Закон Моисея Хармон Эми

Глава 18. Моисей

Казалось бы, когда ты всю жизнь видишь мертвых, то должен ненавидеть кладбища. Но не в моем случае. Мне они нравились. Там было тихо и спокойно, а мертвые лежали ровненькими рядами под почвой. Тут следили за чистотой и ухаживали за ними. По крайней мере, за их телами. Мертвые не скитались по кладбищам. Их жизнь проходила не тут. Но их притягивало горе и несчастье дорогих им людей. Я много раз видел, как души преследовали своих жен или дочерей, сыновей или отцов. Но сегодня на кладбище Левана не было мертвых.

Я встретил лишь одного человека, и на секунду, увидев светлые волосы и стройную фигуру у соседней могилы, почувствовал, как мое сердце подскочило. Но затем я понял, что это не Джорджия. Она никак не могла тут оказаться. Увидев лошадь и услышав, как Джорджия назвала ее Калико, я пошел прямиком сюда. К тому же женщина была немного ниже Джорджии, возможно, чуть старше, и ее светлые волосы ниспадали завитками из небрежного пучка на затылке. Она положила небольшой букет на камень, на котором было крупными буквами написано Жанель Прюитт Дженсен, а затем подошла к высокому мужчине у края кладбища. Когда женщина потянулась к нему, он наклонился и поцеловал ее, словно в знак утешения, и я сразу же отвернулся. Я не хотел на них пялиться. Но пара выглядела просто потрясающе – свет и тьма, мягкость и сила. Я бы с легкостью мог их нарисовать.

Кожа мужчины была такой же темной, как у меня, но он не показался мне черным – скорее, индейцем. А высокий рост и мускулистое телосложение сразу наводили на мысль, что он военный. Женщина выглядела очень хрупкой в своей девчачьей розовой юбке, белой блузке и сандалиях, и когда они повернулись к выходу, становясь в профиль, я сразу же ее узнал.

В детстве, когда я приезжал к Пиби, она заставляла меня ходить с ней в церковь. В одно воскресенье – мне тогда было где-то девять – во время службы за органом играла девочка. Ей было не больше тринадцати-четырнадцати, но играла она просто невероятно. Ее звали Джози.

Ее имя прозвучало у меня в голове голосом бабушки, и я слабо улыбнулся.

Музыка Джози была прекрасной и волнующей. И что лучше всего: она внушала мне чувство безопасности и спокойствия. Пиби сразу же это подметила, и мы начали приходить на репетиции, слушая игру Джози с задних рядов. Иногда она играла на пианино, часто на органе, но я в любом случае испытывал умиротворение. Помню, как Пиби вздохнула и сказала: «Эта Джози Дженсен самое настоящее музыкальное чудо».

А затем бабушка добавила, что я тоже чудо. Прошептала мне на ушко, что я создавал музыку, когда рисовал, прямо как Джози создавала музыку, когда играла. В обоих случаях это дар, и в обоих случаях его нужно ценить. Я совершенно забыл об этом, до сегодня. Женщину звали Джози Дженсен, а могила, у которой она стояла, должно быть, принадлежала ее матери.

Я наблюдал за их уходом, потерявшись в воспоминаниях о ее музыке, как вдруг в последнюю секунду Джози обернулась. Затем сказала что-то мужчине, и, посмотрев на меня, он кивнул.

Джози направилась ко мне, лавируя между надгробных камней, и остановилась на почтительном расстоянии. Мило улыбнувшись, протянула мне руку, и я быстро ее пожал.

– Ты Моисей, верно?

– А ты Джози Дженсен, верно?

Ей явно польстило, что я тоже ее узнал.

– Теперь я Джози Йейтс. Мой муж, Сэмюель, недолюбливает кладбища. Ох уж эти суеверия навахо! Он сопровождает меня, но всегда ждет под деревьями.

Навахо. Значит, я не ошибся.

– Я просто хотела сказать, что мне очень нравилась твоя бабушка… прабабушка, если точнее, да? – Я кивнул, и она продолжила: – Кэтлин всегда умела внушить, что, что бы ни происходило в нашей жизни, в конечном итоге все будет хорошо. После того как моя мама умерла, когда я была маленькой, прихожанки из церкви присматривали за моей семьей, а Кэтлин присматривала за мной. Она учила меня уму-разуму и позволяла приходить к ней в гости, когда мне нужна была помощь или совет. Чудесная была женщина.

Джози говорила от души, и я согласно кивнул.

– Это да. Она всегда вызывала во мне подобные чувства.

Я сглотнул и смущенно отвернулся, понимая, что это слишком интимный разговор, чтобы вести его с незнакомкой.

– Спасибо, – я мимолетно встретился с ней взглядом. – Это много для меня значит.

Джози кивнула, грустно улыбнувшись, и снова развернулась.

– Моисей?

– Да?

– Ты слышал об Эдгаре Аллане По?

Я озадаченно поднял брови. Я-то слышал, но вопрос был странным. Когда я кивнул, Джози продолжила:

– Его слова не выходят у меня из головы. Видишь ли, я люблю слова. Можешь спросить у моего мужа – я изнуряла его тирадами и музыкой, пока он не взмолился о пощаде и не женился на мне, – она подмигнула. – Эдгар Аллан По говорил много прекрасных и тревожных вещей, но они зачастую идут рука об руку, не так ли?

Я ждал, гадая, чего от меня хочет эта женщина.

– По сказал: «Не бывает красоты изысканной без некоторой странности в пропорциях». – Джози наклонила голову вбок и посмотрела на своего мужа, который даже не шелохнулся за все время нашей беседы. И тихо пробормотала: – Я считаю твою работу странной и красивой, Моисей. Как диссонирующая мелодия, которая упорядочивается сама по себе. Просто хотела, чтобы ты знал.

У меня отняло дар речи. Я гадал, где и когда она видела мои работы, удивлялся, что она вообще меня знала, и все равно не побоялась подойти. Разумеется, ее муж стоял всего в нескольких метрах от нас, и я сильно сомневался, что кто-то смел обидеть Джози Дженсен на его дежурстве.

В конце концов они ушли, и я остался один. Леванское кладбище напоминало ухоженное пионерское[10] – относительно небольшое, но постоянно расширяющееся пропорционально самому населению города и их мертвым близким. Оно тянулось на запад и возвышалось над долиной с предгорья Такавэй-хилл, с которого были видны фермы и пастбища. С моего места виднелось только старое шоссе – длинная серебристая полоса, рассекающая поля до самого горизонта. Вполне умиротворяющий и безмятежный вид. Я был рад, что Пиби похоронили именно здесь.

Я прошелся вдоль ряда надгробных плит, минуя маму Джози, и начал искать длинную линию Райтов, состоящую как минимум из четырех поколений. На секунду задержался у могилы Пиби, благоговейно касаясь пальцами ее имени, но затем отправился дальше. Новые надгробия, старые надгробия, плоские и глянцевые. Букеты и вертушки, венки и свечи. Я гадал, зачем люди их оставляли. Мертвым ни к чему это дерьмо, заслоняющее их имена. Но, как и многое другое, в основном это делалось для живых. Это живые чувствовали необходимость доказывать себе и всем вокруг, что они не забыли. А в таком маленьком городке, как этот, на кладбищах всегда проходили своего рода соревнования. Мыслили они примерно так: «Я люблю больше всех, я страдаю больше всех, поэтому каждый раз буду выставлять эти чувства напоказ, чтобы все о них знали и жалели меня». Да, это цинично. Да, я та еще сволочь. Но мне не нравилась вся эта мишура, и я сомневался, что мертвые в ней нуждались.

Я нашел длинный ряд Шепердов и чуть не рассмеялся из-за имени одного из них. Варлок[11] Шеперд. Ну и ну! Может, меня стоило назвать Варлок Райт? Прежде меня уже называли ведьмой. Изучив надгробия, я осознал, что тут похоронено пять поколений Шепердов и их жен. Я нашел первую Джорджию Шеперд и вспомнил тот день, когда дразнил Джорджию из-за ее имени. Джорджи-Порджи.

А чуть дальше – еще одно поколение, хотя место перед ним было пропущено. Квадратный камень – около шестидесяти сантиметров, простой и ухоженный – стоял в самом конце ряда с пустыми участками травы по бокам, словно берег место для тех, кто придет после.

Эли Мартин Шеперд. Родился 27 июля 2007-го, умер 25 октября 2011-го. Вот и все, что там было написано.

На камне была выгравирована лошадь, чьи задние ноги покрывали яркие пятна. Пейнт. Рядом стояла ярко-желтая ваза с большим букетом полевых цветов, и мне вспомнилась песня, которую пела женщина в видении Эли: «Ты мое солнце…» Я неосознанно пропел эти слова. На камне не было имени Джорджии, но я знал с тошнотворной и обескураживающей уверенностью, что она мама Эли. Иначе и быть не могло.

Я решил посчитать на всякий случай. За девять месяцев до июля 2007-го был октябрь 2006-го.

Джорджия – мать Эли. А я – его отец. Иначе и быть не может.

Я родила Эли 27 июля 2007 года, за месяц до своего восемнадцатилетия. Никто не знал о моей беременности до третьего месяца. Я бы скрывала ее и дольше, но мои любимые джинсы, которые я носила каждый день, уже не застегивались на пуговицу, а мой плоский живот и накачанные бедра перестали быть достаточно плоскими и накачанными, чтобы влезть в беспощадный деним. Но мое затруднительное положение не ограничивалось беременностью. Хуже всего было то, что Моисей отец, а в нашем городке его имя стало сродни ругательству.

Мы с родителями обсуждали вариант отдать ребенка на усыновление, но я не могла поступить так с Моисеем. Тогда бы все, что между нами произошло, стало бы бессмысленным. А для меня наши отношения никогда такими не были и не будут. Возможно, Моисей никогда не узнает о своем ребенке и будет вечно одиноким в этом мире, но не его сын. Пусть я и ненавидела его время от времени, пусть и сделала его безликим человеком, пусть и не знала, где он и чем занимается, я все равно не могла отдать его ребенка. Просто не могла.

Но в день, когда родился Эли, речь пошла уже не обо мне или Моисее, не о слабости или силе. Внезапно все, кроме Эли, потеряло значение – мальчика, зачатого в смятении. Мальчика, который так напоминал своего отца, что, взглянув на его крошечное личико, я полюбила его с такой страстью, что все сожаления о его зарождении рассыпались и обратились прахом. У них больше не было власти над нами; они были не более чем бумагой против пламени обожания, распалившегося в моем сердце и сделавшего драгоценное лицо моего сына – доселе безликого и внушающего страх – незыблемым.

– Как ты его назовешь, Джорджия? – прошептала мама со слезами, текущими ручьями по щекам, пока наблюдала, как ее маленькая девочка становилась матерью.

С тех пор, как я скинула свой груз на ее плечи, она сильно постарела. Но в свете новой жизни, сделавшей эту больничную палату священным местом, мама выглядела безмятежно. Я гадала, отражалась ли та же безмятежность и на моем лице. С нами все будет хорошо. Все будет хорошо.

– Эли.

Мама улыбнулась и покачала головой.

– Джорджия Мэри, – она хихикнула. – Как Эли Джексона, наездника быков?

– Как Эли Джексона. Я хочу, чтобы он взял жизнь за рога и держался до последней секунды. И когда он станет лучшим наездником быков в истории, даже лучше, чем его тезка, все будут скандировать «Эли Шеперд!»

Я отрепетировала свой ответ, и он звучал чертовски хорошо, поскольку был искренним. Но я назвала Эли не в честь наездника быков. Это просто удачное совпадение. Я назвала его в честь Моисея. Никто не хотел о нем говорить. Даже я. Но мой ребенок – это и его ребенок, и я не могла просто закрыть глаза на этот факт. Не могла полностью вычеркнуть его из жизни.

Я долго и тщательно обдумывала, как назову своего малыша. На двадцать первой неделе я сделала УЗИ и узнала, что у меня мальчик. Я выросла на книгах Луиса Ламура и была убеждена, что родилась не в ту эпоху. Родись у меня девочка, я бы назвала ее Энни. Как Энни Оукли. Как из мюзикла «Энни, тащи свое чертово ружье». Но у меня оказался мальчик. И я не могла назвать его Моисеем.

Я листала Библию, пока не нашла главу в «Исходе», где Моисей говорил о своих сыновьях и их именах. Старшего звали Гирсам. Тут я скривилась. Может, во времена Моисея это имя и было популярным – как сейчас Тайлер, Райян или Майкл, – но я не могла так поступить со своим ребенком. Второго обозвали еще хуже – Элиезер. В Писании Моисей сказал, что назвал его Элиезером, потому что: «Бог отца моего был мне помощником и избавил меня от меча фараонова».

В купленной мною книге детских имен было сказано, что имя Элиезер значит «Бог помощи» или «мой Бог – помощь». Мне это приглянулось. Полагаю, в каком-то смысле Моисей был избавлен от меча Дженнифер Райт. Возможно, его спасли, чтобы мой сын мог появиться в этом мире. Я была юной, откуда мне знать? Но имя казалось подходящим, поскольку я не сомневалась, что мне потребуется вся помощь – Божья и всех остальных. Так что я назвала его Эли.

Эли Мартин Шеперд. Эли – потому что он сын Моисея, Мартин в честь моего отца и Шеперд – потому что он мой.

Я окончила выпускной класс на последних месяцах беременности. На вопросы не отвечала и Моисея не обсуждала. Я позволила людям судачить и, когда они требовали ответов, просто показывала средний палец. В конце концов они смирились. Но все знали. Достаточно было взглянуть на Эли, чтобы сложить два и два.

У него были карие глаза, как у меня, и мама заверяла, что у него моя улыбка, но все остальное ему досталось от Моисея. Его волосы росли черными кудрями, и я гадала, как бы выглядели волосы Моисея, если бы он их отрастил. Он всегда стриг их до такой степени, что они больше походили на щетину. Мне было любопытно: если бы Моисей увидел Эли, узнал бы он себя в нашем сыне? Но я отмахивалась от этих мыслей и делала вид, что мне плевать. Моисей вновь становился безликим, чтобы я не могла больше их сравнивать.

Но во многом Эли походил на меня. Благодаря своей неуемной энергии он встал на ноги уже в десять месяцев. Следующие три с половиной года я только и делала, что гонялась за ним. Эли смеялся и убегал, не желая замирать ни на секунду, кроме тех случаев, когда сидел верхом. С лошадьми он всегда был тихим и спокойным, как я его и наставляла, и наблюдал за ними так, будто в мире не было ничего лучше, ничего прекраснее, ничего увлекательнее. В точности как его мама. Помимо стандартных детских рисунков и периодических игр с едой, которую он размазывал по всей поверхности, Эли не проявлял никакого интереса к рисованию.

Увы, я не могла постоянно сидеть с ним дома. Мама следила за Эли три дня в неделю, в то время как я училась в Университете долины Юта, который находился в часе езды на север. Я всегда планировала туда поступить – даже до того, как Эли изменил мои приоритеты. Мечты о турне, родео и золотых медалях отошли на второй план. Я решила последовать по стопам родителей. Лошади и терапия. В этом был смысл. Я хорошо ладила с животными и в особенности с лошадьми.

Я буду заниматься любимым делом и, возможно, в процессе узнаю что-то новое, что поможет мне смириться с моими отношениями с Моисеем. Я устроила свою жизнь в Леване и не планировала уезжать. Это хорошее место, и мой ребенок будет расти в окружении людей, которые его любят. Тут родились мои родители и их родители, не считая одну из бабушек, которую переманили в нашу долину из Фонтан-Грина, находившегося по другую сторону горного хребта. На нашем кладбище покоилось пять поколений Шепердов и их жен. Пять плюсов. И я была уверена, что однажды буду покоиться рядом с ними.

Но Эли меня опередил.

Глава 19. Моисей

Я не тратил времени на размышления. Не возвращался домой к Пиби, чтобы рассказать Тагу о своем открытии на кладбище. Меня переполняла громоподобная ярость, которая на деле маскировала тихий ужас от истины. Я поехал прямиком к Джорджии и обошел дом к постройкам за ним. Ее не было в круглом загоне. Конь по кличке Касс пасся на пастбище и пощипывал траву у забора. При моем приближении он навострил уши, а затем громко заржал и встал на дыбы, словно увидел хищника. Я обнаружил Джорджию, пока она наливала воду в корыто. И, прямо как Касс, она вскинула голову и напряглась, с трепетом наблюдая за моим приближением.

– Чего ты хочешь, Моисей?

Джорджия перенесла охапку сена ближе к ограде и взяла вилы, чтобы распределить его между лошадьми, которые настороженно наблюдали за мной и боялись подходить, несмотря на поданный ужин. Ее голос прозвучал грубо и вызывающе, но я все равно разобрал нотки паники. Я пугал ее. Я был крупным мужчиной и наводил страх. Но Джорджия испугалась не поэтому. Она просто убедила себя, что никогда не знала меня настоящего. Для нее я стал незнакомцем. Парнишкой, который рисовал картину, пока его мертвая бабушка лежала на кухонном полу. Психом. Некоторые даже думали, что это я убил бабушку. А другие подозревали, что я убил многих людей. Я правда не знал, что думала обо мне Джорджия. Но в тот момент мне было плевать.

– Чего ты хочешь? – повторила она.

Я забрал вилы из ее рук и закончил работу за нее. Мне было необходимо отвлечься. Джорджия беспомощно опустила руки и отступила, явно не зная, как вести себя в данной ситуации.

– У тебя был сын.

Я продолжал пронзать тюки сена и выкладывать его частями перед забором, не глядя на Джорджию. Я никогда не смотрел в глаза родственникам погибших. Просто говорил до тех пор, пока они не перебивали меня криками или, всхлипывая, не просили продолжить. Как правило, этого было достаточно. Мертвые оставляли меня в покое, стоило мне доставить их послание. После этого я наслаждался свободой – до следующего посетителя, не дававшего мне пожить в свое удовольствие.

– У тебя есть сын, и он постоянно шлет мне видения. Твой сын… Эли? Я не знаю, чего он хочет, но он не дает мне покоя. Поэтому я и приехал… возможно, ему будет этого достаточно.

Джорджия не перебивала. Не кричала. Не убегала. Она просто обхватила себя руками и сосредоточила взгляд на моем лице. Я мимолетно посмотрел ей в глаза и сразу же перевел взгляд на местечко над ее головой. Сено закончилось, поэтому я оперся на вилы. И ждал.

– Мой сын мертв. – Ее голос звучал странно, словно ее губы окаменели, и она больше не могла нормально выговаривать слова.

Я снова посмотрел на нее. Она и вправду будто превратилась в камень. Ее лицо застыло, напоминая скульптуру из моей книги. В тускло-золотистом дневном свете ее кожа выглядела гладкой и бледной, как мрамор. Даже светлые волосы, заплетенные в толстую косу и перекинутые через плечо, казались обесцвеченными и натолкнули меня на мысль о тяжелой веревке, которую постоянно показывал Эли – веревке, которая, кружась в воздухе, падала петлей на шею лошади с пятнами на крупе.

– Я знаю, – мягко произнес я, но давление в моей голове увеличивалось по нарастающей. Вода поднималась пульсирующими волнами, и души готовились прорваться через мою оборону.

– Тогда как он может что-либо тебе показывать? – грубовато спросила Джорджия.

Я сглотнул, пытаясь остановить поток, и снова встретился с ней взглядом.

– Ты знаешь как, Джорджия.

Она быстро покачала головой, упрямо отрицая свою осведомленность о подобных вещах. Затем отступила на шаг и покосилась влево, будто готовилась сбежать.

– Оставь меня в покое.

Я подавил свой гнев. Оттолкнул его, чтобы он не ударил по ней, когда в действительности мне хотелось толкнуть ее, стереть отрицание с этой симпатичной мордашки, ткнуть ее головой в землю, пока ее рот не наполнится грязью. Тогда она могла бы приказать мне уйти. Тогда я бы этого заслуживал. Вместо этого я сделал, как меня попросили и отвернулся, игнорируя мальчика, семенящего позади. Он лихорадочно посылал мне видения о своей матери, пытаясь беззвучно позвать меня обратно.

– Как он выглядит? – крикнула Джорджия мне в спину, и отчаяние в ее голосе так противоречило ее поведению, что я замер. – В смысле, если ты его видишь. Как он выглядит?

Эли возник передо мной, подпрыгивая на месте, и, улыбнувшись, показал на Джорджию. Я обернулся, по-прежнему злой, по-прежнему непокорный, и приготовился ко второму раунду. Эли снова переместился, возникая между мной и загоном для лошадей. Я перевел взгляд с него на Джорджию.

– Он маленький. С темными кудрявыми волосами. И карими глазами. У него твои глаза.

Она скривилась и схватилась за грудь, будто стимулируя свое сердце биться.

– Его волосы слишком длинные и лезут в глаза. Ему нужна стрижка.

Мальчик смахнул упавший завиток с глаз, словно понимал, что я говорил его матери.

– Он ненавидел стричься, – тихо ответила Джорджия и тут же поджала губы. Казалось, она жалела, что поддержала разговор.

– Он боялся машинки для стрижки, – подсказал я. От воспоминания Эли о жужжании возле ушей мое сердце тоже забилось чаще.

Его видение было пронизано ужасом, машинка выглядела вдвое больше его головы. Насадка на ней напоминала зубастую пасть тираннозавра рекса, доказывая, что воспоминания не всегда точны. Затем картинка сменилась на праздничный торт. Шоколадный, с пластиковой лошадью посредине, вставшей на дыбы. Вокруг нее мерцали четыре свечки.

– Ему четыре, – добавил я, полагая, что именно на это намекал мне Эли. Но я и так это знал. Я видел даты на могиле.

– Сейчас ему было бы шесть, – Джорджия упрямо покачала головой. Я ждал. Ребенок с надеждой посмотрел на меня, а затем вернул свое внимание к матери.

– Ему по-прежнему четыре. Дети ждут.

Ее нижняя губа задрожала, и она закусила ее. Джорджия начинала мне верить. Или же ненавидеть меня. Хотя, возможно, она уже испытывала ко мне подобные чувства.

– Чего ждут? – произнесла она так тихо, что я едва уловил вопрос.

– Пока их кто-то вырастит.

На ее лице отразилась такая боль, что мне стало немного стыдно, что я накинулся на нее со столь серьезным разговором. Она не была готова. Но и я не готовился. Хотя в моем случае это было к лучшему.

– Тебя бы он долго ждал, – прошептала Джорджия, подходя ближе на пару шагов.

Ее поза источала агрессию, кулаки были сжаты. Образ скорбящей матери сменился оскорбленной женщиной. В конце концов, я заделал ей ребенка и смотался из города.

– О, вот как ты решила все обыграть? – прохрипел я, моя ярость распалилась в полную мощь. Мне захотелось вырвать столбы забора из земли и начать размахивать колючей проволокой.

– Что обыграть, Моисей?! – рявкнула Джорджия. И тогда я сорвался.

– Тот факт, что у нас с тобой был сын! У меня был сын! Мы создали ребенка. И он мертв! Я даже не знал его. Я не знал его, Джорджия! Ни черта не знал. И ты хочешь плюнуть этим дерьмом мне в лицо? Как он погиб, Джорджия? А? Расскажи мне!

Я знал. Я был почти уверен, что знал. Эли часто показывал мне грузовик – старую колымагу Джорджии, Миртл. Гибель Эли как-то связана с ним.

От злости за моими веками вспыхнули разноцветные зигзаги и полосы. Я почувствовал, как вода разделилась, расступилась, раскололась, и по проходу потекли потусторонние краски. Я прижал ладони к глазам и, наверное, выглядел таким же безумным, каким ощущал себя, поскольку, когда я открыл их, Джорджия перепрыгнула через забор и начала бежать. Ее ноги стремительно преодолевали расстояние, будто она решила, что я ее убью. Вместо того чтобы привести меня в чувство, ее действия лишь раззадорили мой гнев. Я добьюсь от нее ответов. Немедленно.

Я тоже перепрыгнул через забор и кинулся в погоню, яростно работая руками и ногами. Мой взгляд, исполненный злобы, сосредоточился на ее спине и светлых волосах, выбившихся из косички, пока она убегала от меня, словно от какого-то монстра.

Нагнав ее, я прыгнул на Джорджию сзади и крепко обхватил всем телом, чтобы принять удар на себя. При приземлении ее голова стукнулась о мое плечо, а моя о землю, но Джорджию это ничуть не замедлило. Она боролась, брыкалась, царапалась, как дикий зверь, и я перекатился, чтобы оказаться сверху, придавливая ее руки и ноги своим телом.

– Джорджия! – проревел я, прижимаясь к ней лбом и полностью контролируя ее. Она жадно втягивала воздух и всхлипывала, сопротивляясь изо всех сил.

– Прекрати! Ты поговоришь со мной. Прямо. Сейчас. Что с ним произошло?

Я почувствовал жар в шее и холод в ладонях и вспомнил, что рядом Эли. Что он наблюдает за нами, наблюдает за тем, как я держу против воли его мать. Мне стало стыдно. Я не хотел его видеть и не мог ее отпустить. Мне было необходимо, чтобы Джорджия рассказала правду. Я чуть подвинулся, но по-прежнему прижимался к ней лбом, контролируя ее голову. «Когда лошадь позволяет тебе управлять ее головой, значит, она под контролем», – прозвучали ее слова в моем разуме. Джорджия ничего мне не позволяла, но я и не спрашивал разрешения.

– Рассказывай.

– Мам! Я ухожу! – крикнула я, пересекая кухню и подхватывая ключи с холодильника.

– Я хочу с тобой!

Эли вскочил с пола, где старательно строил загон из конструктора, и побежал к двери, раскидывая детальки во все стороны. Я уже искупала его и одела в любимую пижаму с Бэтменом, и даже прикрепила маленький черный плащ, чтобы в перерывах между постройкой загонов он мог спасти Готэм. Я подхватила сына на руки и покружила; его маленькие ножки обхватили меня за талию, а руки – за шею.

– Нет, малыш, не сегодня. Ты останешься с бабушкой и дедушкой, ладно?

Лицо Эли сморщилось, а глаза как по заказу наполнились слезами.

– Я хочу с тобооой! – жалобно возразил он.

– Знаю, но я вернусь домой поздно, и тебе со мной будет скучно, приятель.

– Будет весело! Мне нравится гулять допоздна! – он крепче обхватил меня ногами и сжал мою шею в тисках.

– Эли, перестань! – я рассмеялась. – Дедушка обещал посмотреть с тобой «Ковбоев» с Джоном Уэйном. И могу поспорить, что бабушка сделает вам попкорн. Ты же хочешь этого?

Эли яростно помотал головой, и я поняла, что он не пойдет на уступки. Уж слишком часто я его оставляла в последнее время.

– МАААМ! Помоги! – громко крикнула я, чтобы она точно услышала.

– Езжай, Георг! Мы о нем позаботимся, – раздался голос отца с задней части дома, и я пошла с Эли на руках в спальню родителей.

Папа лежал на кровати с пультом в руке, без обуви, но в ковбойской шляпе. Он поприветствовал нас улыбкой и похлопал по месту рядом с собой, уговаривая Эли присоединиться к нему.

– Иди сюда, маленький дикарь. Посиди с дедушкой. Посмотрим, удастся ли нам найти хорошее ковбойское шоу.

Эли отпустил мою шею и неохотно скользнул вниз, падая на кровать несчастным комком. Он повесил голову, чтобы сообщить мне о своем недовольстве, но, по крайней мере, больше не возражал. Я быстро чмокнула его в макушку и тут же отпрянула, чтобы он не успел снова меня схватить. При желании его маленькие ручки бывали такими же цепкими, как щупальца.

– Мы будем смотреть ковбойское шоу, мамочка. Мамам вход воспрещен, – обиженно произнес Эли, исключая меня из своей компании, как я исключала его.

Затем он скрестил руки и шмыгнул, и, тяжко вздохнув, я встретилась взглядом с отцом.

– Спасибо, пап, – тихо поблагодарила я, и он подмигнул.

– Ты его слышала. Мамам вход воспрещен. Уходи отсюда, девочка, – повторил он с улыбкой.

Я быстро пересекла дом и вылетела через заднюю дверь. Обойдя кур и двух маминых цесарок, Дэйма и Эдну, пригладила волосы и распахнула дверь Миртл – все это за считаные секунды. Когда дверь закрылась, я провернула ключ, пробуждая свой грузовик, и из динамиков громогласно полилась песня Гордона Лайтфута «If You Could Read My Mind». Я любила эту песню и просто слушала ее несколько секунд. Эта радиостанция всегда играла старые песни в стиле кантри. Порой я и сама чувствовала себя старой. Мне было двадцать два, но в последнее время я ощущала себя на все сорок пять. Тяжко вздохнув, я подалась вперед и прижалась лбом к рулю, позволяя себе хотя бы на минутку насладиться песней. Я ненавидела оставлять Эли дома. Это всегда было тяжелым испытанием. Но прямо сейчас мне было необходимо перевести дух. В моей жизни никогда не наступала тишина. Никогда не было времени, чтобы передохнуть.

Сегодня я просто хотела почувствовать себя юной и прекрасной. Возможно, потанцевать с парой-тройкой симпатичных ковбоев и притвориться, что мне нужно заботиться только о себе, даже притвориться, что я подбираю себе мужчину, как все остальные девушки. Это не так. Эли был единственным мужчиной в моей жизни. Но сегодня я могла позволить себе опереться на мужское плечо, пусть и ненадолго. Может, местная группа согласится сыграть эту песню. Я закажу ее.

Гордон закончит мечтать о способности читать мысли, и следующей в очереди была песня о мамашах, которые не должны позволять своим сыновьям вырасти ковбоями. Я тихо посмеялась. Мой малыш уже стал ковбоем. Слишком поздно.

Я снова вздохнула и подняла голову с руля. Затем глянула в зеркало заднего вида, опустила козырек и, посмотрев на свое отражение, нанесла немного блеска и причмокнула губами. Включив заднюю передачу, начала отъезжать. Время ехать. Девочки уже наверняка заждались меня, а я, как всегда, опаздывала.

Внезапно я будто наехала на бордюр. Послышался глухой стук, и грузовик немного подпрыгнул. Так, самую малость. Да и звук был едва слышным. И все же… Я выругалась и снова посмотрела в зеркало заднего вида, гадая, на что, черт возьми, я умудрилась наехать.

Выйдя из грузовика, я сразу же посмотрела на колесо. Вокруг него обмоталось что-то черное. Мусорный пакет? Я врезалась в мусорник? Я захлопнула дверь и подошла ближе на шаг. Всего на шажочек. И вдруг поняла, что это. Плащ Эли. Вокруг шины обмотался плащ Бэтмена.

Плащ Эли. Плащ, который я надела на него перед уходом. Но Эли был внутри. Он сидел с моим папой и смотрел шоу про ковбоев. Я упала на колени и отчаянно поползла вперед, понимая, что обязана это увидеть. Я не могла смотреть. Но мне нужно было проверить…

Когда Джорджия закончила, я скатился с нее и сел. Она не шевелилась. Просто лежала со скрещенными руками на груди, как когда я прижимал ее, и поведывала мне свою историю сиплым шепотом. Ее волосы полностью расплелись из косички и беспорядочно раскинулись вокруг головы. Она напоминала мне мою любимую картину Артура Хьюза «Леди Шалотт». Джорджия выглядела точно так же – руки сложены, волосы рассыпаны вокруг нее, взгляд отрешенный.

Но затем она закрыла глаза, и по ее вискам скатились слезы. Грудь вздымалась и опускалась, будто она пробежала марафон. Я прижал руку к собственному колотящемуся сердцу и отвернулся от нее, не находя в себе сил, чтобы подняться. Не находя в себе сил ни на что, кроме как опустить голову на колени.

А затем Эли показал мне все остальное.

Голова Джорджии покоилась на руле старого пикапа, и из окон лилась музыка. Я смотрел на нее под странным углом, словно сидел на земле за ржавым бампером. Длинные и прямые волосы Джорджии блестели от чистоты, как если бы она только что высушила их и привела себя в порядок по какому-то особому случаю. Она открыла глаза и опустила козырек, чтобы накрасить губы. Затем причмокнула ими и вернула козырек на место. Мой ракурс изменился, словно человек, чьими глазами я наблюдал за происходящим, сменил позицию. Я смотрел на открытый багажник пикапа. Он находился так высоко. Картинка задрожала, будто я пытался запрыгнуть наверх. Но тут взревел двигатель, и ракурс снова резко изменился. Колеса, днище.

А дальше лицо Джорджии, заглянувшей под грузовик. Оно исказилось от ужаса. Она выглядела безобразно и сверхъестественно – зияющий рот, безумные глаза. И все кричала: «Эли, Эли, Эли…»

Я почувствовал вибрацию от ее крика в своем теле, и связь неожиданно прервалась. В моей голове почернело, но Эли не ушел. Просто наклонил голову вбок и ждал. Затем улыбнулся – мягко и грустно, – будто знал, что сделал мне больно своим видением.

Я закрыл лицо ладонями и заплакал.

Это один из самых ужасных звуков, который я когда-либо слышала. Плач Моисея. Его спина сотрясалась в пародии на жуткий хохот, руки схватились за голову, будто он не мог поверить в услышанное. Как ни странно, когда он скатился с меня, его лицо ничего не выражало и было каменным, как гранитная стена. А затем он слегка наклонил голову, как если бы прислушивался к чему-то… или задумался. И, испустив жуткий, душераздирающий крик, закрыл лицо руками и расплакался. Я даже не знала почему. Очевидно же, что я ничего для него не значила.

Он всегда был отрешенным и беспристрастным, и мог уйти без малейшего намека, что его ранило расставание. Моисей не знал Эли. Никогда. Я пыталась ему рассказать, приезжала в эту чертову больницу неделю за неделей, пока мне недвусмысленно объяснили, что меня не хотят видеть. Написала ему письмо, которое никто не хотел передавать. А затем он просто исчез почти на семь лет.

Моисей никогда не знал Эли, в этом он не ошибся. И потому ему должно было быть легче пережить мою новость. Но судя по тому, как он рыдал в свои ладони, убитый горем, ему было отнюдь не легко.

Я не осмеливалась его утешить. Он не захочет моих прикосновений. Я ничем не лучше его матери – не смогла позаботиться о своем ребенке, прямо как она о Моисее. Я ненавидела себя почти так же сильно, как Моисей, и чувствовала, как презрение исходит от него волнами. Но это не помешало мне заплакать вместе с ним.

Меня всегда поражало, что слезы никогда не заканчивались. Они лились день за днем, как неисчерпаемый ручей. Мое горе было как глубокий подземный источник, который неизменно бурлил и переливался за край. Я рыдала вместе с Моисеем, дав волю слезам и глядя на голубое октябрьское небо над головой. Оно тянулось до бесконечности и исчезало за горами, окружавшими мой город, подобно молчаливым стражам, вот только здесь никто из нас не чувствовал себя в безопасности. Прекрасные и бесполезные горы. Октябрь всегда был моим любимым месяцем. А затем октябрь забрал у меня Эли, и я возненавидела его. Октябрь дарил мне подсолнухи – полагаю, это что-то вроде искупительной жертвы. Я относила их на могилу сына и снова ненавидела октябрь.

Ныне подсолнухи обрамляли лужайку, на которой я лежала рядом со своим бывшим возлюбленным, не шевелясь и глядя на пустое небо очередного пустого дня. Моисей продолжал сидеть, понурив плечи, и оплакивать сына, которого никогда не знал. Он скорбел открыто, отчаянно, и ни один из его поступков не удивил бы меня больше, чем этот. Его скорбь просачивалась сквозь пальцы и лилась на землю под нами. Это смягчило мое сердце. В конце концов он перекатился на спину и лег рядом со мной. Хоть его губы подрагивали и дыхание выходило рывками, он больше не всхлипывал и не рыдал.

– Почему ты здесь, Моисей? – прошептала я. – Зачем ты вернулся?

Он немного повернул голову и посмотрел мне в глаза. Его гнев испарился. Как и презрение, хотя я подозревала, что это временно. Я твердо встретила его взгляд, и, должно быть, он увидел на моем лице то же самое. Никакой злости. Только отчаяние, смирение и глубокую печаль.

– Это он вернул меня, Джорджия.

Глава 20. Джорджия

Всю ночь я смотрела на потолок своей комнаты и вспоминала, как Моисей расписывал его под моим пристальным взором, пока я не уснула с калейдоскопом красок за моими опущенными веками и белой лошадью, скачущей в моем сне.

«Ты боишься правды, Джорджия. А люди, которые боятся правды, никогда ее не узнают». Вот что сказал мне Моисей, лежа рядом со мной и глядя на голубое небо, которое на самом деле не было голубым. Мой учитель по естественным наукам рассказывал, что цвет – это результат восприятия нашими глазами электромагнитных волн, содержащихся в луче света.

В таком случае можно ли сказать, что небо мне лгало, выдавая себя за голубое? Лгал ли Моисей, когда сказал, что Эли привел его сюда? И зачем, чтобы заставить меня поверить, что он не такой, какой есть в действительности? Он прав, я боялась. Но не правды. Я боялась поверить в то, что уничтожит меня, если окажется ложью.

Где-то на заре мне снова приснился тот сон, только на этот раз вместо белого жеребца была Калико, и, взглянув ей в глаза, я увидела своего сына, будто он тоже превратился в лошадь и скрылся в облаках, как слепец из истории. Скрылся в голубых небесах, которые на самом деле не голубые, и больше не возвращался.

Утром, сидя за кухонным столом, я рассказала родителям о возвращении Моисея. Отец побледнел, а мама отреагировала так, будто я призналась, что мой новый парень – перевоплощенный Тед Банди[12]. Несмотря на мои возражения, она тут же позвонила шерифу Доусону, который пообещал заехать в дом Кэтлин Райт и нанести дружеский визит новому владельцу. Я сомневалась, что он радушно примет Моисея в наше общество, даже если его приезд временный.

– Ох, Георг, – пробормотал папа, пока мама встревоженно общалась с шерифом. – Тебе придется рассказать ему. Об Эли.

Меня сразу же охватило чувство вины и стыд, но я подавила их и раскромсала свой остывший тост на маленькие кусочки, чтобы раздать этот скудный паек нашему легиону мышей.

– Я уже рассказала ему. Вчера.

Вспомнив нашу бурную ссору, я решила не вдаваться в подробности.

Папа недоверчиво уставился на меня, его лицо вытянулось от шока. Он вытер рот ладонью, а я взялась кромсать следующий тост, пока мама обеспокоенно щебетала о возвращении Моисея Райта и сколько неприятностей это доставит всему округу.

– Как? – не унимался отец. – Как он это воспринял? Я думал, о нем уже можно забыть. Как вдруг он вернулся и в курсе всех событий?

Его голос повысился, и мама недовольно оглянулась.

– Мартин, успокойся, – миролюбиво попросила она, отводя телефон подальше, чтобы избавить шерифа Доусона от нашей драмы.

– Мауна, мне вырезали раковую опухоль, а не яйца! Хватит относиться ко мне как к дряхлому инвалиду! – огрызнулся отец, и мама поджала губы.

Он снова посмотрел на меня и вздохнул.

– Я так и знал, что однажды этот день настанет. Жаль, что ты не позвала меня поприсутствовать на вашей беседе. Вряд ли это было легко, – папа выругался и невесело посмеялся. – Ты самая сильная девочка, которую я знаю, Георг. Самая стойкая! И все же, это наверняка было нелегко.

Я прослезилась от его сострадания и оттолкнула тарелку. Башенка из тостов на ней покачнулась и упала. Я не хотела начинать этот день со слез. Если начну с самого утра, то к обеду буду уже никакая, а у меня не было времени на эмоциональный срыв.

– Нелегко. Ни для меня, ни для него.

Папа насмешливо вскинул бровь и откинулся на спинку стула, чтобы посмотреть мне в глаза.

– За Моисея я как раз не беспокоился. Ты единственная, кто волнует меня в данной ситуации.

Я кивнула и направилась к двери. У папы было полное право злиться. Как, наверное, и у всех нас. Закрыв за собой дверь, я замерла на крыльце и набрала полную грудь морозного воздуха. Это мгновенно помогло мне прочистить голову.

– Как он отреагировал, Георг? – папа последовал за мной и встал в дверном проеме. – Когда ты рассказала ему.

Я видела, что он по-прежнему зол и хочет подлить масла в огонь. Злость отнимает все силы, и независимо от того, есть ли у меня на нее право, есть ли у отца на нее право, я сомневалась, что хочу и дальше ее подпитывать.

Прежде чем ответить ему, я сделала еще пару глубоких вдохов.

– Он расплакался, – я сошла с крыльца и направилась к конюшне. – Он расплакался.

– Значит, ты просто уедешь?! – воскликнул Таг, всплескивая руками.

– Стены покрашены. Ковры скоро доставят. У меня уже есть покупатель. И нет причин оставаться.

Я поставил неиспользованные банки с краской в багажник и вернулся в дом, мысленно составляя список всего, что еще нужно сделать, прежде чем я смогу свалить из этого города.

– Ты выяснил, что у тебя был сын. От девушки, в которую ты якобы не был влюблен, но все равно не можешь ее забыть. Ты также узнал, что твой сын, ее сын, погиб в ужасном несчастном случае.

Я проигнорировал Тага и сложил остатки защитной пленки. Ковер привезут через час. Как только его уложат, женщина, которую я нанял, сможет начать уборку. Наверное, стоит позвонить ей и попросить убраться на кухне и в ванной уже сегодня, чтобы ускорить процесс.

– Все это ты обнаружил вчера. А сегодня это уже дела минувших дней. И завтра ты уедешь.

– Я бы уехал сегодня, если бы мог, – твердо ответил я.

Эли не появлялся уже сутки. Я не видел его с тех пор, как он показал мне свою смерть.

– Джорджия знает, что ты уезжаешь?

– Она попросила оставить ее в покое. К тому же она мне не верит.

Это заставило Тага умолкнуть, и его шаги замедлились. Всю прошлую ночь он выуживал из меня подробности нашего разговора, но я забыл упомянуть об этом незначительном факте. Я также не рассказал ему, как мы, полностью истощившись эмоционально, лежали на лужайке и смотрели на небо, потому что не могли смотреть друг на друга. Или о том, что сказала мне Джорджия, когда я заявил, что это Эли вернул меня в Леван.

– Единственное, что не давало мне полностью расклеиться после смерти Эли, это правда.

Я ничего не понял и ждал, когда она объяснит.

– Люди постоянно говорили: «Теперь он в лучшем месте, вы еще увидитесь. Он в раю». И тому подобное. Но это только ранило меня. Будто со мной он был в месте похуже. Будто без меня ему будет лучше. Это лишь подкрепило то, о чем я всегда подозревала: что я недостаточно хороша для Эли. Я была юной, глупой и неосторожной с ним. Собственно, это и так очевидно.

Воздух вокруг нас будто отяжелел от ее боли, и когда я попытался вдохнуть, мое горло сжалось, а легкие взвыли от недостатка кислорода. Но Джорджия не останавливалась:

– После того случая единственная правда, в которой я была уверена, это что Эли мертв. Я убила его. И каким-то образом мне придется с этим жить.