Начать сначала Пилчер Розамунда

Rosamunde Pilcher

ANOTHER VIEW

Copyright © 1969 by Rosamunde Pilcher

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency

All rights reserved

©И. П. Архангельская (наследник), перевод, 2003

©Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство АЗБУКА®

1

В февральском Париже ярко светило солнце. В аэропорту Ле-Бурже оно холодно сияло с льдисто-голубого неба, поблескивая на взлетно-посадочных полосах, все еще мокрых после ночного дождя. День манил выйти на воздух, и они соблазнились и вышли на террасу, однако тут же убедились, что настоящего тепла от солнца нет, а веселый ветерок держит ветровые конусы под прямым углом и сечет, словно острием ножа. Они сдались, пошли в ресторан подождать, когда объявят рейс Эммы, и теперь сидели за столиком, попивая черный кофе и куря сигареты Кристофера.

Увлеченные разговором, они не обращали внимания ни на кого вокруг, но сами, однако, привлекали внимание. И не могли не привлечь. Яркая парочка. Эмма, высокая, черноволосая. Зачесанные со лба и схваченные черепаховым обручем волосы густой гривой спускались ниже лопаток. Красивой ее вряд ли можно было назвать – слишком резкой лепки лицо, с высокими скулами, прямой нос и волевой подбородок, – но неожиданно большие серо-голубые глаза и большой рот, уголки которого опускались, когда она не могла настоять на своем, и растягивались в улыбке от уха до уха, как у мальчишки, когда была счастлива, придавали ей какое-то особое очарование. Сейчас она была счастлива. В этот холодный сияющий день на ней были ярко-зеленые брюки и белый свитер с высоким воротом, отчего ее лицо выглядело очень смуглым, однако ее необычная внешность никак не сочеталась с огромным количеством багажа, который ее окружал. Казалось, что это груда вещей, спасенных от какого-то стихийного бедствия.

На самом же деле, это было имущество, скопившееся за шесть лет жизни за границей, – но кому это было известно? Три чемодана уже были сданы в багаж, причем их регистрация обошлась в немалую сумму, но при ней еще остались парусиновая дорожная сумка, бумажная сумка из супермаркета, откуда выглядывали длинные французские батоны, корзина, набитая книгами и пластинками, плащ, лыжные ботинки и громадная соломенная шляпа.

Обозрев этот скарб, Кристофер без особого беспокойства стал размышлять, как же пронести все это в самолет.

– Шляпу, ботинки и плащ можешь надеть на себя. Тремя вещами станет меньше.

– Но я уже в ботинках, а шляпу сдует ветром. Плащ ужасен, в нем я выгляжу, как перемещенное лицо. Не понимаю, зачем я его вообще взяла?

– Затем, что в Лондоне будет дождь.

– А может, не будет.

– Он там идет всегда. – Кристофер прикурил от окурка очередную сигарету. – Еще один довод за то, что ты должна остаться со мной в Париже.

– Мы уже сто раз с тобой это обсуждали. Я возвращаюсь в Англию.

Он усмехнулся, впрочем благодушно. В глазах у него светились желтые искорки, и когда он улыбался, внешние уголки глаз приподнимались, и он, долговязый, с ленивыми движениями, странным образом становился похожим на большого длинного кота. Одет он был небрежно и пестро, несколько богемно. Узкие вельветовые брюки, сапоги «чакка» для верховой езды, довольно поношенные, ситцевая голубая рубашка, надетая поверх желтого свитера, и замшевая куртка, очень старая, залоснившаяся на локтях и на воротнике. Он был похож на француза, хотя на самом деле был англичанином, как и Эмма, и даже, можно сказать, ее родственником: давным-давно, когда Эмме было шесть, а Кристоферу десять лет, отец Эммы, Бен Литтон, женился на Эстер Феррис, матери Кристофера. Союз их, нельзя сказать, чтобы с успехом, длился полтора года и в конце концов распался; теперь Эмма вспоминала эти полтора года как единственный период в ее жизни, когда у нее была более или менее обычная семья.

Это Эстер настояла на покупке коттеджа в Порткеррисе. Бен еще задолго до войны купил там домик, где устроил мастерскую, но удобства в доме просто-напросто отсутствовали, и Эстер, едва взглянув на убогую лачугу, в которой предлагалось поселиться, немедленно приобрела два рыбацких коттеджа, соединила их в один и обустроила с присущим ей вкусом. Бена подобные заботы совершенно не интересовали, это стал, по сути, дом Эстер и это она настояла на хорошо оборудованной кухне, на бойлере, где грелась бы вода, и большом камине, где ярко горели бы поленья, – сердце дома, его центре, у которого могли бы играть дети.

Намерения у Эстер были прекрасные, но методы претворения их в жизнь не столь успешные. Она готова была идти на какие-то уступки. Она вышла замуж за гения, его репутация была ей известна, и она приготовилась закрывать глаза на его амурные делишки, на сомнительных друзей и на его отношение к деньгам. Но в итоге, как это часто случается и в самых обыкновенных браках, потерпела поражение из-за мелочей. Забытая, несъеденная еда. Самые обычные счета месяцами лежали неоплаченными. Бен по-прежнему предпочитал выпивать в местном кабачке, вместо того чтобы делать это цивилизованно, дома, с ней вместе. Она была повержена окончательно, когда он запретил ей поставить в доме телефон, купить машину. В доме то и дело появлялись какие-то бродяги, и он укладывал их спать на ее софу; ну и последнее – он никогда ничем не проявил хотя бы какую-то привязанность к ней.

Забрав Кристофера, Эстер покинула его и чуть ли не в тот же день подала на развод. Бен с радостью его ей дал. Он был также в восторге оттого, что ему больше не попадется на глаза мальчик. Они не ладили. Бен ревностно оберегал свое мужское верховенство в доме, а Кристофер, уже в свои десять лет, был индивидуумом, который не позволял, чтобы его игнорировали. Несмотря на все старания Эстер, этот антагонизм не затухал. Даже красота мальчика – Эстер свято верила, что глаз художника оценит ее, – имела прямо противоположный эффект, и когда Эстер уговаривала Бена написать портрет Кристофера, он отвечал отказом.

После их отъезда жизнь в Порткеррисе очень быстро вошла в старую ухабистую колею. Об Эмме и Бене поочередно заботились какие-то безалаберные особы женского пола, то манекенщицы, то студентки-художницы, они входили в жизнь Бена Литтона и выходили из нее с монотонной последовательностью хорошо упорядоченной очереди к кинотеатру. Единственно, что между ними было общего, – это льстивое преклонение перед Беном и надменное игнорирование хозяйственных дел. Эмму они по возможности старались не замечать, а она, по правде говоря, не так уж и скучала по Эстер. Она, как и Бен, устала оттого, что ею все время руководили и все время заставляли переодеваться в чистую одежду. Но с Эстер уехал и Кристофер, и в жизни Эммы образовалась брешь, которую никем и ничем невозможно было заполнить. Она тосковала по нему, писала ему письма, но не осмеливалась узнать у Бена адрес, и письма оставались неотправленными. В какой-то день, измученная одиночеством, она решила отыскать его и убежала из дома. Начинать пришлось с местной станции и покупки билета в Лондон, а денег у нее было всего-навсего полтора шиллинга, и начальник станции, который знал Эмму, повел ее в свою комнатку, где пахло керосиновыми лампами и каменным углем, горевшим в печурке, налил ей из эмалированного чайника чашку чая и проводил домой. Бен и не заметил ее отсутствия – он работал. Больше она Кристофера не искала.

Эмме было тринадцать лет, когда Техасский университет предложил Бену преподавательскую стипендию на два года, и он немедленно принял предложение, даже и не вспомнив об Эмме. Когда стали обсуждать, что же делать с Эммой, Бен объявил, что просто возьмет ее с собой в Техас, но кто-то из друзей – вероятно, Маркус Бернстайн – убедил Бена, что Эмме лучше быть подальше от него, и ее отправили в частную школу в Швейцарию. Три года она прожила в Лозанне – ни разу за это время не побывав в Англии, – а затем еще на год уехала во Флоренцию изучать итальянский язык и искусство Ренессанса. Бен в это время жил в Японии. Эмма написала, что хотела бы поехать к нему, но он ответил телеграммой: «ТОРАЯ ПОСТЕЛЬ ЗАНЯТА ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ ГЕЙШЕЙ ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ НЕ ПОЖИТЬ В ПАРИЖЕ».

Рассудив философски – ей уже исполнилось семнадцать, и жизнь научила ее ничему не удивляться, – Эмма поступила так, как он предлагал. Она нашла себе работу – нанялась гувернанткой в семью Дюпре. Жили они в большом академическом доме на бульваре Сен-Жермен, отец был профессором медицины, мать преподавательницей. Эмма заботилась о троих их благовоспитанных детях, учила их английскому и итальянскому, в августе выезжала вместе с ними на скромную семейную виллу в Ла-Боль и терпеливо дожидалась, когда Бен вернется в Англию. В Японии он прожил полтора года, а когда наконец вернулся, то через Соединенные Штаты, проведя месяц в Нью-Йорке. Маркус Бернстайн вылетел в Штаты, чтобы встретить его там, и, как повелось, Эмма узнала, что появилась возможность для их воссоединения, не от самого Бена и даже не от Лео, который обычно был для нее источником информации, а из большой и богато иллюстрированной статьи во французском журнале «Реалите», где речь шла о новом Музее изящных искусств, открывшемся в Куинстауне в штате Виргиния. Этот музей был мемориалом богатого виргинца Кеннета Райана, возведенным его вдовой, и один из его отделов – картинная галерея – открывался ретроспективной выставкой работ Бена Литтона, от довоенных пейзажей до поздних абстракционистских картин.

Такая выставка была очень почетна, и, естественно, предполагалось, что художник должен быть всеми почитаемым Великим Старым Мастером. Эмма разглядывала одну из фотографий Бена – резкие линии и контрасты: темный загар, острый подбородок и белоснежные волосы. Интересно, как сам он относится ко всем этим почестям? Всю свою жизнь он бунтовал против всевозможных торжественных церемоний, и Эмма представить себе не могла, что он покорно принимает титул «Великий».

– Но какой мужчина! – воскликнула мадам Дюпре, когда Эмма показала ей фотографию. – Он очень привлекателен.

– Да, – со вздохом сказала Эмма. – В том-то и беда.

Он возвратился в Лондон в январе вместе с Маркусом и сразу же отправился в Порткеррис работать. Это подтвердил в письме Маркус. В тот день, когда Эмма получила это письмо, она пошла к мадам Дюпре и заявила, что увольняется. Супруги Дюпре всячески ее уговаривали, улещивали, предлагали увеличить зарплату, однако Эмма была непреклонна. Она, можно сказать, шесть лет не видела отца. Пришло им время узнать друг друга. Она поедет в Порткеррис, чтобы жить возле него.

В конце концов они согласились ее отпустить. Собственно, выбора у них не было. Эмма заказала билет и начала укладываться, выбрасывая какие-то вещи из накопившихся за шесть лет, а остальное впихивая в обшарпанные, много попутешествовавшие чемоданы. Но их не хватило, и Эмма поняла, что надо купить корзину, большую французскую корзину для рынка – туда поместятся всякие неудобные предметы, которые больше никуда не укладывались.

День был холодный, пасмурный; до отлета оставалось два дня. Мадам Дюпре была дома, Эмма объяснила ей свою заботу и, оставив детей на ее попечение, отправилась за корзиной. А на улице, оказывается, и вовсе моросил дождик, мелкая холодная изморось. Блестела мокрая булыжная мостовая на узкой улочке. Большие блеклые дома стояли в сумраке молчаливые, замкнутые, похожие на людей, которые не привыкли выдавать свои чувства. С реки доносились гудки буксира и где-то высоко, в тумане, уныло покрикивала одинокая чайка. Эмме показалось, что она уже в Порткеррисе, а не в Париже. Решение, которое так долго подспудно зрело у нее в голове, перешло в ощущение – ей казалось, что она уже там, в Порткеррисе, и улочка идет не на бульвар Сен-Жермен, а вот-вот выведет ее на дорогу к гавани, сейчас время прилива, серое море подступило к самому берегу, качаются на волнах лодки, за северным пирсом накат высоких ветровых волн, и дальше весь морской простор пестрит белыми барашками. Сейчас поплывут такие знакомые запахи: запахнет рыбой с рынка, горячими шафранными кексами из булочной, а все маленькие летние лавчонки будут заперты и ставни на них закрыты – до летнего сезона. И в мастерской на берегу работает Бен; из-за холода он в перчатках; ослепительно-яркие мазки на холсте словно сражаются с серой тучей, наползающей на северное окно в потолке студии…

Она едет домой! Через два дня она будет там. Дождик сек ей лицо, а ее вдруг охватило нетерпение – больше ждать невозможно! – и, счастливая, она пустилась бежать и пробежала всю дорогу до маленькой picerie[1] на бульваре Сен-Жермен, где она купит корзину.

Лавочка была маленькая, благоухающая свежим хлебом и чесночными сосисками; с потолка, точно большие белые бусины, свисали связки лука; у стенки выстроились бутыли с вином, которое окрестный рабочий люд покупал литрами. Корзины, нанизанные на одну веревку, висели у входной двери. Эмма не решилась развязывать ее, чтобы выбрать подходящую корзину, опасаясь, что вся связка рухнет на тротуар, поэтому она вошла в лавочку позвать кого-нибудь, чтобы ей помогли. Там была только одна полная женщина с родинкой на щеке, она занималась с покупателем. Эмма подождала. Покупателем был молодой человек, светловолосый, в мокром плаще. Он покупал длинный батон хлеба и кружок деревенского масла. Эмма посмотрела на него и решила, что, по крайней мере со спины, он довольно привлекателен.

– Combien?[2] – спросил он.

Толстуха взяла огрызок карандаша, подсчитала на бумажке и сообщила ему. Он полез в карман, заплатил, повернулся, улыбнулся Эмме и направился к двери.

Но, взявшись за ручку двери, он остановился, медленно обернулся и еще раз взглянул на Эмму. Она увидела янтарные глаза, медленную, недоверчивую улыбку.

Лицо было то же – знакомое мальчишечье лицо на незнакомом мужском туловище. Видение Порткерриса, которое только что так зримо посетило ее, продолжалось: еще один плод ее разыгравшегося воображения. Конечно, это не он. Этого не может быть…

Она услышала свой голос: «Кристо…» Сама того не сознавая, она назвала его тем именем, которым звала когда-то. Он тихо произнес: «Просто не могу поверить!» – а потом уронил свои свертки, простер руки, и Эмма упала в них и крепко прижалась к блестевшему от дождя плащу.

У них было два дня, чтобы провести их вместе. Эмма сказала мадам Дюпре: «Мой брат в Париже», и мадам, смирившись с тем, что ей все равно придется обходиться без Эммы, в общем-то добрая женщина, отпустила ее. В эти два дня они с Кристофером бродили по парижским улицам; стояли на мостах, наблюдая, как проплывают внизу баржи, держа путь на юг, к солнцу; сидели за маленькими круглыми железными столиками в тощем солнечном свете, попивая кофе, а когда шел дождь, находили убежище в соборе Нотр-Дам или в Лувре, присаживались на ступеньки по соседству с Никой Самофракийской. И говорили. Так много надо было спросить, столько рассказать. Эмма узнала, что после нескольких фальстартов Кристофер решил стать актером. Пошел против своей матушки – полтора года, прожитые с Беном Литтоном, привили ей стойкую идиосинкразию к артистическим натурам, – но сын стоял на своем и даже сумел получить стипендию в РАДА[3]. Два года проработал в репертуарном театре в Шотландии, затем переехал в Лондон, где дела его пошли не слишком успешно; немного снимался на телевидении, и в это время один приятель пригласил его в Сен-Тропе, где у его матери был дом, и Кристофер устроил себе небольшие каникулы.

– Сен-Тропе зимой? – не могла не удивиться Эмма.

– Зимой или никогда. Летом нас никто не приглашал.

– А не холодновато ли там зимой?

– Ужасно холодно! И все время шел дождь. Ставни дребезжали от ветра. Как в фильме ужасов.

В январе он возвратился в Лондон повидаться со своим агентом, и тот предложил ему контракт на год с небольшой репертуарной компанией на юге Англии. Не о такой работе он мечтал, но это все же лучше, чем ничего, и у него уже кончаются деньги, и театрик находится недалеко от Лондона. Работа, однако, начинается только с марта, он снова поехал во Францию, чтобы закончить свои дела в Париже, и вот наконец-то встретил Эму. Теперь он примириться не мог с тем, что она так скоро улетает в Англию, и делал все, чтобы заставить ее переменить свое решение, отложить отъезд и остаться с ним в Париже. Но Эмма была непреклонна:

– Ты не понимаешь – я должна это сделать!

– Старик даже и не приглашает тебя приехать. Будешь путаться у него под ногами, мешать его амурным делишкам.

– Никогда не мешала… Я имею в виду – не вмешивалась в его жизнь. – Эмма засмеялась – такое упрямое выражение было у Кристо на лице. – Да и какой смысл мне оставаться в Париже – тебе же в следующем месяце возвращаться в Англию.

Кристофер скривился:

– Хорошо бы не возвращаться. Представляешь, какой-то задрипанный театрик в Брукфорде. Каждые две недели репетируют новую пьесу. С ума сойдешь! К тому же меня не ждут там раньше чем через две недели. Если бы ты еще могла побыть в Париже…

– Нет, Кристо.

– Сняли бы небольшую мансарду. Ты только представь, как было бы весело! На ужин хлеб и сыр и вдоволь простого красного вина.

– Нет, Кристо.

– Париж весной… голубые небеса, деревья в цвету и все такое прочее.

– Весна еще не пришла. Все еще зима.

– Ты всегда такая некомпанейская?

Но она никак не соглашалась остаться, и он наконец признал поражение:

– Ну ладно, если я не смог убедить тебя составить мне компанию, поведу себя как хорошо воспитанный джентльмен, на английский лад: провожу тебя на самолет.

– Вот это прекрасно!

– Имей в виду, огромная жертва с моей стороны. Ненавижу прощаться.

В этом Эмма с ним согласилась. Иногда ей казалось, что она только и знает, что с кем-то прощается. Всю свою жизнь. Поезд трогался от платформы, набирал скорость, и у нее слезы подступали к глазам.

– Но это будет другое прощание.

– Как – другое? – поинтересовался Кристофер.

– Это не настоящее прощание, это au revoir – до свидания. Мостик между двумя «здравствуй».

– Моя мать и твой отец нас не одобрят.

– А мне безразлично, одобрят они или нет, – сказала Эмма. – Мы снова нашли друг друга, и на ближайшее будущее только это имеет значение.

Над их головами щелкнул репродуктор и женским голосом объявил:

– Леди и джентльмены. Начинается посадка на самолет компании «Эр-Франс», отлетающий рейсом номер четыреста два в Лондон…

– Это мой, – сказала Эмма.

Они потушили сигареты, поднялись и начали собирать багаж. Кристофер взял парусиновую и бумажную сумки и набитую битком корзину. Эмма перекинула плащ через плечо, в руках у нее были сумочка, лыжные ботинки и шляпа.

– Шляпу ты лучше бы надела, – заметил Кристофер. – Тогда будет полный ансамбль.

– Ее сдует. Уж не говоря о том, какой у меня будет глупый вид.

Они спустились вниз, прошли по сверкающему полу пространство до ограждения и присоединились к уже установившейся небольшой очереди пассажиров.

– Эмма, ты сегодня отправишься в Порткеррис?

– Да, сяду на первый же поезд.

– А деньги у тебя есть? Я имею в виду фунты, шиллинги и пенсы?

Об этом она и не подумала.

– Нет. Но это не важно. Получу где-нибудь по чеку.

Они стояли в очереди позади англичанина-бизнесмена, в руках у которого были только паспорт и тощий портфель. Кристофер наклонился к нему:

– Не могли бы вы помочь, сэр?

Англичанин обернулся и с удивлением обнаружил лицо Кристофера почти что на своем плече. Выражение лица у молодого человека было совершенно невинное.

– Я очень извиняюсь, сэр, но мы оказались в затруднительном положении, – сказал Кристофер. – Моя сестра возвращается в Лондон, шесть лет не была дома, поэтому набралось столько ручного багажа, и, понимаете ли, она еще не совсем оправилась после тяжелой операции…

Эмма вспомнила, как Бен говорил, что Кристофер никогда не ограничивается маленькой ложью, если можно наврать с три короба. Глядя на него, когда он так беспардонно врал, она решила, что он очень мудро выбрал себе профессию. Актер он был превосходный.

После такого вступления деваться джентльмену было некуда.

– Да-да, конечно…

– Вы чрезвычайно любезны… – Парусиновая сумка и пакет с хлебом перекочевали в одну руку незнакомца, корзина вместе с тощим портфелем оказались в другой. Эмма от души пожалела соотечественника.

– Это только до той минуты, когда мы сядем в самолет… вы так любезны… понимаете ли, мой брат не летит со мной…

Очередь двинулась вперед, они подошли к барьеру.

– До свидания, дорогая Эмма, – сказал Кристофер.

– До свидания, Кристо.

Они поцеловались. Коричневая рука забрала ее паспорт, полистала страницы, поставила штамп.

– До свидания!

Теперь их разделяли ограждение, паспортные формальности, другие пассажиры, устремившиеся вперед.

– До свидания!

Ей было бы приятно, если бы он дождался, когда она благополучно войдет в самолет, но, едва она помахала шляпой, он повернулся и зашагал прочь. Солнечные блики на светлых волосах, руки засунуты глубоко в карманы кожаного пальто.

2

В февральском Лондоне шел дождь. Начался он в семь утра и без перерыва лил до сих пор. На выставке в половине двенадцатого людей было совсем мало, да и эти энтузиасты, скорее всего, просто укрылись тут от дождя. Они скинули мокрые плащи, поставили сушиться зонтики и стояли кружком, кляня погоду, сами при этом даже еще не купили каталоги.

В половине двенадцатого пришел какой-то американец покупать картину. Остановился он в «Хилтоне» и хотел говорить с мистером Бернстайном. Сотрудница галереи Пегги, сидевшая за столиком у входа, взяла у него визитную карточку, вежливо попросила минутку подождать и пошла в кабинет Бернстайна доложить Роберту.

– Мистер Морроу, пришел американец… – она посмотрела в карточку, – Лоуэлл Чики. Неделю назад он посетил выставку, мистер Бернстайн показал ему «Оленей» Бена Литтона и полагал, что он купит картину, но мистер Чики не мог сразу решиться, хотел подумать.

– Вы сказали ему, что мистер Бернстайн сейчас в Эдинбурге?

– Да, но он не может ждать. Послезавтра возвращается в Штаты.

– Пригласите его.

Роберт Морроу поднялся и, пока Пегги пошла звать американца, быстро привел в порядок стол, сложил стопочкой письма, высыпал содержимое пепельницы в корзину для бумаг и задвинул ее носком башмака под стол.

– Мистер Чики, – объявила Пегги голосом хорошо вышколенной горничной.

Роберт вышел из-за стола, и они обменялись рукопожатием.

– Как поживаете, мистер Чики? Я Роберт Морроу, партнер мистера Бернстайна. К сожалению, он сегодня в Эдинбурге, но, быть может, я помогу вам?..

Лоуэлл Чики был невысокий крепыш в дакроновом плаще и шляпе с узкими полями. И плащ, и шляпа промокли насквозь, из чего явствовало, что мистер Чики приехал не на такси. С помощью Роберта он стал высвобождаться из своего промокшего плаща, под которым оказались синий териленовый костюм и нейлоновая рубашка в полоску. Он носил очки без оправы, за стеклами холодно поблескивали серые глаза, и невозможно было определить, из каких он кругов – то ли финансовых, то ли имеющих отношение к искусству.

– Спасибо, хорошо, – сказал мистер Чики. – Кошмарное утро…

– И непохоже, что распогодится… Прошу вас, сигарету, мистер Чики…

– Спасибо, но я больше не курю. – Он смущенно кашлянул. – Жена заставила меня бросить.

Оба мужчины усмехнулись: у женщин явная идиосинкразия на курение. Но до глаз мистера Чики усмешка не дошла. Он пододвинул стул и сел на него, закинув ногу на ногу и выставив начищенный черный ботинок. Чувствовал он себя вполне комфортно.

– Я был у вас неделю тому назад, мистер Морроу, и мистер Бернстайн показал мне одну картину Бена Литтона – ваш секретарь, очевидно, объяснила вам.

– Да, она сказала, картина с оленями.

– Если можно, я хотел бы взглянуть на нее еще раз. Послезавтра я возвращаюсь в Штаты и желал бы окончательно решить этот вопрос.

– Конечно, конечно!

Картина ждала решения мистера Чики на том месте, где оставил ее Маркус: прислоненная к стене кабинета. Роберт выдвинул мольберт на середину комнаты, повернул его к окну и бережно установил на нем картину Бена Литтона. Большой холст, масло – три оленя в лесу. Свет проникал сквозь едва намеченные ветви деревьев, и на полотне было много белого цвета, отчего картина казалась воздушной. Но самой интересной ее особенностью являлось то, что она была написана не на ровно натянутом холсте, а на джутовой ткани, грубое плетение которой затрудняло движение кисти, и потому все линии и очертания были как бы чуть смазаны, как на фотографии движущегося объекта.

Американец установил поудобнее стул и нацелил на картину холодно отсвечивающие очки, Роберт же отошел к задней стене комнаты, дабы ничем не помешать суждению мистера Чики; перед глазами же самого Роберта торчала теперь круглая, коротко остриженная голова потенциального покупателя. Самому Роберту эта картина нравилась. Он не был фанатичным поклонником творчества Бена Литтона. Он считал, что его картины несколько надуманны и их не всегда легко понять – быть может, это самовыражение художника, – но на этот импрессионистский легкий лесной пейзаж хотелось смотреть и смотреть, жить с ним рядом, он никогда не надоест.

Мистер Чики поднялся со стула, подошел к картине, еще раз внимательно в нее вгляделся, снова отошел, затем прислонился спиной к письменному столу Роберта.

– Мистер Морроу, как вам кажется, – начал он, не поворачиваясь к Роберту, – что вдохновило Литтона рисовать этот пейзаж на мешковине?

Роберт чуть не рассмеялся, услышав слово «мешковина». Ему неудержимо захотелось щелкнуть американца по носу и сказать: «Может, просто старый мешок оказался под рукой», но сосредоточенный вид мистера Чики говорил о том, что он вряд ли оценит такую шутку. Мистер Чики был здесь для того, чтобы потратить деньги, а это дело серьезное. Роберт благоразумно решил, что мистер Чики, покупая Литтона, как бы делает вложение и надеется, что внакладе не останется.

Он сказал:

– Не имею представления, мистер Чики, но это придает картине особую прелесть.

Мистер Чики повернулся к Роберту и одарил его холодной улыбкой:

– Вы не слишком хорошо разбираетесь в таких вещах, не то что мистер Бернстайн.

– Нет, – согласился Роберт. – Боюсь, что нет.

Мистер Чики снова погрузился в раздумье. Воцарилось молчание. Роберт отвлекся. Теперь он слышал, как тикают у него на руке часы, слышал голоса за дверью. Тяжелый гул, словно отдаленный прибой, – это поток транспорта на Пикадилли.

Американец порывисто вздохнул. Он начал шарить по карманам, в одном, в другом. Что-то искал, быть может, носовой платок. Или мелочь, чтобы на обратном пути заплатить за такси до «Хилтона». Как видно, раздумья закончились. Роберт не сумел убедить его, что Литтона стоит купить. Сейчас он извинится и уйдет.

Оказалось, мистер Чики искал ручку. Когда он повернулся, Роберт в другой его руке увидел чековую книжку.

Завершив формальности, мистер Чики преобразился: стал приветливым и даже снял очки и сунул их в свой кейс. Он охотно согласился выпить бокал хереса, и они с Робертом немного посидели и поговорили о Маркусе Бернстайне, о Бене Литтоне и о трех картинах, которые мистер Чики приобрел в свой последний визит в Лондон; вместе с сегодняшней покупкой они станут ядром его небольшого частного собрания. Роберт рассказал ему о ретроспективной выставке работ Бена Литтона, которая состоится в апреле в Куинстауне в штате Виргиния, и мистер Чики сделал пометку в своем блокнотике. Роберт помог мистеру Чики облачиться в плащ, подал ему шляпу, и они пожали друг другу руки.

– Приятно было познакомиться с вами, мистер Морроу. Вы мне очень помогли.

– Надеюсь, вы посетите нас и в следующий ваш приезд в Лондон.

– Почти наверняка.

Роберт пропустил мистера Чики в дверь, и они вышли в галерею. В эти дни у них было выставлено собрание картин безвестного южноамериканского художника с совершенно непроизносимым именем – простого бедного парня, который каким-то невероятным образом научился рисовать. Птицы и анималистская живопись. Маркус в прошлом году встретил этого художника в Нью-Йорке, сразу же заинтересовался его работами и предложил ему устроить выставку в Лондоне. И вот теперь его восхитительные картины были развешаны на бледно-желтых стенах Галереи Бернстайна и в это хмурое утро озарили ее сияющим солнцем и яркой зеленью страны с более целительным климатом. Критики его полюбили. Выставка открылась десять дней назад, с первого же дня в ней толпился народ, и за два дня все до единой картины были проданы.

Но в данный момент в галерее присутствовало всего три человека. Одним из них была скромная Пегги – в строгом костюме она сидела за своим овальным столиком, выправляя гранки нового каталога. Вторым – посетитель в черной шляпе, который, чуть ссутулившись, похожий на большую черную ворону, медленно обходил зал. А третьей была девушка – она сидела на круглой банкетке в середине комнаты и смотрела на дверь директорского кабинета. Одета она была в ярко-зеленый брючный костюм, а вокруг стояли и лежали довольно странные вещи. Казалось, она забрела в Галерею Бернстайна по ошибке, приняв ее за зал ожидания на железнодорожном вокзале.

Роберт хладнокровно, будто никакой девушки тут вовсе не было, прошел – весь внимание – вместе с продолжавшим что-то говорить мистером Чики по ворсистому ковру к выходу. Стеклянная дверь отворилась и захлопнулась за ними, и их поглотил сумрак унылого утра.

– Это мистер Морроу? – спросила Эмма Литтон.

Пегги подняла голову:

– Да.

Эмма не привыкла, чтобы ее игнорировали, ей стало не по себе. Жаль, что Маркус в Эдинбурге. Она скрестила ноги, потом снова поставила их прямо. Снаружи донесся шум отъезжающего такси, затем стеклянная дверь снова отворилась и Роберт Морроу вернулся в галерею. Он не произнес ни слова и, сунув руки в карманы, спокойно глядел на Эмму и на нагромождение вещей.

Она подумала, что никогда в жизни не встречала человека, который бы так мало походил на дилера, занимающегося продажей картин. Такое лицо больше подошло бы спортсмену, который только что возвратился из одиночного кругосветного плавания на парусной шлюпке и ему помогли из нее выбраться, но он еще не совсем твердо стоит на ногах, да к тому же небрит; или альпинисту, смотрящему сквозь темные очки вниз с вершины впервые покоренного – им покоренного! – пика. Но в изысканный интерьер Галереи Бернстайна он совершенно не вписывался. Он был очень высокий, широкоплечий, длинноногий. И неожиданно – казалось, ему должна была бы подходить совсем другая одежда – в элегантном темно-сером костюме, подчеркивающем и ширину плеч, и длину его ног. В юности он, должно быть, был рыжим, но с годами волосы потемнели, стали рыжевато-коричневыми, а серые глаза на их фоне казались совсем светлыми. Широкие скулы и упрямая челюсть. И все же – Эмму это открытие позабавило – он был необычайно привлекателен.

Впрочем, Бен всегда говорил, что характер человека можно определить не по глазам, которые отражают его чувства, но их всегда можно скрыть, – а по рисунку рта. У этого мужчины рот был широкий, с выступающей нижней губой; сейчас его губы чуть подергивались – как видно, он изо всех сил старался не рассмеяться. Молчание становилось неловким. Эмма изобразила улыбку. Она сказала: «Привет!»

Роберт повернулся к Пегги за разъяснениями. Та с трудом прятала улыбку.

– Эта молодая леди хочет видеть мистера Бернстайна.

– Сожалею, но он в Эдинбурге, – сказал Роберт Морроу.

– Да, я знаю, мне уже сказали. Дело в том, что я хотела обналичить чек. – На лице Роберта отразилось еще большее недоумение, и Эмма решила, что пришло время все объяснить. – Я – Эмма Литтон, – сказала она. – Бен Литтон – мой отец.

Все разъяснилось.

– Но почему же вы сразу не сказали? Прошу прощения, мне и в голову не пришло. – Роберт шагнул вперед. – Здравствуйте…

Эмма поднялась с банкетки. Соломенная шляпа, лежавшая у нее на колене, спланировала на ковер и теперь распласталась там вдобавок ко всему беспорядку, что Эмма учинила в элегантно декорированном зале.

Они обменялись рукопожатием.

– Я… почему я должна была об этом объявлять? И мне ужасно неловко – эти чемоданы и сумки, но я шесть лет не была дома, вот столько всего и набралось.

– Да, вижу.

Эмма была смущена.

– Если можно, обналичьте мне чек, и я все это увезу. Мне нужно немного, только чтобы доехать до Порткерриса. Понимаете, я совсем забыла, что понадобятся английские фунты, когда уезжала из Парижа, а дорожные чеки у меня кончились.

Роберт нахмурился:

– Но как же вы добрались до нас? Я имею в виду – из аэропорта?

– Ах… – Она и забыла. – Повезло с попутчиком, добрый оказался человек – в Париже помог мне донести багаж до самолета и в Лондоне тоже помог, да еще дал мне взаймы фунт. Я должна буду ему отослать. Где-то тут у меня его адрес. – Она рассеянно пошарила в карманах и не нашла визитки. – Ладно, я ее куда-то сунула. – Эмма улыбнулась, надеясь смягчить мистера Морроу.

– И когда же вы отправляетесь в Порткеррис?

– Кажется, есть поезд в двенадцать тридцать.

Он взглянул на часы:

– Этот вы пропустили. Когда следующий?

Судя по озадаченному выражению лица Эммы, она не знала. В разговор мягко вмешалась Пегги:

– По-моему, в два тридцать, мистер Морроу, но я могу проверить.

– Да, пожалуйста, Пегги, проверьте. В два тридцать вам подходит?

– Да, конечно. Это не важно, в какое время я приеду.

– А отец ждет вас?

– Ну, я послала ему письмо, в котором сообщаю о своем приезде. Но это не означает, что он ждет меня…

Роберт улыбнулся:

– Понимаю. Ну хорошо… – Он снова взглянул на часы: было четверть первого. Пегги уже звонила, проверяя время отхода следующего поезда. Роберт перевел взгляд на багаж. Эмма наклонилась и подобрала с ковра шляпу, как будто это могло исправить положение. – Думаю, лучше всего будет убрать все эти вещи отсюда… давайте-ка сложим их в кабинете, и… Вы завтракали?

– Выпила кофе в Ле-Бурже.

– Если вы поедете в два тридцать, у меня есть время, чтобы угостить вас ланчем.

– О, не беспокойтесь!

– Нет никакого беспокойства. В любом случае я должен перекусить, и вы можете ко мне присоединиться. Пойдемте.

Он подхватил два чемодана и направился к кабинету. Эмма собрала все, что могла унести, и последовала за ним. Пейзаж с оленями все еще стоял на мольберте, она тут же его узнала.

– Это картина Бена.

– Да, и я только что ее продал…

– Низенькому человеку в плаще? Чудный пейзаж, не правда ли? – Она обрадовалась, что можно перевести разговор на что-то другое, и продолжала, когда Роберт принес остатки ее багажа: – Почему он написал его на джутовой ткани?

– Об этом вам лучше спросить у него самого сегодня вечером.

Она повернулась к Роберту:

– Вам не кажется, что здесь есть влияние японской школы?

– Как жаль, что мне не пришло в голову сказать это мистеру Чики. Вы готовы?

Он взял с подставки огромный черный зонт, пропустил Эмму впереди себя в дверь, и, оставив Пегги на ее посту в галерее, где был восстановлен обычный покой и порядок, они вышли под дождь и под черным зонтом стали прокладывать себе дорогу в обычном в этот час потоке лондонцев на Кент-стрит.

Он привел ее к Марчелло, где всегда завтракал, если не требовалось повести в более солидный ресторан какого-то важного клиента и расходы шли за счет галереи. Ресторанчик итальянца Марчелло помещался в двух кварталах от галереи, и для Маркуса или Роберта либо для них обоих, когда они, случалось, могли позавтракать вместе, всегда был зарезервирован здесь столик. Скромный столик в спокойном уголке, однако сегодня, когда Роберт и Эмма поднялись по лестнице, Марчелло, бросив взгляд на Эмму в зеленом брючном костюме, с роскошной гривой волос, предложил им столик у окна.

Роберт улыбнулся.

– Хотите сесть у окна? – спросил он Эмму.

– А где вы сидите обычно? – (Он указал на маленький угловой столик.) – Так почему нам не сесть там?

Марчелло она очаровала. Он проводил их к столику, выдвинул для Эммы стул, вручил обоим по огромному меню, написанному какими-то необычными пурпурными чернилами, и, пока они выбирали, что им съесть, отошел и вернулся с двумя рюмками аперитива.

– Кажется, мои акции у Марчелло сразу поднялись. Не помню, чтобы я когда-нибудь приводил сюда на ланч девушку.

– С кем же вы обычно приходите?

– Один. Или с Маркусом.

– Как поживает Маркус? – Голос ее потеплел.

– Хорошо. Уверен, он будет огорчен, что не увиделся с вами.

– Это моя вина. Мне следовало написать и предупредить о моем приезде. Но, как вы уже, очевидно, поняли, у нас, Литтонов, с этим не все в порядке – мы не любим писать письма.

– Но вы же знали, что Бен вернулся в Порткеррис.

– Ну да, Маркус написал мне. И я все знаю о ретроспективной выставке – прочла статью в «Реалите». – Эмма усмехнулась. – Быть дочерью знаменитого отца иногда не так уж и плохо, это чем-то компенсируется. Даже когда сам он ничего другого, кроме телеграмм, не присылает, обычно можешь прочесть, что с ним происходит, в той или другой газете.

– Когда вы в последний раз видели его?

– О… – Она пожала плечами. – Два года тому назад. Я была во Флоренции, и он остановился там на пути в Японию.

– Не знал, что в Японию надо ехать через Флоренцию.

– Можно и через Флоренцию, если там в это время живет ваша дочь. – Эмма поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок. – Полагаю, вы даже не знали, что у Бена есть дочь.

– Конечно знал.

– А я вот о вас не знала. Я имею в виду – не знала, что у Маркуса есть партнер. Он работал один, когда Бен уехал в Техас, а меня отправили в Швейцарию.