Закон Моисея Хармон Эми

Глава 25. Моисей

В Леване особо нечем заняться, если ты не катаешься на лошади. Или на машине. И не любишь природу. И не общаешься ни с кем в округе. Поскольку я пролетал по всем пунктам, в конечном итоге большую часть времени я просто наблюдал за Джорджией. Иногда из окна на втором этаже, в надежде, что она меня не заметит. Иногда со старой веранды Пиби, пока шлифовал ее, что давало мне предлог тайком подсматривать за Джорджией, работающей с лошадьми и людьми день ото дня, обычно в большом круглом загоне. Похоже, она пошла по родительским стопам, но ей вполне подходила эта работа.

Ее кожа приобрела смуглый оттенок, волосы выгорели под солнцем. Ее тело было стройным и сильным, тоненькие пальчики крепко держали поводья. У нее все было длинным: ноги, волосы, а терпение так вообще бесконечным. Она никогда не теряла бдительности или самообладания, работая с лошадьми. Джорджия гоняла и подстегивала их, улещивала и изматывала. Как и меня – снова. Я не мог отвести от нее глаз. Она совсем не похожа на девушек, которые обычно приходились мне по вкусу. Не мой типаж. Я твердил это себе еще семь лет назад, когда приехал в Леван и увидел ее повзрослевшую. Она смеялась, каталась на лошадях и провоцировала меня до тех пор, пока я уже не мог ей противиться. Тем летом она полностью сосредоточилась на мне, словно я был всем, чего она когда-либо желала. И то, с какой настойчивостью она добивалась меня, стало моей погибелью.

Наш сын обладал такой же безмолвной силой. Он часто сидел на ограде загона, словно его дух помнил эту позу, несмотря на отсутствие физической формы. Он смотрел на свою мать и лошадь, которую она тренировала, и я гадал, часто ли Эли посещал ее. Возможно ли, что связь между животным и женщиной, женщиной и ребенком объединялись в этом тихом загоне и создавали оазис уюта и умиротворения, который успокаивал всех, кто входил в него?

Мне было странно смотреть на мать и сына, зная, что она абсолютно не подозревала о его присутствии, хотя он часто вился рядом с ней, как личный маленький ангел-хранитель. Я отложил инструменты, чтобы понаблюдать за ее работой, желая быть ближе к ней, ближе к ним, даже если она предпочитала, чтобы я находился как можно дальше.

Когда я сел на ограду рядом с Эли, он будто меня не заметил, застряв между мирами. Зато Джорджия сразу меня увидела и немного напряглась, как если бы подумывала сбежать. Но затем она выпрямила спину, и я так и слышал, как она твердит себе, что это ее «собственность, и Моисей может катиться ко всем чертям». Я видел это по тому, как она задрала подбородок и натянула веревку в руках. Мои губы невольно расплылись в улыбке. К счастью, никуда она меня не послала. Даже уйти не попросила.

Поэтому я продолжал сидеть рядом, наблюдая за женщиной и лошадью, которую она пыталась обольстить, но вскоре воспоминания Эли стали такими громкими, что у меня не осталось выбора, кроме как выслушать их.

– Мама, а как лошади разговаривают?

– Они не разговаривают, малыш.

– Тогда откуда ты знаешь, чего они хотят?

– Они хотят того же, что и ты. Игр. Ласки. Есть, спать и бегать.

– А они тоже не хотят выполнять поручения?

– Не хотят.

Я смотрел на ее лицо сверху вниз, будто сидел на лошади. Джорджия мило улыбалась и отвечала со смешинкой в голосе, ласково придерживая меня за ногу. Не меня. Эли. Это он показывал мне свое воспоминание. Должно быть, он захотел покататься, и Джорджия водила его по загону. Это тоже происходило на закате, окрашивающем западные холмы и загон мягким золотистым сиянием, землю точно так же пятнали тени и лучи солнца.

Я встряхнулся, пытаясь отделить реальность от видения, но Эли еще не закончил.

– А Калико любит меня?

– Ну конечно! – посмеялась Джорджия, но Эли оставался крайне серьезным.

– Я тоже ее люблю. Но как мне сказать ей об этом, если она не понимает?

– Так покажи ей.

– Как? Сложить руки в форме большого сердца?

Эли согнул свои маленькие ручки в отдаленном подобии на сплющенное сердце. Затем слегка покачнулся в седле, и Джорджия ласково его отчитала.

– Держись за седло, сынок. И нет. Не думаю, что Калико поймет, если ты покажешь ей сердечко. Покажи ей свою любовь хорошим отношением. Заботься о ней. Проводи с ней время.

– Я должен часто ее гладить?

– Было бы неплохо.

– Может, принести ей яблок? И еще ей нравится морковка.

– Только не переборщи. Ты же не хочешь, чтобы ей стало дурно от твоей любви.

– Моисей!

Джорджия стояла подо мной и хватала меня за ноги, будто пыталась удержать на заборе, а я покачивался из стороны в сторону, как Эли, когда он показывал руками сердечко. Я схватился за соседний столб и спрыгнул в загон, попутно задевая своим телом Джорджию. Мы оба подскочили, и оба отказывались отступать первыми. Конь, которого она дрессировала, Касс, отошел в другую часть загона, и мы остались наедине. Наедине с закатом, лошадьми и воспоминаниями Эли.

– Черт возьми, не делай так больше! Я испугалась, что ты упадешь! – ее лицо находилось так близко, что я видел золотые крапинки в ее карих глазах и небольшую морщинку между бровями, нахмуренными от беспокойства. Но, наверное, я смотрел на нее слишком долго, и ее брови угрюмо сдвинулись к переносице.

– Моисей? – спросила она с сомнением в голосе.

Я оторвал взгляд от ее лица и увидел Эли, по-прежнему сидящего на заборе. Его кудряшки взъерошил легкий ветерок, словно тот тоже знал о присутствии мальчика и приветствовал его дома.

– Он здесь, Джорджия. И когда он рядом, я буквально теряюсь в нем.

Джорджия отпрянула, как если бы я протянул ей змею. Но ее взгляд прошелся вокруг, будто она не могла удержаться.

– Спасибо, что не дала мне упасть, – тихо добавил я.

Я чувствовал себя сбитым с толку, и у меня все еще кружилась голова от пребывания в двух местах сразу. Воспоминания Эли полностью выбивали меня из реальности, и возвращение в нее было суровым. Я еще никогда не испытывал ничего подобного и хотел остаться в его голове на весь день. Заглянуть в окошки его жизни – такой насыщенной и такой короткой. Внезапно я задумался, не говорили ли лошади и девушки на одном языке любви, и инстинктивно понял, что Эли пытался помочь мне с Джорджией, рассказывая, как расположить ее к себе.

– Он еще здесь? – прервала мои размышления Джорджия.

Ей не нужно было уточнять, кто «он», но ее вопрос меня удивил. Не знаю, когда она начала мне верить, и не хотел с ней спорить. Я оглянулся на то место, где сидел Эли, и обнаружил, что он исчез. Вероятно, его внимание было таким же непостоянным, как у любого четырехлетнего ребенка, и он появлялся и исчезал без предупреждений. Я покачал головой.

– Нет.

Джорджия выглядела чуть ли не разочарованной. Она посмотрела мне за спину, мимо загона на холмы, выраставшие на западе Левана. А затем удивила меня пуще прежнего.

– Хотела бы я обладать твоим даром. Хотя бы на один денек, – прошептала она. – Ты постоянно его видишь. А я уже никогда не увижу.

– Даром? – выдавил я. – Я никогда не думал об этом как о даре. Ни разу.

Джорджия кивнула, давая понять, что тоже не считала это даром. До сегодня. Впрочем, она никогда не знала, как к нему относиться. Я оберегал свой секрет и позволил ей мнить, что я сумасшедший. Безумный. Тот факт, что теперь она верила мне, хотя бы в определенной степени, одновременно вызвал у меня радость и тошноту. После всего случившегося я был обязан быть с ней честным.

– Впервые за всю жизнь я благодарен, что могу разводить море. Так это называла Пиби. Я благодарен, потому что это единственный способ познакомиться нам с Эли. У тебя было четыре года, Джорджия. А у меня есть только это.

Я не злился, но Джорджия не единственная, кто страдал. Однако порой понимание, что ты не один в своем горе, приносит утешение. Как бы печально это ни звучало.

Она вздрогнула и закусила губу. Ей было нелегко слышать эти слова.

– Помнишь девушку, которую я нарисовал на тоннеле? – спросил я, пытаясь объяснить ей наиболее мягким образом.

Джорджия кивнула.

– Да, Молли Таггерт. Она была всего на пару лет старше меня. Кстати, ее нашли вскоре после того, как ты покинул город. Кто-то убил ее.

Я тоже кивнул.

– Я знаю. Молли сестра Тага.

Глаза Джорджии округлились, и она внезапно оцепенела, словно пришла к какому-то осознанию. Но я не хотел говорить о Молли. Не сейчас. Мне нужно было, чтобы Джорджия выслушала меня. Протянув руку, я приподнял ее за подбородок, чтобы она полностью сосредоточилась на моих словах.

– Но знаешь что? Я больше не вижу Молли. Она явилась ко мне… и исчезла. И так каждый раз. Никто не задерживается надолго. Однажды Эли тоже уйдет.

Джорджия снова вздрогнула, и ее глаза наполнились слезами, которые она мужественно пыталась сморгнуть. Так мы и стояли в молчании; каждый боролся с эмоцией, которая мучила нас с тех пор, как мы встретились взглядами в переполненном лифте около месяца тому назад. Джорджия сдалась первой, и ее голос дрожал, когда она решилась на ответное откровение:

– Знаешь, я плачу каждый день. Каждый чертов день. Раньше это случалось очень редко, а теперь не проходит и дня, чтобы я не ревела. Иногда я прячусь в шкафу и притворяюсь, будто это происходит не со мной. Однажды наступит день, когда я перестану плакать, но в глубине души мне страшно, что это будет худший день из всех. Потому что тогда он по-настоящему уйдет из моей жизни.

– Я тоже раньше никогда не плакал.

Она ждала.

– Буквально. Это был первый раз.

– Первый?!

– Да, тогда на поле. Первый раз на моей памяти, когда я из-за чего-либо плакал…

Тогда я сомкнул воду, чтобы прекратить жестокое видение, скрыть образ искаженного от ужаса лица Джорджии, выкрикивающей имя Эли, и впервые в моей жизни вода полилась из моих глаз.

Джорджия ахнула, и я отвернулся от ее изумленного лица. Вода во мне содрогнулась и пошла волнами, снова начиная подниматься. Что со мной происходит?

– Думаешь, слезы помогают его удержать? – прошептал я.

– Мои слезы значат, что я думаю о нем, – тоже прошептала она, по-прежнему стоя так близко, что я мог бы наклониться и поцеловать ее, не сделав ни единого шага.

– Но не могут же все твои воспоминания быть грустными? Эли помнит только хорошее. И ты единственная, о ком он думает.

– Правда?

– Ну, о тебе и Калико. И о вонючке Стьюи.

Ее смешок больше походил на всхлип. Внезапно Джорджия отошла, и я понял, что она готова попрощаться со мной.

– Делай то же, что и раньше. Когда тебе хочется поплакать, вспомни свою старую привычку, – в мой голос проникли нотки отчаяния.

– Ты о чем?

– Назови мне свои пять плюсов.

Джорджия скривилась.

– Иди ты, Моисей.

– Я часто думал об этом с тех пор, как ты сказала, что Эли показывает мне свои плюсы. Ты бы удивилась, если бы знала, сколько раз за последние семь лет я ловил себя на том, что перечисляю небольшой список положительного в моей жизни. Это все ты виновата.

– Я была той еще занозой в заднице, да? – она снова хохотнула, но в этом звуке не было ничего веселого. – Я сводила тебя с ума. Постоянно жужжала у тебя над ухом, словно жизнь была у меня в кармане. Я ни черта в ней не понимала. И ты это знал. Но я все равно тебе нравилась.

– Кто сказал, что ты мне нравилась?

Она хмыкнула, вспоминая нашу давнюю беседу у забора.

– Твои глаза, – прямо ответила она, как в былые времена. А затем нервно заправила выбившуюся прядку за ухо, будто не могла поверить, что флиртует со мной.

– Давай, вперед. Твои пять плюсов.

– Ладно. Хм-м… Черт, как же давно я этого не делала.

Джорджия молчала с минуту. Ей явно приходилось напрягаться, чтобы вспомнить хоть что-то хорошее. Она вытерла ладони о джинсы, словно пыталась стереть смущение, которое выдавали с потрохами ее лицо и язык тела.

– Мыло.

– Хорошо, – я попытался сдержать улыбку. Уж слишком неожиданным был ее ответ. – Мыло. Что еще?

– Маунтин Дью[17]… со льдом и трубочкой.

– Господи, ну ты и жалкая, – поддразнил я, пытаясь развеселить ее. И действительно, уголки ее губ слегка приподнялись, и она перестала вытирать ладони о джинсы.

– Носки. Носить ковбойские сапоги без носков отстойно, – заявила она уже более уверенным тоном.

– Понятия не имею, но соглашусь, – кивнул я.

– Итого пять.

– Лед и трубочка не в счет. Они шли в дополнение к Маунтин Дью. Давай еще два.

Она не возражала против дисквалификации двух из ее «пяти плюсов», но после этого долго хранила молчание. Я ждал, гадая, не передумала ли она играть. Затем Джорджия вдохнула поглубже, посмотрела на свои руки и прошептала:

– Прощение.

В моем горле застрял обжигающий комок, чуждый и в то же время такой знакомый.

– Твое… или мое?

Мне было необходимо знать. Я затаил дыхание, пытаясь сдержать свои эмоции, и наблюдал, как она прячет руки в карманы и набирается смелости.

– Нас обоих, – Джорджия набрала побольше воздуха и встретилась со мной взглядом. – Ты простишь меня, Моисей?

Может, она хотела прощения за то, что произошло с Эли, потому что сама себя не простила. Но я не винил ее за Эли, а любил, так что мне было нечего ей прощать. Но это тоже не совсем правда, потому что она провинилась в другом. Начиная со дня моего рождения, меня никто никогда не хотел. Кроме Джорджии. И из-за того, что она хотела быть со мной, в то время как все остальные отворачивались от меня, я сразу же отнесся к ней с подозрением. Сразу же отнесся к ней с недоверием. И всегда винил ее в этом.

– Я прощаю тебя, Джорджия. А ты простишь меня?

Она кивнула даже до того, как я закончил говорить.

– Уже. Я не сразу это поняла. Но у меня было много времени на размышления последние несколько недель. Думаю, я простила тебя в тот момент, когда увидела Эли. В момент его рождения. Он был настоящим произведением искусства. Маленьким шедевром. И ты его создал. Мы его создали. Как я могла не любить тебя, хотя бы чуть-чуть, увидев его?

Я боялся подать голос, поэтому просто кивнул, принимая ее прощение. И тогда Джорджия улыбнулась. Меня переполняло слишком много эмоций, чтобы улыбнуться в ответ. Я боялся приоткрыть губы, чтобы случайно не разбередить все свои старые трещины. Поэтому я коснулся ее щеки – ласково, признательно – и медленно опустил руку.

– Теперь плюсов пять, Моисей. Твое прощение. И мое.

Я не хотел, чтобы ее прощение было дано даром, и дарил ей цветы. Готовил нам ужин и купил кексы. И продолжал рисовать для нее. Не сердца, а картины. Сердца – это как-то чересчур. Родители Джорджии уехали, что облегчало мне задачу, и три вечера подряд я приходил к ней домой. Она всегда впускала меня. Я уходил раньше, чем хотелось бы, и не лез к ней с поцелуями. Но она впускала меня. И это все, о чем я мог просить.

Мне дали разрешение расписать крытый манеж, пристроенный к амбару. Зимой все сеансы терапии и занятия проводились там, и я хотел закончить работу до наступления холодов. Идея для картины была та же, что и на стенах ее спальни. Джорджия сказала, что смысл ее работы заключался в перевоплощении, и она считала, что история слепца, освободившегося при помощи лошади, идеально подходила для их семейного бизнеса.

Я нагнулся, чтобы смешать краски, как вдруг Джорджия подкралась ко мне со спины и шлепнула по заду. Я покачнулся вперед и заляпал обувь краской.

– Ты что, только что шлепнула меня по заднице? – я потер ее с оскорбленным видом, хотя в душе был очень удивлен.

– Она мешала мне пройти. И ее довольно сложно не заметить.

– Неужели? И почему же? – от изумления мой голос перешел на писк, что звучало не очень-то по-мужски.

Эли, наблюдавший за нами, сгорбил плечи и прикрыл рот ладонью, словно пытался сдержать смех. Жаль, что я не мог его услышать. Я хотел шлепнуть Джорджию в отместку, но подумал, что это не самое подходящее зрелище для нашего сына… и мое сердце болезненно сжалось.

– Почему-почему… Потому что у тебя отличная задница.

Честно говоря, судя по голосу, Джорджия была не очень довольна этим фактом. Но зато она заговорила в своей прежней манере, как былая Джорджия, которая была немного несдержанной, довольно прямолинейной и жизнерадостной.

– Правда?

– Не стоит так удивляться. Мне нравится твой вид. Я никогда не могла ему противостоять. У меня была по тебе ломка.

– Твое личное дитя ломки? – я ухмыльнулся. Мне льстило ее признание, что она не могла передо мной устоять.

Внезапно перед моими глазами возникло видение, как Джорджия щекотала Эли, а он задыхался от смеха и пытался отползти от нее. Ему удалось высвободиться, и он сразу же перешел в атаку, впиваясь своими маленькими пальчиками в ее округленный зад, пока она убегала от него. Джорджия громко взвизгнула и отмахнулась от его цепких рук.

– Прекрати, маленький проказник! Мне щекотно!

Эли обхватил ее за талию и впился зубами в левую ягодицу, находившуюся прямо на уровне его глаз. Джорджия закричала, заливаясь смехом, а затем, плюхнувшись на кровать, подхватила сына под мышки и заключила в своих объятиях. Его лицо раскраснелось от хохота, кудряшки наэлектризовались и торчали во все стороны. Они смеялись и щекотали друг друга, и каждый стремился одержать победу над другим. В какой-то момент Джорджия по-серьезнела и сказала очень строгим тоном:

– Ты не можешь кусать меня за попу, Эли, это неприлично.

Но затем они оба согнулись пополам от приступа хохота.

– Моисей? Ты снова это делаешь, – мягко произнесла Джорджия.

Я сосредоточил на ней взгляд, на моем лице до сих пор играла улыбка от воспоминания Эли.

– Ты задремал. Витал в облаках.

– Я думал о твоей заднице, – искренне ответил я и подошел к ней, игнорируя своего ангела-хранителя, семенящего следом.

Джорджия громко рассмеялась, и, обхватив ее рукой за талию, я начал яростно ее щекотать.

Эли подавал мне наилучшие идеи.

Мы упали на тюк сена у стены, отделяющей амбар от манежа, и Джорджия с визгом принялась щекотать меня в ответ. Но я не сильно боялся щекотки, и в скором времени она запыхалась и взмолилась о пощаде, выкрикивая мое имя. Это был лучший звук во всем мире, и он определенно не вызывал у меня смех.

– Пожалуйста, остановись! – крикнула она, вцепившись в мои руки.

В наших волосах застряла солома, щеки раскраснелись, одежда помялась, и в принципе мы выглядели так, будто занимались чем-то бльшим, чем просто щекотали друг друга. И в этот момент в амбар зашел ее отец.

Вот дерьмо.

Увидев выражение его лица и узнав в нем ярость, я сразу же убрал руки и отошел. Меня ждали большие неприятности. Даже Эли сбежал в страхе, исчезая за секунду, и теплая связь между нами внезапно остыла. Джорджия стояла спиной к отцу, и когда я опустил руки, она немного покачнулась, хватаясь за меня. Я ласково отодвинул ее и позволил ее отцу подойти ко мне без каких-либо возражений или предостережений.

Я даже не поднял руки, хотя мог с легкостью уклониться от его неуклюжего удара, пришедшегося по моей челюсти. Но не стал этого делать. Потому что заслужил.

– Папа! – Джорджия встряла между нами. – Папа, не надо!

Он проигнорировал ее и пристально посмотрел мне в глаза – его грудь вздымалась, губы поджались, а руки тряслись, когда он ткнул в меня пальцем.

– Снова за старое, Моисей?! Мы пустили тебя в свой дом. Ты разграбил его. Более того, были жертвы. Больше это не произойдет!

Тогда он перевел взгляд на Джорджию, и разочарование в его глазах было куда хуже гнева, направленного на меня.

– Ты уже женщина, а не ребенок, Джорджия. Ты не можешь и дальше так себя вести.

Она поникла прямо на моих глазах.

– Можете бить меня сколько хотите, мистер Шеперд. Я этого ожидал. Но не смейте так говорить с Джорджией. Или я надеру вам зад.

– Моисей!

В глазах Джорджии сверкнули молнии, ее спина выпрямилась. Хорошо. Пусть злится на меня. Лучше злость, чем этот скисший вид.

– Думаешь, ты можешь заявиться сюда и снова выйти сухим из воды? Думаешь, тебе просто сойдет это с рук? – прохрипел от ярости Мартин Шеперд.

– Мы уже не те люди, что раньше, мистер Шеперд. Я тоже был одной из этих жертв, и мне ничего не сошло с рук. Ни мне, ни Джорджии. Мы заплатили сполна. Как и вы. И продолжаем расплачиваться.

Он отвернулся, скривившись от отвращения, но я видел, как подрагивали его губы. Мне стало его жаль. На его месте я бы тоже себе не понравился. Но лучше выговориться, чем держать все в себе.

– Мистер Шеперд? – тихо позвал я.

Он не останавливался. Я подумал о словах Джорджии. О ее пяи плюсах. О прощении. И понял, что его заслуживаем не только мы.

– Мне жаль, мистер Шеперд. Правда. Надеюсь, однажды вы сможете меня простить.

Отец Джорджии споткнулся и замер. В этом слове чувствовалась какая-то сила.

– Я надеюсь, что вы простите меня, потому что, независимо от ваших желаний, это произойдет. Между нами с Джорджией. Уже происходит.

Глава 26. Джорджия

Всю вторую половину дня я проводила иппотерапию в маленьком крытом манеже для группы детей с поведенческими проблемами, которых привезли из Прово, находившегося примерно в часе езды от Левана. Группа была меньше, чем обычно, всего шесть человек, и со всеми ними я уже работала прежде. Мы с Моисеем закончили одновременно на закате – я терапию, а он расписывать стену манежа. После той неловкой утренней ссоры я последовала за отцом из амбара. Мне нужно было убедиться, что он в порядке, и заодно перевести дыхание.

«Это произойдет. Между нами с Джорджией. Уже происходит», – сказал Моисей. Мое сердце кувыркнулось в груди и со шлепком приземлилось в скрученном желудке. Я верила его словам. И внезапно немного испугалась. Поэтому побежала за своим бедным отцом из амбара, чтобы помочь ему смириться с тем фактом, что его дочь щекотала Моисея, вернувшегося в нашу жизнь. Но это было вчера, а теперь мы стояли одни посреди тихого крытого манежа. Я убиралась после занятия, а Моисей добавлял последние штрихи к рисунку на большой стене, которая присоединяла манеж к конюшне. И я не знала, что сказать.

– Знаешь, а ты хороша. Я слышал вас краем уха. Впечатляет, – с легкостью похвалил Моисей, а я туповато уставилась на него, не понимая, о чем речь. Мои мысли по-прежнему занимала наша утренняя игра и эмоциональный разговор с отцом.

– Терапия. Дети. Все это. Ты хороша, – объяснил Моисей с небольшой улыбкой.

Мне стало приятно от его слов, и я отвернулась, чтобы скрыть это. Я слишком сговорчивая, слишком зависимая от чужого одобрения. Мне это не нравилось. Но Моисей казался искренне заинтересованным, задавая мне вопросы о том и о сем, пока я не начала добровольно рассказывать о своей профессии, параллельно снимая седла с лошадей и расчесывая их.

– Во время терапии лошади отражают энергетику людей. Заметил, как уныло выглядел Джозеф? Как тихо себя вел? Видел, как Сакетт буквально сунулся ему в лицо и положил голову ему на плечо? А как агрессивно вела себя Лори? Она оттолкнула Лакки, и он толкнул в ответ. Легонько. Но ты обратил внимание, что он не отошел от нее? Я понимаю, что все это субъективно. Но нужно отдать должное людям, которые готовы встать лицом к лицу с пятисоткилограммовым зверем, управлять им, вести его, ездить на нем. Это придает невероятную силу тем, кто отдался во власть наркотиков, алкоголя, секса, болезни, депрессии. А в случае детей… во власть тех, кто сильнее их, кто контролирует их жизнь. Мы часто работаем с детками, страдающими аутизмом. Лошади помогают им раскрыться. Выпустить все, что в них накопилось. Даже легкое покачивание на лошади помогает людям обрести с ними связь на элементарном уровне. Это то же покачивание, которое мы чувствуем при ходьбе. Мы будто становимся единым целым с чем-то необычайно могущественным, необычайно большим, и на секунду сами чувствуем это превосходство.

– Мне казалось, ты хотела быть ветеринаром. Разве не таков был план? – тихо спросил Моисей, вытирая свои кисти, пока я заканчивала ухаживать за лошадьми.

– Я всю жизнь наблюдала, как мои родители работали с животными и людьми. После смерти Кэтлин и твоего отъезда мне перехотелось выступать на родео. Или даже становиться ветеринаром. Я хотела понять, как раскрыть тебя, подобно многим другим клиентам, которым помогала терапия.

– Раскрыть меня? – Моисей выглядел ошарашенно.

– Да, – я взглянула в его глаза, но не смогла долго на них смотреть. Откровенность давалась мне нелегко и казалась чрезвычайно интимной. – Этим я и занялась. Я получила диплом психолога. А затем степень магистра. – Я пожала плечами. – Может, однажды тебе придется обращаться ко мне доктор Джорджия. Но, честно говоря, мне не интересно выписывать лекарства. Я предпочту просто дрессировать лошадей и помогать людям. Не знаю, как бы я пережила последние два года без этой работы.

Он молчал с минуту, и я не осмеливалась на него посмотреть.

– Неужели лошади действительно такие сообразительные? – спросил Моисей, и я с радостью позволила ему сменить тему. Мне не очень-то хотелось говорить о себе.

– Думаю, «сообразительные» – не самое подходящее слово, хотя они определенно разумные существа. Они очень точно чувствуют людей. Подражают им, реагируют на их энергетику. Нам нужно просто наблюдать за ними, чтобы понять самих себя. Поэтому лошади могут быть мощным инструментом. Они пробегут километр из слепого страха. Не задумываясь, просто реагируя. Собаки, кошки, люди – мы все хищники. Но лошади дичь. И из-за этого они действуют на основе инстинктов, эмоций, страха. Они прислушиваются к обостренным эмоциям, откуда бы те ни исходили. И реагируют соответствующе.

Моисей кивнул, словно верил моим словам. Когда он подошел ко мне, лошади вообще никак не отреагировали. Он был спокойным, вот и они не нервничали.

– Подойди ближе, – настояла я, подзывая его жестом. Внезапно мне захотелось, чтобы он сам все увидел.

– Джорджия, ты же помнишь, что случилось в прошлый раз, – возразил он, но его голос оставался мягким.

– Возьми меня за руку.

Моисей переплелся со мной пальцами, прижимая свою ладонь к моей, и я сделала шаг в сторону лошадей.

– Ты боишься, Моисей?

Это натолкнуло меня на мысль о нашем самом первом разговоре, когда я подстрекала его погладить Сакетта. Но сейчас я совсем не пыталась спровоцировать его. Я лишь хотела узнать, что он чувствует.

– Нет. Но я не хочу, чтобы они боялись, – он посмотрел на меня. – Не хочу, чтобы ты боялась.