Черный человек Морган Ричард

Глава 46

Они говорили об этом в парке.

Выбор Севджи Эртекин: она будет присутствовать на всех брифингах. «Это, блин, пока еще мое дело», – жестко сказала она Нортону, когда тот вздумал протестовать. Лучше уж так, думал Карл, чем думать о том, что грядет, а книга ан-Нафзави то ли закончилась, то ли прискучила Севджи. Итак, они сидели под мягким солнцем в деревянных креслах, слушали журчание ручейка и вели себя так, будто Севджи вовсе не должна вскоре умереть.

– Вот же тварь загримированная, – возмутилась она, когда Карл поведал о ночном приключении. – То же самое эта сучка сделала на «Коте Булгакова». Выскочила из-за колонны и врезалась в меня. Должно быть, это она. На хера ей это?

– Чтобы подслушивать нас, – сказал Карл. – Сразу после того, как это произошло, я поехал в Алькатрас и попытался попасть на этаж с высоким уровнем защиты, так вся сигнализация взвыла. Оказалось, что у меня на куртке микрофон размером с хлебную крошку в мимикрирующем под окружающую среду корпусе. Приклеивается простым касанием, батарейка практически вечная.

– Значит, где-то на моей одежде тоже должен быть.

– Скорее всего, да.

– Выходит, эта Рен все еще в игре? – нахмурился Нортон. – Не слишком-то логично. Вы считали, что она бежала в Вольную Гавань, чтобы сделать себе новое лицо и новую личность.

Карл покачал головой:

– Она оказалась умнее. Зачем прибегать к хирургии, когда можно обойтись слоем театрального грима и париком?

– Да, – кисло сказала Севджи. – В городе полно уличных артистов. Они, блин, повсюду, куда ни плюнь.

– Это не дает ответа на вопрос, зачем она тут ошивается, – заметил Нортон. – Если изначально ее наняли прикрывать Меррина, то я склонен считать, что она осталась без работы.

– Я же говорил вам, что ничего еще не кончено, – сказал Карл. – Да, мы вывели из игры Меррина чуть раньше, чем это предполагалось, но в остальном все идет точно по плану.

Нортон с сомнением поглядел на него.

– Да, но что это за план? – спросила Севджи. – Ты говоришь, Гутьеррес утверждает, что отправил Меррина на Землю в качестве наемного убийцы марсианской familia — отомстить за насилие семидесятых годов. Манко Бамбарен участвует в этом, потому что может воспользоваться переменами в верхах familia, и получает шанс выжать максимум из своих связей в КОЛИН. А потом Меррин, вместо того чтобы устранять боссов в Лиме, пускается во все тяжкие и убивает десяток-другой мирных граждан Иисусленда и Кольца. Как-то все это не вяжется.

– Гутьеррес думал, что отправляет на Землю наемного убийцу familia стал объяснять Карл. – Но на самом деле очевидно, что план совсем другой. Во-первых, у Бамбарена тут далеко не только деловые интересы.

Нортон снова заломил бровь:

– В каком смысле?

– В таком, что мать Меррина, та, которая донор генетического материала, Изабелла Гайосо, является также настоящей матерью Манко Бамбарена. Бамбарен и Меррин – братья. Ну наполовину.

Севджи выпрямилась в своем кресле и уставилась на Карла:

– Да ну на фиг!

– Боюсь, так оно и есть. Изабелла Ривера Гайосо, мать из трущоб Арекипы, продала генетический материал заезжим военным медикам из Штатов, которых послал туда Центр генетических технологий Элленсис. Думаю, ей заплатили за это долларов пятьдесят. Она назвалась девичьей фамилией своей матери, возможно из-за стыда. Похоже, личный регистрационный номер она тоже дала фальшивый, потому что по нему выйти на нее не удалось, а может, это в Центре генетических технологий что-то напутали, думаю, они не слишком-то скрупулезно вели записи. В любом случае, проект «Страж закона» официально не существовал, и никаких бумаг о нем нет.

– Я в это не верю, – ровным тоном сказал Нортон. – Н-джинн обнаружил бы подобную информацию во время поиска.

– Да, обнаружил бы, если бы создатели проекта еще в те годы не напустили столько туману. Помнишь, Севджи, я с самого начала говорил, что тогда мы все были как бы призраками. Не существовало никаких точных данных, ничего такого, что мог бы раскопать особо ретивый журналист. К тому же для создания этого самого тумана использовали первых н-джиннов, так что маскировка вышла надежная. После доклада Джейкобсена часть завес приподнялась, но большинство документации «Стража закона» принадлежит Конфедеративной Республике, которая не рвалась сотрудничать с АГЗООН в момент его создания. Наши ребята, занимающиеся секретными расследованиями, регулярно обнаруживают маленькие грязные тайны, которые военные США припрятали где-нибудь, а потом забыли.

– Если все так, тогда как ты добыл эти сведения?

– Обратился к одному из тех самых ребят, которые занимаются секретными расследованиями. Прошлой ночью этот парень произвел для меня кое-какие раскопки, благо у них-то в Европе день, и перед тем, как отправиться в постельку, он отослал мне результаты. Я как раз утром их и получил. Он говорит, похоже, что туман напускали не только вояки, другая сторона тоже использовала для этого дешевых инфоястребов. Возможно, Бамбарен, добившись какого-то влияния, постарался похоронить некоторые нелицеприятные семейные секреты. Не стоит писать в своем резюме, что твоя мать сотрудничала с американской военщиной и раздвигала для этих гринго ноги по самые, так сказать, яичники, если планируешь стать большим боссом в familias.

– Я так и не понял, – хмыкнул Нортон, – как этот твой парень из расследований смог сделать то, чего не осилили наши н-джинны.

– Ну, есть пара причин. Первая заключается в том, что я заехал с другой стороны. Бамбарен кое-что сказал мне, кое-что насчет кровных уз, это навело меня на некоторые предположения, и я попросил своего парня проверить Гайосо, насчет которой у меня уже возникали подозрения. По идее, ваши н-джинны должны были работать по-другому. Они, наверно, забросили во все стороны сети, используя в качестве отправной точки Меррина, а потом фильтровали улов по актуальности и детализировали для последующей работы. Н-джинны – не люди, у нас бывают мыслительные скачки, а у них – нет. Как я говорил вам на прошлой неделе, интуитивная функция Ярошенко – отличная штука, но, чтобы ее применить, нужно иметь объекты для триангуляции. Данные н-джиннов хороши настолько, насколько хороши заданные им фильтры, которые, я полагаю, в данном случае были привязаны к Марсу или к Штатам Тихоокеанского Кольца.

– Да, и еще к проекту «Страж закона».

– Конечно, и к «Стражу закона» тоже. Но подумайте, что это значит. Неужели вы действительно полагаете, что н-джинны, исследующие протоколы «Стража», обратят внимание на источники генетического материала? Ведь речь идет о людях, которые никогда не встречались со своими отпрысками и не имели с ними ничего общего. В случае с Гайосо речь идет о женщине, которая жила за тысячу километров и ни разу не бывала в стране, где находилась ее яйцеклетка и то, что из нее выросло. Генетические материалы почти ни хрена не значат даже сейчас, когда вступили в силу законы Джейкобсена, а тогда они значили меньше чем ни хрена. Ни одна машина не углядела бы в них фактора, который нужно использовать в фильтрах для последующего анализа. Нужно заранее знать, как важны гены, которые Изабелла Гайосо передала своему сыну, чтобы ввести их в н-джинна в качестве критерия поиска связей. А ведь, как я сказал, мать и сын ни разу не встретились.

Нортон нахмурился:

– Погоди-ка, была же операция в Боливии, разве нет? Где-то в восемьдесят восьмом или восемьдесят девятом году.

– В восемьдесят восьмом, – сказала Севджи, – в Аргентине и Боливии. Но тут все спорно, по многим документам выходит, что Меррин в ней не участвовал.

Вроде как в это же самое время он командовал отрядом в Кувейте.

– Да. Но если он все-таки там был, – заявил внезапно воодушевившийся Нортон, – то мог быть установлен контакт. Может быть, Бамбарен обнаружил, что у него есть брат, о котором он ничего не знает, и…

– Что «и», Том? – раздраженно мотнула головой Севджи. – Они встретились, попили пивка, и Меррин отбыл в Штаты Кольца для усмирения гражданских волнений в городах. И через шесть лет улетел на Марс, а еще через двенадцать лет марсианская familia разрабатывает какой-то безумный план мести, подключает к нему Меррина, а он такой поворачивается и говорит: «А кстати, у меня там есть брат по мамке, и он может помочь мне с этой работенкой». Ну бред же, согласись. Должно быть что-то еще, какая-то более серьезная связь.

– Возможно, она и существует, – проговорил Карл. – Я сказал, что мой парень преуспел, а ваш н-джинн – нет, по двум причинам. Ну так вторая заключается в том, что туман на это дело напускали не только в те старые времена, но и гораздо позднее. Кто-то до сих пор очень заинтересован в том, чтобы держать его в тайне.

– Тот, кто нанял Кармен Рен, – задумчиво сказала Севджи, – и продолжает ее использовать.

– Правильно мыслишь, – подтвердил Карл.

– Микрофон, который она на тебя навесила, уничтожили?

– Нет, придержали пока. Думаю, мы можем попытаться вернуть его в игру. Посмотрим, удастся ли выманить на него Рен. Но мне кажется, это не сработает, слишком уж она умна. Микрофон долго молчал, она догадается, что мы его обнаружили.

– И что нам тогда остается? – спросил Норман.

– Бамбарен, – мрачно сказал Карл. – Остается Бамбарен, из которого придется выбить информацию.

– А Онбекенд? – со странным огоньком в глазах спросила Севджи.

Ответом ей было молчание, которое поспешил прервать Нортон:

– Я вчера им занимался. Говорил с Койлом. Под описание, которое вы оба дали, не подходит никто из известных преступников, но Онбекенд – фамилия голландская. Судя по всему, в Нидерландах ее давали тем, у кого не было собственной фамилии и удостоверяющих документов. – Он скривился: – Она означает «неизвестный».

Севджи подавилась смешком и раскашлялась:

– Просто здорово.

– Ага, и похоже, что этой фамилией обзавелось в конце прошлого века изрядное количество индонезийцев, потому что у них не было фамилий в голландском смысле этого слова. Она довольно распространена в Тихоокеанском Кольце…

Он замолчал, потому что кашель Севджи не унимался. Наоборот, он усилился так, что ее колотило, хотя был лишь виртуальным отражением приступа, который сотрясал лежащее на больничной койке тело. Кашель был настолько силен, что Севджи сложилась в своем кресле почти пополам, а потом стала появляться и пропадать, видимо теряя внутреннюю сосредоточенность и выпадая из виртуальности. Карл и Нортон молча переглянулись.

Севджи пропала еще раз, потом появилась, потом стабилизировалась. Она дышала со свистом, но, кажется, обрела контроль над собой.

– Сев, ты в порядке?

– Нет, Том, ни хера я не в порядке. – Она испустила тяжелый вздох: – Я, на хер, умираю, ясно тебе?

Карл снова посмотрел на Нортона, удивив самого себя внезапным сочувствием к сотруднику КОЛИН.

– Может, нам лучше сделать перерыв? – ровно сказал он.

– Нет, просто… – Севджи закрыла глаза. – Извини, Том. Это непростительно. Я не должна была так на тебя огрызаться. Я уже успокоилась. Давайте вернемся к Онбекенду.

Они с грехом пополам так и сделали, но недавнее происшествие давало о себе знать: казалось, к ним вдруг присоединился кто-то посторонний. Разговор тек все медленнее, все неувереннее и наконец зашел в тупик. Севджи избегала встречаться глазами с Нортоном, она сидела сплетя пальцы на коленях, пока ее напарник, откашлявшись, не откланялся под предлогом звонка в Нью-Йорк, который ему необходимо сделать. Изображение Тома мигнуло, и он исчез с видимым облегчением. Карл сидел и ждал.

Севджи еще некоторое время смотрела на свои переплетенные пальцы, но потом подняла взгляд.

– Спасибо, что остался, – мягко сказала она.

Карл кивнул на парк, в котором они сидели:

– Тут куда лучше, чем в реальности. Там все слишком безжизненно, стилизованно. А этот парк очень британский, и я чувствую себя словно я дома.

Она издала короткий смешок, но на этот раз сумела не раскашляться.

– Твой отец приехал?

– Да. – Короткий кивок. – Он навестил меня утром, перед тем как пришли вы с Томом. В реальности, в больнице. Ему выделили номер в общежитии для персонала. Профессиональная солидарность.

– Или влияние КОЛИН.

– Ну да, и оно тоже.

– И как у тебя с ним прошло?

Она покачала головой:

– Не знаю. Он… Ну, понимаешь, он много плакал. Мы оба плакали. Он извинялся за ссоры из-за Итана, за то, что отдалился. Еще за всякие вещи. Но…

– Говори.

Севджи посмотрела на него:

– Я очень боюсь, Карл.

– Думаю, у тебя есть на это право.

– Просто… Просто мне постоянно снится, что все это неправда. Что в меня стреляли не из «Хаага». Или что все не так плохо, как казалось раньше, что есть какой-то противовирусный препарат, который меня вылечит. Или вообще, что мне все это приснилось, и что я просыпаюсь у себя в Нью-Йорке, а внизу шумит рынок. – Из глаз Севджи текли слезы, голос звучал отчаянно, мученически: – А потом я по-настоящему просыпаюсь на этой сраной больничной койке, среди капельниц, мониторов и остальной херни, которая окружает меня, как родственники, которых я, блин, не хочу видеть. И я умираю, блин, я умираю, Карл.

– Понимаю, – сказал он без выражения и услышал, как глупо это прозвучало. Слов, чтобы выразить свои чувства, у него не нашлось.

Севджи сглотнула:

– Я всегда думала, это будет вроде перехода. Как будто стоишь перед дверьми, в которые нужно войти. Но это не так. Не так. На меня словно надвигается стена, а я не могу даже пошевелиться, как связанная, не могу ни контролировать это, ни убежать. Я могу только лежать и умирать.

Она замолчала, стиснула челюсти, глядя пустыми глазами на парк, на зелень, окаймляющую лужайку. Ее руки сжались в кулаки. Разжались, сжались снова. Карл смотрел на нее и ждал.

– Я не хочу, чтобы ты охотился за Бамбареном и Онбекендом, – тихо сказала Севджи, по-прежнему устремив взгляд на залитую солнцем листву. – Не хочу, чтобы ты кончил, как я, вот так.

– Севджи, со всеми нами это произойдет рано или поздно. Я просто последую за тобой, и все.

– Да, но последовать за мной можно множеством разных путей. Я бы не советовала тебе пулю «Хаага».

– Я могу справиться с Онбекендом.

– Конечно, можешь. – Она наконец-то снова посмотрела на него. – Когда ты в прошлый раз пытался это сделать, мне пришлось ворваться в бар и спасти тебе жизнь.

– Ну теперь я буду осторожнее.

Она издала сдавленный звук, который, возможно, был очередным смешком.

– Ты не понял наверно, да? Я не боюсь, что Онбекенд возьмет и убьет тебя. Тут другое, Карл, эгоистичное. Я боюсь, что ты не вернешься. Что я останусь тут умирать в одиночестве, и рядом никого не будет.

– Я уже сказал, что останусь с тобой.

Она не слушала. Не смотрела на него больше.

– Я еще ребенком видела, как умирает моя двоюродная сестра. У нее был вирус, передающийся половым путем, она подхватила его от какого-то солдатика у себя в Турции. Врачи оказались бессильны. Я не смогу пройти через такое. Не смогу, как она.

– Да, Севджи, хорошо. Я никуда не ухожу. Я тут. Но я думаю, тебе пора разрешить мне навестить тебя в реальности. В палате.

Она поежилась. Покачала головой:

– Пока нет. Я еще не готова.

– Но вирт-формат очень нагружает твою нервную систему. Это сильный стресс.

Севджи хмыкнула:

– Все-то ты, блин, знаешь. А хочешь знать, что для меня настоящий стресс? Так я тебе расскажу. Настоящий стресс – это лежать в долбаной больничной кровати, смотреть в потолок и слушать, как работают все эти аппараты, к которым я подключена, ощущать все эти иглы, которые в меня воткнули, как забиваются легкие, как болит все тело, а пошевелиться невозможно, разве что кто-нибудь подойдет и переложит меня. В сравнении с этим все вокруг, – она слабо махнула рукой в сторону парка, – просто рай какой-то, блин.

Потом она некоторое время молча смотрела на свисающие ветви деревьев и наконец тихонько пробормотала:

– Говорят, там сад. Ну, в раю. Райский сад, знаешь? С фруктами и журчащей водой.

– И девственницами. Да? По семьдесят штук на каждого, что-то в таком духе.

– Женщинам девственниц не полагается, и вообще, они только для погибших за веру. – Она скривилась: – И вообще, все это дерьма кусок. Исламская пропаганда для средних умов, возникшая сильно позже Корана. Современные мусульмане, у которых в голове есть серое вещество, в это больше не верят. К тому же на хрен вообще нужны девственницы? Их же придется всему учить. Все равно что трахать манекен с нарушенной моторикой.

– Такое впечатление, что у тебя большой опыт, – уцепился за возможность переменить тему Карл.

Это вызвало у нее кривую усмешку:

– Мне довелось откупорить одну-другую в свое время. А тебе?

– Мне ничего об этом не известно.

– Неважно ты выполняешь свой гражданский долг! Кто-то же должен это делать.

Он пожал плечами:

– Ну, может, я еще когда-нибудь внесу свою лепту.

От упоминания о будущем ее улыбка увяла: так на залитую солнцем лужайку ложится тень от пробегающего по небу облака. Она поежилась и сжалась в своем кресле. Карл мысленно отругал себя за промах.

– Я где-то читала, – тихо сказала Севджи, – что лет через тридцать – сорок вирт-формат станет настолько мощным, что в нем можно будет жить. Знаешь, н-джинн просто скопирует целиком ментальный склад твоей личности, и она станет частью системы. А тело можно будет просто усыпить. Говорят, такую жизнь можно будет продолжать после того, как тело умрет. Всего через сорок лет, а может и раньше. – Она безнадежно улыбнулась: – Но для меня это поздновато, да?

– Эй, да тебе эта фигня и не понадобится, – неуклюже попытался отшутиться Карл. – Ты же на небеса собралась, верно? В рай, как ты и сказала.

Она покачала головой:

– Вряд ли я действительно верю в рай, Карл. Если уж хочешь знать правду, я сомневаюсь, что кто-то из нас всерьез в него верит. Мне кажется, в глубине души все считают, что это дерьмо на палочке. Потому-то все так одержимо убеждают друг друга в существовании загробной жизни, ведь если ты не можешь заставить другого человека поверить в нее, то собственные сомнения уж тем более не победишь. А от них так холодно, от этих сомнений. – Говоря это, она посмотрела на него и задрожала. Ее голос упал до шепота: – Как в ноябре в парке, понимаешь? Как будто приближается зима.

Он встал, подошел к ее креслу и изо всех сил постарался ее обнять. Ощущение снова было притупленным, словно на руки надеты бархатные перчатки, словно все это неправда. От нее не исходило живого тепла, но Севджи задрожала, когда Карл вопреки всему сильнее прижал ее к себе, опустила голову ему на грудь и уже не могла увидеть, как он стиснул челюсти, а уголки его превратившихся в тонкую линию губ опустились.

Как будто приближается зима.

Глава 47

Севджи прожила еще четыре дня.

Это были самые длинные дни, которые он мог припомнить после той недели, когда ждал возвращения Марисоль, веря в него вопреки всему, что сказал дяденька. Тогда он сидел безучастно, как и сейчас в больнице, часами глядя в никуда даже на тех уроках, где раньше был первым учеником. Он сносил телесные наказания со стоическим отсутствием какой бы то ни было реакции, граничащим с кататонией, и не отбивался, понимая, что будет только хуже. Тогда ему очень пригодились уроки тетеньки Читры по управлению болью.

Много лет спустя он подумал, что, наверно, эти уроки неспроста появились в их расписании всего за несколько месяцев до ухода суррогатных матерей. В лагере «Скопа-18» почти все было тщательно продумано. А боль, как говорила им Читра на своем первом уроке, может принимать самые разные формы. «Боль неизбежна, – сказала она, мило улыбаясь классу и пожимая руку каждому из учеников. Она отличалась от остальных учителей, эта миниатюрная женщина с ястребиными чертами лица, кожей цвета медного сплава, коротко остриженными черными волосами, с фигурой, которая посылала смутные сигналы их гормональным системам, готовящимся вступить в период пубертата, и сухими мозолистыми ладонями, которые говорили все тем же гормональным системам, как именно надо себя вести в ее присутствии. – Боль окружает нас повсюду. Она принимает самые разные формы. Моя задача – научить вас распознавать каждую форму, понимать ее и не позволять ни одной отвлекать вас от выполнения задач». Карл хорошо освоил ее предмет. Он научился воспринимать рассчитанную жестокость дяденек, как если бы она была очередной тренировкой на уроке Читры. Он знал, что его не сделают калекой, потому что детям лагеря «Скопа-18» без устали твердили, какую огромную ценность они собой представляют. Он также знал, что дяденьки вообще предпочитают не прибегать к физическим наказаниям, которые считались тут крайней мерой поддержания дисциплины. Их использовали лишь в самых крайних случаях, когда ученики позволяли себе вопиющее неподчинение и неуважение. Но в ту неделю Карл просто отказывался выполнять штрафные задания. Хуже того, он выплевывал свой отказ прямо в лицо наставникам, наслаждаясь собственным неповиновением, будто мышечной болью после пробежки или восхождения в горы. А когда доходило до телесных наказаний, он раскрывал им свои объятия, применяя на практике полученные от Читры знания, и противопоставлял дяденькам с отрешенной яростью, с которой те никак не могли совладать.

В конце концов именно Читра помогла ему понять себя, точно так же, как научила его с собой справляться. Она явилась к нему однажды в серый послеполуденный час, когда он сидел, покрытый синяками и с разбитыми губами, прислонившись поврежденной спиной к стене складского навеса у вертолетной площадки. Постояла некоторое время, не говоря ни слова, потом встала прямо перед ним, засунув руки в карманы комбинезона. Он попытался сменить позу, чтобы не смотреть на нее, но это оказалось слишком больно. А Читра не шевелилась.

В конце концов ему пришлось поглядеть прямо ей в лицо.

– Чего ты добиваешься, Карл? – спокойно спросила она. В ее словах не было ни осуждения, ни напора, лишь подлинный интерес. – Я понимаю, тебе больно, и вижу способы, которыми ты пытаешься избавиться от этой боли. Но какую цель ты преследуешь?

Он не ответил тогда. Теперь, оглядываясь назад, он думал, что Читра и не ждала ответа. Но когда она ушла, он осознал – разрешил себе осознать – что Марисоль никогда не вернется, что дяденьки сказали правду, и что он лишь зря тратит свое и их время.

Ожидание с Севджи было другим. Она была с ним. И он знал, чего хочет.

Ему все еще предстояло какого-то хрена ее потерять.

Карл встретил ее отца в саду, это был крупный седовласый турок с мощными плечами и такими же, как у дочери, тигриными глазами. Усов у него не было, но на щеках почти до самых глаз и на раздвоенном подбородке густо росла жесткая щетина, и он совсем не полысел с возрастом. В молодости он наверняка был очень хорош собой, и даже сейчас (а Карл прикинул, что ему где-то шестьдесят с небольшим), сидя на каменной бежевой скамье и глядя на фонтан, излучал спокойную, харизматичную уверенность. Он был одет в простой темный костюм и плотную шерстяную рубашку, а вокруг глаз залегли синяки от усталости.

– Вы – Карл Марсалис, – сказал он, когда Карл поравнялся со скамьей. Это не было вопросом; голос звучал чуть хрипло, но твердо. Если этот мужчина и плакал, ему здорово удалось скрыть свои слезы.

– Да, это я.

– Я Мурат Эртекин, отец Севджи. Пожалуйста, составьте мне компанию. – Он указал на скамью подле себя, подождал, пока Карл усядется. – Дочь много о вас говорила.

– Что именно?

Эртекин искоса посмотрел на него.

– Она сказала, что вашей преданности нелегко добиться.

Это застало Карла врасплох. Расхожая мудрость о представителях модификации тринадцать гласила, что те бывают преданы только своим интересам. Карл мимолетно задумался, цитирует ли его собеседник напрямую слова Севджи, или это его собственный вывод из того, что она говорила.

– Она сказала, кто я такой?

– Да. – Еще один косой взгляд. – Ждете от меня неодобрения? Ненависти или, быть может, страха? Других проявлений стандартных предрассудков?

– Я вас не знаю, – без всякого выражения сказал Карл. – Если не считать того, что вы покинули Турцию по политическим причинам и в последнее время не слишком ладили с Севджи, она ничего мне о вас не рассказывала. Я не знаю, как вы относитесь к таким, как я. Хотя у меня создалось впечатление, что вы были не в восторге от неосмотрительности вашей дочери в том, что касается тринадцатых.

Эртекин застыл, строгий и непреклонный, а потом у него внутри будто что-то сломалась. Он закрыл глаза, затем с усилием поднял веки, чтобы снова смотреть миру в лицо.

– Я виноват, – сказал он тихо. – Я подвел ее. Все время, пока мы жили вместе, я учил ее преодолевать границы, открывать новые горизонты. А потом, когда она, по моему разумению, вышла за рамки слишком уж сильно, я повел себя как деревенский мулла, который никогда в жизни не видел Босфорский мост и впредь тоже не собирается. Я повел себя в точности как мой брат, чтоб его.

– Ваш брат – мулла?

Мурат Эртекин горько рассмеялся:

– Нет, он не мулла. Хотя, возможно, его призвание было как раз в этом, и он зря выбрал светскую карьеру, став в конце концов посредственным адвокатом. Но в том, что касается самодовольного, невежественного мужского чванства, он весьма преуспел, о да.

– Вы говорите о нем в прошедшем времени. Он что, умер?

– Для меня – да.

Разговор оборвался на полуслове. Некоторое время мужчины сидели, уставившись в пространство. Мурат Эртекин вздохнул и заговорил, будто подбирая куски разбитого прошлого, за которыми приходится нагибаться. Он дышал все глубже:

– Вы должны понять, мистер Марсалис, что мой брак был не из удачных. Я женился молодым, поспешно, на женщине, которая очень серьезно относилась к своей вере. Пока мы оба были студентами-медиками в Стамбуле, я считал эту веру ее стержнем, но ошибся. Когда мы переехали в Америку, Хатун перестала справляться с жизнью. Тосковала по дому, Нью-Йорк ее пугал. Она так никогда и не приспособилась. Севджи родилась потому, что в то время считалось, будто рождение ребенка оживляет чувства. – На его лице возникла гримаса. – Довольно странно, если вдуматься, верить в то, что бессонные ночи, отсутствие секса, снижение доходов и вечный стресс, вызванный тем, что приходится постоянно заботиться о новом беспомощном человеке, может каким-то образом укрепить отношения, которые и без того уже дали трещину.

Карл пожал плечами:

– Люди часто верят во всякие странные вещи.

– Ну, в нашем случае это не сработало. Моя работа страдала, мы начали больше ссориться, Хатун стала еще больше бояться мегаполиса. И с головой ударилась в веру. Она и без того не выходила на улицу с непокрытой головой, а теперь начала носить чадру. Перестала принимать гостей простоволосой, и уж конечно, бросила работу, чтобы сидеть с Севджи. Отдалилась от друзей и коллег по больнице, пресекая все попытки продолжать общение, и в итоге поменяла мечеть, ушла в ту, где проповедовали допотопный ваххабитский бред. А Севджи тянуло ко мне. Думаю, это вообще нормально для маленькой девочки, но в данном случае речь шла о чистой самозащите. Что Севджи могла думать о своей матери? Она одинаково хорошо говорила на двух языках, росла практичным городским ребенком, умненьким, а Хатун не хотела, даже чтобы она занималась плаванием вместе с мальчиками.

Эртекин уставился на свои руки.

– Я поощрял протесты Севджи, – сказал он тихо. – Я ненавидел перемены, которые происходили с Хатун, и из-за них, возможно, даже начал ненавидеть саму Хатун. Она стала критиковать мою работу, называя ее «противной исламу», оскорбляла наших неверующих друзей и либеральных мусульман, с каждым годом становилась все более фанатичной. Я принял решение, что Севджи этим путем не пойдет. Меня приводило в восторг, когда она начинала задавать матери простые детские вопросы о Боге, на которые никто не может ответить. Радовался ее силе, решительности и уму, которые она противопоставляла пустой, заученной догме Хатун. Я подталкивал ее к риску, учил добиваться своего и защищал от матери, даже если та права, а Севджи ошибалась. И когда в конце концов ситуация стала невыносимой, Хатун оставила нас и вернулась на родину – думаю, я был рад этому.

– Она знает, что случилось?

Эртекин покачал головой:

– Мы больше не поддерживаем с ней связь, ни Севджи, ни я. Если она и звонила, то либо чтобы отчитать нас, либо чтобы попытаться убедить Севджи уехать в Турцию. Дочь перестала отвечать на эти звонки еще в пятнадцать лет. Даже сейчас она попросила меня ничего не говорить матери. Пожалуй, оно и незачем. Хатун все равно не приедет или приедет и устроит сцену с причитаниями и призыванием на наши головы Божьей кары.

Слова «Божья кара» отозвались в Карле, будто набат.

– Вы ведь не религиозны? – спросил его Эртекин.

Вопрос почти заставил его улыбнуться:

– Я тринадцатый.

– И, соответственно, органически неспособны к религиозности, – кивнул Эртекин. – Так говорят. Вы в это верите?

– А есть иное объяснение?

– Когда я был моложе, мы не были до такой степени помешаны на генетических факторах. Мой дед был коммунистом. – Проницательный взгляд: – Вам известно, что это такое?

– Да, я об этом читал.

– Он верил, что из человека можно сделать все что душе угодно. Что человек может стать кем захочет, что это вопрос его выбора. Что все решает окружение. Теперь такие взгляды не в моде.

– Потому что они продемонстрировали свою несостоятельность.

– Однако во всем мире вас – тринадцатых – с рождения помещали в определенную среду. Потому что ни у кого не было уверенности, что одни только гены заставят вас стать такими солдатами, которые требовались руководству проекта. Вас с колыбели растили так, чтобы жестокость представлялась неотъемлемой частью жизни.

Карл подумал о Севджи, умиравшей среди капельниц.

– Жестокость и есть неотъемлемая часть жизни. Вы не заметили?

Эртекин поерзал на скамье, повернулся к Карлу и, казалось, был близок к тому, чтобы взять его руку в свои.

Будто пытаясь что-то в нем нащупать.

– Вы действительно считаете, что были генетически обречены стать тем, кем стали, независимо от того, как прошло ваше детство?

Карл нетерпеливо отмахнулся:

– Неважно, что я там считаю. Я стал, кем стал, остальное – вопросы академические. Пусть академики ими и занимаются, пишут статьи и готовят публикации, им за то и платят. А на меня все это никак не влияет.

– Да, но это может повлиять в будущем на таких, как вы.

Теперь Карл обнаружил, что все-таки смог улыбнуться – слабой, холодной, невеселой улыбкой.

– В будущем таких, как я, не будет. На этой планете, во всяком случае. Когда сменится поколение, нас не останется.