Лондон Резерфорд Эдвард

Каменщики занимались криптой часовни. Та была просторна и вдавалась в восточную апсиду примерно на сорок пять футов. Они уже начали возводить свод.

Озрику нравилось наблюдать. Сперва работали плотники; они соорудили большие полукружные арки, вздымавшиеся на лесах, как череда горбатых мостов. Затем наверх вскарабкались каменщики и положили камни, аккуратно обтесав их в клинья и разместив расширенным основанием кверху, благодаря чему арка, когда все они оказались на месте, приобрела необычайно прочную опору.

Но вскоре Озрик познакомился с новой особенностью Тауэра.

Однажды утром он стал свидетелем того, как каменщики ворчали по случаю очередной проклятой переделки. В считаные секунды нарисовался Ральф и злобно велел ему убираться и заняться своим делом. Озрик ушел и быстро погрузился в работу.

Стена между криптой и камерой на восточной стороне Тауэра получилась около двадцати футов в толщину. Когда каменщики проделали в ней узкий вход для крипты, Озрику и еще троим велели выдолбить внутри стены полость. И вот, под защитой возведенных плотниками опор для каменной кладки, они вгрызались в стену день за днем, подобно рудокопам, пока не соорудили потайной отсек площадью около пятнадцати квадратных футов.

– Прямо пещера, – осклабился Озрик.

Сравнение точное, ибо стены средневековых замков предназначались не только для разделения помещений. Они имели собственную структуру; в них можно было проделать ходы, как в скале.

– Здесь будут храниться ценности, – сказал им Ральф.

Хранилище предполагалось оборудовать массивной дубовой дверью.

Одним хмурым воскресным утром в начале осени Озрик признался в любви.

Вдоль старой римской стены близ Тауэра высились лестницы, восходившие к бойницам, и Озрик с девушкой, поскольку день был нерабочий, поднялись туда полюбоваться видом на реку. Там стояла отрадная тишина, и паренек, очутившись с подругой наедине, внезапно настолько исполнился нежности к ней, миниатюрной и бледной, что бережно приобнял за талию.

И вмиг ощутил, как она застыла. Он повернулся взглянуть на нее, но Доркс отпрянула. Затем, натолкнувшись на опечаленный взгляд Озрика, помотала головой и осторожно, но твердо отвела его руку:

– Пожалуйста, не надо.

– Но я подумал, что, может статься…

Она вновь помотала головой и сделала глубокий вдох:

– Озрик, ты всегда был очень добр ко мне, но… – Доркс спокойно смотрела на него карими глазами. – Я не люблю тебя.

Парень кивнул, ощутив, что тоска застряла в горле удушливым комом.

– Из-за?.. – Он хотел спросить, не из-за лица ли, но не смог.

– Прошу тебя, уйди, – отозвалась девушка. Озрик замялся, и она добавила: – Сейчас же.

Разумеется. Все было понятно. Озрик сошел по ступеням и вернулся к хибарам, где надолго засел в молчании, созерцая соломенное ложе и тихо плача из-за своего уродства.

Он удивился бы, узнав, что скорбь бледной девушки, так и смотревшей вдаль со стены, была сильнее его собственной, ибо дилемма заключалась вовсе не в том, о чем он думал.

Доркс сразу обратила внимание на его обезображенное лицо, но после едва ли о нем вспоминала. Девушка восхищалась отвагой Озрика, ей нравилось его доброе сердце. «Но толку-то?» – спросила она у себя спокойно и горько. У Озрика ничего не было. В деревне даже последний серв располагал хижиной и клочком земли, чтобы возделывать для себя. У Озрика имелась лишь соломенная постель. На что ему было рассчитывать? Таскать, пока не сломается, камни для Ральфа Силверсливза, который его ненавидел. А ей? Ухаживать за немощной матерью. Как это делать, если появится мужчина? Озрик был в этом не помощник. Так или иначе, она насмотрелась на нищие семьи с оборванными и полуголодными детьми, возившимися в грязи. «Живут как сброд, – заметила однажды мать. – Не уподобься им».

Единственная ее надежда – понравиться какому-нибудь работнику или серву, присланному из поместья. В противном случае ей предстояло ухаживать за матерью своими силами, как могла. А что потом? Доркс сочла, что тоже не заживется.

Таким образом, она повела себя с Озриком осторожно, стремясь быть доброй к бедолаге, но не внушать ему больших надежд. Этим утром она поступила как должно: отослала его быстро и непреклонно. Теперь же, озирая с протяженных городских стен окрестности и оглядываясь на вздымавшуюся громаду Тауэра, она прокляла судьбу, заточившую ее в этой мрачной темнице.

И Озрик ни в коем случае не должен был догадаться о тайне, с которой она жила все эти недели, – девушка любила его.

В последующие дни Озрик и Доркс при каждой встрече обменивались привычными улыбками, но говорили редко. Оба держали свои чувства при себе. На том, казалось, дело и кончилось. Но не вполне.

Первой заметила перемену в Озрике жена Альфреда. Обычно его еженедельные трапезы в семье оружейника проходили празднично. Альфред построил новый дом впритык к мастерской – прочное бревенчатое строение с большой главной комнатой и верхним этажом, разделенным надвое: для них с женой и для детей, коих было уже шестеро. Подмастерья спали в служебной постройке на задворках.

Жена Альфреда – особа веселая, сдобная. Дочь мясника, она правила домочадцами с легкостью и сноровкой женщины, любимой мужем и имевшей детей ровно на одного больше, чем рассчитывала. Озрик, каким бы жалким ни было его обыденное существование, к порогу их дома обычно приободрялся и часто приносил детям какую-нибудь самодельную игрушку.

– Ты ему прямо как мать, – говаривал Альфред супруге.

– Тем лучше, – отвечала та. – Бог свидетель, она ему не помешает.

А потому она встревожилась, когда на исходе лета заметила, что Озрик сам не свой. Он витал в облаках, ел мало. «Не влюбился ли этот несчастный?» – спросила она у Альфреда. Тот усомнился. Но когда осенью Озрик пришел однажды бледный как смерть, не проронил ни слова, а есть вообще не смог, она забеспокоилась всерьез. Деликатные расспросы ни к чему не привели.

– Не понимаю, в чем дело, но оно скверно, – сказала она мужу. – Поспрашивай в Тауэре. Попробуй узнать.

Через несколько дней Альфред отчитался:

– Сказывают, что он крепко сдружился с девчонкой. Я ее видел. Очаровашка, просто мышонок! Даже поговорил с ней.

– И что?

– Да пустяки. Они друзья, не больше. Сама так сказала.

Жена на это покачала головой и улыбнулась:

– Я потолкую с ней.

Тем паче ее удивило поведение Озрика, когда уже следующим вечером тот прибыл на ужин.

Парень все еще был бледен и словно хранил какой-то секрет. Она недоумевала, в чем тут дело, если не в девушке.

Но главное – тот никогда еще не съедал так много. Когда хозяйка подала рагу, он четыре раза спросил добавки, эля же выдул три здоровые кружки. Он умял вдвое больше, чем всякий жадный мастеровой.

– Гляньте на Озрика! – разгалделись дети. – Он сейчас лопнет!

– Силенками запасаешься? – осведомился Альфред.

– Да. Сегодня наверну, сколько сумею, – ответил тот, не объясняя, и когда ушел, все прочие остались в неведении.

Он был доволен и ночью, лежа на соломенном ложе, с улыбкой обдумывал свой план.

На следующее утро, когда Ральф совершал заведенный обход, над берегом висел туман. Люди копошились близ хибар, но представали лишь смутными силуэтами; их кашель и голоса звучали в липкой сырости приглушенно и бесплотно. Неясными сделались даже грозные очертания Тауэра, напоминавшего огромный корабль-призрак, выброшенный на сушу.

Ральф хрюкнул. Накануне он навестил дам с южного берега, но те, хотя и давали ему физическую разрядку, все меньше удовлетворяли его, и на рассвете он брел по мосту в дурном расположении духа.

Вдобавок его раздражало еще кое-что.

Куда, черт возьми, подевался его хлыст? Тот загадочно исчез двумя днями раньше. Он отложил его всего на пару минут, и после, какие бы чудовищные угрозы Ральф ни изрыгал, никто из работников так и не смог ему сказать, куда тот запропастился. С годами Ральф настолько свыкся с ощущением кнутовища в руке, что испытывал ныне крайнее неудобство и чуть не терял равновесия на ходу.

– Ну, раздобуду новый, если вскорости не найду, – бурчал он в досаде.

Он не потрудился заглянуть в хижины, но по привычке обошел размытый массив Тауэра, время от времени поглядывая на склоны, как будто стремился убедиться, что вороны, скрывавшиеся в тумане, по-прежнему охраняли его темные, сырые стены.

И только он свернул за угол, как сразу увидел свой хлыст.

Тот валялся на земле у стены, на вид пребывая в целости и сохранности. Вор небось перепугался и вздумал вернуть его таким способом.

Чуть улыбнувшись, Ральф подошел и нагнулся, чтобы поднять хлыст.

Озрик ждал этого целый час.

Парень понимал: его замысел опасен. Однако всю неделю, прокручивая в голове свой план, он задавался вопросом: что ему терять? Доркс он оказался не люб. Стремиться было не к чему, жизнь представала беспросветной. Что ему сделают сверх того, что успели? Не отрадно ли, пусть хотя бы чуток, прибить надсмотрщика, который столь безжалостно его унизил?

И вот, наблюдая из укрытия, он тщательно вычислил подходящий момент, сделал глубокий вдох, напрягся и тихо процедил:

– Пора.

Вечерние старания Озрика не сгинули втуне. Он так набил желудок, что в самом деле боялся лопнуть. Мягкие, теплые испражнения, хлынувшие из него струей, устремились с северной стороны Тауэра в garderobe, где он воссел, – их было намного больше, чем когда-либо ранее. Терпя и крепясь столь долго, парень разродился продуктом замечательной концентрации. Податливый, обильный, но компактный, тот полетел в благословенной тишине к далекой цели.

Мигом позже Озрик, теперь уже мочившийся в лоток, с восторгом узрел, что его посылка приземлилась аккурат на голову надсмотрщика.

Снизу донесся вопль ужаса, затем, когда Ральф вскинул руку, – изумления, и, наконец, едва он увидел и учуял, что на ней такое, – неимоверного отвращения. К моменту, когда он поднял взор на выходное отверстие, там уже никого не было.

Взревев от ярости, нормандец помчался вокруг здания и вверх по лестнице. Он ворвался в garderobe, оттуда ринулся через зал в камеру, крипту и даже окунулся во тьму хранилища. Но не нашел никого. Рыча от негодования, он вернулся в главный зал и уже собрался искать дальше, когда был захвачен мыслью внезапной и еще более кошмарной.

Вот-вот на работу пожалуют первые каменщики. Они увидят его обляпанным вонючей и неприглядной дрянью. Он станет посмешищем Тауэра, всего Лондона. Поэтому, издав крик отчаяния, Ральф вылетел из здания и вскоре был замечен бегущим к городу сквозь утренний туман.

Озрик ждал. Он сидел на корточках, плотно прижимаясь к стене, футах в десяти выше, в тени огромного камина. Он слышал вопли Ральфа и, улыбаясь, внимал удалявшемуся топоту нормандца.

Затем он спустился.

Через несколько дней Доркс была изумлена: жизнерадостная супруга оружейника пригласила ее пройтись. Они направились к Биллингсгейту; девушка дичилась, но постепенно, сраженная сердечностью и понятливостью этой женщины, немного оттаяла, а потом, хотя сама того не желала, ее и вовсе прорвало.

Однако все это было не столь удивительно, как дальнейшее.

Женщина спокойно и доброжелательно объяснила, что они с мужем дружны с Озриком, поведала, как Альфред пытался выкупить его.

– Может, когда-нибудь и сумеет, – добавила она, а потом сделала предложение: – Мы присмотрим за твоей матушкой. Даже Ральфу не хочется обременяться лишним и бесполезным ртом. И последим, чтобы она не голодала, а если Ральф разрешит, заберем ее к себе.

– Но… – Девушка замялась. – Если у нас с Озриком будут дети…

Женщина докончила за нее:

– И Озрик умрет? – Она пожала плечами. – Насколько получится, приглядим и за ними. Не думаю, что им грозит голод. – Женщина помедлила. – Конечно, тебе могут предложить и что-нибудь получше. Если так – соглашайся. Но это хоть что-то. Мой муж – главный оружейник и имеет здесь некоторый вес.

На обратном пути Доркс молчала, ибо не знала, что думать и говорить. Но в итоге, будучи молодой и измученной, ответила:

– Спасибо. Да.

Через несколько вечеров Озрик ошарашенно взглянул на бледную фигурку, приближавшуюся к нему в слабом мерцании жаровни.

Прошел год, прежде чем мать Доркс приняли в дом оружейника. За это время успели доделать первый этаж Тауэра и заготовить для потолка огромные деревянные балки.

Озрик и Доркс, уединившись в своей жалкой обители, как могли жили безмятежно. Не было ни свадебной церемонии, ни официального освящения, но в этих условиях на такое и не приходилось рассчитывать. Местный люд называл Доркс просто: женщина юного Озрика; его же – ее мужчиной. Добавить к этому было нечего.

За исключением того, что вскоре после ухода матери Доркс спокойно сообщила Озрику, что ждет ребенка.

Шли месяцы, и Альфреду-оружейнику с женой казалось, что они сделали доброе дело, а жизнь в Лондоне при нормандцах была, в конце концов, вполне сносной.

Или была бы, не докучай им лихо, которое начало разрастаться и без принятия мер грозило поглотить их всех.

Однажды утром, поздней осенью 1083 года от Рождетва Господа нашего, Леофрик-купец, проживавший в Уэст-Чипе, стоял у своего дома под знаком Быка, на миг захваченный нерешительностью.

Два вида, ему открывшиеся, настолько приковали внимание, что он знай вертел головой, пытаясь вобрать сразу оба.

Первый являл наполовину выстроенную церковь.

Вильгельм насадил в Англии не только замки. С материка он прихватил и кое-что еще, важное чрезвычайно: Континентальную церковь. В конце концов, король обещал папе в обмен на благословение реформировать Английскую церковь, а слово свое привык держать. Поэтому при первой же возможности заменил саксонского архиепископа Кентерберийского Ланфранком, очень известным нормандским священником. Осмотрев свою новую обитель, Ланфранк вынес простой вердикт: «Безблагодатно». И начал наводить порядок.

За несколько лет до этого в Уэст-Чипе случился пожар. Дом Леофрика уцелел, но саксонская церковь Сент-Мэри в конце переулка сгорела дотла. И вот архиепископ Ланфранк лично распорядился восстановить ее в качестве его собственного лондонского храма.

Поэтому на полпути, если идти по Чипу, сразу за лавками торговцев тканями, ныне высилась небольшая, но ладная церковь. Подобно Тауэру на востоке, она была прямоугольной, основательной и выстроенной из камня. Крипту, преимущественно располагавшуюся над землей, почти закончили. Там были неф и два придела. Даже свод был каменным, хотя в данном случае строители воспользовались римским кирпичом, обнаруженным поблизости. Но самой яркой особенностью, что уже произвела впечатление на горожан, были прочные арки, подобные тем, что имелись в Вестминстерском аббатстве, – в романском стиле; изогнутые, как луки. Благодаря этому церковь еще до завершения работы получила имя, сохранившееся в веках: Сент-Мэри ле Боу.

Едва ли был день, когда Леофрик не проводил как минимум часа за созерцанием строительства этого прекрасного здания. Пусть норманнского, пусть у порога его дома – оно ему нравилось.

Другой же вид, однако, казался все более странным.

На северной стороне Чипа, в сотне ярдов от того места, где он стоял, пролегала узкая улица Айронмонгер-лейн. И там, на углу, вот уже пять минут пряталась фигура в высшей степени примечательная. Голову покрывал капюшон. Человек безуспешно пытался скрыть свой рост и, очевидно, личность; из капюшона торчал кончик пышной рыжей бороды.

Но зачем ему там отираться? Дальше по Айронмонгер-лейн находился лишь едва отстроенный квартал, названный еврейским, так как там совсем недавно поселились евреи.

Вильгельм Завоеватель, как и его соратники, привлек в Англию новый люд – нормандских евреев. Они были привилегированным классом, поскольку находились под особым покровительством короля, однако были отстранены от большинства профессий, а потому избрали своим делом выдачу ссуд. Не то чтобы лондонские купцы не знали простейших финансовых операций. Ссуды и неизбежно сопряженные с ними проценты существовали здесь давно, как и везде, где имелись купцы и денежное обращение. Леофрик, Барникель, Силверсливз – все они выдавали ссуды, взимая проценты или их эквивалент. Но это сообщество специалистов явилось для англо-датского города новшеством.

Так что же здесь вынюхивал Барникель? Странным было не только его одеяние, но и действия.

Сначала он шел по улице вперед, затем останавливался, разворачивался и спешил назад, потом вновь разворачивался, устремлялся вперед, в чем-то уверивался и опять шел назад. Леофрик видел, как старый товарищ проделал это трижды. Испугавшись, что тот, похоже, спятил, Леофрик направился к нему. Однако Барникель явно заметил его, ибо с удивительным проворством снялся с места, заспешил по Полтри и скрылся за лотками, оставив Леофрика гадать: чем же это занимался Датчанин?

Разгадку уже следующим вечером предоставила Хильда, шагавшая с Барникелем мимо Сент-Брайдс к Сент-Клемент Дейнс.

Хильда мало изменилась и вела спокойную жизнь. Родился еще один ребенок. Она стала зрелой и умудренной, насколько это возможно разочарованной женщине. Наверное, самым большим удовольствием для нее оставались невинные свидания с Барникелем на берегах Темзы.

Недавно, впрочем, она заметила перемену в своем приятеле. Тот был не просто погружен в себя, но как бы внезапно состарился. В рыжей бороде стала заметнее седина; легкая дрожь в руках явилась для Хильды знаком того, что вечерами он нет-нет да напивался.

Отец рассказал ей о странной сцене близ еврейского квартала, а потому она, правильно рассчитав момент, деликатно спросила у старого друга, все ли в порядке. Сперва тот отмалчивался. Но когда они достигли Олдвича с его развалинами на месте небольшого мола, Хильда заставила Барникеля присесть на камень, и тот, печально взирая на Темзу, соизволил признаться.

Похоже, что его долги медленно возрастали. Она заподозрила причину в его тайной деятельности, однако не спросила. С момента завоевания многие датские купцы пострадали от конкуренции с нормандцами. Недавно же лондонцев обременили крупным налогом, дабы покрыть строительство замков для короля Вильгельма. Барникель не разорился, однако нуждался в деньгах.

– Вот и придется мне побираться у иудеев, – произнес он тусклым голосом и покачал головой. – Я одалживал, но никогда не занимал.

Его откровенно угнетало это обстоятельство.

– Но разве Силверсливз не должен тебе? – спросила Хильда, вспомнив о старом отцовском долге.

– Он выплачивает проценты, – кивнул Барникель.

– Так почему же не потребовать все? – осведомилась она.

Барникель поднялся:

– И пусть нормандцы узнают, что я в нужде? Пусть видят, как я пресмыкаюсь? – Внезапно он сделался почти прежним и прогремел: – Никогда! Скорее пойду к евреям!

И Хильде, как большинству женщин, осталось лишь подивиться мужскому тщеславию. Но она сочла, что поняла, как действовать.

Поэтому уже позднее в тот же день она навестила отца и предложила:

– Сходи к Силверсливзу. Не говори, что Барникель в беде, и обо мне тоже. Просто скажи, что долг на твоей совести, и попроси заплатить. Ради тебя он сделает это, и, если все пройдет естественно, Барникель никогда не догадается.

Леофрик согласно кивнул. Но не успела она уйти, как он задумчиво взглянул на нее:

– Ты увлеклась им?

– Да, – ответила Хильда просто.

Леофрик продолжал ее рассматривать. Он годами прикидывал, что же такое связывало ее с Барникелем, но не отваживался спросить.

– Прости, что насильно выдал тебя за Анри, – тихо сказал он.

Она выдержала его взгляд.

– Нет, этого не было. – Хильда улыбнулась. – Но сделай, как я прошу. – Затем ушла.

Вскоре после этого отношения между Альфредом и его другом и благодетелем Барникелем начали охлаждаться. Это произошло совершенно незаметно для прочих.

Тихим вечером они стояли у Барникеля в зале. Мало что изменилось. Огромный двуручный боевой топор так и висел на стене. Все было как обычно – вернее, было бы, не повтори сейчас Альфред с нажимом еще большим слова, которые минутой раньше сказал свирепо взиравшему на него рыжебородому великану.

– Нет. Я не смею.

Альфред отказывал ему впервые в жизни.

Барникель снова слышал голоса из-за моря. Нет, ему не мерещилось. Они были весьма реальны. И в самом деле, на исходе 1083 года король Вильгельм, как никогда прежде, тревожился за свое новое островное королевство.

Причиной был обширный заговор на севере. За ним стояла Дания, где новый король, очередной Кнут, проникся духом викингов и возжелал авантюр. Дошло до того, что его эмиссары вели переговоры с соперниками нормандца-завоевателя – завистливым королем Франции и задиристым королем Норвегии.

Вильгельм не всегда мог положиться даже на собственных близких. Его сын Роберт, имея поддержку французского короля, уже пытался восстать; недавно же Вильгельму пришлось по подозрению в измене бросить в темницу своего сводного брата Одо, доблестного епископа Байё.

Датские эмиссары поспешили заявить: «Если они объединятся, не справиться даже Вильгельму».

Вряд ли достойно удивления то, что подобные слухи привели Барникеля в восторг. Он мог погрязнуть в долгах. Мог стариться.

– Но через год-другой мы вновь обретем Кнута на английском троне! – пылко воскликнул он, обращаясь к Альфреду. – Подумай об этом!

И как же тот мог колебаться?

Между тем Альфреда уже давно тревожили его отношения с Датчанином. С их последней транспортировки оружия прошло пять лет. Пять лет, на протяжении которых в Англии царил мир. Пять лет, за которые Альфред стал доверенным оружейником при Тауэре. Он даже изготовил кольчугу для Ральфа, а меч – для самого Мандевиля. Да и вообще обеспечил семью и жил безмятежно.

Да, Барникель являлся к нему каждый месяц или два, просил сделать оружие. Понемногу зараз. Довольно простое дело, не вызывавшее подозрений; он прятал изделия в нескольких тайниках в мастерской под полом. Не говоря об этом даже жене, Альфред из верности продолжал оказывать Датчанину услуги. «Я все еще в долгу перед ним», – твердил он себе. Но время шло, семейство росло, и он выполнял эти поручения все более неохотно. А месяц назад, окинув взором скопившийся подпольный арсенал, пришел в ужас.

– Тут хватит на сто человек, – прошептал Альфред.

Впервые он испытал нешуточную панику. А ну как нормандцы обыщут мастерскую и найдут этот склад? Он подумал, что никак не отбрешется.

– Я боюсь, – признался он Барникелю.

– Тогда ты трус.

На это Альфред только пожал плечами. Он слишком любил Датчанина, чтобы оскорбиться. Вдобавок имелись и другие соображения.

– Я думаю также, что все это становится зря. Истина в том, – изрек он тихо, – что большинство англичан уже приняли Вильгельма. Они могут не выступить за датчан.

Барникель издал яростный рев. И все же он не мог отрицать этого полностью. Лондон, ясное дело, вытребует себе особый статус при любом короле, но в ряде мелких восстаний последних десяти лет английская глубинка фактически сражалась бок о бок с ненавистными нормандцами, подавляя бунтовщиков по той простой причине, что мятежи были опасны для урожая.

– Предатель ты! – злобно бросил Барникель, и вот на это Альфред закусил удила.

– А дети твои кто, коли так? – парировал он.

Это был острый выпад, попавший в цель. Альфред отлично знал, что взрослые сыновья Датчанина не слишком интересовались тайной отцовской деятельностью. «Если прибудет датский король, мы станем датчанами, – однажды заявил младший. – Но не раньше». Это было разумно, но Альфред видел, что Барникель пребывал в глубоком разочаровании.

Через несколько минут Альфред уступил и согласился выполнить просьбу, возможно, потому, что видел, сколь уязвлен был старик. Но сделал это, имея дурные предчувствия.

В декабре того же года Барникель Биллингсгейтский был чрезвычайно удивлен любезным приглашением нанести визит Силверсливзу.

Спору нет: если Альфред обрел независимость, то носатый нормандец решительно процветал. У ворот его дома стоял вооруженный страж. Два делопроизводителя трудились за столом в его прекрасном каменном особняке. Он был каноником собора Святого Павла. Его призвал к себе сам архиепископ Ланфранк. Хотя суровый реформатор счел купца-клерикала воплощением «безблагодатности», он был слишком мудр, чтобы позволить себе нечто большее, нежели сухо отчитать щедрого каноника и настоятеля церкви Святого Лаврентия Силверсливза. Барникель пытался выглядеть безразличным, но это было трудно.

Нормандец приветствовал его с бесконечной учтивостью, пригласил сесть и обратился серьезно, наставив носище в разделявший их стол:

– Давно уже, Хротгар Барникель, тяготил меня долг, перешедший от Леофрика. Надеюсь, ты признаешь мое неуклонное выполнение обязательств по этому делу.

Барникель кивнул. Нормандец был ему неприятен, но он не мог не согласиться, что все десять лет тот исправно выплачивал оговоренные проценты.

– Я давно мечтал избавиться от этого долга, – продолжил Силверсливз, – но сумма велика.

Барникель подозрительно зыркнул. Он слышал о склонности нормандца принуждать кредиторов брать меньше положенного. К его удивлению, Силверсливз благодушно вещал:

– Однако мне кажется, что, если ты примешь мое предложение, теперь я смогу расплатиться. – Он вскинул голову и улыбнулся.

Барникель на секунду оцепенел и ничего не ответил. Окончательно выплатить долг? Вспомнился позорный осенний визит в еврейский квартал. Даже он, закаленный в боях, не нашел в себе смелости вернуться туда.

– Чего задумал-то? – спросил Барникель грубо.

Силверсливз подобрал с пола пергаментный свиток и расстелил на столе.

– Кое-что. Думаю, тебя это заинтересует, – отозвался он. – Поместье, только что перешедшее в мои руки. Тебе оно, возможно, знакомо. Называется Дипинг.

Это удивило Датчанина еще больше, ибо он действительно знал это место.

Оно находилось на восточном побережье примерно в пятнадцати милях от его собственных угодий, которых он лишился с приходом Вильгельма. Хотя Барникель не бывал там, ему было отлично известно о богатстве земель вдоль этой прибрежной полосы, а лежавшая перед ним саксонская хартия свидетельствовала, что стоимость поместья могла даже превысить размер долга.

– Прошу тебя, обдумай это дело на досуге, – предложил Силверсливз. – Хотя, если ты не против, у меня уже составлен договор.

Барникель взглянул на него, потом на хартию и тяжко вздохнул.

– Беру, – сказал он.

Дела, похоже, налаживались.

И в самом деле, в следующем году мир перед Барникелем заиграл новыми красками. Опасными, если на то пошло, но для Датчанина любая далекая смута, каждый сполох на горизонте являлись залогом великой сечи, милой его душе викинга.

Зимой ввели колоссальный налог. Он сильно ударил по Лондону и не пощадил даже последней деревушки в глубинке. Весь 1084 год напряжение росло. На восточном побережье возвели дополнительные укрепления. Приходили известия о датском флоте, готовом выступить следующим летом.

В начале же весны 1085 года по Лондону поползли слухи: «Король Вильгельм переправляет из Нормандии вспомогательную армию наемников». В городе строго соблюдался комендантский час. И вот однажды на прогулке Хильда предупредила Барникеля:

– Ральф наводнил шпионами каждую улицу.

Что только распалило Барникеля.

Ибо Альфред ошибся, заявив, что сопротивление власти норманнов иссякло. Датчанин знал полсотни человек или больше, вполне готовых выступить, если сочтут, что пробил час. Одни были из Кента, где алчность Одо сделала нормандцев непопулярными; другие являлись, как сам он, датскими купцами, терпевшими с момента захвата усиливавшийся натиск континентальных конкурентов; третьи были ограбленными саксонцами, которые надеялись вернуть свои земли.

«Восстание лишь вопрос времени, – с удовольствием говорил себе Барникель. – Когда придет срок, я буду готов».

Удар по этим планам был нанесен в мае с неожиданной стороны.

Для Озрика это было счастливое время. Первый ребенок, здоровая девочка, принес ему великую радость. Благодаря Альфреду и его семье она не испытывала нужды ни в пище, ни в одежде. Озрику казалось, что для полного семейного счастья недоставало одного. «Придет день, – сказал он Доркс, – будет и мальчик».

С другой стороны, его жизнь улучшилась и по причине углублявшегося в Англии политического кризиса. Покуда строительство Тауэра продолжалось своим чередом в стремительном темпе, Мандевиль дал Ральфу новые поручения, и надзор за работой свелся к непродолжительной ежедневной инспекции. Чернорабочие и каменщики облегченно вздохнули, и Озрик, по мере роста высоких стен Тауэра, вошел во вполне приятный и спокойный трудовой ритм.

И получалось на славу. Последний этаж Тауэра обещал стать подлинным чудом. «Я называю этот этаж королевским», – любил повторять Озрик.

Тот же, по сути, был двойным. Хотя дополнительный этаж надстроили много веков спустя, исходная высота достигала почти сорока футов. Наружную стену опоясывала, подобно крытой аркаде, внутренняя галерея для прохождения придворных, которые могли созерцать Темзу через маленькие окна или любоваться просторными хоромами внизу через нормандские арки. Здесь тоже соорудили garderobes, а в восточном крыле – еще один камин, хотя огромный главный зал предстояло согревать на старинный манер: большими жаровнями в центре.

Но самым изящным и благородным сооружением в юго-восточном углу оказалась часовня.

Она была очень проста, с округлой апсидой в восточной стене. Помещение разделялось двойным рядом толстых круглых колонн, образовывавших короткий неф и два боковых придела, с галереей на верхнем уровне. Округлые очертания арок, окна, которых только и хватало для мягкого освещения бледно-серых камней. Часовню назвали в честь святого Иоанна. Возможно, именно здесь, в простой и крепкой часовне при великом замке возле реки, особенно ощущалась духовная сущность нормандца Вильгельма, завоевателя Англии.

И главные арки уже были почти готовы, когда одним весенним вечером Озрику неожиданно сообщили, что его хочет видеть Барникель.

Планы Датчанина спутали два человека. Ральф Силверсливз был первым.

Опасаясь вторжения, король Вильгельм не только послал на материк за наемниками, но и приказал Мандевилю готовить лондонцев. Что означало для Ральфа новое задание.

Туповатый нормандец в кои-то веки подошел к делу с умом. Его люди обходили дом за домом, собирая оружие. Брали любое; владельцам же сулили страшные кары, если впоследствии выяснится, что они что-то скрыли. Нормандцы действовали быстро. Пожалуй, единственным вооружением, которого они не тронули, был знаменитый двуручный топор Барникеля – Датчанин, к ужасу домашних, упрямо настоял на его сокрытии.

Поскольку оружие часто оказывалось в плохом состоянии, его доставляли к оружейникам, где ставили охрану. Затем уносили на надежный склад.

– А после и оружейников обыщу – спокойствия ради, чтобы тоже ничего не припрятали, – хвалился однажды вечером перед семейством Ральф.

– Ну и куда же ты в конце концов денешь все это оружие? – спросила Хильда.

– В Тауэр, – ухмыльнулся Ральф.

Это было первое дело, когда понадобился Тауэр. Пока здание строилось, лондонский гарнизон оставался рассредоточенным по фортам Ладгейта и прочим местам, однако под склад можно было использовать огромный подвал, наглухо запертый и отделенный от других помещений Тауэра. Для большей надежности Ральф уже перекрыл низ витой лестницы второй прочной дверью, на которую Альфред также навесил тяжелый замок.

– Мне хватит стражника наверху лестницы, – заметил Ральф.

Королю Вильгельму будет приятно узнать, что его великий замок уже нашел применение.

На следующий день Хильда все рассказала Барникелю.

Если угроза обнаружения оружия заставила Альфреда и Барникеля нервничать, то самый кризис разразился стараниями жены оружейника.

Явившись однажды поздно вечером в мастерскую, она с удивлением застала мужа за укладыванием меча в тайник под полом. Справившись с охватившим ее страхом, женщина заставила его выложить всю правду, после чего выдвинула оружейнику ультиматум:

– Как ты посмел подвергнуть нас такому риску?! Немедленно прекрати помогать Барникелю! Навсегда! Чтоб не было здесь никакого оружия!

Альфред быстро убедился, что в этом смысле его обычно сговорчивая жена оказалась непреклонна.

– Если нет, – заявила она, – я уйду.

Возникло затруднение. Хотя в душе Альфред радовался поводу покончить с опасным занятием, к тому имелось очевидное препятствие.

– Мастерскую охраняют люди Ральфа. Его шпионы повсюду. Куда теперь спрятать оружие? Даже если выбросить в реку – как его вынести?

Ни он, ни Барникель не находили ответа, пока Датчанин, вспомнивший о гениальной выдумке Озрика, не предложил наконец:

– Попросим нашего коротышку-плотника. Может, его осенит.

Озрик же, внимательно выслушав их и немного подумав, выдвинул план, от которого старый великан ахнул и с хохотом, восторженно проревел:

– Это такая наглость, что может и выгореть!

Тук. Тук. Как можно тише. Удары молоточка по зубилу разносились во тьме по огромному подвалу. Тук, тук. Иногда он задерживал дыхание, едва ли веря, что даже толстые стены Тауэра могли заглушить отрывистые звуки.

Приглушенное звяканье – раствор аккуратно выщерблен. Скрежет и стук – камень вынут. Все это в свете маленькой масляной лампы среди кромешного мрака под криптой. И снова позвякивание – подобно трудолюбивому гному, Озрик вторгался в нутро могучей норманнской цитадели.

На мысль его навело хранилище, сооруженное им же три года назад.

– Стены за криптой примерно двадцать футов толщиной, – объяснил он Барникелю. – Если хватило места под хранилище, то столько же должно быть внизу, в подвальной стене.

Произведя тщательные расчеты, Барникель и Альфред сообщили ему, что им нужна полость футов пять на восемь, чтобы сгрузить туда все незаконно изготовленное оружие. Может ли он сделать такую?

– Неделя понадобится, – ответил он.