Закон Моисея Хармон Эми

Глава 29. Моисей

Я оставил ее в ванной комнате. Из-под закрытой двери шел ароматный пар, и до меня доносились звуки плеска воды, когда она двигалась. Я взял кисть в руку и посмотрел на темноту за окном моей старой спальни, отмечая, что в доме Джорджии по-прежнему горел свет. Надеюсь, ее родители не впали в панику из-за того, что она пошла ко мне. На углу между нашими домами стоял большой дизельный грузовик, как тот, на котором, по словам Джорджии, ездил Терренс Андерсон. Мой живот снова скрутило от тошнотворного ужаса, как во время ее рассказала о том, как она ползла по грязному полу, чтобы Терренс ее не заметил.

Грузовик сдвинулся с места и медленно поехал по дороге, сворачивая на следующем перекрестке и скрываясь из виду. Даже несмотря на мысли об Андерсоне, мой разум постоянно возвращался к Джорджии. Я представлял, как с краев белой фарфоровой ванны свисают ее волосы и длинные ноги, ее темные ресницы откидывают тени на гладкие щеки, пухлые губы слегка приоткрыты. Я поборол желание запечатлеть все эти крошечные детали, подкинутые моей фантазией, на бумаге. Если Вермеер находил красоту даже в трещинах и пятнах, то я и представить себе не мог, какой шедевр можно было бы создать из пор ее кожи.

Если бы только я знал, как вписать Джорджию в картину моей жизни, или же себя в ее, возможно, мои тревоги бы испарились. Я знал, что меня нелегко любить. Некоторые цвета преобладали над всеми остальными и отказывались смешиваться.

Но я хотел попытаться. Хотел до дрожи в руках, из которых выпала кисть. Я поднял ее с пола и подошел к мольберту в углу, прислушиваясь к зову холста, а затем начал смешивать разные краски. Что я сказал однажды Джорджии? Какие цвета я бы использовал, чтобы нарисовать ее? Персиковый, золотой, розовый, белый… на маленьких тюбиках, купленных оптом, были написаны более пафосные названия, но я все равно называл их по-простому.

Широкий мазок положил начало линии ее шеи, затем я затенил позвонки вдоль ее изящной спины, добавил светлый локон на золотистой коже. То тут, то там наполнял ее пятнами красок: розовыми, голубыми, коралловыми, словно в ее волосах спутались лепестки.

Затем я почувствовал, как Джорджия подошла ко мне сзади, и вдохнул ее запах, прежде чем обернуться. Она снова надела спортивные шорты, но пыльная толстовка сменилась тонкой белой майкой, а ноги остались босыми.

– Я хотел нарисовать тебя, – пояснил я.

– С чего вдруг?

– Потому что… потому что… – я пытался придумать какой-то другой ответ, кроме как «потому что хотел, чтобы ты стояла неподвижно, а я мог подолгу на тебя смотреть». – Эли хочет, чтобы я нарисовал тебя.

Это не так уж далеко от правды.

– Серьезно? – ее голос понизился, и она чуть ли не робко посматривала на меня. Мне было странно видеть ее такой. Джорджия никогда не была застенчивой.

– Кажется, я припоминаю, что раньше ты хотела, чтобы я тебя нарисовал.

– Я много чего хотела, Моисей.

– Знаю.

И я всерьез вознамерился исполнить все ее желания. По крайней мере те, что в моих силах.

– Эли нравилось рисовать?

Я ни разу не спрашивал, был ли он похож на меня. Но надеялся, что нет.

Она начала было качать головой, но затем остановилась и рассмеялась. И в этот момент я увидел проблеск воспоминания, как если бы заглянул ей в голову. Но оно принадлежало не Джорджии. На подоконнике возник Эли, сидя со скрещенными ногами, и улыбнулся так, будто соскучился по мне. По нам. Взгляд Джорджии смягчился, и она начала рассказывать о том событии, даже не понимая, что я уже видел его во всех красках у себя перед глазами.

– Было поздно. Я работала от зари до зари, не покладая рук. Родители куда-то ушли, а Эли плакал. Он давно уже должен быть спать, но я не успела его покормить и помыть. Я готова была разреветься вместе с ним. Вместо этого я разогрела остатки спагетти и открыла банку персиков, пытаясь успокоить его, но Эли хотел на ужин куриный бульон с толстой лапшой. Я сказала, что он закончился, и пообещала сварить его на выходных. Или бабушка сварит, у нее суп получался лучше, чем у меня. Затем попыталась накормить его остатками спагетти. Но он не хотел их, и все тут, а мое терпение было на грани. Я посадила Эли за стол и начала убеждать его, что это именно то, что он хочет. Налила ему стакан молока, достала его любимую тарелку в форме трактора, положила спагетти в соусе с одной стороны и дольки персика с другой.

Она замолчала, и ее губы начали подрагивать. Но Джорджия не плакала. Эли продолжил рассказ с того момента, на котором она остановилась. Он показал, как взял эту тарелку и вывалил все ее содержимое себе на голову. Персики и соус стекали по его волосам к пухлым щекам и шее. Джорджия просто осоловело смотрела на него, и ее лицо, исказившееся в гримасе ярости, даже выглядело несколько комичным. Затем она изнеможенно осела на кухонный пол и начала перечислять все, за что признательна жизни, как некоторые люди считают до десяти, чтобы не взорваться от злости. Эли знал, что ему крышка. Его тревога омыла воспоминание легкой дымкой, словно у него участилось сердцебиение, пока он наблюдал за попытками матери взять себя в руки.

Угол обзора изменился – Эли спрыгнул со стула и подошел к Джорджии. Затем присел перед ней и, не медля ни секунды, сгреб немного соуса со своих волос и очень-очень ласково вымазал им ее щеку.

Джорджия отпрянула, подавившись слюной от возмущения, а Эли подался вперед и испачкал ей вторую щеку.

«Мамочка, не двигайся. Я рисую тебя, – потребовал он. – Как папа».

Джорджия застыла, а Эли продолжил размазывать свой испорченный ужин по ее лицу и рукам, словно в точности знал, что делает. Она молча за ним наблюдала, и на ее глазах медленно набухали слезы, стекающие по комкам от соуса и персиков.

– Он хотел нарисовать меня, – сказала Джорджия, и я вынырнул из воспоминания Эли, чтобы быть с ней в реальности. – Прямо как ты. Эли знал твое имя, что ты нарисовал сказку на моей стене, что это твоя картина висит в рамке в его комнате. Картина, которую ты прислал мне… после своего отъезда. Но раньше он ничего подобного не делал. И не говорил.

Я не знал, что ответить. Удовольствие от того, что Джорджия не скрывала от Эли, кто я, лишило меня дара речи.

– Это случилось прямо перед его смертью. За день или два. Странно, я совсем об этом забыла. Эли никогда не проявлял интерес к рисованию, так что его слова были для меня как гром среди ясного неба. Но я не очень хочу, чтобы ты рисовал меня, Моисей, – прошептала Джорджия, глядя на свою изящную спину и склоненную голову, которую я только начал намечать.

– Нет?

Я сомневался, что смогу уважить ее просьбу. В такой близости к ней мне хотелось лишь одного: обвести контур ее фигуры и потеряться в ее красках.

– Нет. Я не хочу быть одна. Лучше нарисуй нас, – Джорджия перевела взгляд с картины на меня. – Вместе.

Я поставил ее перед собой, спиной к моей груди, чтобы она могла смотреть на холст, и начал рисовать. Ее голова покоилась у меня на плече, моя щека прижималась к ее лбу, левая рука обнимала ее на уровне груди, а правая взялась за работу. Уже через пару минут на холсте появился мой профиль – только лицо и шея, маячившие над ее головой. Рисунок был схематичным, из одних очертаний и намеков, но все же это были мы, и моя рука быстро добавляла детали к нашим обликам.

Я забыл, что Эли сидел на моей новой кровати, купленной вместо детской, на которой я всегда спал у Пиби, и растворился в ощущениях от близости Джорджии и в рисунке перед собой. Но когда она повернулась в моих объятиях и взглянула на меня блестящими глазами, я забыл и о картине.

Я не помню, как отложил кисть или закрыл тюбики с масляной краской. Не помню, как именно мы оказались в другой части комнаты или как полночь сменилась утром. Только то, каково было преодолеть расстояние между нами и прильнуть к ее губам.

Поцелуй не был страстным или торопливым. Мы не изучали друг друга руками и не нашептывали соблазны. Но он был искренним. Полным обещаний. И я не требовал большего.

Хотя мог.

В воздухе мерцала память о том, каково было поддаться жаркой страсти между нами. Но я не хотел новых воспоминаний. Я хотел будущего и поэтому позволил мягкому мареву надежды окутать нас. Я наслаждался ощущениями от движений наших ртов, прикосновений губ, сплетения языков, от рук Джорджии на моей груди, от буйства красок за моими веками. Поцелуй углубился от лавандового до пурпурного и полуночно-синего. И тогда я поднял голову, чтобы не забыться полностью. Джорджия продолжала тянуться ко мне, словно хотела продолжения, ее веки смыкались на темно-шоколадных глазах. Я хотел окунуться в омут с головой и скрыться с ней под одеялом. Но мы были не одни.

Посмотрев над ее взъерошенной макушкой на ребенка, который бесшумно наблюдал за нами, я вздохнул и мягко попрощался с ним. Маленьким мальчикам пора спать. Я опустил свои водные стены и прошептал:

– Спокойной ночи, вонючка Стьюи.

Джорджия напряглась у меня в руках.

– Спокойной ночи, проныра Бейтс, – добавил я.

– Спокойной ночи, твердолобый Дэн, – прошептала Джорджия подрагивающими губами и сжала мою рубашку в кулаках, отчаянно пытаясь сохранить самообладание. Я крепче обнял ее, тем самым выражая признательность за ее веру и старания.

– Спокойной ночи, Эли, – сказал я и почувствовал, что он исчез.

Я лежал в темноте и прислушивался к дыханию Джорджии, надеясь, что Мауна и Мартин Шеперды не страдали от бессонницы из-за тревоги за свою дочь, которая прежде уже любила и потеряла все. «Подари мне радость или уходи», – сказала Мауна. Что ж, уходить я не хотел.

Мы с Джорджией общались на протяжении нескольких часов, лежа в свете луны в моей комнате и глядя на комикс, который она нарисовала на стене. Ей, похоже, понравилось, что я не нашел в себе сил его закрасить, и она пообещала нарисовать утром новую главу. Ее голова покоилась у меня на плече, и мы касались друг друга, но не искушали, целовали друг друга, но не изведывали, держались друг за друга, но ни к чему не принуждали. Так прошла наша первая ночь за семь лет, и она разительно отличалась от предыдущей. Может, все дело было в нашем желании поступить правильно на этот раз и не повторить прошлых ошибок. Или же в понимании, что, пусть мы его и не видим, Эли рядом. Лично я постоянно ощущал его присутствие. Пока что мне было достаточно просто обнимать Джорджию, так что я держал свою пламенную страсть в узде.

После полуночи прошел час, два, и когда я предложил провести Джорджию домой, она обняла меня за талию, положила голову мне на грудь и решительно отказалась. Я и не спорил. Вместо этого я погладил ее по волосам и почувствовал, что она уснула, оставив меня наедине с моими мыслями и страхами, которые лишь углублялись с каждым часом. Я гадал, не были ли эти чувства просто побочным эффектом любви. Теперь, когда она появилась в моей жизни, когда я признал, что нуждаюсь в ней, меня пугала мысль о ее потере.

На рассвете я тихо поднялся с кровати и, прокравшись в другую часть комнаты, обулся и надел куртку, чтобы выйти на заднее крыльцо. Его нужно было доделать и как можно скорее, если действительно приближалась метель. Выходя из комнаты, я мельком зацепился взглядом за начатую картину с изящной спиной Джорджии и моей склоненной головой над ней. Я нарисую больше. Заполню все стены нашими портретами – хотя бы для того, чтобы убедить себя, что она моя, а я – ее. Может, это избавит меня от дурного предчувствия.

Утро выдалось холодным – холоднее, чем предыдущее, – и я подумывал вернуться внутрь за перчатками. Но я слишком долго мешкал, и мои руки уже все равно окоченели. Чтобы согреться, я быстро взялся за работу. Дыхание кружило вокруг меня облачком пара, пока я шлифовал все неровности на веранде. В этом было что-то неожиданно терапевтическое.

Солнце, взошедшее над восточными холмами, не принесло тепла, зато отогнало тень с долины. Я отвлекся от работы, чтобы понаблюдать за его медленным восхождением. Неподалеку запоздало закукарекал петух, и я посмеялся над его жалкими усилиями. Лошади зафыркали в ответ, и я посмотрел на лужайку, где собрались питомцы Джорджии. Калико отделилась от остальных и снова заржала, встряхивая головой и вытягивая ноги, словно знала, что я за ней наблюдаю. Она пробежала галопом по лужайке, а затем развернулась и поскакала обратно, тряся гривой и топая копытами, будто радовалась рассвету. Сакетт подошел к ней и начал игриво кусаться и толкаться. Я снова улыбнулся, вспоминая, как однажды сравнил его с Джорджией.

С пару минут я наблюдал, как они гарцуют и играют, но затем мой взгляд привлекло то, чего я раньше не замечал. Возможно, это потому, что мое внимание всегда было приковано к Джорджии, когда она работала с лошадьми, или же потому, что единственный раз, когда я оказался рядом с Калико, она стояла за моей спиной. Но у нее было клеймо на крупе, отличавшееся от клейма Сакетта.

Я поставил ведро с краской, положил на него сверху кисточку и пошел по дворику Пиби, чтобы посмотреть поближе. Сакетт с Калико наблюдали за моим приближением, и хоть она встряхивала головой и бегала рысцой по кругу, лошади не пытались от меня улизнуть. Каков прогресс! Но когда Калико подошла к забору между нами, я застыл как громом пораженный. На крупе, слева, было клеймо в виде прописной «А», обведенной кружком. Как на тесте по математике Молли. Как на стоянке для грузовиков, которая граничила с полем, где нашли останки Молли. Волоски на моей шее встали дыбом, а живот скрутило пуще прежнего. Эли с самого начала показывал мне Калико. И я невольно задумался, не было ли в этом образе скрыто больше, чем просто любовь к животному.

Я подумал было вернуться в дом и разбудить Джорджию, но затем достал телефон из кармана и набрал Тага, надеясь, что он услышит звонок в семь утра вторника и ответит. Он не всегда был жаворонком.

– Мо, – Таг ответил на третий гудок, и я понял по голосу, что он давно не спит. В нем слышалась легкая отдышка, которая появлялась после пары часов в зале, во время которых он выбивал из кого-то всю дурь.

– Таг.

– Итак, с именами мы разобрались. В чем дело?

– У Калико, лошади Эли, клеймо на крупе, но не такое, как у остальных лошадей Джорджии. Что это значит?

– Что ее купили после того, как первоначальный владелец ее заклеймил, – просто ответил Таг. Я кивнул, хоть он и не мог этого увидеть.

– У Калико клеймо в виде «А» в кружке, Таг. Кружка с прописной «А» внутри. – Я ждал, полагая, что он сам поймет, на что я намекаю.

Таг молчал несколько долгих секунд, но я не нарушал тишину, зная, что шестеренки в его голове яростно крутятся.

– Это может быть простым совпадением, – наконец сказал он, но явно сам в это не верил. По моему опыту, совпадений не бывает. А Таг провел со мной достаточно много времени, чтобы знать это.

Я выругался, используя одно из его любимых словечек, и услышал страх и раздражение в этом восклицании.

– Чувак, что происходит? – спросил Таг.

– Я не знаю. Моя мать посылает мне странные сны, на моих стенах постоянно возникают мертвые девушки, мой сын пытается сказать мне что-то, чего я не понимаю, и в моей кровати лежит женщина, которую я очень боюсь потерять.

Я устало потер лицо, внезапно пожалев, что не остался в кровати с Джорджией. Я не потеряю ее, если всегда буду рядом.

– Что Эли тебе показывает? Помимо лошади.

Я был рад, что Таг никак не прокомментировал женщину в моей постели, хотя ему наверняка хотелось. Я практически слышал, как его выдержка трещала по швам.

– Все и ничего, – я вздохнул. – Ничего конкретного.

– Но что он показывает тебе чаще всего?

– Калико, Джорджию… чертового вонючку Стьюи и злодеев.

– Каких злодеев? – встревожился Таг.

– Да нет, не в том смысле. Это банда Плохишей из книги, которую читала ему Джорджия.

Но даже произнося эти слова, я начал теряться в сомнениях. Пока мы говорили, я пошел обратно к заднему дворику своего дома. Джорджия стояла в стеклянном дверном проеме с чашкой кофе в одной руке, а другой пыталась удержать на себе плед с моей кровати. Ее спутанные волосы струились вокруг плеч, лицо было еще сонным. От этого зрелища у меня подкосились колени, а все злодеи вылетели из головы.

– Мне пора, Таг. Моя женщина встала.

– Везучий сукин сын. До скорого, Мо. И не забудь узнать у нее, у кого они купили лошадь.

Глава 30. Джорджия

У Эли никогда не было любимого цвета. Он не мог определиться. Каждый день его выбор падал на новый: оранжевый, алый, как яблочки, голубой, как небо, зеленый, как «Джон Дир»[18]. Желтый пробыл его любимым цветом целую неделю, потому что это цвет солнца, но затем Эли рассудил, что лучший цвет – это коричневый, потому что у него, меня и Калико карие глаза, а еще это цвет грязи, которую он так любил. Когда кто-то спрашивал у него о любимом цвете, он всегда давал разный ответ, пока однажды не сказал «радужный».

На его первую годовщину смерти я купила пятьдесят больших воздушных шариков всех оттенков, которые только удалось найти. Я также одолжила баллон с гелием, чтобы не пришлось заказывать доставку, и выпустила их в загоне, устроив собственную маленькую церемонию. Я думала, что от этого мне станет легче, но когда шарики взмыли и улетели, меня охватило горе от вида этих хрупких пузырьков жизнерадостного окраса, улетающих за пределы моей досягаемости без обещания вернуться.

Я еще не придумала, как проведу эту годовщину. Мне пришла идея посадить деревья, но время года было неподходящим. Как вариант, можно было бы пожертвовать деньги на благотворительность от имени Эли, но у меня самой их было не густо. Моисей вписал Эли в картину в амбаре – он ехал верхом на белой лошади, взмывающей к облакам, его голова была откинула назад, руки распростерты, босые ноги цеплялись за бока величественного животного. Моисей почти его закончил, и рисунок выглядел просто потрясающе. Родители никак его не прокомментировали, но я видела, как папа восхищенно смотрел на него со слезами, стекающими по щекам. Он по-прежнему винил себя в смерти Эли. Вины на всех хватало. Но исходя из того, как папа смотрел на картину, улыбаясь сквозь слезы, я подумала, что это чувство уже не гложет его, как раньше. И, возможно, этого достаточно. Мы все двигались дальше, Моисей вернулся ко мне, и, возможно, этого достаточно. Нам не нужны широкие жесты, чтобы показать, что мы помним.

Когда я покидала утром Моисея, настаивая, что могу пройти пять шагов без сопровождения, он притянул меня к себе, нежно поцеловал и сказал, что будет скучать. А затем смотрел мне вслед, словно я тот воздушный шарик, который он не хотел отпускать.

– Джорджия! – внезапно позвал он, и я обернулась с улыбкой.

– Да?

– Где вы купили Калико?

Вопрос был настолько неожиданным и не соответствующим его тоскливому взгляду, что пару секунд я просто пялилась на него, пытаясь привести свои мысли в порядок.

– У шерифа Доусона. А что?

В доме было непривычно тихо, когда я проскользнула внутрь, прокралась по коридору к себе в комнату и подготовилась к рабочему дню. Дверь в спальню родителей была заперта, и для половины девятого буднего дня это показалось мне довольно странным, но мне ли жаловаться. Я не хотела отбиваться от их нападок из-за того, что не ночевала дома.

Разговора не миновать, и мне нужно было принять решение. Но не сегодня.

Утро выдалось напряженным, все дела у меня были расписаны по часам. С десяти до полудня у меня была терапия с детьми, больными аутизмом, а после нее собеседование с военачальниками из военно-воздушной базы Хилл, которые подумывали проводить иппотерапию для летчиков и членов их семей с посттравматическим синдромом. База находилась в Огдене, в двух с половиной часа езды к северу от Левана, и я пока не знала, как подстроить свой график, если они захотят, чтобы я проводила терапию несколько раз в неделю. Но я была готова рассмотреть этот вариант и начинала думать, что судьба подкинула мне подарок. К тому же у Моисея была квартира в Солт-Лейке, который всего в получасе езды от Огдена, и если он предложит съехаться, это значительно облегчит мне работу, а ему жизнь. Леван прекрасный город, но не для него. Я сомневалась, что он захочет провести в старом доме Кэтлин остаток своей жизни, рисуя картины и наблюдая, как я дрессирую лошадей и учу людей. Но нам выпала возможность, которая устроит всех.

В три часа должен был прийти Дэйл Гарретт, чтобы забрать Касса. Я полностью одомашнила этого норовистого коня и с нетерпением ждала, когда смогу показать Дэйлу его успехи. Но вот три часа дня наступили, мои занятия и встречи на сегодня закончились, а Дэйл, увы, не хотел обсуждать Касса. Он приехал на пикапе, прицепив к нему фургончик для лошадей, явно намереваясь забрать Касса домой, но затем целых двадцать минут не выходил из него и общался по телефону. Я удивленно ждала, а когда все же не выдержала и подошла к машине, Дэйл показал мне палец, чтобы я не встревала. Я скрестила руки, всем своим видом показывая недовольство. Когда он наконец-то вышел, я поздоровалась и тут же развернулась в сторону конюшни, где Касс ждал своей демонстрации, и на этот раз Дэйл не терял времени и сразу рассказал, что занимало его мысли.

– Ты слышала о девчонке Кендрик?

Я напряглась, но продолжила идти, прокручивая в голове вчерашний разговор с Моисеем. Мы обсуждали Сильви Кендрик, но что-то мне подсказывало, что Дэйл говорил не о ней.

– О Лизе?

– Да. Симпатичная блондиночка лет семнадцати?

Я мысленно поежилась, но мое лицо ничего не выдало.

– Да. И нет, не слышала.

– Полиция нашла ее фургон на обочине дороги к северу от города. Двери машины были открыты нараспашку. Прошлой ночью она уехала от своего парня в Нифае и так и не вернулась домой. Родители заметили это только утром, позвонили ее парню, друзьям, всем соседям и в конечном итоге в полицию. Весь город стоит на ушах.

– О нет… – выдохнула я.

– Ага, просто невероятно, – он твердо на меня посмотрел. – Люди снова заговорили о тебе, Джорджия. Очень жаль, но твое имя всегда будет связано с ним.

Я вскинула брови и поджала губы.

– О чем ты говоришь, Дэйл?

– На этот раз правоохранительные органы не мешкали. Поговаривают, что они уже проверили фургон на отпечатки пальцев. Это лишь предварительные результаты, но кто-то проболтался, что весь фургон покрыт отпечатками Моисея Райта.

Я уснул. Вот и все. Я закончил шлифовать веранду, все утро поглядывая на загоны и пристройки у дома Джорджии. Она периодически появлялась в моем поле зрения, и это помогало мне расслабиться и уменьшало назойливое тревожное чувство, от которого я никак не мог избавиться. Когда моя спина заныла от напряжения, а руки стали неуклюжими от усталости, я сделал перерыв, приготовил себе обед и забрался в ванну, в которой Джорджия купалась прошлой ночью. От этого я начал скучать по ней еще сильнее и задумался, как бы поскорее заманить ее обратно. Тепло и плеск воды убаюкали меня, к тому же я не спал прошлой ночью. Мои веки отяжелели, мысли замедлились. Помывшись на автомате, я лениво натянул джинсы и упал животом на кровать, утыкаясь лицом в подушку, на которой спала Джорджия.

И мгновенно уснул.

А проснулся от пистолета, направленного мне в лицо.

– Это как-то уж чересчур просто. Я ведь даже не готовился к этой встрече. Думал, что просто пристрелю тебя, как только войду в дом.

Я гадал, почему он так и не сделал, но пришел к выводу, что, выстрели он мне в спину, пока я спал, это было бы сложнее объяснить. А объяснение у него, несомненно, уже имелось. Он был одет в служебную форму: темно-коричневые брюки и чистую, свежевыглаженную рубашку. Как официально. И что-то мне подсказывало, что я уже официально мертв.

– Вы пришли меня арестовать или убить, шериф? – непринужденно поинтересовался я, подняв руки в воздух, пока он толкал меня к лестнице на первый этаж, направив оружие мне в спину. Я не знал, куда мы идем, но на мне были только джинсы – не самый подходящий прикид для улицы. Или для сюжета, который он себе придумал.

Мы прошли на кухню и остановились.

– Возьми нож. Хотя нет, бери все, – приказал шериф, кивая на новый набор с черными рукоятками, который я купил для дома.

Я не двигался с места и просто смотрел на него. Помогать ему убить меня? Вот еще!

Шериф выстрелил в шкафчик рядом с моей головой. Его глаза ничего не выражали, рука твердо держала пистолет.

– Бери нож! – повторил он, повысив голос. Его палец покоился на курке, только и поджидая момента, когда я послушаюсь.

Я задумчиво окинул Доусона взглядом. Мое сердце колотилось в груди, пульс грохотал в ушах; от прилива адреналина мне захотелось схватить ножи, как он и сказал, и метнуть их в него. Я потянулся к подставке и достал самый длинный и острый, свободно держа его в руке. Шериф определенно не обсуждал с племянничком мои навыки с ножами.

– Хотите, чтобы я кинул его в вас, шериф? Оставил небольшую царапинку, чтобы все выглядело так, будто у вас не было иного выбора? Вы просто пришли, чтобы арестовать меня, – хотя я пока не понял, за что, – а я накинулся на вас с ножом, и вы были вынуждены меня пристрелить. Таков ваш план? Разве вы не должны зачитать мне мои права или рассказать, почему я арестован?

– Я здесь, чтобы допросить тебя об исчезновении Лизы Кендрик, – сказал он, не сводя пальца с курка и взгляда с ножа. Он ждал, пока я сделаю первый ход. – Когда ты умрешь, я найду ее в твоем доме. Связанную и накачанную наркотиками. Никто не станет задавать мне вопросы или горевать из-за твоей смерти.

Я даже не знал, то ли это он слетел с катушек, то ли я опять что-то упускал.

– Вы имеете в виду Сильви Кендрик? – спросил я, чувствуя легкое головокружение.

– Нет, Лизу. Как же повезло, что я встретил ее на улице прошлой ночью. Я знал, что ты приехал на ее фургоне, когда забирал Давида Таггерта из тюрьмы. Какое совпадение, просто чудо!

– Вы убили мою мать? С этого все началось, шериф? – тихо спросил я, пытаясь как можно быстрее сопоставить все факты.

– Нет. Я любил ее. Очень. А она была шлюхой. Ты хоть представляешь, каково это – любить шлюху?!

Он издал короткий смешок, но он больше напоминал всхлип, и шериф мигом оборвал себя, стиснул зубы и крепче обхватил пистолет. Но я явно задел его за живое.

– Ты был совсем не похож на меня. Я не мог поверить своим глазам, когда увидел! Просто крошечное создание, подключенное к куче аппаратов. Я подумал, что врачи совершили ошибку. Что ты мой! – Доусон хлопнул себя левой рукой по груди. – Но ты никак не мог быть моим, ведь у меня кожа другого цвета, не так ли?

Я скривился от его очередного смешка и, сжимая нож в ладони, начал незаметно красться в сторону двери. Шериф шагнул ко мне с агрессивным видом, но он еще не закончил свой рассказ.

– Ты уж точно не от меня! Я чувствовал себя таким идиотом. Дженни определенно спала с другими. А ведь я дал бы ей все, о чем она мечтала. У меня просто не укладывалось это в голове. Вот ты видишь логику?

Джейкоб Доусон озадаченно смотрел на меня, явно ожидая какого-нибудь ответа, к которому он так и не пришел за двадцать пять лет.

– Она была испорченной. Я думал, что смогу ее исправить, но Дженни никак не могла отказаться от своего дерьма. Прямо как Молли Таггерт и Сильви Кендрик. Они напоминали мне ее. Симпатичные, но такие испорченные… Постоянно ранили своих близких. Я сделал им одолжение. Они катились по наклонной, как Дженни: принимали наркотики, сбегали из дома. Эгоистичные сучки. Я сделал им одолжение. Спас их от самих себя и их семьи от боли.

– Сколько еще их было? Скольких девушек вы спасли? – спросил я, пытаясь не выдать сарказма своим голосом. – И что насчет Джорджии? Это ведь были вы, верно? На фестивале. Вы напали на нее. Она не совсем подходит под ваши характеристики, шериф. Как и Лиза Кендрик.

– Это была случайность. Джорджия стояла ко мне спиной, и я принял ее за другую. Но затем явился ты, и мне пришлось ее отпустить. На самом деле ты оказал мне услугу. Я бы возненавидел себя, если бы причинил вред Джорджии. А с Лизой все будет нормально. Она ничего не вспомнит. Я так накачал ее, что повезет, если она вспомнит хотя бы собственное имя.

Я ничего не сказал. Он был невысоким, стройным и жилистым, но намного ниже меня. Я нависал над ним и, скорее всего, превосходил на тридцать килограммов. Но у него был пистолет. И полностью отсутствовал здравый смысл.

Скорбь, вина, извращенная логика и годы труда, чтобы скрыть свои грехи, чтобы спрятать свое истинное лицо от людей, которые симпатизировали и доверяли ему, – все это постепенно поглощало его человечность, рассудительность, свет, который отделял его от поджидающей тьмы. И вот он здесь – на кухне моей бабушки, на том самом месте, где она умерла, – показывает мне свое настоящее лицо. Должно быть, это такое облегчение. Но он делал это не для того, чтобы покаяться. Не для того, чтобы позлорадствовать или объясниться. А лишь потому, что собирался убить меня, если верить чернильным пятнам по бокам моего зрения. А уж в этом им можно доверять. Заблудшие знали о его намерениях. И пришли, чтобы посмотреть, как он их исполнит.

– Я знал, что все это время ты просто играл со мной. Когда ты нарисовал лицо Молли Таггерт на тоннеле, я понял, что каким-то образом ты обо всем прознал. Догадывался, что ты мог увидеть мое лицо в ту ночь на фестивале. Но ты ничего никому не говорил и вел себя так, будто ничего не знаешь. А затем я увидел стены, после смерти Кэтлин, – его взгляд метнулся к гостиной и стенам, которые не были видны с нашего места. – Все те рисунки. Девушки. Ты нарисовал девушек! И все же… ты по-прежнему молчал. Я не знал, чего ты добивался, и попытался остановиться. Я хотел, чтобы люди решили, что это ты убил тех девушек. Но затем я увидел ее. Четвертого июля. В тот же день, когда умерла Дженни. И выглядела она точь-в-точь как Дженни. Так же улыбалась мне. И она была накурена. Просто в хлам. Той ночью я последовал за ней домой. И убил ее.

Я не знал, о ком он говорил, но подозревал, что о той девушке, которая пропала в День независимости, – которую Таг видел на доске объявлений в баре в Нифае.

– А затем прошлой ночью мы с племянником подъехали к старой мельнице, он отнес какие-то вещи, я ждал его в машине, и вдруг из-за двери выскользнула Джорджия Шеперд и убежала оттуда так, словно ее что-то до смерти напугало. Я сказал Терренсу проехать мимо ее дома и увидел, как она шла с тобой в обнимку. Она знает? Ты рассказал ей про меня?

Я ждал, не зная, чего он хочет, да и какое это имеет значение. У меня не было настроения на задушевные беседы.

– Почему девушки всегда хотят всякую шваль? Дженнифер. Джорджия. Я не понимаю.

Я продолжал хранить молчание, но иронию оценил: убийца с бесчисленным количеством жертв называл меня швалью.

– Я хотел узнать, что задумала Джорджия. Что вы оба задумали. Поэтому, когда Терренс подвез меня домой, я вернулся к мельнице. Я не заходил туда с тех пор, как ее закрыли тридцать лет назад. Просто не было повода. Представляешь мое удивление, когда я увидел твои рисунки на стене? Молли, Сильви, Дженни, все остальные. Не знаю, как ты обо всем догадался или чего от меня хочешь, но ты вернулся в Леван, хотя я сказал тебе держаться подальше. Я предоставил тебе возможность уйти. Но ты все равно вернулся и взялся за старое.

На последних словах его голос повысился от отчаяния, словно он и вправду считал, что все это время я вел какую-то игру в кошки-мышки, которая наконец сломала его. Доусон думал, что я вернулся в Леван из-за него. Думал, что новый рисунок в мельнице – очередная попытка вывести его на чистую воду. И это довело его до грани.

Как ни странно, я не боялся. Мое сердце бешено стучало в груди, и мне было трудно дышать, но это физические реакции. В голове же – части, которая видела то, что больше не видел никто, – я был спокоен. Собран. Люди боятся неизвестности. Но я знал, что меня ждет после смерти, и не боялся. В то же время я понимал, что оставлю Джорджию на милость Джейкоба Доусона. Если он считает, что она знает о его злодеяниях, то убьет ее.

Если уж я умру, то шериф должен уйти вместе со мной. Я не мог оставить его в живых. Даже если Эли увидит, как я убью его.

А он увидит.

Эли стоял левее от меня, на расстоянии вытянутой руки, одетый в пижаму Бэтмена, дополненную плащом и капюшоном. Он одарил меня грустной улыбкой – той же самой, которая заставляла меня гадать, как много в нем осталось от ребенка. У него больше не было тела, которое могло бы расти и указывать на прожитые года и накопленный опыт. Но Эли определенно не выглядел как четырехлетний мальчишка, который ждал, пока кто-то объяснит ему происходящее. Он знал. И все время пытался мне рассказать.

Он являлся мне, чтобы забрать меня домой.

Глава 31. Джорджия

Звук напоминал выхлоп двигателя – далекий, приглушенный, не предвещающий беды. Но мы с Дэйлом Гарреттом все равно хмуро обернулись, навострив уши.

– Это был выстрел, – задумчиво произнес он, глядя на заднее крыльцо дома Кэтлин Райт, находившееся в другой части поля.

И я побежала.

– Джорджия! – крикнул Дэйл. – Стой! Джорджия! Черт тебя побери, девочка!

Я не знала, гнался ли он за мной или искал телефон, но надеялась на последнее. Он был старым и толстым, и я не хотела, чтобы он помер в попытке догнать меня.

Не помню, сколько у меня ушло времени, чтобы преодолеть круглый загон, поле, ограду и дворик Кэтлин Райт, но казалось, что прошли годы. Десятилетия. Когда я добежала до крыльца и попыталась ворваться через стеклянные раздвижные двери, они оказались запертыми, и я зарычала от злости и страха. Моисей провел большую часть дня на этой веранде, но все равно закрыл треклятые двери, когда закончил работу. Я оббежала дом, мои мысли путались от паники и неконтролируемо сталкивались в моей голове.

Завернув за угол, я обнаружила белый «Шевроле Тахо» с золотой надписью «Департамент шерифа округа Джуэб», припаркованный рядом с черным пикапом Моисея. Когда я побежала к передней двери, на подъездную дорогу стремительно вылетел черный «Хаммер», брызгая гравием при торможении. Из машины выскочил Давид Таггерт с пистолетом в руке и жаждой крови в глазах, и я чуть не осела на пол от облегчения.

Но затем раздался второй выстрел.

– Стой здесь! – рявкнул Таг, подбегая к двери.

Естественно, я рванула за ним. Иначе и быть не могло. И когда он ворвался внутрь, первым делом я учуяла запах. Но на этот раз пахло не краской и не пирогами. Пахло порохом и кровью. Таг снова взревел, и я почувствовала, как дернулась его рука от отдачи, когда он выстрелил один раз, а затем второй. Прозвучал еще один выстрел, и пуля влетела в окно в обеденной комнате. Стекло разбилось, и, переступив через что-то, Таг опустился на колени. Поначалу я испугалась, что его ранили, и потянулась к нему; своей широкой спиной он загораживал мне обзор остальной части комнаты. Но тут я увидела, что Таг переступил через шерифа Доусона, который распластался на полу и слепо смотрел в потолок. Из его груди торчал большой нож, в голове зияла дыра от пули.

А затем я увидела Моисея.

Он лежал на боку на кухонном полу, и вокруг его тела собиралась огромная лужа крови. Таг перевернул его, пытаясь остановить кровотечение и проклиная Моисея, Бога и самого себя.

И точно как когда умерла Пиби, когда Моисей был покрыт краской вместо крови, когда смерть была на стенах вместо его глаз, я побежала к нему. И прямо как много лет назад, я ничем не могла ему помочь.

Вокруг было светло, я чувствовал себя в безопасности и прекрасно осознавал, кто я и где я. Рядом стоял Эли, держа меня за руку, и нам навстречу шли остальные. Вряд ли я смог бы изобразить все это на холсте, но порой что-то легче передать красками, чем словами. Впрочем, даже несмотря на легкое мерцание и неизменное свечение вокруг меня, мое внимание оставалось прикованным к Эли. Он задрал подбородок и окинул мое лицо изучающим взглядом. А затем улыбнулся.

– Ты мой папа.

Я узнал его детский голосок по воспоминаниям, которыми он делился со мной, но сейчас он звучал четко, можно даже сказать кристально-чисто.

– Да, – кивнул я, глядя на него сверху вниз. – А ты – мой сын.

– Я Эли. И ты меня любишь.

– Так и есть.

– Я тоже тебя люблю. И ты любишь мою маму.

– Да, – прошептал я, жалея от всей души, что Джорджия этого не видит. – Мне ненавистна мысль о том, что она осталась одна.

– Она не будет одна вечно. Время летит так быстро, – рассудительно, даже деликатно заметил Эли.

– Думаешь, она знает, как сильно я ее люблю?

– Ты подарил ей цветы и попросил прощения.

– Да.

– Ты целовал ее.

Я лишь кивнул.

– Ты рисовал ей картины и обнимал ее, когда она плакала.

– Да…

– И смеялся с ней.

Я снова кивнул.

– Все это говорит о том, что ты любишь ее.

– Правда?

Эли настойчиво закивал. Затем помолчал несколько секунд, словно обдумывал что-то. И снова заговорил:

– Знаешь, иногда нам дается выбор.

– Что? – спросил я.

– Иногда ты можешь принять решение сам. Большинство людей остаются. Тут хорошо.

– Ты решил остаться?

Эли покачал головой.

– Иногда выбора нет.

Я ждал, упиваясь его видом. Он выглядел так отчетливо, таким настоящим и прекрасным, что мне хотелось сжать его в объятиях и никогда не отпускать.

– Эли, за тобой кто-нибудь пришел, когда ты умер? – спросил я чуть ли не с мольбой в голосе. Мне было необходимо знать.

– Да, Пиби. И бабушка.

– Бабушка?

– Твоя мама, глупенький.

Я широко улыбнулся, потому что он так сильно напомнил мне Джорджию, но улыбка быстро испарилась.

– Я не знал, будет ли тут моя мама. Она была не очень хорошим человеком, – мягко ответил я. Меня удивило, что он зовет ее бабушкой, словно она справлялась с этой ролью так же хорошо, как Пиби.

– Некоторые люди хотят быть плохими. Некоторые – нет. Бабушка не хотела.

Это была такая простая концепция, такой детский, но в то же время мудрый взгляд на добро и зло, что я не нашелся, что ответить.

– Можно я обниму тебя, Эли?