Один день Николс Дэвид
Лежа на полу в кабинете директора в задранном до пояса платье, Эмма Морли делает медленный выдох ртом.
— О, и кстати. Девятиклассникам нужны новые экземпляры «Сидра с Роузи».[33]
— Посмотрим, что можно сделать, — говорит директор, застегивая рубашку.
— И раз уж я лежу тут у вас на ковре, может, обсудим еще что-нибудь? Как насчет школьного бюджета или визита инспекции по образованию? Какие вопросы вы хотели бы рассмотреть?
— Я тебя хотел бы рассмотреть, — отвечает он, ложится рядом с ней и целует в шею. Мистер Годалминг — Фил — большой спец по таким вот двусмысленным намекам.
— Что это значит? Да ничего не значит. — Она раздраженно прищелкивает языком, отталкивает его и думает о том, почему после секса, даже приятного, у нее всегда портится настроение. Они лежат неподвижно. В половине седьмого вечера в конце четверти в средней школе Кромвелл-роуд непривычно тихо, как и всегда в нерабочие часы. Уборщики уже ушли, дверь кабинета закрыта и заперта изнутри, но ей все равно не по себе, она лежит как на иголках. Разве не должно быть какого-то приятного тепла, ощущения взаимного счастья, что ли? Уже девять месяцев она занимается сексом на казенном ковре, пластиковых стульях и ламинированных партах. Поскольку Фил заботится о своих сотрудниках, он даже снял поролоновую подушку с офисного кресла, и та сейчас лежит у нее под задом — но как же ей хочется однажды заняться сексом на мебели, которая не складывается в штабеля!
— Знаешь что? — подает голос директор.
— Что?
— По-моему, ты просто потрясающая. — В подтверждение своих слов он сжимает ее грудь. — Не знаю, что буду делать без тебя целые шесть недель.
— Может, хоть ссадины от ковра заживут.
— Целых шесть недель без тебя. — Его борода щекочет ей шею. — Да я с ума сойду без секса…
— Что ж, ты всегда можешь воспользоваться услугами миссис Годалминг, — замечает она и как бы со стороны слышит свой голос — ехидный и злобный. Она принимает сидячее положение и опускает платье ниже колен. — К тому же мне всегда казалось, что долгие каникулы — одно из преимуществ учительской профессии. Так мне говорили. Когда я устраивалась на эту работу.
Он обиженно смотрит на нее с ковра:
— Не надо так, Эм.
— Что?
— Не притворяйся брошенной.
— Извини.
— Мне это нравится не больше твоего.
— А мне кажется, что как раз нравится.
— Ничего подобного. Давай не будем все портить, ладно? — Он кладет ладонь ей на спину, словно утешая. — Ведь мы до сентября больше не увидимся.
— Хорошо, я уже извинилась. — Давая понять, что разговор закончен, она разворачивается, целует директора и уже собирается подняться, однако в этот момент он кладет руку ей на затылок и тоже ее целует, слегка царапая бородой кожу.
— Как же я буду скучать.
— Знаешь, что тебе нужно сделать? — говорит она, снова целуя его в губы. — Это довольно радикальный шаг…
Он смотрит на нее с тревогой:
— Продолжай…
— Этим летом, как только кончится четверть…
— Говори.
Она касается пальцем его подбородка:
— Думаю, тебе нужно сбрить бороду.
Он резко поднимает корпус:
— Да ни за что!
— Мы уже так давно вместе, а я до сих пор не знаю, как ты на самом деле выглядишь.
— Я так и выгляжу!
— Но твое лицо… твоего лица не видно. Может оказаться, ты даже симпатичный. — Она кладет руку на плечо директора и увлекает его обратно на ковер. — Что скрывается под маской? Откройся мне, Фил. Позволь увидеть тебя настоящего.
Они смеются, и неловкость уходит.
— Боюсь тебя разочаровать, — говорит он, поглаживая бороду, как любимого щенка. — К тому же без бороды мне придется бриться три раза в день. Раньше я брился по утрам, но уже к обеду был похож на уголовника. Потому и решил: а пусть себе растет, пусть будет у меня такой стиль.
— А… так это твой стиль…
— Борода смешная. Детям нравится. С ней я похож на бунтаря…
Эмма снова смеется:
— Фил, нынче не тысяча девятьсот семьдесят третий год. В наше время борода уже не признак бунтарства.
Он обиженно пожимает плечами:
— А Фионе нравится. Она говорит, что у меня безвольный подбородок. — Наступает тишина, как всегда, когда он вспоминает о жене. Чтобы разрядить обстановку, он решает подшутить над собой: — Да и ты наверняка знаешь, что дети прозвали меня Бородачом…
— Впервые слышу. Правда? — Фил смеется. Эмма с улыбкой прибавляет: — Не Бородачом, а Бородой. Ты просто Борода. Человек-Борода, а еще Волосатая Обезьяна.
Он вдруг приподнимается на локте, сурово нахмурившись:
— Волосатая Обезьяна?
— Так тебя называют.
— Кто?
— Дети.
— Волосатая Обезьяна?!
— А ты разве не знал?
— Нет!
— Ой. Ну, тогда извини.
Фил ложится на спину, обиженно насупившись:
— Не могу поверить. Волосатая Обезьяна.
— Они это в шутку, — успокаивает его Эмма. — Не со зла.
— А по-моему, звучит очень зло! — Он снова поглаживает бороду, точно утешая собачку. — Это все потому, что у меня тестостерон повышен, вот в чем дело. — При слове «тестостерон» он заметно веселеет, привлекает Эмму к себе и целует ее еще раз. От него пахнет дешевым кофе из учительской и вином, которое он прячет в своем шкафчике.
— У меня будет покраснение, — жалуется она.
— Ну и что?
— И все поймут.
— А все уже ушли. — Фил кладет руку ей на бедро, но в этот момент на столе звонит телефон, и директор вздрагивает как ужаленный. Шатаясь, встает на ноги.
— Не подходи, — умоляющим тоном произносит Эмма.
— Не могу!
Он натягивает штаны, точно разговаривать с Фионой без штанов было бы предательством: он как будто боится, что по его голосу та поймет, что ниже пояса он обнаженный.
— Привет! Да, дорогая! Да, я знаю! Как раз собирался уходить…
Он обсуждает с женой домашние дела, что лучше — сварить на ужин макароны или заказать еду с доставкой, посмотреть телевизор или DVD. Не желая знать подробностей семейной жизни своего любовника, Эмма поднимается на ноги, находит свои скомканные трусы, которые валяются на столе среди скрепок и колпачков от шариковых ручек. Одевшись, она подходит к окну. Вертикальные жалюзи запылились, розовые лучи солнца освещают окна кабинета химии напротив, и у Эммы вдруг возникает острое желание оказаться где-нибудь в парке, или на пляже, или на площади какого-нибудь европейского города — где угодно, лишь бы не в этом душном школьном кабинете с женатым мужчиной. Как случилось, что однажды утром она проснулась и обнаружила, что ей уже тридцать и она чья-то любовница? Это такое отвратительное, такое гадкое слово, и она бы его не использовала, да вот только по-другому и не скажешь. Она любовница начальника, и в этой ситуации она видит лишь один плюс — по крайней мере, у него нет детей.
Их роман — еще одно гадкое слово — начался в прошлом сентябре, после того ужасного отпуска на Корфу, когда она в тарелке с кальмарами обнаружила обручальное кольцо. «Мне кажется, мы слишком разные» — лучшая отговорка, которую она смогла тогда придумать. Последующие две недели прошли как в тумане: солнечные ожоги, обиды, самоуничижение и страхи по поводу того, возьмет ли ювелир кольцо обратно. Нет ничего грустнее, чем отвергнутое обручальное кольцо. Оно лежало в чемодане в их номере, излучая грусть, как радиацию.
Из отпуска она вернулась загорелой и несчастной. Ее мать, которая знала о кольце и уже купила себе наряд для свадьбы, пришла в ярость и неделями пилила Эмму, пока та уж не начала сомневаться, правильно ли поступила. Однако для нее сказать «да» означало пойти на уступки, а Эмма знала из книжек, что брак, на который соглашаются из чувства безысходности, ничем хорошим не заканчивается.
Роман с Филом решил все ее проблемы. Во время какой-то рутинной встречи она расплакалась в его кабинете, он вышел из-за стола, обнял ее, поцеловал в затылок, словно говоря «ну наконец-то». После работы он сводил ее в одно местечко, о котором давно слышал; это был гастропаб, и название заведения говорило, что там есть пиво, но и еда тоже вкусная. Они заказали стейки и салат с козьим сыром, и когда их ноги случайно соприкоснулись под большим деревянным столом, она все рассказала Филу. После второй бутылки вина осталось лишь завершить начатое; за объятиями в такси последовал поцелуй, а вскоре она нашла в своем ящичке коричневый конверт внутренней почты («Насчет прошлого вечера — все время думаю о тебе, ты нравишься мне уже много лет, когда мы сможем поговорить?»).
Все познания Эммы о супружеских изменах были почерпнуты из сериалов 1970-х годов. Чинзано, спортивные машины, вечеринки с вином и сыром — измена вызывала у нее ассоциации с людьми среднего возраста, среднего класса. Теперь же, когда она сама в этом участвовала и наличествовали все атрибуты адюльтера вроде взглядов тайком, рук, сплетенных под столом, поцелуев в подсобке, ее удивляло, насколько всё это казалось знакомым и какой сильной эмоцией может быть влечение, особенно в сочетании с чувством вины и осознанием собственной ничтожности.
Однажды вечером он торжественно протянул ей коробочку в подарочной обертке — после секса в декорациях рождественского спектакля, постановку которого она готовила, — на этот раз это был мюзикл «Бриолин».
— Мобильник!
— Вдруг мне захочется услышать твой голос.
Сидя на прозрачном капоте «бриолиновой молнии»,[34] она вздохнула, глядя на коробочку:
— Что ж, рано или поздно это должно было случиться.
— Что? Тебе не нравится подарок?
— Да нет, подарок прекрасный. — Она улыбнулась собственным воспоминаниям. — Просто я только что проиграла спор кое с кем.
Иногда, когда они гуляли и говорили ясным осенним вечером в безлюдной части парка или хихикали во время школьной рождественской службы, напившись глинтвейна и незаметно прижавшись друг к другу, — иногда в такие минуты ей казалось, что она влюблена в Филипа Годалминга. Он был хорошим, строгим и увлеченным преподавателем, разве что немного напыщенным иногда. У него были красивые глаза, и он мог быть смешным. Впервые в жизни она испытывала почти неудержимое сексуальное желание. Разумеется, ему было уже сорок четыре, он был стар, и тело его под шубкой волос было похоже на опавшее дрожжевое тесто, но он был страстным и внимательным любовником, иногда, пожалуй, даже чересчур страстным; во время секса у него было очень напряженное лицо, а еще он выкрикивал непристойности. Ей было трудно поверить, что человек, который стоял перед всей школой и рассуждал о благотворительности, способен произносить такие слова. Иногда ей даже хотелось его одернуть, сказав: «Мистер Годалминг, что за выражения!»
Но с начала их связи прошло уже девять месяцев, первоначальное волнение утихло, и теперь ей с каждым днем все труднее понять, зачем она здесь — ради чего торчит в школьном коридоре чудесным летним вечером. Ей бы гулять с друзьями или с любимым, которым она гордится и о котором не боится упомянуть в присутствии других. Насупившись от чувства вины и смущения, она ждет у мужского туалета, пока Фил умывается, используя казенное мыло. Педагог по английскому языку и актерскому мастерству и любовница директора. С ума сойти.
— Я готов, — говорит Фил, выйдя из туалета.
Он берет ее руку — его ладонь все еще влажная после умывания, — но осмотрительно выпускает, когда они выходят на свежий воздух. Запирает дверь, включает сигнализацию, и в свете вечернего солнца они идут к его машине, сохраняя профессиональную дистанцию. Его кожаный портфель иногда ударяется об ее лодыжку.
— Подвез бы тебя до метро, но…
— Ни к чему, чтобы вне школы нас видели вдвоем.
Они проходят еще несколько шагов.
— Еще четыре дня! — мечтательно говорит он, чтобы заполнить паузу.
— Куда поедете на этот раз? — спрашивает она, хотя ей это известно.
— На Корсику. Будем много гулять. Фиона обожает ходить пешком. Сколько ее помню, вечно она ходит, ходит, ходит… Как Ганди. А вечером снимет свои походные ботинки и сразу уснет.
— Фил, прошу тебя, не надо.
— Извини. Извини. — Чтобы сменить тему, он спрашивает: — А ты куда собираешься?
— Может, съезжу в Йоркшир к родным. Или останусь здесь, буду работать.
— Работать?
— Ну, ты знаешь. Буду писать свою книгу.
— А… книгу… — Как и все остальные, он произносит это таким тоном, будто ей не верит. — Твоя знаменитая книга случайно не о нас?
— Нет, не о нас. — Они подошли к его машине, и ей не терпится с ним попрощаться. — Не думаю, что эта тема так уж интересна.
Он оперся локтем на крышу своего синего «форда», приготовившись к торжественному прощанию, а она взяла и всё испортила. Он хмурится, выпячивает розовую нижнюю губу, которая проглядывает сквозь бороду.
— О чем это ты?
— Не знаю, просто…
— Продолжай.
— Фил, что касается меня и тебя… Мне все это не нравится.
— Ты несчастна?
— Согласись, отношения у нас не идеальные. Раз в неделю на школьном ковролине.
— А мне казалось, ты довольна.
— Я не имею в виду, что ты не удовлетворяешь меня сексуально. Секс тут ни при чем, меня убивают… обстоятельства.
— А мне все нравится…
— Правда? Правда всё устраивает?
— Насколько я припоминаю, тебя тоже всё устраивало.
— Ну, пожалуй, поначалу было весело.
— Ради бога, Эмма!.. — Он смотрит на нее сердито, точно застал ее с сигаретой в туалете для девочек. — Мне надо ехать! Почему ты заговорила об этом именно сейчас, когда у меня нет времени?
— Прости, я…
— Серьезно, Эмма, какого черта!
— Эй! Не говори со мной так.
— Я не говорю, я просто… просто… Давай переждем летние каникулы, о'кей? А потом решим, что делать.
— А мне кажется, делать тут ничего. Мы или продолжаем, или прекращаем встречаться, хотя я считаю, что продолжать не стоит.
— Мы можем сделать еще кое-что, — говорит он, понизив голос. — Точнее, я. — Он оглядывается и, убедившись, что вокруг никого нет, берет ее за руку. — Я мог бы сказать ей этим летом.
— Но я не хочу, чтобы ты ей говорил, Фил.
— Когда мы будем в отпуске или даже до того, на следующей неделе…
— Я не хочу, чтобы она знала, Фил. Какой смысл?
— Какой смысл?
— Никакого!
— А мне кажется, есть смысл, мне кажется, не такая уж это плохая идея.
— Отлично! Давай обсудим это в следующей четверти, давай… даже не знаю… назначим день.
Воодушевившись, он облизывает губы и снова оглядывается, чтобы убедиться, что никто их не видит.
— Я люблю тебя, Эмма Морли.
— Нет, не любишь, — вздыхает она. — Не по-настоящему.
Он опускает голову, словно глядя на нее поверх воображаемых очков:
— Это уж я сам решу, ладно?
Она терпеть не может его директорский тон и взгляд — они ненавистны ей до такой степени, что у нее возникает желание ударить его ногой под колено.
— Ты лучше езжай, — говорит она.
— Я буду скучать по тебе, Эм…
— На случай, если не созвонимся, желаю хорошо отдохнуть…
— Ты даже не представляешь, как я буду по тебе скучать.
— Корсика — это просто замечательно.
— Каждый день.
— Ну ладно, до скорого, пока.
— Подожди. — Подняв портфель и используя его как ширму, он целует ее. Очень осмотрительно, думает Эмма, стоя неподвижно. Он открывает дверцу машины и садится. Темно-синий «форд-сьерра», машина, подобающая директору, бардачок набит топографическими картами. — До сих пор не могу поверить, что они прозвали меня Волосатой Обезьяной, — бормочет он, качая головой.
Она стоит на пустой автостоянке и смотрит, как он уезжает. Ей тридцать лет, она встречается с женатым мужчиной, которого почти совсем не любит, но, по крайней мере, у него нет детей.
Через двадцать минут она уже стоит под окном длинного малоэтажного дома из красного кирпича, где находится ее квартира, и видит свет в гостиной. Значит, явился Иэн.
Она подумывает, не отсидеться ли в ближайшем пабе или, может, навестить друзей, но знает, что Иэн все это время будет поджидать ее в кресле с включенным светом, как наемный убийца. Она делает глубокий вдох и ищет ключи.
С тех пор как Иэн переехал, квартира стала казаться просторнее. Без его видеокассет, зарядных устройств, адаптеров и кабелей, виниловых пластинок в картонных конвертах квартира выглядит так, будто ее недавно ограбили, и Эмма снова ловит себя на мысли о том, как мало вещей накопила за эти десять лет. Из спальни доносится шорох. Она снимает с плеча сумку и тихо подходит к двери.
Содержимое ящиков комода разбросано по полу: письма, банковские выписки, разорванные бумажные конверты от фотографий и негативов. Молча и незаметно стоя в дверном проеме, она некоторое время наблюдает за Иэном: тот, фыркая от натуги, пытается просунуть руку в самую глубь ящика. На Иэне кроссовки без шнурков, тренировочные штаны и неглаженая рубашка. Наряд, подобранный со всей тщательностью, чтобы продемонстрировать максимальную степень эмоционального смятения. Он оделся так, чтобы ее расстроить.
— Иэн, что ты делаешь?
На лице его отражается удивление, но лишь на секунду, после чего он вновь выглядит как обиженный вор.
— Что-то ты припозднилась, — осуждающе произносит он.
— А тебе какое дело?
— Просто интересно, где ты шляешься, только и всего.
— Была на репетиции. Иэн, мы вроде договорились, чтобы ты не заходил без предупреждения.
— А что такое — ты не одна, что ли?
— Иэн, у меня нет никакого желания с тобой спорить. — Она ставит сумку, снимает куртку. — Если ты ищешь мой дневник или что-то подобное, то зря тратишь время. Я уже много лет дневник не веду.
— Между прочим, я ищу свои вещи. Мою собственность, знаешь ли, вещи, которые мне принадлежат.
— Ты все свои вещи забрал.
— Мне нужен паспорт. Я его потерял!
— Что ж, могу точно тебе сказать: в моем ящике для нижнего белья его нет. — Он, конечно, придумывает. Она прекрасно знает, что паспорт Иэна никуда не девался — просто ему нужен предлог, чтобы порыться в ее вещах и показать ей, как ему плохо. — А зачем он тебе? Куда-то собрался? Неужели решил эмигрировать?
Он хмыкает и говорит:
— О, ты наверняка об этом мечтаешь!
— Ну, я бы не возражала, — замечает она, перешагивает через ворох бумаг на полу и садится на кровать.
— Что же, дорогая, тебе не повезло, потому что никуда я не денусь, — произносит он тоном «плохого полицейского». Иэн подошел к исполнению роли брошенного любовника с такой увлеченностью и рвением, которых ему всегда не хватало как комику, и сегодня он явно в ударе. — К тому же мне это не по карману.
Ей хочется его унизить.
— Неужели приглашений на комические вечера в последнее время маловато?
— А ты как думаешь, дорогая? — Он разводит руки в разные стороны, демонстрируя свою небритость, немытые волосы, плохой цвет лица и всем своим видом говоря: «Вот что ты со мной сделала». Эта откровенная демонстрация жалости к себе, шоу одного актера, призванное показать, как ему одиноко, — результат шестимесячной подготовки, но сегодня у Эммы нет настроения на то, чтобы смотреть этот спектакль.
— Что за новая привычка называть меня дорогая, Иэн? Не уверена, что мне это нравится.
Он снова принимается за поиски, пробормотав что-то в ящик, возможно даже «Иди к черту, Эм». Может, он пьян? На туалетном столике стоит открытая банка крепкого дешевого пива. Пиво… хорошая идея. Эмма тут же решает напиться как можно скорее. Почему бы и нет? Судя по всему, всем остальным это помогает. Обрадовавшись своей затее, она идет на кухню, чтобы начать.
Иэн следует за ней:
— И где ты была?
— Я же тебе уже сказала. В школе, на репетиции.
— И что репетировали?
— «Багси Мэлоун».[35] Получается очень смешно. Хочешь пару билетиков на премьеру?
— Нет, спасибо.
— Там будут водяные пистолеты.
— А мне кажется, ты была с мужчиной.
— О, умоляю, опять ты за свое. — Она открывает холодильник. Есть полбутылки вина, но сейчас ее устроит лишь что-нибудь покрепче. — Иэн, откуда эта одержимость, что у меня кто-то есть? Почему просто не согласиться с тем, что мы друг другу не подходим? — Она с треском дергает дверцу обросшей льдом морозилки. Крошки льда рассыпаются по полу.
— Но это неправда!
— Отлично, как скажешь, тогда давай снова будем вместе! — За пачкой хрустящих блинчиков с мясом, которые хранятся в морозилке с незапамятных времен, лежит бутылка водки. — Ура! — Эмма протягивает блинчики Иэну. — Вот, дарю. Теперь ты их законный опекун. — Захлопнув холодильник, она берет стакан. — И кстати, даже если бы у меня кто-то был, Иэн, что из того? Мы больше не встречаемся, забыл?
— Что-то такое припоминаю. И кто он?
Она наливает в стакан водки на палец:
— Кого ты имеешь в виду?
— Твоего нового приятеля, кого же еще! Можешь все мне рассказать, я не против. — Он презрительно ухмыляется. — Мы ведь по-прежнему друзья.
Эмма делает глоток и наклоняется, уперев локти в стол и прикрыв ладонью глаза. Ледяная жидкость проскальзывает вниз по пищеводу. Проходит пара секунд.
— Мистер Годалминг. Директор школы. У нас роман уже девять месяцев, и, кажется, в основном меня в нем привлекает секс. По правде говоря, нам обоим как-то несолидно заниматься такими вещами. Мне даже стыдно немного. И грустно. Но, как я постоянно себе напоминаю, по крайней мере, у него нет детей! — Она смотрит на дно стакана. — Ну вот, теперь ты все знаешь.
На кухне воцаряется тишина. Наконец Иэн говорит:
— Ты надо мной издеваешься.
— Да ты посмотри в окно, только выгляни, и сам увидишь. Он ждет в машине. Темно-синий «форд-сьерра».
Иэн снова хмыкает — он ей не верит.
— Не смешно, Эмма.
Эмма ставит на стол стакан и делает медленный выдох:
— Да, я знаю. Не смешно. Эту ситуацию никак нельзя назвать смешной, с какой стороны ни посмотри. — Она поворачивается и смотрит ему в лицо. — Я тебе уже говорила, Иэн, ни с кем я не встречаюсь. Ни в кого не влюблена и даже не собираюсь. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.
— У меня есть одна теория, — напыжившись, сообщает он.
— Что за теория?
— Я знаю, с кем ты встречаешься.
Она вздыхает:
— И с кем же, Шерлок?
— С Декстером! — торжествующе заявляет он.
— О боже… — Эмма допивает остававшуюся в стакане водку.
— Прямо в точку, а?
Она невесело смеется:
— Если бы это было так…
— Это что еще значит?
— Ничего. Иэн, как тебе прекрасно известно, я с Декстером уже несколько месяцев не разговаривала.
— Это ты так говоришь!
— Иэн, ты просто смешон. По-твоему, у меня с ним тайная интрижка, которую мы ото всех скрываем?
— Ну, все улики именно на это указывают.
— Улики? Что еще за улики?