Когда шатается трон Ильин Андрей

Откуда и кто кричит — не видно. Свет, бьющий в лицо, глаза слепит.

— По двое, расстояние между двойками три шага.

Потянулись бойцы, одна рука над головой, в другой автомат, который прикладом по земле скребёт.

— Туда бросать!

Загремел металл о металл — бесполезные в данном случае железяки полетели в общую кучу.

— Кто без оружия — отходи в сторону, рук не опускать, строй не нарушать.

Значит, шмон будет.

Тянутся бойцы, растёт куча оружия. Задние ряды напирают на передние, отчего те сдвигаются вперёд.

— Кто командиры?.. Сюда вышли.

Командиры шагнули из строя, пошли на голос.

— Стоять!

Встали. И что дальше?

— На территории кто-нибудь еще остался?

— А ты поди, проверь.

— Кто сказал?

— Ну я, — сплюнул на землю Крюк.

Сзади потянуло дымком. Что такое?

— Сволочи, бумаги подожгли! Карпенко! Бери свой взвод и переверни там всё вверх дном, чтобы ни одной бумажки не пропало. Бегом!

Взвод рысцой побежал к распахнутым воротам. А дальше… Дальше взвод полез в здание. Буром, на дурачка, видно, уверовали в свои силы или потому, что торопились. Растянулись по коридору, ощетинившись стволами и вышибая ногами двери. Пусто. Никого… Везде — никого…

— Оттуда запах!

— Быстро!

Побежали, чтобы приказ исполнить, чтобы ни одной бумажки не потерять. Вышибли дверь, а там дым такой, что не продохнуть и что-то, мерцая, полыхает как костёр в тумане. А это костёр и есть, только не дрова горят, а папки!

— Кравцов, быстро за водой. Всем отделением! Найдите ведра. Не найдёте, хоть гимнастёрки мочите!

Побежало, громыхая по полу, отделение Кравцова туалет искать…

Остальные метнулись в кромешную тьму огонь затаптывать. Но не добежали. Из черноты, как из преисподней, их схватили сильные руки, перехватили рты ладонями, чиркнули заточками под кадыками. Что-то забулькало, закапало на пол… Но гудит, трещит пламя, приглушая звуки.

— Эй, что там у вас?

Тишина.

Еще несколько солдат сунулись в дым и пропали, как сгинули.

— Вы где, чего молчите?

Страшно, жутко, когда уходят бойцы в темноту и ни звука, ни вскрика…

А в туалете тоже бойня: режут военных, как баранов, выскакивая из кабинок и из-за углов, а выстрелить те не успевают, потому что в руках полные ведра и даже если их бросить, на это уходят мгновения. Равные их жизни.

Засада? И нужно бы, как на фронте, закатить в темноту, в пламя, пару гранат и распушить от бедра длинные очереди, чтобы всех, кто в комнате, положить. Но нельзя, свои там. Ушли и не вернулись. На это и был расчёт.

Вдруг чей-то голос:

— Помогите, я ранен!

И еще один сдавленный стон.

— Это же Трофим! Ты где?

— Здесь… Один я…

Спасибо, служивый, отработал. Позвал своих, подал голосок, на который, как на манок, новые жертвы пошли. И вновь тишина, потому что подранкам горло заточки перечеркнули.

— Трофим… Ты где?

Вскинулись тени с пола, ориентируясь снизу по ногам, действуя на ощупь, но не промахиваясь. Завалились солдаты, захлёбываясь своей кровью. Был взвод, да не стало его. Один в живых остался. Этого встряхнули и к дверям поволокли. Ткнули ножом в спину против сердца.

— Жить хочешь?.. Тогда командира зови. К телефону. Как его зовут?

— Подполковник Никифоров.

— Вот его и зови.

Кивнул.

— Давай базарь!

Боец высунулся на крыльцо, крикнул:

— Это я!.. Товарищ подполковник… Вас Карпенко зовёт. К телефону, он по нему говорит. Вас на связь требуют для переговоров, с другими разговаривать отказываются.

Телефон? Ну да, городской, по которому можно позвонить, чтобы поторговаться. А куда еще? Свой номер они знают. Всё просто — зверь сам на охотника бежит.

— Скорее!

— Сейчас иду. Четыре бойца со мной.

Побежал к зданию, фуражку на ходу придерживая. Клюнула рыбка, клюнула. Только кто здесь рыбка, а кто рыбак, не понять. Рыбка думает, что она рыбак, и на крючок насаживается. Сама.

Новая партия солдат вошла в здание. Спокойно вошла, потому что там свои, там второй взвод шмон навёл.

— Карпенко! Карпенко, твою мать! Где ты, чего молчишь?

Но нет Карпенко. В живых нет.

— Вы где?..

Здесь, да не те! Короткая, так что маму помянуть не успели, резня.

— Тихо! Пикнешь — смерть!

Возле глаза, возле самого зрачка — заточка. И в спину что-то впивается, так что кровь по хребту горячим ручейком ползёт. Страшно…

А рядом, в шаге, бойцы хрипят. Уже мёртвые.

— Сейчас прикажешь своим грузить пленных в машины. Всех сразу.

— А если нет? — прошептал подполковник.

— Тогда… Убивать не станем, зачем чужую работу на себя брать — яйца на хрен отрежем. А твоя жизнь, один чёрт — под откос. Тебя прокурор на Колыму законопатит, где таких, как ты, без яиц, ждут не дождутся.

Затрещала ткань внизу живота, и что-то холодное и острое ткнулось в промежность, буравя кожу.

— Ну что, на Колыму при достоинстве или туда же, но без него? Выбирай.

Дрогнул командир, смерти, может быть по горячке, и не испугался бы, а вот так… Жизни лишиться можно, на то их натаскивают, но лишиться жизни половой?! А как же жена?.. И жена капитана?.. И еще одна… буфетчица? В дальних гарнизонах без этого инструмента делать нечего… Даже на крыльцо не выйти…

— Что надо?

— Я уже сказал: грузить пленных в машины. И своих тоже. Всех!

Кивнул.

— Тогда давай к окну. И не блей, громче ори, как нам орал.

— Пушкарёв!

— Я!

Крутит башкой Пушкарёв на крик командира. Где он? Ага, вон, в окно высунулся, рукой машет.

— Грузи пленных в машины, и коридор из бойцов выстрой, чтобы никто не сбежал. В остальные — личный состав. Всех! Мы уезжаем! Бэтээры — вперёд, пусть дорогу проверят.

— Обшмонать бы их надо, мы не успели.

— После. Три минуты тебе на сборы. — Обернулся.

— Молодец. Посиди пока тут, может, еще пригодишься.

Сунули в рот кляп и еще пристукнули для верности.

— Разобрать оружие, занять проёмы!

Солдаты возле машин забегали, выстраиваясь в две шеренги. Другие в грузовики полезли. Умеют военные быстро приказы исполнять, особенно если в столовой каша стынет.

— Плотнее вставайте, чтобы мышь не проскочила. Кто будет тормозить — лупи прикладами не жалея.

Два бэтээра, дымя выхлопом, выкатились на дорогу.

— А ну пошли!

Бойцы уныло побрели по живому коридору, ощетинившемуся стволами.

— Шустрей шагай! — Удар прикладом между лопаток такой, что кости затрещали.

— Полегче!

— Ничего, не рассыплешься.

Втянулась колонна в «коридор» по всей длине.

— В машину по одному!..

Но никто никуда не полез — сверкнули в темноте ножи и заточки. Каждый своего, против которого стоял, конвойного зарезал. Взмах — и заточка, между рёбер проскользнув, перечёркивает пополам сердце, а у кого-то между глаз ручка торчит… Один готов, теперь следующий… Уже гвозди в ход пошли. Три прыжка к кучке солдат, и уже из чьего-то виска только шляпка торчит. Вбит гвоздь в голову, как в полено.

— Тревога!..

Но перехватывают зэки автоматы, рвут из рук умирающих солдат.

— Справа!..

Бросок финки и какой-то лейтенант, роняя из рук пистолет, хватается за горло, пуская кровавые пузыри. Рядом Кавторанг солдат кулаками как кувалдой молотит, ломая носы, вышибая глаза. Орёт на кураже, как в рукопашке с немцами.

— Полундра, братва-а! За Родину!..

Короткая очередь. Кто-то из зэков, сломавшись пополам, ткнулся лбом в землю. Но стрелка тут же достали, исполосовав финками.

— Бэтээр!

Ожил бронетранспортёр, закрутил башней, сейчас довершит полукруг и лупанёт по толпе из крупнокалиберного пулемёта, сметая всех как мусор, и правых, и неправых. Но открыты люки бронированной машины, потому что никто не ожидал…

— Гранату!

Две лимонки, прыгнув как мячики, свалились внутрь. Секунда… две… Взрыв! Замер бэтээр.

А свалка идёт, вернее, бойня. Режут растерявшихся, впавших в ступор солдат, вколачивают в них финки, заточки и гвозди.

— Командиров выбивай! — орёт, перекрывая все крики и стоны, Кавторанг.

Выбить командиров — первейшее дело, без них солдаты — стадо. Режь их, как овец.

Урки очухались, потянув ноздрями запах крови.

— Ах, суки! У-у!.. Режь ментов! — дико заверещал кто-то из них, входя в раж.

Хотя не менты тут — армия. Выдернули из трупов скользкие от крови заточки, ощерились, бросились солдат кромсать. Умеют это урки. И любят, когда ответки ждать не приходится — подранков выбирают и тех, кто послабее.

Из окон «шарашки» разом застучали пулемёты и автоматы. Короткими очередями, потому что прицельно, чтобы своих не зацепить. Выцеливали тех, кто за кругом драки, кто самый опасный.

Десяток солдат, побросав оружие, подняли руки. К ним метнулись урки.

— Отставить! — гаркнул Кавторанг.

Но урки не услышали или не захотели услышать, налетели, порезали солдат, никого не пощадили. Кому-то голову начисто отпилили, подняв в вытянутой руке. И это, возможно, переломило ситуацию. Выжившие военные, бросая оружие, побежали к ближайшим кустам. Преследовать их никто не стал.

Прошло несколько минут. Может, три, может, пять — кто считал?

— Поджигай машины!

— Зачем?

— Чтобы след оборвать! Грузи внутрь, поближе к бакам, наших. Трупы грузи и… тяжёлых.

— Но они же… они еще живые, нельзя их в огонь!

— Значит, помоги! У нас санбата нет и тащить с собой их мы не можем. Мы их потащим, а они нас — в могилу. Тут скоро военных нагонят, все дырки ими заткнут, и если мы не успеем оторваться… В машину, чтобы никаких следов, ни лиц, не пальчиков!

В кузов заволокли трупы. Уже… только трупы. Подогнали, поставили в кучу грузовики, перегораживая дорогу, прошлись короткими очередями по бакам, чиркнули спичкой…

— Уходим, сейчас баки рванут!

— В колонну!..

И бегом, бегом…

К горящим машинам подкатили бэтээры, крутнули башнями, замолотили из пулемётов наугад в сторону леса. Но поздно, поздно. Всё поздно!.. Вырезаны, расстреляны батальоны почти вчистую.

— Шире шаг!

Бегут бойцы одной длинной цепью, обходят населёнки и дороги, ныряют в чащобы и болота, выбирая для пути русла ручьёв и речушки, чтобы след сбить.

— Привал! Пять минут на оправку. А вы… — поворот к уркам. — Если отставать будете, то здесь ляжете.

Понимают урки и даже не огрызаются. Побег — дело весёлое, святое.

— Подъем! Дозоры вперёд, отрыв — два километра. Прикрытию выходить через семь минут. Отставших и дезертиров — в землю! Пошли, ребята…

Бегут зэки, от кого… куда? Ведь и не зэки они уже, и не учёные в халатиках, и не бойцы, а списанные вчистую, по документам и по жизни покойники. Нет у них прошлого, нет настоящего и будущего тоже. Зайцы они, которых будут травить сворами псов.

— Подтянись!

— Как ушли?! Куда ушли?!

— Пешком. В неизвестном направлении. Мы организовали розыск, перекрыли дороги.

— Ну и что?

— Как сквозь землю провалились. Никаких следов. Собаки довели только до ближайшего ручья. Авиационная разведка тоже ничего не дала.

— Местное население?

— Мы запросили участковых, чтобы они провели опрос, никто ничего не видел.

— Как можно… У вас же четыре батальона, вооружение, а их там всего ничего. Как такое могло случиться?

— Мы не рассчитывали, вернее, не ожидали… Мы проведём тщательное расследование и доложим результат.

— Какие потери? Что?! Сколько?! У вас там что, армейская операция была? Вы Берлин брали? Охренели вконец, с горсткой бандитов справиться не смогли! Позор! Выявить виновных и наказать самым суровым образом, вплоть до трибунала!

— Это будет затруднительно. Виновные… их нет. Все командиры, кроме подполковника Никифорова, выбиты.

— Все?!

— Все.

— Подполковника под суд! На нары! Погоны долой! Квартиру отобрать! Четыре батальона, бэтээры… С ума сойти!..

А что тут поделать: не привыкли военные, чтобы их тихо резали, не тому учились. Им бы в полный рост, на траншеи, за валом артиллерийской подготовки и так, чтобы сверху авиация, с флангов соседи и приданная каждому взводу бронетехника. Чтобы по уставу, по учебникам, по правилам. А когда их по одиночке жизни лишают, теряются они, не могут правильно обстановку оценить и лезут на ножи, как мотыльки на огонь. И сгорают. А кто мог предполагать, что чуть ли не десятикратный численный перевес, бэтээры и штурмовики им не в помощь? Никто не мог!

Ну да, они за свою глупость и самонадеянность расплатись. Сполна…

Лесная поляна. Сидят бойцы, еловые лапы под себя подстелили, чуть в стороне костёр горит, под ним толстая каменная подушка, чтобы трава не выгорела, над костром высокий навес сооружён с листвой — дым рассеивать.

— Копать землянки будем там, — показал Партизан. — Вынутый грунт выбрасывать в ручей малыми порциями, чтобы течение уносило. Крыша — два наката, сверху земля и дёрн с кустами, деревцами и пнями. На полу настил на случай, если вода просочится, в углу яма под туалет. Запасной лаз — метров сорок, чтобы по нему на четвереньках можно было выбраться. Деревья рубить и таскать с восточного склона из разных мест, убирая за собой под метёлку.

— Это же четыре километра, да по болоту, а здесь сушины на каждом шагу.

— Значит, четыре. Кому кажется, что это далеко, за десять вёрст отправится лес валить. Если здесь рубить начнём, то нас быстро по сучкам и щепкам вычислят. Здесь всё должно оставаться как было: травинку не потревожить, ветку не согнуть, что выкопали, то обратно посадить и поливать, чтобы не завяло. Брёвна и дрова носить каждый раз по новому пути, чтобы тропу не набить. Всё ясно?

— А готовка?

— На болоте, на острове. Оттуда в котелках таскать. Если тревога — сухпай в землянках жрать, не высовываясь.

— А…

— Естественные надобности справлять в реку, на перекате, где течение. Там рыбки быстро всё подберут. Замечу, что кто-то к берёзке пристроился, — «шланг» ему с корнем вырву. По боевому распорядку разговор особый.

— Зачем всё это, кто нас тут найдёт, в этих болотах?

— Найдёт тот, кто искать будет. Или случайный охотник. Таких, если дозор заметит, допрашивать и в болото, на самое дно. Мы живы, пока не высовываемся. Воров по отделениям распределить, чтобы не разбежались. И… пусть парашу выносят по очереди со всеми. У нас тут привилегированных и шестёрок нет.

— И долго нам так сидеть?

— До полной и окончательной победы коммунизма…

Шатаются кремлёвские башни, как сосны в бурю. Летят головы, хоть не с плах, но сотнями. Никто не знает, усидит ли он в кресле или в районные начальники свалится, а то и совсем… Очередная перетряска на Руси, от границы до границы. Сколько их было и сколько еще будет… И что от новых времён ждать: пряников к празднику или кнут каждый день? Куда всё повернётся?.. Был Ягода, который оппортунистов и изменников изводил, потом, на поверку, сам замаскированным шпионом и вредителем оказался, за это и пулю получил. Ежов, что его к ответу призвал и Лубянку железной метлой вымел, тоже замаскированным врагом обернулся, полстраны в лагеря загнал. С ним Берия разобрался. Но и он гнилое нутро имел, желая партию под себя подмять и народ советский обратно под ярмо капиталистов впрячь… Кто следующий будет и надолго ли — кому в ножки падать?

Шепоток шелестит по высоким коридорам.

— Не прост Никитка оказался, не лапоть деревенский, вон как всё завернул.

Кто бы мог от него такой прыти ожидать: Берию переиграл!

— Неизвестно еще, он или не он, может, они все сообща?

— Может, и сообща, но верховодил Хрущёв, я точно знаю. Остальные так, на побегушках были или молчали, выжидая, кто верх возьмёт. Теперь он их по одному давить начнёт, как клопов.

— Считаешь, на Хруща надо ставить?

— А на кого еще? Никиту Жуков поддержал, а за ним армия. Поговаривают, это генералы дело сладили, Берию арестовали. Теперь самое время новому хозяину лизнуть, чтобы он к миске допустил. Лично я ему присягать стану.

— А если промахнёшься, если его тоже, как Берию?

— Тогда колхозом поеду руководить.

Сыро в землянках. Под ногами, под ветками настила, вода хлюпает, стены каплями плачут, на оружии влага выступает. Болото кругом… Огонь в землянке разводить нельзя, наверх подниматься запрещено, только если ночью, по надобности. А до ночи терпи, хоть лопни, или в угол беги, где парашка вырыта, только вряд ли кому это понравится, потому как помещение одно и вентиляции, считай, нет. Лежат бойцы на полках из жердей, пухнут от безделья, мечтают на солнышко взглянуть, воздуха свежего глотнуть. Пять недель прошло, которые показались годом. Два дня отсыпались, а после все бока на сучках отлежали. В дозорах и секретах лишь можно небо увидеть да надышаться вволю, но очень редко твоя очередь выпадает. И о чём только командиры думают?

А те, точно, думают.

— Скоро бунтовать бойцы начнут от жизни такой. У многих от сырости и неподвижности чирьи пошли — гниют заживо. Надо что-то делать… Может, место посуше найти?

— Ага, в Сочи. Нам один чёрт в буреломы и болота забираться, куда никто не сунется. Или ты думаешь Партизан нам получше местечко подыщет?

— Нет, — качает головой в ответ Партизан. — Не ждите, хрен редьки слаще. Мы всю войну в воде по колено сидели, а кто на пригорки выползал, тех немцы быстро на сосны и берёзы на просушку развешивали. Лучше быть мокрым, чем мёртвым.

— То война была, все победу ждали, а нам здесь без срока сидеть, кто такое выдержит? В тайгу надо уходить, в Сибирь, там нас никто не сыщет, срубим избы, поставим лабазы от зверья, печи из камней сложим. Живи — не хочу.

— А харч?

— Охотится будем, рыбу ловить.

— А соль, спички, да и те же нитки? А если заболеет кто? И как туда через полстраны добраться? Нас всех по дороге переловят. Даже если не всех, остальных по наводке возьмут. Здесь нужно хорониться, пока…

— А «пока» — это сколько? Ждать, когда власть в стране еще раз поменяется? Через год, два, десять?

Думают командиры. Из леса выбираться: на первом же посту спалиться можно. Здесь сидеть, гнить заживо — так рано или поздно сорвётся кто-нибудь. Кабы срок был понятен, хоть даже год, может, и высидели бы.

— Разбегаться нужно — все сроки вышли. По «малинам» ксивы добывать, как собирались.

— Может быть, — соглашается Пётр Семёнович. — Что скажешь, Крюк? Урки наводку дадут?

— Дадут, если раньше нас не сбегут. Они уже давно лыжи навострили, им на зоне по сравнению с болотом — санаторий. Только долго в «малинах» нам не высидеть.

— Почему?

— Ситуация изменилась. Амнистия прошла, тысячи урок по стране разбрелись, «малины» битком, как камеры в «крытках», многие связи оборвались. Не высидеть нам долго — приметные мы.

— Сколько?

— Месяц, может, два, а там надо будет новые схроны искать.

— А что с ксивами?

— Сделать можно, но теперь чёс по стране идёт, каждый мент печати в бумагах чуть ли не нюхает, чуть на зубок не пробует. Новая метла… Урки теперь по справкам об освобождении чистые паспорта получают, с «липой» никто не связывается.

И все понимают, что не выход это, что рано или поздно вычислят их.

— Выходит, опять в лес?

— Выходит.

— Ну что, Партизан, давай новое место искать, засиделись мы здесь, дрова за десять километров приходится таскать, скоро истопчем всё вокруг — будут дорожки, как в парке культуры и отдыха.

— Добро, поищем. А дальше что? Вечно партизанить не получится.

— Ты же партизанил. Годами.

— Можно и десять лет хорониться, если крупное соединение и связь с Большой землёй имеется — тут и оружие сбросят, ту же соль, медикаменты, раненых заберут. А главное, все понимают, что без помощи не останутся. У Ковпака хозяйство было, что твой колхоз: свиней откармливали, коров держали, сено заготавливали, целый хозвзвод трудился. К Ковпаку немцы не совались. А те отряды, что поменьше, на родственниках держались, в гости к ним захаживали, отъесться и отоспаться в тепле. Или мародёрствовали, чтобы брюхо набить, но таких крестьяне быстро немцам сдавали.

— А ты?

— Я обозы потрошил, ты мне и теперь прикажешь продмаги грабить? А главное, я один был — на кило пшена неделю мог жить. А нас тут сколько… Я и теперь в одиночку не пропаду, а вместе… В Сибири… может быть. Только этот локоток не укусить.

— Тогда будем действовать через уголовников — в «малинах» пересидим, а после за Урал переметнёмся, как ксивы добудем.

— Добро, — кивнул Крюк. — За лес не отвечаю, а в городах схроны попробую организовать. В больших городах, где раствориться легче.

— Рассыплемся, а после собраться сможем? — вдруг спросил Пётр Семёнович. — Я понимаю: разобьёмся на пятёрки и десятки, разбежимся по стране так, чтобы никто ничего друг про друга не знал. Командиры — только о своих. А дальше?

— Что дальше?

— Ну, допустим, проскочили мы, «малины» подмяли, ксивами разжились, но захотят ли потом бойцы вновь в лямку впрягаться и в леса из тёплых хат подаваться? С ксивами и связями уголовными, которыми обрастут? Не станут они урками?

— Никуда не денутся!

— Хорошо, пусть так. Соберём мы их, и даже до Сибири доберёмся без потерь, хотя вряд ли… А что потом?