Белая кошка Блэк Холли
– Добрый день! – доносится откуда-то издалека.
Иду на голос. Дверь в библиотеку приоткрыта. Возле стола на кушетке сидит миссис Вассерман, Даника ждет на пороге:
– Заблудился?
– Дом-то немаленький.
– Даника, заходите вы оба.
Даника заталкивает меня внутрь, а сама плюхается на стул возле окошка и принимается на нем крутиться. Аккуратно присаживаюсь на краешек коричневого кожаного пуфика.
– Очень приятно с вами познакомиться.
– Да ну? Рада слышать. А мне говорили, что ты настороженно относишься к нашему семейству.
У мамы Даники по плечам в беспорядке рассыпалась целая копна мелких русых кудряшек, босые ноги укрыты мягким бежевым покрывалом.
– Не хочу вас разочаровывать, но я не мастер. Ни над кем не работаю, так что тут, наверное, вышло недоразумение.
– А знаешь, откуда пошли выражения «мастер», «работать над кем-то»? – она пропускает мою реплику мимо ушей.
– Откуда?
– Это сравнительно современные выражения. Когда-то давно говорили «творить чудеса», «колдовать». Где-то с семнадцатого века и вплоть до тридцатых годов бытовал термин «ворожить». Глагол «работать» появился в трудовых лагерях. Когда запрет вступил в силу, неясно было, что делать с мастерами, не было четких юридических процедур, поэтому такие, как мы, обычно ожидали приговора в рабочих лагерях. Правительство не торопилось, и некоторым приходилось ждать годами. Там и возникли преступные кланы: в лагерях они вербовали подручных. Именно запрет положил начало современной организованной преступности. В Австралии, например, колдовство никогда официально не запрещали, и у них нет могущественных преступных синдикатов, как у нас. А в Европе семьи мастеров издавна пользуются уважением, считаются своеобразной аристократией.
– У нас некоторые тоже считают мастеров аристократами, – я вспоминаю мамины слова, – а в Австралии магию не запрещали, потому что страну основали сами мастера, ссыльные.
– Ты хорошо знаешь историю, но взгляни-ка сюда.
Она раскладывает на столе черно-белые фотографии. Женщины и мужчины с отрубленными руками держат на головах кувшины или подносы.
– Так поступали с мастерами раньше; в наши дни такое тоже случается, но уже не везде. Постоянно говорится о том, что мы злоупотребляем силами, что мастера всегда были серыми кардиналами, тайно управляли королями и императорами, притом что чаще всего волшебники жили в маленьких деревушках. Так порой происходит и сегодня. И все закрывают глаза на преступления против них.
Правильно. Какие могут быть преступления против мастеров, если они такие могущественные? Так все обычно и думают. Я смотрю на фотографии. Ужасные обрубки, шрамы; возможно, их прижигали каленым железом. Миссис Вассерман перехватывает мой взгляд.
– Удивительно, но некоторые из них научились работать ногами.
– В самом деле?
– Если это станет общеизвестным фактом, – улыбается она, – перчатки быстро выйдут из моды. Перчатки, кстати, стали носить еще во времена Византийской империи, чтобы защититься от, как тогда говорили, касания. Они верили, что среди людей живут демоны, сеющие хаос и ужас одним лишь касанием. Мастеров принимали за сверхъестественных существ, от которых можно откупиться. Если рождался мастер, считалось, что в ребенка вселился дух. Император Юстиниан I собирал таких детей и растил взаперти, в огромной башне, пестовал несокрушимую армию демонов.
– Зачем вы мне это рассказываете? Я знаю, что про мастеров всегда выдумывали невесть что.
– Потому что Захаровы и другие преступные кланы занимаются тем же самым. Их люди в больших городах прочесывают вокзалы в поисках сбежавших из дома детей, предлагают им приют и работу. И очень скоро ловушка захлопывается: несчастные оказываются в долгу у своих «покровителей», становятся ничем не лучше проституток или заключенных. Как в той византийской башне.
– У нас сейчас живет мальчик, – вмешивается Даника, – Крис. Его родители выгнали из дома.
Светловолосый мальчишка на лестнице.
Миссис Вассерман укоризненно смотрит на дочь.
– Это личное дело Криса.
– Я должен идти, – поднимаюсь с пуфа.
Мне не по себе, пора заканчивать эти разговоры.
– Я помогу, когда ты будешь готов. Ты мог бы выручить многих детей из неприступной башни.
– Но я не тот, за кого вы меня принимаете. Не мастер.
– А это необязательно. Тебе многое известно, Кассель, ты мог бы помочь таким, как Крис.
– Я его провожу, – говорит Даника.
Быстрым шагом иду по коридору. Нужно выбираться из этого дома. Дышать трудно. Прощаясь с Даникой, неразборчиво мямлю у дверей:
– Ладно, спасибо. Завтра увидимся.
Глава одиннадцатая
Переступив порог, я сразу чувствую аромат чеснока и тушеной баранины. Дед, который требовал по телефону, чтобы я поторопился, дрыхнет в кресле у телевизора. Бокал почти выскользнул из левой руки и опасно накренился – вино вот-вот прольется ему на штаны. Из телика вещает какой-то святоша-фундаменталист: мол, мастера должны добровольно пройти проверку, и тогда люди снимут перчатки и возьмутся за руки в едином порыве. Все мы якобы грешники, сила – слишком большой соблазн, и если мастеров не контролировать, они обязательно поддадутся искушению. Доля истины в его словах есть, только вот «возьмемся за руки без перчаток» очень уж дико звучит.
С кухни доносится звон тарелок. Вдруг появляется Филип. Я вздрагиваю. Безумие какое-то: словно вижу его двойным зрением – родной брат Филип и Филип, ворующий воспоминания у меня и Баррона.
– Ты припозднился.
– А по какому поводу праздник? Смотрю, Мора расстаралась.
А вот и Баррон с двумя стаканами красного вина. Он похудел, глаза воспаленные, от аккуратной стрижки ничего не осталось, спутанные волосы вьются.
– Она не в себе. Говорит, никогда раньше не устраивала семейных ужинов. Филип, пойди поговори с женой.
Мне бы его пожалеть: Баррон ведь совсем с катушек съехал, пишет сам себе записки. Но не могу – слишком хорошо помню маленькую стальную клетку с клочками вонючей газеты. Наверное, Лила кричала и мяукала, а он только включал музыку громче.
– Вечно она суетится невесть из-за чего, – всплеснув руками, Филип отправляется на кухню.
– Так что празднуем?
– Мамин процесс почти закончился, вот-вот вынесут вердикт. Правда-правда, – улыбается Баррон.
– Ее выпустят?
Беру у него стакан вина и выпиваю залпом. Паника не очень-то уместна в данных обстоятельствах, но если мама выйдет на свободу, то опять поставит наши жизни с ног на голову, устроит хаос.
Хотя меня-то здесь не будет. Бог с ней, с машиной, есть идея получше: завтра в школе закажу по интернету билеты на поезд, и мы с Лилой отправимся на юг.
Баррон переводит взгляд со спящего деда на меня.
– Зависит от присяжных, но я уверен в успехе почти на сто процентов. Консультировался с преподавателями, они того же мнения. Все говорит в ее пользу. Я проводил независимое расследование, поэтому и профессоров удалось подключить.
– Круто.
Слушаю его вполуха. Интересно, а на купе денег хватит? Дед приоткрывает глаза. Значит, все это время он притворялся?
– Баррон, перестань. Кассель – умный мальчик, не вешай ему лапшу на уши. Но ваша мама действительно выходит, слава тебе господи, и ей приятно будет вернуться в чистый прибранный дом. Пацан славно там потрудился.
В дверях появляется Мора. Она в розовом спортивном костюме, в вырезе худи видны худые ключицы.
– А, вы тут. Молодцы. Рассаживайтесь, сейчас еда будет.
Баррон уходит на кухню, а меня хватает за руку дед.
– Что происходит?
– В смысле?
– Что вы, парни, затеваете?
Несмотря на запах вина, выглядит он совершенно трезвым.
Я бы и хотел рассказать, да не могу. Дед всегда был предан Захаровым и вряд ли приложил руку к похищению дочки босса. Но кто возьмется утверждать наверняка? Никому нельзя верить.
– Да ничего, – закатываю глаза в притворном раздражении.
Мора приносит складные стулья, застилает стол белой скатертью и ставит серебряный канделябр. Это был свадебный подарок от дяди Монополии (хотя никакой он нам не дядя, конечно). Наверняка ворованный. Кухня погружается в полумрак и в свете свечей кажется даже уютной. Миска с тушеной морковью и пастернаком, блюдо с мясом, дольки чеснока торчат из баранины, как обломки костей. Дед хлещет вино не переставая, а Баррон все подливает. Мне уже хватит: тело обволакивает приятная истома. Даже малолетний племянник доволен – колотит серебряной погремушкой по высокому стульчику, весь измазался картофельным пюре. Тарелки знакомые: я помогал маме их воровать.
Мы все отражаемся в зеркале, которое висит в холле, настоящая пародия на благополучное семейство: проворачиваем темные делишки, смеемся, врем друг другу.
Мора приносит кофе. Звонит телефон, и Филип уходит на несколько минут, потом возвращается и протягивает трубку мне:
– Мама.
Ухожу поговорить в гостиную.
– Поздравляю.
– Ты не отвечал на мои звонки, – вроде она не злится, голос скорее удивленный. – Дед сказал, тебе уже лучше. Говорит, большие мальчики мамам не звонят.
– Все путем. Я живее всех живых.
– М-м-м. А спишь хорошо?
– И даже в собственной постели.
– Шутник. – Слышу в трубке, как она затягивается сигаретой. – Раз до сих пор шутишь, то все в порядке.
– Прости. Я был занят, размышлял кое о чем.
– Дед говорил. Ты размышлял об одной особе. Кассель, не проболтайся. Тебя тогда поддержала вся семья. Забудь ее, подумай о родных.
– А если я не могу забыть?
Что ей известно? На чьей она стороне? Может, мама бы мне помогла? Ребячество, конечно, так думать.
Молчание.
– Милый, ее больше нет. Не дай воспоминаниям…
– Мам, – ухожу подальше от кухни, поближе к входной двери и большому окну в гостиной. – Какая магия у Антона?
– Антон – племянник Захарова, его наследник, – она понизила голос. – Держись от него подальше, братья о тебе позаботятся.
– Он работает с памятью? Мне нужно знать. Скажи просто – да или нет.
– Позови Филипа.
– Мама, пожалуйста, скажи. Я не мастер, но я же твой сын. Пожалуйста.
– Позови брата, Кассель. Немедленно!
Повесить трубку? Или лучше со всей силы расколотить ее о стену? Было бы очень приятно.
Возвращаюсь в кухню, кладу телефон возле Филипа.
– В мои годы мастеров уважали, – распинается дед, завел старую песню. – Мы поддерживали порядок в округе. Незаконно, кто спорит, но легавые не вмешивались, ценили нашу помощь.
Напился все-таки.
Баррон с дедом смотрят телевизор в гостиной, Филип в кабинете разговаривает с мамой, Мора гремит кастрюлями и выкидывает остатки еды в измельчитель. Зубы у нее слегка оскалены, и сейчас невестка похожа на собаку, которая вот-вот укусит. Как бы помягче рассказать про украденные воспоминания, чтобы не разозлилась?
– Ужин был очень вкусный, – выдавливаю я наконец.
Она поворачивается, лицо уже расслабленное, спокойное.
– Только морковку сожгла.
– Все равно вкусно. – Я засовываю руки в карманы.
– Кассель, чего ты хочешь? – хмурится Мора, намыливая кастрюлю.
– Поблагодарить. Спасибо, что помогла.
– Ты про аферу со школой? Мне пока не звонили, – лукаво улыбается она.
– Еще позвонят, – подхватываю полотенце и вытираю вымытый кухонный нож. – А посудомойки у вас нет?
– В ней лезвия тускнеют. К тому же в кастрюле овощи на дне пригорели. Кое-что до сих пор приходится делать руками. – Мора забирает у меня нож и кладет его в ящик стола.
Неожиданно меня охватывает решимость.
– Я принес тебе одну вещь.
Черт, куртка осталась в гостиной.
– Эй, – Баррон меня заметил, – иди-ка сюда.
– Сейчас, – быстро возвращаюсь на кухню и протягиваю Море ониксовый кругляш. В свете свечей камень похож на капельку смолы.
– Вот. Я помню, что ты говорила про жену мастера, но…
– Умно. Точно как твой брат – услуга за услугу и никаких любезностей.
– Зашей в лифчик. Обещаешь?
– И обходительный такой, – наклоняет голову Мора. – Знаешь, ты на него похож, на мужа.
– Ну да, мы же братья.
– Красавчик, роскошные черные волосы, – вроде как комплимент, только вот голос у нее странный. – И улыбочка кривая, ты специально так улыбаешься?
Я действительно иногда ухмыляюсь, когда нервничаю.
– Нет, с рождения такой.
– Но ты себя переоцениваешь. – Она подходит совсем близко. Чувствую на щеке теплое несвежее дыхание, отступаю и спотыкаюсь о тумбу. – До него тебе далеко.
– Ну и ладно. Просто пообещай, что наденешь амулет.
– Зачем? Что это за камень?
Оглядываюсь на дверь гостиной. Оттуда доносятся приглушенные звуки телевизионного шоу, дед их частенько смотрит.
– Талисман памяти, настоящий, хоть выглядит и не очень. Пообещай его надеть.
– Хорошо.
– Ты не мастер, и я не мастер, надо друг другу помогать, – изо всех сил стараюсь, чтобы улыбка не вышла кривой.
– Ты о чем? – щурится Мора. – Думаешь, я дура? Ты один из них, уж это-то я помню.
В замешательстве качаю головой. Все это неважно. Подожду, пока не подействует амулет и она сама во всем не убедится.
– Дед вырубился, – говорит Баррон, зевая, когда я возвращаюсь в гостиную. – Придется вам здесь переночевать. Да и я, пожалуй, останусь.
– Я его отвезу.
Не могу здесь находиться. О стольком приходится молчать. К тому же я подозреваю братьев. Нет уж, домой, упаковывать вещи.
Баррон потягивает черный кофе из чашки, красивая чашка – с блюдечком.
– Чего ты наговорил маме? Филип ее уже полчаса успокаивает.
– Она что-то знает и скрывает это от меня.
– Да брось. Она от нас скрывает миллион разных вещей.
– От меня больше, чем от тебя. Можно кое о чем спросить?
Присаживаюсь на диван. Надо хотя бы попытаться его предупредить.
– Конечно, валяй.
– Помнишь, как-то в детстве мы пошли на пляж в Карни? Поймали в кустах по лягушке, твоя, совсем крошечная, ускакала, а я свою раздавил, у нее изо рта кишки вылезли. Мы решили, что она умерла, и оставили на камешке, а через минуту лягушка исчезла. Как будто подобрала свои кишки и упрыгала. Помнишь?
– Ну да, а что? – Баррон пожимает плечами.
– А тот раз, когда вы с Филипом нашли на помойке целую пачку журналов «Плейбой»? Вырезали ножницами картинки с голыми грудями и повесили на лампу, а она загорелась. Еще пять баксов мне тогда дали, чтобы не проговорился маме с папой.
– Такое разве забудешь, – смеется брат.
– Ладно. А когда ты накурился дешевой травы? Упал на полу в ванной и лежал, говорил, если встанешь – голова развалится. Чтобы ты успокоился, пришлось читать вслух первую попавшуюся книжку, мамин любовный роман «Первоцвет». От корки до корки.
– А зачем ты это все спрашиваешь?
– Так ты помнишь?
– Конечно помню. Ты прочел всю книжку. Потом пришлось с пола кровь отмывать. К чему вопросы?
– Ничего этого не было. Вернее, было, но не с тобой. Лягушку я один поймал. Историю про «Плейбой» мне рассказал сосед по комнате. Это он заплатил сестренке, чтоб родителям не сдала. Третий случай произошел с Джейсом, парнишкой из нашей общаги. К сожалению, «Первоцвета» под рукой не случилось, и мы с Сэмом и еще одним мальчишкой по очереди читали «Потерянный рай» через запертую дверь. По-моему, от этого у него глюки начались.
– Неправда.
– Ну, мне, во всяком случае, показалось, что у него глюки. Он до сих пор при упоминании об ангелах шарахается.
– Думаешь, ты удачно пошутил? – вскидывается Баррон. – Я просто подыгрывал, хотел понять, к чему ты клонишь. Тебе не обвести меня вокруг пальца, Кассель.
– Уже обвел. Ты теряешь воспоминания и изо всех сил пытаешься это скрыть. Я тоже теряю память.
– Ты про Лилу? – Брат бросает на меня странный взгляд и оглядывается на деда.
– Лила осталась в далеком прошлом.
– Помню, ты ревновал, когда мы встречались. Втюрился, как маленький, все время подначивал меня ее бросить. И вот я спускаюсь в дедов подвал, она на полу, а ты стоишь там с остекленевшими глазами.
Наверняка он рассказывает это мне, чтобы поддеть, отомстить за унижение.
– И нож, – поддакиваю я.
Ни слова о той ужасной улыбке, почему? Ведь я так хорошо ее помню.
– Да, нож. Ты утверждал, что ничего не помнишь, но все было очевидно, – он качает головой. – Филип боялся Захарова, но родная кровь не водица, что может быть важнее семьи? Мы спрятали тело, помогали тебе, врали.
Он очень странно описывает убийство, словно вычитал в учебнике про какую-то битву по истории, а теперь притворяется очевидцем. Как можно сказать «кровь не водица», если перед глазами пол, измазанный настоящей красной кровью?
– Так ты ее любил?
Баррон в ответ неопределенно машет рукой.
– Лила была особенная, – криво улыбается он. – Ты, во всяком случае, так думал.
Брат не мог не знать, кто сидел в той клетке в собственных экскрементах, мяукал, ел кошачью еду.
– «Любила слишком я, чтобы простить ему»[7].
– Ты о чем? – непонимающе смотрит на меня Баррон.
– Цитата из Расина. Говорят еще, от любви до ненависти один шаг.
– Так ты ее убил, потому что сильно любил? Или мы уже не о ней говорим?
– Не знаю. Говорим, и все тут. Просто будь осторожен…
Входит Филип.
– Кассель, на пару слов. Наедине.
– Ты что-то подозреваешь? – Баррон переводит взгляд с одного на другого. – Почему я должен быть осторожным?
– Мне-то откуда знать, – пожимаю плечами.
Мы возвращаемся на кухню. На заляпанной скатерти осталось несколько грязных тарелок и полупустых бокалов. Филип наливает в чашку из-под кофе немного золотистого бурбона.
– Сядь, – приказывает он, смерив меня долгим молчаливым взглядом.
– Чего ты такой кислый? Я сильно расстроил маму?
Мне страшно хочется потрогать зашитые под кожу камешки, почувствовать знакомую боль. Так часто бывает с ранкой, оставшейся от вырванного зуба.
– Понятия не имею, что тебе известно, но пойми же, я всегда хотел лишь одного – защитить тебя. Ты должен быть в безопасности.
Сколько пафоса. Качаю головой, но не спорю.
– Ладно, но от чего ты меня защищаешь?
– От тебя самого.
И тут Филип смотрит прямо мне в глаза. На мгновение я вижу перед собой того самого безжалостного громилу, которого все так боятся, – губы сжаты, желваки напряглись, темная прядь упала на лицо. Но он наконец-то смотрит мне в глаза, после стольких лет.
– О себе лучше позаботься. Я уже большой мальчик.
– Нам так тяжело без папы. Колледж Баррона и Веллингфорд стоят уйму денег. А сколько уходит на маминых адвокатов! У деда были кое-какие сбережения, но пришлось все потратить. Я теперь главный и стараюсь изо всех сил. Кассель, я не хочу, чтобы наша семья бедствовала, чтобы бедствовал мой сын.
Филип отпивает из чашки и тихонько смеется, глаза у него блестят. Похоже, хорошо накачался, раз так треплет языком.
– Понимаю.
– Приходилось рисковать. Кассель, признаю, ты был мне нужен. Нам с Барроном и сейчас нужна твоя помощь в одном деле.
Вспоминаю, как во сне Лила просила о помощи. Слишком все перепуталось, у меня кружится голова.
– Вам нужна моя помощь?
– Просто доверься нам, – Филип смотрит на меня покровительственно, старший брат учит младшего уму-разуму.
– Я доверяю собственным братьям, – по-моему, прозвучало вполне невинно, даже без сарказма.
– Вот и хорошо.
Филип сгорбился на стуле. Сейчас он совсем непохож на крутого парня и кажется грустным, усталым и почему-то обреченным. Что же происходит? Не ошибся ли я? Помню, в детстве я бегал за ним по пятам, радовался любому проявлению внимания, даже приказам. Доставал пиво из холодильника, открывал банку и с улыбкой ждал короткого снисходительного кивка. Вот и сейчас я пытаюсь его оправдать, опять жду снисходительного кивка только потому, что он наконец посмотрел мне в глаза.
– Скоро все для нас изменится. Радикально изменится. Больше не придется сводить концы с концами.
Филип взмахивает рукой, один из бокалов падает, и тоненький розовый ручеек растекается по белой скатерти. Но брат даже не заметил.
– Что изменится?
Он оглядывается на гостиную и, пошатываясь, встает.
– Пока не могу сказать. Пообещай сидеть тихо и ничего не говори маме.
Я вздыхаю. Это порочный круг – он мне не доверяет, но хочет, чтобы я ему доверял. Требует подчинения. Опять приходится врать:
– Ладно, обещаю. Согласен, семья прежде всего.
Встаю и вдруг замечаю на дне опрокинутого бокала белый осадок. Кто из него пил?
Мора против, Баррон тоже, но я все равно волоку деда к машине. Сердце бьется как бешеное. Нет, спасибо, я не останусь спать на диване в кабинете. Говорю им, что страшно устал, вру про свидание, которое дед якобы назначил на завтра престарелой вдове. Старик ужасно тяжелый, его так накачали вином и какой-то дрянью, что он почти ни на что не реагирует.
Осадок в бокале. Это Филип, совершенно точно. Но зачем?
– Оставайся ночевать, куда ты едешь? – в тысячный раз повторяет Баррон.
– Осторожно, ты его уронишь, – сетует Филип.
– Так помоги.
Филип тушит сигарету о перила и подставляет деду плечо.
Читать бесплатно другие книги:
