Джейн Эйр Бронте Шарлотта

Глава I

День выдался не для прогулок. Правда, утром мы часок побродили среди голого кустарника в саду, но после обеда (а мисс Рид, когда в доме не было гостей, обедала рано) холодный зимний ветер нагнал такие мрачные тучи и принес такой пронизывающий дождь, что о прогулке и думать было нечего.

А я и рада была: мне никогда не нравилось подолгу гулять, к тому же в холод, да еще и к вечеру. Терпеть я этого не могла: придешь в сумерки, продрогшая, ноги закоченели, пальцы на руках не слушаются, а тут еще Бесси, наша няня, начинает выговаривать тебе, и так тоскливо становится на душе от ее поучений и от унизительного сознания собственной физической неполноценности перед Элизой, Джоном и Джорджианой Рид.

Эти самые Элиза, Джон и Джорджиана сейчас сгрудились в гостиной вокруг своей мамаши. Та сидела, полуразвалясь, на софе возле камина и была вполне счастлива, видя возле себя свои сокровища (которые в данный момент не ругались между собой, и не плакали).

Меня она от своих чад отлучила. Она говаривала, будто сильно сожалеет, что буквально вынуждена держать меня подальше от своих детей, но, мол, это прекратится, как только Бесси скажет ей и она своими глазами заметит, что я во всю стараюсь приобщиться к более приемлемым и пристойным ребенку манерам, что я стала более открытой, естественной, искренней, а до той поры ей придется лишать меня обхождения, которого заслуживают только ласковые и милые детишки.

– А чего, Бесси говорит, я такого сделала? – как-то поинтересовалась я.

– Джейн, я не люблю, когда дети задают слишком много вопросов. К тому же совершенно недопустимо, чтобы дети разговаривали со взрослыми в такой вот манере. Иди, посиди где-нибудь и, пока не научишься разговаривать как надо, не подавай голоса.

К гостиной примыкала маленькая вторая столовая, где обычно завтракали, и я скользнула туда. В этой комнате стоял книжный шкаф, и я занялась поиском книжки, в которой было побольше картинок. Скоро я нашла такую, забралась с нею на подоконник и села там, подобрав под себя ноги по-турецки. Задернув красные шторы, я оказалась там в двойной изоляции – от комнаты и от улицы.

Складки красной драпировки закрывали меня справа, а по левую руку чистые стекла защищали меня, но не отделяли от противного ноябрьского дня. Перевертывая страницу, я поглядывала, что делается за окном холодным зимним днем. Вдали висела завеса из тумана и облаков, а под окном располагалась мокрая лужайка и потрепанные ветрами кусты. То и другое без устали поливал дождь под печальные завывания ветра.

И я возвращалась к книге – «Птицы Британии» Бьюика. Сам текст, вообще-то, меня мало занимал, но я, хоть и ребенок, не смогла пройти мимо некоторых страниц предисловия. Особенно тех, где рассказывалось о жизни морских птиц, о «голых скалах и одиноких утесах», на которых кроме птиц никто не обитает, о берегах Норвегии, вдоль которых от самой южной ее оконечности, мыса Линдеснес, или Нейз, и до мыса Нордкап море усеяно множеством островов:

Не остались для меня незамеченными и страницы о неуютных берегах Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, а также об «огромном пространстве арктической зоны, о тех затерянных суровых районах, которые служат хранилищами жгучего холода и снега, где ледяные массивы, сложившиеся за многие и многие века вечной зимы, громоздятся на альпийскую высоту, окружают полюс и служат источником самых суровых морозов». Об этих мертвенно-белых мирах у меня сложились свои собственные мысли, туманные, как и обо всем, о чем детский ум имеет самые отдаленные представления, но, как ни странно, я оказалась под их сильным впечатлением. Текст предисловия сопровождался обилием иллюстраций в виде виньеток, что усиливало зрительное восприятие написанного: я воочию видела одинокую скалу среди брызг и пены бушующих волн, разбитую лодку, выброшенную на пустынный берег, холодную и зловещую луну, взирающую через разрывы мрачных туч на гибнущий корабль.

Мне и теперь трудно выразить словами, до чего сильное впечатление произвела на меня картинка с изображением заброшенного кладбища. Я не могла оторвать глаз от надгробных камней с высеченными надписями, от старых ворот, от двух сиротливых деревьев на фоне полуразрушенной кладбищенской стены, от поднимающегося предвечернего месяца.

Два судна на ровной поверхности уставшего от бурь моря показались мне морскими призраками.

Дьявола, крадущего у вора краденое, я перевернула сразу: от таких картинок мне делалось страшно. И другую страницу сразу закрыла, на которой черное рогатое существо поглядывало издалека на толпу, собравшуюся вокруг виселицы.

Каждая картинка о чем-то говорила, и часто это было недоступно моему еще ограниченному уму и неразвитым чувствам, но, тем не менее, крайне интересно – столь же интересно, как сказки, которые Бесси иногда рассказывала долгими зимними вечерами, если оказывалась в добром расположении духа. В такие минуты она придвигала свой гладильный столик поближе к камину в детской комнате и, пока разглаживала кружевные юбки миссис Рид или восстанавливала оборки на ее ночном чепчике, позволяла нам собраться вокруг нее и начинала утолять наше жадное любопытство любовными и приключенческими историями, почерпнутыми из старинных сказок и баллад или (как я с годами узнала) из «Памелы» и «Генриха, графа Морлендского».

С книгой Бьюика на коленях я чувствовала себя счастливой – по крайней мере, на свой лад счастливой. Я боялась одного: как бы не помешали. Но это случилось, и слишком скоро. Дверь в комнату открылась. Вошел Джон Рид.

– Эй, мадам Плакса! – крикнул было он, но тут же осекся: в комнате никого не было.

– Куда ее черти подевали?! – недовольно продолжал он орать. – Лиззи! Джорджи! – позвал он сестер. – Джоан нет здесь. Скажите мамочке, что она убежала на дождь, безмозглая тварь.

«Хорошо, что я задернула шторы», – подумала я, и мне всей душой захотелось, чтобы он не обнаружил моего укрытия. Впрочем, сам бы он никогда не догадался: Джон Рид не отличался ни наблюдательностью, ни сообразительностью. А вот Элиза, едва появившись в двери, сразу заявила:

– Она наверняка на подоконнике, Джек.

И я тут же вышла из-за штор, потому что мне стало жутко от мысли, что этот Джек вытащит меня оттуда силой.

– Что тебе нужно? – спросила я с внешним спокойствием, а в душе вся сжавшись от страха.

– Говори: «Что вам угодно, хозяин?» – потребовал он. – А угодно мне, чтобы ты подошла сюда.

Усевшись в кресло, он для убедительности жестом показал мне, чтобы я подошла и встала перед ним.

Джону Риду было четырнадцать лет, на четыре года больше, чем мне – мне исполнилось десять. Для своего возраста он был слишком крупным и рослым парнем с грубыми чертами бледной, болезненной, расплывшейся физиономии, чрезмерно большими ручищами и ножищами. За столом он вечно объедался, оттого у него и был такой желтушный вид, мутные и заплывшие глаза и обвисшие щеки. В данный момент ему вообще-то следовало быть в школе, но мамочка на месяц – другой забрала его домой «ввиду слабого здоровья». Мистер Майлс, учитель, говорил, что для парня было бы куда лучше, если бы он поменьше получал из дома пирогов и сладостей, но материнское сердце напрочь отвергало столь грубое толкование и склонялось к тому, что причиной бледности и желтизны мальчика являются учебные перегрузки и еще, пожалуй, тоска по дому.

Джон не питал особых чувств ни к матери, ни к сестрам, но вот в ненависть ко мне вкладывал всю душу. Он все время держал меня в страхе, издевался. Это проявлялось не два – три раза в неделю, не раз – другой за день – это длилось постоянно. Я боялась его каждым своим нервом, каждый мускул дрожал во мне, когда он приближался. Бывали моменты, когда я буквально теряла голову от ужаса, потому что у меня не было от него никакой защиты и некому было жаловаться. Прислуга не хотела вызывать неудовольствие молодого хозяина, а миссис Рид была слепа и глуха на этот счет: она словно не замечала, если он бил меня, и не слышала, если оскорблял, хотя он сплошь и рядом делал это у нее на глазах, но, впрочем, еще чаще – у нее за спиной.

Привычно послушная ему, я подошла. Он какое-то время строил мне рожи и высовывал язык насколько мог – как только он у него не отвалился. Я знала, что он вот-вот меня ударит, и, хотя и дрожала от страха, рассматривала эту кривляющуюся физиономию с задумчивым видом и с мыслью о том, до чего же он противный и страшный. Не знаю уж, прочел ли он эту мысль на моем лице, только вдруг внезапно и сильно, не говоря ни слова, он нанес мне удар. Я пошатнулась, но не упала, только на шаг-два отошла от кресла.

– Это тебе за твою наглость, с какой ты отвечала маме, – произнес он, – и за то, что спряталась под шторами, как змея, и за то, какими глазами ты только что смотрела на меня, крыса несчастная!

Привыкшая к оскорблениям и издевательствам Джона Рида, я никогда и не думала как-то отвечать ему, и сейчас я больше нацелилась на то, чтобы собраться и выдержать новый удар, который наверняка последует за оскорблением.

– Что ты делала там за шторами? – спросил он.

– Читала.

– А ну, покажи книгу!

Я вернулась к окну и принесла ему книгу.

– Не смей брать наши книги. Ты тут приживалка, мама говорит. У тебя ни гроша за душой, отец ничего тебе не оставил. Ты бы сейчас побиралась, а не жила в одном доме с детьми настоящего джентльмена и не ела бы ту же самую еду, какую мы едим, и не носила бы одежду, которую покупает тебе наша мама. Я научу тебя, как лазить по моим книжным шкафам. Это мои книги. И весь дом принадлежит мне… будет принадлежать через несколько лет. Иди и встань у двери. И не у зеркала и не у окна.

Я так и сделала, вначале не сообразив, что входит в его планы, но когда увидела, что он поднимает книгу, целясь в меня, и привстает, чтобы запустить ею, то инстинктивно метнулась в сторону, закричав от испуга. Но было поздно: тяжелая книга все-таки достала меня, попала мне в голову. Я упала, ударившись головой о дверь и сильно поцарапав голову. Я почувствовала сильную боль, из раны выступила кровь. Я, кажется, еще никогда не испытывала такого страха, страх подавил во мне все остальные чувства.

– Какой же ты подлый и злой! – воскликнула я. – Ты же настоящий убийца. Тебе бы за рабами присматривать, как в древнем Риме!

Я читала «Историю Рима» Голдсмита и составила собственное мнение о Нероне, Калигуле и других его жестоких правителях. У меня на досуге возникали и некоторые параллели, о которых вслух я раньше никогда не говорила.

– Что?! Что ты сказала?! – закричал он. – И это ты мне?! Элиза, Джорджия, вы слышали? Я все скажу маме. А пока что…

Он бросился на меня и схватил меня за волосы и за плечо. Однако, отчаяние придало мне силы. Для меня это был самый настоящий тиран и убийца, похуже древних. А тут я еще почувствовала, как капли крови упали мне на шею, ощутила сильную боль. И от этого страх на время покинул меня, на меня нашло ожесточение. Я сама не знала, что делают мои руки, но только он истошно заорал: «Крыса! Ой, крыса!» – а потом взвыл еще громче. Помощь у него была под рукой: сестрицы со всех ног бросились за миссис Рид, которая ушла наверх. И вот она явилась, сопровождаемая Бесс и своей камеристкой Эббот. Нас растащили. Раздались крики:

– Дорогой ты наш! Как эта фурия налетела на мастера Джона!

– Ой, я в жизни ничего подобного не видела!

И тут вмешалась миссис Рид:

– А ну-ка отведите ее в красную комнату и заприте там!

Меня схватили и в четыре руки потащили на второй этаж.

Глава II

Я сопротивлялась изо всех сил, чего раньше со мной не случалось. Для Бесси и Эббот это оказалось еще одним поводом укрепиться в плохом мнении обо мне. Но в этот раз я действительно вышла из себя – или, как, пожалуй, сказали бы французы, была вне себя. Я отдавала себе полный отчет в том, что мой кратковременный бунт дорого обойдется мне, но, как любой восставший раб, готова была в отчаянии идти до конца.

– Держите же ее руку, мисс Эббот! Она же, как обезумевшая кошка.

– Как не стыдно! Как не стыдно! – шумела мисс Эббот. – Как же это можно, мисс Эйр, – ударить молодого господина, сына вашей благодетельницы! Ударить своего молодого хозяина!

– Хозяина?! Какой он мне хозяин?! Я что – служанка ему?

– Да нет, вы ниже, чем служанка, потому что вы даром едите чужой хлеб. Вот посидите здесь и подумайте о своем поведении, злюка этакая.

К этому времени меня уже втащили в комнату, которую указала миссис Рид, и грубо усадили на мягкий стул без спинки. Я взметнулась было, как пружина, но тут же меня схватили две пары рук.

– Раз вы не хотите сидеть смирно, – заявила Бесси, – придется вас привязать. Мисс Эббот, дайте мне ваши подвязки, а то мои она сразу порвет.

Мисс Эббот отвернулась и готова была уже снять с толстой ноги подвязку, но эти приготовления и страх перед новым бесчестием несколько поубавили мой боевой пыл.

– Не надо, не снимайте, – взмолилась я. – Я буду смирно сидеть.

В доказательство своих слов я вцепилась в стул.

– Ну, смотрите у меня, – сказала Бесси и, когда убедилась, что я действительно сдаюсь, отпустила мое плечо. Они с мисс Эббот встали надо мной, скрестив руки на груди, мрачно и с подозрением разглядывая меня и, похоже, не веря, что у меня все в порядке с головой.

– С ней никогда такого не было, – наконец прервала молчание Бесси, поворачивая голову к Эбигейл. (Эббот – уменьшительное от Эбигейл).

– В ней это наверняка сидело, – ответила та. – Я часто говорю нашей миссис, что думаю об этом ребенке, и миссис соглашается со мной. Такая маленькая, а какая коварная. Первый раз вижу, чтобы девочка в таком возрасте была такой коварной.

Бесси ничего не ответила ей, но несколько мгновений спустя обратилась ко мне:

– Вам надо бы помнить, мисс, что вы живете под крылышком у миссис Рид, она и поит, и кормит вас. Ведь откажись она от вас, у вас другой дороги нет, как в приют.

Мне нечего было сказать в ответ: подобное было для меня не в новинку, такие слова или намеки сопровождали меня по всей моей жизни, сколько я себя помнила. Уколы насчет того, что я ем чужой хлеб, стали как бы постоянным припевом, звучавшим в моих ушах. Воспринимала я их очень болезненно, но до конца понять их причин не могла. К Бесси присоединилась и мисс Эббот:

– И не думайте, что раз миссис позволяет вам расти и получать воспитание в обществе ее детей, то, стало быть, вы ровня обеим мисс Рид и мастеру Риду. Они вырастут и станут богатыми людьми, а у вас как ничего нет, так и не будет. Так что, лучше терпите и старайтесь заставить себя не ссориться с ними.

– Мы говорим вам все это для вашего же блага, – добавила Бесси уже спокойным тоном. – Старайтесь быть услужливой и приятной, тогда, может быть, вы уживетесь в этом доме. Если же вы будете давать волю своим чувствам и вести себя грубо, то миссис прогонит вас, это точно.

– Да еще и Бог накажет ее, – продолжала мисс Эббот. – Он может покарать ее смертью во время ее очередного безобразия, и попадет она совсем не на небеса. Ладно, Бесси, пойдемте отсюда. Не приведи Господь быть такой. Когда останетесь одна, мисс Эйр, молитесь. Если вы не покаетесь, кое-кто нехороший вот спустится по дымовой трубе и утащит вас, и тогда уже ничто вам не поможет.

Они ушли, закрыв и заперев дверь.

Это была квадратная комната, в которой никто не жил. Красную комнату использовали для ночлега разве что в тех редких ситуациях, когда вдруг случался наплыв гостей в Гейтсхед-холл, и тогда уж использовали все комнаты до последней. Между тем это было одно из самых просторных и величественных помещений в доме. В центре, словно шатер, стояла кровать, держащаяся на резных столбиках красного дерева и закрытая пологом из плотной алой ткани. Два больших окна с вечно опущенными шторами наполовину закрывала драпировка из точно такой же материи, как и полог. Пол застилал красный ковер, столик в изножье кровати был покрыт ярко – красной тканью. Стены обтягивала материя желтовато-коричневого цвета с розоватыми разводами. В комнате стояли стулья из старого темного полированного красного дерева. На фоне всего этого царства теней белым пятном выделялась гора перин и подушек на кровати, застеленная белоснежным пикейным покрывалом. Не меньше выделялось и мягкое кресло у изголовья кровати, тоже белоснежное, с подставкой для ног перед ним. По моим тогдашним представлениям, оно выглядело настоящим троном.

В комнате было прохладно, поскольку топили здесь от случая к случаю, тихо, поскольку сюда не долетали голоса из детской и кухни, и торжественно, поскольку сюда редко кто заходил. По субботам сюда заглядывала служанка, чтобы смахнуть с окон и мебели накопившуюся за неделю пыль. Изредка сюда наведывалась и сама миссис Рид, чтобы проверить содержимое потайного ящичка в комоде, где хранились кое-какие бумаги, ее шкатулка с драгоценностями и портрет – миниатюра покойного мужа. В этом ящичке и состояла тайна красной комнаты, он был тем самым заклинанием, отваживавшим от комнаты лишние глаза, хотя ее величественное убранство стоило того, чтобы на него посмотреть.

Мистер Рид умер девять лет назад. Именно в этой комнате остановилось его дыхание, здесь покоилось его тело, отсюда его унесли в последний путь. И с того дня комната стала словно мрачным святилищем, вход в которое заказан непосвященным.

Стул, к которому меня чуть было, не приковали Бесси и эта злюка мисс Эббот, стоял возле мраморного камина. Передо мной высилась кровать, справа стоял высокий темный комод, на лакированной поверхности которого смутно и причудливо играли отражения, а слева от меня находились затемненные окна. Между окнами помещалось огромное зеркало, которое повторяло величественную пустоту кровати и комнаты.

Я не была уверена, действительно ли дверь заперта, и решилась встать и проверить. Увы, заперли. Более надежной тюрьмы не сыскать. Возвращаясь, я прошла мимо зеркала и невольно остановилась, чтобы заглянуть в его глубины. В этом иллюзорном провале все выглядело холоднее и темнее, чем в реальности. На меня уставилась какая-то странная, похожая на призрак, человеческая фигурка с бледным лицом. Руки ее выглядели светлыми пятнами на фоне темной глубины, а горящие глаза, полные страха, казались единственным, что шевелилось на этом неподвижном фоне. Мне сразу пришло в голову, что этот призрак напоминает мне крошечных духов вроде эльфов, про которых на ночь рассказывала Бесси, и которые выходят из заросших папоротником мрачных болот и являются перед поздними путниками. Я вернулась на место.

Меня охватили суеверные страхи, но им было рано праздновать победу: кровь моя еще не успокоилась, доблестный дух восставшего раба еще не угас во мне. Меня вдруг закружил поток воспоминаний и заставил на время забыть о безрадостном настоящем.

В моем взбудораженном мозгу, словно осадок в потревоженном роднике, сразу всплыло всё – и грубость и издевательства со стороны Джона Рида, и надменное безразличие его сестер, и антипатия его матери, и пристрастие прислуги. Ну почему я должна вечно страдать, вечно подвергаться побоям? Почему все только и делают, что обвиняют и осуждают меня? Почему я никому не нравлюсь? Почему, как бы ни старалась я заслужить уважение, всё без толку? Вот Элиза – уж какая упрямая, эгоистичная – а ее любят. А Джорджиана? Взбалмошная, противная, зловредная, дерзкая – и все равно все к ней снисходительны. Людям нравятся ее розовые щечки и красивые золотистые кудряшки, на нее посмотрят – и прощают ей любые выходки. И Джон – что хочет, то и делает, и никто ни слова, не то чтобы наказать. А ведь он и шеи голубям сворачивает, и цыплят убивает, и собак натравливает на овец, обдирает без спроса виноград в парнике, обрывает там бутоны редчайших цветов. Мать он зовет «старухой», иногда издевается над цветом ее кожи, хотя у самого еще хуже. Мать он не слушается, а сколько раз рвал и мазал в грязи ее шелковые платья! И все равно он «мой дорогой мальчик». А я стараюсь изо всех сил, делаю все, что мне велят – но, то и дело слышу, что я и непослушная, и лентяйка, и обидчивая, и скрытная… И так с утра до ночи.

Голова у меня по-прежнему ныла от ударов и падения, сочилась кровь. Надо же, никто и не подумал даже слова сказать Джону за то, что он избил меня. А я лишь попробовала защитить себя – и все как один накинулись на меня.

«Какая несправедливость! Какая несправедливость!» – возмущался мой разум, которому эмоциональный подъем давал прилив энергии, не совсем своевременный, хотя и неустойчивый, а отсюда и решение насчет того, как бороться с несправедливостью, было соответствующим: бежать из дома, а если не получится – не есть, не пить и дать себе умереть.

Моя душа оцепенела и ожесточилась в этот мрачный день. В каком смятении был ум, какой дух бунтарства охватил мое сердце! Но я словно металась в потемках и не могла найти никакого просвета. Я никак не могла ответить на засевший во мне и не дававший покоя вопрос: почему я должна так страдать? И сейчас, по прошествии – я не скажу вам, скольких, – лет, я отчетливо помню свое тогдашнее настроение.

Да, это я вносила раздор в жизнь Гейтсхед – холла. Я не была ни на кого похожа в этом доме, у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее прислугой. Если они не любили меня, то ведь и я не особенно любила их. Они не могли испытывать теплых чувств к существу, которое не питало ни к кому из них симпатий, существу чужеродному, ничуть не похожему на них, ни по темпераменту, ни по положению, ни по устремлениям, существу, неспособному услужить и угодить им, существу своенравному, в котором постоянно тлеют искры недовольства обитателями дома, презирающему их суждения. Будь я ребенком жизнерадостным, необычайных способностей, беззаботным, игривым, красивым, то и при той же зависимости и одиночестве я пользовалась бы гораздо большим расположением со стороны миссис Рид, ее дети относились бы ко мне более дружески, а прислуга не делала бы меня козлом отпущения.

В красной комнате начинало темнеть. Пошел пятый час, облачный день переходил в мрачные сумерки. Мне было слышно, как дождь продолжает барабанить в окно на лестнице, как завывает ветер в деревьях за домом. Потихоньку я стала коченеть, и мое мужество начало покидать меня. Вернулось обычное состояние приниженности, сомнения в себе, безысходного одиночества и уныния, и оно загасило во мне тлевшие угольки гнева. Вот все говорят, что я нехорошая. Что ж, может, так оно и есть. Разве не я только что решила уморить себя до смерти? А это ведь преступление. Да и готова ли я умереть? Неужели меня так манит перспектива оказаться в склепе под местной церковью? Кстати, мне говорили, что там покоится мистер Рид. Мои думы перекинулись на мистера Рида, и чем дальше, тем безрадостнее они становились.

Я не могла помнить мистера Рида, но знала, что это мой дядя – брат моей матери, что он взял меня к себе, после того как я осталась без родителей. Я знала: в последние минуты своей жизни он получил от миссис Рид обещание, что она будет относиться ко мне, как к своим собственным детям. Миссис Рид, видно, считает, что сдержала свое обещание. Она и сдержала его – я бы сказала, насколько это позволяла ей ее натура. Да и как она, действительно, могла любить чужака, человека не родственного ей и не связанного с ней, после смерти мужа, никакими узами? Куда более странным выглядело бы, если бы она твердо придерживалась обещания быть матерью чужому ребенку, к которому не испытывала любви. Каково ей видеть чужого ребенка, постоянно отирающегося возле ее родных детей?

И тут меня осенила еще одна мысль. Я не сомневалась – никогда не сомневалась, – что если бы мистер Рид был жив, то он хорошо относился бы ко мне. И я, глядя на белую кровать и тонущие во тьме стены и временами поглядывая, как околдованная, в тускло поблескивающее зеркало, начала вспоминать, что покойники, последнюю волю которых нарушили, испытывают муки в могилах, что они возвращаются на землю, чтобы наказать лжецов и отомстить за обиженных. И тут же подумала: а вдруг дух мистера Рида, угнетаемый обидами, которые наносят его племяннице, дочери его родной сестры, покинет свое убежище – в церковном склепе или где-то еще в мире усопших – и явится передо мной в этой самой комнате? Я вытерла слезы и перестала всхлипывать, опасаясь, как бы в ответ на громкое проявление горя не раздались слова утешения, произнесенные потусторонним голосом. А то еще из тьмы может выступить светящееся лицо и горестно склониться надо мной. Когда о таких вещах говоришь отвлеченно, то кажется, будто человек должен воспринимать их как утешение своим горестям, но от мысли, что такое может случиться со мной, меня бросило в дрожь. Я изо всех сил постаралась отогнать эту мысль и заглушить в себе дрожь. Стряхнув с глаз прядь волос, я подняла голову и отважно попыталась вглядеться во тьму комнаты. В этот момент на стене появилось световое пятнышко. Может, это лучик лунного света, проникший сквозь шторы окна? – спросила я себя. Нет, лунный свет стоит на месте, а это пятно шевелится. Пока я смотрела на него, оно все время перемещалось и остановилось, наконец, подрагивая, на потолке, прямо над моей головой. Теперь-то я могу предположить, что источником света был фонарь, который кто-то нес на улице. Но тогда, мысленно готовая столкнуться с любым ужасом, когда нервы были натянуты до предела, я восприняла перемещающееся световое пятнышко как предвестник появления пришельца с того света. Сердце тяжело застучало, в голову бросился жар. Вдруг до моих ушей долетел звук, который я восприняла как шум крыльев, а тут еще мне показалось, будто рядом со мной что-то появилось. Что-то давило, душило меня. Всякая выдержка покинула меня. Я бросилась к двери и в отчаянии стала дергать ее, пытаясь открыть. В коридоре послышались торопливые шаги. Повернулся ключ, и дверь открылась. Вошли Бесси и Эббот.

– Мисс Эйр, вы не заболели? – поинтересовалась Бесси.

– Что вы так грохочете? Это же невозможно! – воскликнула Эббот.

– Выпустите меня отсюда! Пустите меня в детскую! – запричитала я.

– С чего это? Вы что, ушиблись? Или что-то померещилось? – требовательным голосом спросила Бесси.

– Ой, я увидела какой-то свет и подумала, что это привидение идет ко мне.

Я схватилась за руку Бесси, и она ее не отдернула.

– Да это она нарочно закричала, – недовольно заявила Эббот. – Да еще как закричала-то! Было бы с чего, ее еще можно было бы простить. А она так – чтобы мы прибежали сюда. Знаю я эти ее штучки.

– Что там происходит? – раздался властный голос. По коридору шла миссис Рид. Ленты ее чепца развевались, платье шумно шелестело. – Бесси и Эббот, мне кажется, я сказала вам, что Джейн Эйр будет сидеть в красной комнате, пока я сама не приду за ней.

– Мисс Джейн так кричала, мадам, – сказала в свое оправдание Бесси.

– Оставьте ее, – приказала миссис Рид. – А ты отпусти руку Бесси. И будь уверена: такие номера у тебя не пройдут. Терпеть не могу притворства, особенно в детях. Это просто мой долг доказать тебе, что своими фокусами ты ничего не добьешься. А сейчас ты посидишь здесь еще час, потом я тебя выпущу – да и то при условии, что ты будешь вести себя послушно и тихо.

– Тетя, ну пожалуйста, ну простите меня! Я больше не могу здесь… Ну, накажите меня еще как-нибудь! Хоть убейте, если я…

– Замолчи! Ты ведешь себя просто отвратительно.

Да, я у нее действительно вызывала отвращение. В ее глазах я была не по возрасту умелой притворщицей. Она искренне смотрела на меня как на средоточие низменных страстей, подлой души и опасного двуличия.

Бесси и Эббот уже ушли, а миссис Рид, которой надоело смотреть на мои страдания и слушать мои всхлипывания, вдруг, не говоря ни слова, резко втолкнула меня в комнату и заперла за собой дверь. Послышались ее удаляющиеся шаги. Тут же со мной, я думаю, случилось что-то вроде обморока: у меня перед глазами опустился черный занавес, и дальше я ничего не помнила.

Глава III

Следующее, что я помню – это как я просыпаюсь с таким ощущением, словно всю ночь меня мучили кошмары, и вижу перед глазами ужасное красное зарево, перечеркнутое какими-то жирными черными полосами. И слышу голоса, доносящиеся словно из подземелья и заглушаемые шумом то ли ветра, то ли воды: волнение, растерянность и прежде всего всеподавляющее чувство страха плохо сказывались на моих способностях восприятия. Через какое-то время я поняла, что за мной ухаживают, что кто-то поднимает меня и сажает, подкладывает подушки и делает это с вниманием и нежностью, мне неведомыми. Моя голова опиралась то ли на подушку, то ли на чью-то руку, и мне стало хорошо и удобно.

Через пять минут рассеялись последние опасения: я знала, что нахожусь в своей кровати, а страшное зарево – всего – навсего огонь в камине детской комнаты. Время было ночное, поскольку на столе горела свеча. Бесси стояла в ногах кровати с тазом в руках, а на стуле возле моей подушки сидел, склонившись надо мной, неизвестный мужчина.

Я почувствовала неизъяснимое облегчение, ощущение защищенности и уверенности оттого, что в комнате находится чужой человек, не принадлежащий к этому дому и не связанный с миссис Рид родственными узами. Отвернувшись от Бесси (хотя ее присутствие было мне гораздо менее неприятно, чем если бы на ее месте находилась, например, Эббот), я стала внимательно изучать лицо мужчины. Я знала его: это был мистер Ллойд, аптекарь. Миссис Рид иногда приглашала его, когда заболевал кто-то из прислуги. Для себя и детей она вызывала врача.

– Ну, кто я, по-твоему? – спросил он меня.

Я назвала его и одновременно протянула руку. Он с улыбкой пожал мне руку и сказал:

– Ну вот, а теперь мы будем понемножку поправляться.

Потом он уложил меня и, обращаясь к Бесси, наказал ей, чтобы меня ночью ни в коем случае не беспокоили. Он дал ей еще кое-какие наставления, а затем известил ее, что завтра снова зайдет, и тут же ушел – к моей великой печали. Мне было так хорошо с ним, я ощущала себя под надежной защитой, пока он сидел у изголовья моей постели, а когда он закрыл за собой дверь, вся комната мигом погрузилась во мрак, а на душе у меня снова стало невыразимо тяжело от горечи и досады.

– Вам хочется спать, мисс? – довольно вежливым тоном спросила Бесси.

Мне не хотелось отвечать, так как я боялась, что следующей фразой станет грубость.

– Постараюсь заснуть.

– Вы хотите пить? Или поедите чего-нибудь?

– Нет, благодарю вас, Бесси.

– Тогда я, пожалуй, пойду посплю, а то уже время за полночь. Но если вам среди ночи что понадобится, кликните меня.

Удивительная вежливость! Я осмелела и спросила:

– Бесси, а что со мной было? Я заболела?

– Вы потеряли, по-моему, сознание в красной комнате. Это от плача. Но скоро вам станет лучше, будьте спокойны.

Бесси ушла в часть дома, предназначенную для прислуги и располагавшуюся рядом. И я услышала:

– Сара, приходи ко мне, давай спать вместе, а то я до смерти боюсь оставаться сегодня одна при этой бедняге. Умрет еще. С ней такой странный приступ приключился. Интересно, она действительно что-нибудь видела? А все-таки наша миссис была сегодня слишком строга с ней.

Пришла Сара. Они легли и с полчаса перешептывались, прежде чем заснуть. Я слышала их разговор отрывками, и из них смогла сделать вывод только о главной теме их беседы.

– Кто-то прошел мимо нее, весь в белом, и раз – исчез… А за ним собака – черная-черная… Вдруг в дверь трижды постучались… А над его могилой белый такой свет…

И так далее, пока, наконец, обе не заснули. Камин и свеча погасли. Я в эту ночь так и не сомкнула глаз: уши, глаза, мозг были напряжены от страха – страха, который могут испытывать только дети.

Случай в красной комнате закончился для меня без тяжелых, хронических заболеваний внутренних органов, но моя нервная система пережила такое потрясение, последствия которого я ощущаю по сей день. Да, миссис Рид, это вам я обязана ужасными душевными муками, но я должна простить вас, ибо вы сами не ведали, что творили: ведь дергая струны моего сердца, вы искренне верили, что вырываете с корнем мои дурные наклонности…

На следующий день к полудню я встала, оделась и, закутавшись в шаль, села у камина в детской комнате. Физически я чувствовала слабость и разбитость, но куда более сильным заболеванием стало для меня мое душевное состояние. Я могла тихо сидеть, не плакать, и вдруг ни с того, ни с сего у меня из глаз выбегала слеза, и не успевала я смахнуть ее со щеки, как наворачивалась новая. Но, думала я, надо радоваться, что никто из Ридов этого не видит: все они уехали покататься вместе с мамочкой в своем экипаже. Не было рядом и Эббот, она шила в соседней комнате, а Бесси, сновавшая туда – сюда – то игрушки положит на место, то в ящиках наведет порядок, – нет-нет да и говорила мне, как бы, между прочим, что-нибудь ласковое. На короткое время для меня наступил настоящий рай: ведь я привыкла жить в обстановке бесконечных нареканий и придирок. Однако мои нервы находились в таком напряжении, что никакая тишина не могла их успокоить и никакая радость – приятно тронуть.

Бесси возилась некоторое время на кухне, а поднявшись наверх, принесла мне пирожное на ярко разрисованной фарфоровой тарелочке. Изображенная на ней райская птичка, гнездящаяся в венке из вьюнов и нераспустившихся роз, всегда вызывала во мне чувство восхищения. Я сколько раз просила, чтобы мне дали подержать ее в руках и как следует рассмотреть, но в ответ на мои просьбы мне говорили, что я недостойна такой чести. И вот эта драгоценная тарелка оказалась у меня на коленях и Бесси любезно предлагает отведать лежащее на ней выпеченное колечко. Напрасное одолжение! Как это часто бывает, то, в чем тебе долго отказывали, потом предлагают слишком поздно. У меня не было желания есть пирожное, а оперение птицы и краски цветов казались мне странно поблекшими. Тарелочку с пирожным я отставила в сторону.

Бесси спросила, не хочу ли я почитать книгу. При слове «книга» во мне что-то взыграло, и я попросила Бесси принести мне из библиотеки «Путешествия Гулливера». Эту книгу я читала и перечитывала, и всегда с удовольствием. Я считала, что там говорится о действительных событиях, и по этой причине нашла для себя эту книгу гораздо более глубокой и интересной, чем сказки: вдоволь наискавшись эльфов в природе – и под листиками, и под колокольчиками, и под грибками, и под плющом, увивающем старые каменные стены, – я не раз приходила к разочаровывающему выводу, что все они покинули Англию и переселились в какие-нибудь первобытные места, где и леса более дикие и густые, и народу поменьше, тогда как лилипуты и великаны – это, как я считала, реально живущие на земле люди. И я не сомневалась, что в один прекрасный день я соберусь в дальнюю дорогу и увижу собственными глазами маленькие поля, дома и деревья, миниатюрных человечков, крошечных коров, овец и птиц страны лилипутов, а потом кукурузные поля высотой в наши леса, гигантских псов, чудовищных кошек, мужчин и женщин страны великанов высотой с башню. Однако когда моя любимая книга оказалась у меня в руках на этот раз и когда я стала перелистывать страницы, пытаясь найти в ее картинках то очарование, которое испытывала каждый раз при соприкосновении с этой книгой, то все мне показалось мрачным и пугающим: великаны – отталкивающими чудищами, лилипуты – жалкими и страшными карликами, а Гулливер – одиноким и потерянным странником в самых неприятных и опасных краях земли. Я не выдержала и захлопнула книгу, и положила ее рядом с не отведанным пирожным.

Бесси тем временем закончила уборку в комнате, помыла руки и выдвинула ящичек комода. Там лежали яркие лоскуты шелка и атласа, из которых она стала мастерить чепчик для куклы Джорджианы. При этом она стала напевать, и в песне были такие слова:

Эту песню я слышала не раз, и всегда слушала ее с удовольствием, да и голос у Бесси был приятный – по крайней мере, на мой взгляд. Но в этот раз, хотя ее голос оставался таким же приятным, я услышала в мелодии песни неописуемую печаль. Иногда, увлеченная работой, она пела припев низким голосом и протяжно, и слова «давным-давно» звучали у нее так, словно она отпевала покойника. Она покончила с этой песней и перешла к другой, совсем уж печальной:

– Ну-ну, не плачьте, мисс Джейн, – стала успокаивать меня Бесси, закончив пение. Она с таким же успехом могла сказать огню «не гори». Да разве могла она понять, какие боли терзали мою душу?

В то же утро снова зашел мистер Ллойд.

– Что, уже проснулись? – были его первые слова, как только он вошел в детскую. – Ну, няня, как она?

Бесси сказала, что очень хорошо.

– Тогда она выглядела бы повеселее. А ну, подойдите-ка ко мне, мисс Джейн. Ведь так вас зовут, не правда ли?

– Да, сэр, Джейн Эйр.

– Та-ак, вижу, вы плакали, мисс Джейн Эйр. Не могли бы вы сказать мне, в чем дело? У вас болит что-нибудь?

– Нет, сэр.

– А-а! Смею сказать, она плачет, потому что не смогла поехать на прогулку с миссис, – встряла Бесси.

– Да нет, не поэтому. Она слишком большая, чтобы плакать из-за такой ерунды.

Именно так я и думала. К тому же ложное обвинение задело мое самолюбие, поэтому у меня вырвалось:

– В жизни никогда не плакала из-за таких пустяков! Да я терпеть не могу эти поездки. А плачу, потому что я несчастна.

– Как не стыдно, мисс! – попыталась остановить меня Бесси.

Добрый мистер Ллойд растерялся. Я стояла перед ним, и он изучающе рассматривал меня. У него были маленькие серые глаза, не очень выразительные, однако сейчас я назвала бы их проницательными. У него были крупные черты лица, но это не делало его некрасивым. Поизучав меня некоторое время, он произнес:

– Почему вы вчера плохо себя почувствовали?

– Она упала, – опять встряла Бесси.

– Упала! Как маленький ребенок? Что ж она, ходить не умеет, что ли? Девочке ведь лет восемь-девять, наверно?

– Меня ударили, вот я и упала, – выскочило у меня, поскольку снова унизили мою гордость. – Но мне не от этого стало плохо, – быстро пояснила я мистеру Ллойду, который в этот момент закладывал в нос щепотку табака.

Когда он убирал табакерку в карман, громко зазвенел колокольчик – прислугу созывали к обеду. Мистер Ллойд знал, что означает этот звонок, потому что сказал:

– Няня, это вам. Вы можете идти, а я тем временем тут лекцию прочту мисс Джейн.

Бесси скорее осталась бы, но она была обязана идти, так как в Гейтсхед-холле строго соблюдалась пунктуальность в приеме пищи.

– Значит, вы почувствовали себя плохо не оттого, что упали. Тогда отчего же? – продолжил разговор мистер Ллойд, после того как ушла Бесси.

– Меня заперли в комнате, где, как стемнеет, появляется привидение.

Мистер Ллойд одновременно улыбнулся и нахмурился.

– Привидение! Нет, вы все-таки малое дитя еще. Так вы боитесь привидений?

– Я боюсь появления духа мистера Рида. Он ведь умер в той комнате, он там лежал. В темное время туда по своей воле не заходят ни Бесси, ни кто другой. А меня заперли там, да еще одну, и даже свечки не оставили. Это такая жестокость, что я никогда ее не забуду.

– Да ну что вы! И из-за этого чувствовать себя такой несчастной? А сейчас, днем, вы испытываете страх?

– Нет, но опять настанет ночь, и к тому же… я несчастна, и очень, по другим причинам.

– По каким другим причинам? Вы можете назвать мне их?

Как мне хотелось дать полный ответ на его вопрос! Но как же трудно составить этот ответ! У детей есть чувства, но они неспособны, как следует разобраться в них, а если частично и разберутся, то только мысленно, а на словах передать результаты этой мыслительной работы не могут. Боясь, однако, лишиться этой первой и единственной возможности поделиться с кем-то своим горем и тем самым облегчить свои страдания, я после напряженной паузы сумела-таки найти слова хоть и для куцего, но правдивого ответа.

– Во-первых, у меня нет ни отца с матерью, ни братьев и сестер.

– Но у вас есть добрая тетя, двоюродные брат и сестры.

Я снова помолчала, а затем порывисто выпалила:

– Так это Джон Рид и ударил меня, а тетя заперла в красной комнате.

Мистер Ллойд снова достал свой нюхательный табак.

– А вам не кажется, что Гейтсхед – очень красивый дом? – спросил он. – Неужели вы не рады, что живете в таком прекрасном доме?

– Это ж не мой дом, сэр. Эббот говорит, что у прислуги и то больше права жить здесь, чем у меня.

– Ну, знаете ли! Но я не думаю, что вам очень хочется покидать такое прекрасное место, это было бы неразумно.

– Если бы я могла куда-нибудь уехать отсюда, я бы с удовольствием. Но, пока я не стану взрослой, я не могу уехать из Гейтсхеда.

– Кто знает, может быть и можете. Вы состоите с миссис Рид в каких-нибудь родственных отношениях?

– Думаю, что нет, сэр.

– А по отцу у вас есть родственники?

– Не знаю. Я как-то спрашивала тетю, она говорит, что, может, и есть какие-нибудь оборванцы низкого происхождения по фамилии Эйр, но ей о них ничего не известно.

– А если есть таковые, вы поехали бы к ним?

Я задумалась. Бедность и взрослых удручает, а детей тем более. Дети не понимают, что человек может быть бедным и в то же время деятельным, работящим, что бедность может быть достойной. Для них бедность – это заношенная одежда, вечное недоедание, погасший очаг в доме, грубые манеры, грехи и пороки. Для меня бедность была синонимом падения.

– Нет, я не хотела бы пойти к беднякам, – наконец ответила я.

– Даже если бы они были добры к вам?

Я отрицательно покачала головой. Я не представляла себе, каким образом бедные люди могут выразить свою доброту. А потом надо будет еще привыкать говорить, как они, перенимать их манеры держать себя, придется остаться необразованной. Потом вырастешь – и станешь одной из тех женщин, которых я часто видела здесь в деревне: они вечно возятся с ребятишками да стирают белье. Нет, я не такая геройская, чтобы покупать свободу ценой падения в нижние слои общества.

– А ваши родственники – они что, так бедны? Они рабочие?

– Не могу сказать. Тетя говорит, что если они и существуют, то наверняка какие-нибудь нищие, и мне не пристало ходить побираться с ними.

– А в школу вы хотели бы пойти?

И снова я задумалась. Что я знала о школе? Почти ничего. Иногда Бесси рассказывала: мол, там молодых леди гоняют, как каторжных, так следят за осанкой, что заставляют корсеты на спине носить, и вообще делают из них настоящих леди. Джон Рид ненавидел свою школу, а учителя ругал всякими словами, но Джон Рид был мне не пример, рассказы же Бесси (она взяла их со слов молодых леди той семьи, в которой она работала перед тем, как прийти в Гейтсхед) насчет строгостей школьной дисциплины наводили на меня ужас, но, с другой стороны, в равной мере восторгали меня тем, чему там научились эти самые молодые леди из той семьи. Бесси любила рассказывать, какие красивые пейзажи и цветы они рисовали, какие песни пели и представления разыгрывали, какие кошельки вязали, к тому же и книги с французского языка умели переводить. Помимо того, школа означала полную перемену в жизни: это экскурсии и поездки, полное отрешение от Гейтсхеда, выход в новую жизнь.

– В школу я пошла бы, – вслух закончила я свои размышления.

– Что ж, хорошо! Ничего невозможного нет, – промолвил мистер Ллойд, вставая. – Да, надо менять обстановку, – добавил он себе под нос, – нервы никуда не годятся.

Вернулась Бесси, и в тот же момент послышался шум колес по гравию.

– Ваша хозяйка, няня? – спросил мистер Ллойд. – Надо будет до ухода переговорить с ней.

Бесси пригласила его пройти в малую столовую, а сама ушла. Из последующих разговоров я поняла, что аптекарь попробовал посоветовать ей, чтобы меня направили в школу, и его советы были с готовностью услышаны, потому что, как сказала Эббот, болтая по этому поводу как-то вечером с Бесси – они что-то шили в детской, а я в это время, как они думали, спала: «Миссис так рада отделаться от этого надоедливого и зловредного дитятки, которое только и смотрит, чтобы напакостить кому-нибудь». Эббот, кажется, считала меня каким-то маленьким Гаем Фоксом. (Участник заговора в начале XVIII века с целью убийства короля).

В тот раз я одновременно впервые услышала из уст мисс Эббот, что мой отец был бедным священником и что моя мама вышла за него вопреки уговорам близких, которые считали отца не парой ей, и что дедушка Рид разгневался на нее за непослушание и не дал ей ни гроша, и что пожила она с папой год, а он во время поездки по бедным кварталам большого промышленного города, в котором находился его приход, заразился тифом и вскоре умер, а через месяц умерла и мама, которая заразилась от отца.

Бесси, прослушав рассказ, вздохнула и сказала:

– Бедная мисс Джейн! Все-таки жалко эту беднягу, Эббот.

– Да, – ответила Эббот. – Была бы она миленькой, хорошенькой девочкой, ей можно было бы посочувствовать, все-таки у нее никого нет на свете. Только кому это надо – жалеть эту маленькую жабу?

– Да, желающих мало, – согласилась Бесси. – Как ни говори, а была бы она красивой, как мисс Джорджиана, то вызывала бы больше сочувствия.

– Да, мисс Джорджиану я просто обожаю! – в восторге воскликнула Эббот. – Уж такая хорошенькая! Эти длинные кудряшки, голубенькие глазки, а уж личико такого цвета, словно на картинке! Знаешь, Бесси, сейчас бы уэльсского зайчика (Горячие гренки с расплавленным сыром) неплохо.

– И с лучком. Все, пошли на кухню. – И они ушли.

Глава IV

Беседа с мистером Ллойдом и нечаянно подслушанный разговор Эббот с Бесси вдохнули в меня такую надежду, что мне захотелось поправиться. Желанные перемены казались близкими, и я тихо ожидала их. Они, однако, не торопились наступать. Проходили дни, недели, мое здоровье уже восстановилась до своего обычного состояния, но никаких сведений или намеков по предмету, который меня так интересовал, не поступало. Миссис Рид иногда пристальным и суровым взглядом посматривала на меня, но обращалась ко мне редко. После моего заболевания она провела еще более строгую линию раздела между мной и своими детьми. Она отвела мне маленький закуток, где я спала одна, ела я тоже в одиночестве, все время проводила в детской, хотя мои кузины с кузеном постоянно находились в гостиной. Но она не проронила ни единого намека насчет школы, и, тем не менее, я была инстинктивно уверена, что она недолго выдержит соседство со мной под одной крышей, потому что взгляд ее, обращенный на меня, как никогда раньше выражал непреодолимую, глубоко укоренившуюся в ней неприязнь.

Элиза и Джорджиана, действуя явно по указке, разговаривали со мной лишь в случае крайней необходимости. Джон всякий раз, как меня видел, показывал мне язык, а однажды попытался было пустить в ход руки, но во мне взыграли старые эмоции, и я с гневом и отчаянной решимостью накинулась на него, так что он счел за лучшее ретироваться. Он сбежал, бормоча ругательства, и я слышала, как он жаловался, будто я разбила ему нос. Я действительно изо всех своих сил приложилась кулаком по этой выдающейся детали его физиономии. Когда я поняла, что, то ли этот факт, то ли один мой вид приводят его в трепет, у меня, помню, появилось огромное желание развить достигнутое преимущество, но в первый же раз, когда я решилась на это, он быстренько подался к своей мамочке. Я услышала, как он бубнил, что, мол, «эта дрянь Джейн Эйр» накинулась на него, будто бешеная кошка. И тут его довольно резко перебили:

– Не говори при мне о ней, Джон. Я же не велела подходить к ней. Она не стоит того, чтобы ее замечать. Я не позволяю тебе и твоим сестрам водиться с ней.

И тут я перегнулась через перила и – сама не знаю, как это у меня вышло, – выкрикнула:

– Да это они недостойны, водиться со мной!

Миссис Рид была женщиной в теле, но, услышав столь неожиданное и дерзкое заявление, вихрем взлетела по лестнице, и меня словно смерчем подхватило и унесло в детскую. Там она меня швырнула на кровать и строжайшим тоном повелела мне не вставать с этого места и до конца дня держать язык за зубами.

– Вы знаете, что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив? – почти невольно вырвалось у меня. Я говорю «почти невольно», потому что, казалось, язык отчеканивал слова без моего на то согласия: во мне говорило нечто неподконтрольное мне.

– И что же? – поинтересовалась еще не отдышавшаяся миссис Рид. Во взгляде ее обычно холодных и спокойных глаз мелькнуло нечто похожее на страх. Она выпустила мою руку и посмотрела на меня так, словно не могла понять, ребенок я или самый настоящий демон. И тут я высказалась:

– Дядя Рид теперь на небесах, и он всё видит – и что вы вытворяете, и мысли ваши. И мои папа и мама тоже видят. Они знают, как вы запираете меня на целый день и что вы хотите моей смерти.

Миссис Рид быстро собралась с духом: встряхнула меня что было мочи, надрала уши и исчезла, не сказав ни слова. Пробел восполнила Бесси: она битый час держала передо мной речь, в которой как дважды два доказала, что ни под какой другой крышей не сыскать ребенка более испорченного и злого, чем я. И я почти поверила ей, так как сама понимала, что в моей груди бушуют только злые чувства.

Прошел ноябрь, за ним декабрь и половина января. Рождество и Новый Год в Гейтсхед-холле отпраздновали, как всегда, с размахом: дарили друг другу подарки, устраивали праздничные обеды и вечера. От всех этих удовольствий я была, разумеется, отлучена. Мои радости ограничивались ежедневным засвидетельствованием того, как Элиза и Джорджиана наряжались и спускались в гостиную в своих муслиновых платьях и ярко – красных кушаках и с тщательно завитыми волосами, а также слушанием доносившихся снизу звуков пианино и арфы, шагов лакеев, звона разносимых бокалов и фарфора и, когда открывалась и закрывалась дверь гостиной, появляющегося и исчезающего шума голосов гуляющей публики. Устав от этого занятия, я возвращалась в пустынную детскую: хотя там было и грустно, но зато я не чувствовала себя такой несчастной. По правде говоря, у меня не было ни малейшего желания оказаться на публике, поскольку при съезде гостей на меня редко обращали внимание. И я предпочла бы проводить те обеды и вечера не среди массы мужчин и женщин и под строгим взглядом миссис Рид, а в обществе Бесси, если бы та была подобрее и пообщительнее со мной. Но Бесси, закончив одевать молодых леди, обычно перебиралась на более оживленную территорию – на кухню или в комнату экономки, прихватывая с собой, как правило, и свечи. И, пока догорал огонь в камине, я сидела с куклой на коленях и то и дело озиралась, нет ли в полутемной комнате кого-нибудь еще, похуже меня. А когда угли почти переставали давать свет, я торопливо раздевалась, стараясь как можно быстрее развязать узлы и тесемки на одежде, и искала убежища от холода и тьмы в кровати. В постель с собой я брала и куклу: у человеческого существа есть потребность любить, и за неимением лучшего объекта приложения чувств я пыталась найти радость в любви и заботе о своем кумире – выцветшем и потрепанном миниатюрном огородном пугале. До сих пор удивляюсь, с какой нелепой искренностью я ухаживала за этой маленькой игрушкой. Для меня кукла была почти живой и способной чувствовать. Я не могла уснуть, не укутав ее в свою ночную рубашку, и, когда я видела, что ей тепло и хорошо, то была сравнительно счастлива и считала, что и кукла счастлива.

Долгими казались часы, когда я ждала, пока разойдутся гости и раздадутся шаги Бесси на лестнице. Иногда она приходила за наперстком или ножницами, а то и приносила мне что-нибудь в качестве ужина – булочку или пирожок с сыром, – и тогда она присаживалась на край моей кроватки, дожидаясь, пока я доем, а затем подтыкала вокруг меня одеяло и дважды целовала меня, и говорила: «Спокойной ночи, мисс Джейн». Такая ласковая Бесси казалась мне самым хорошим, самым добрым, самым чудесным существом на свете, и в такие мгновения я горячо желала, чтобы она всегда оставалась такой приятной и дружелюбной ко мне и чтобы она никогда не понукала меня, не ругала, не гоняла без нужды, что бывало слишком часто. Бесси Ли была, как я сейчас думаю, способной от природы женщиной, поскольку, за что бы она ни бралась, все делала прекрасно. И рассказчицей она была умелой – так, по крайней мере, я сужу по тем впечатлениям, которые остались у меня от ее сказок. И внешностью она обладала приятной, если мне не изменяет память на лицо и на фигуру. Насколько я помню, Бесси была худощавой, с черными волосами, темными глазами, очень красивыми чертами и чистой кожей лица. Но вот нрава она была неуравновешенного, вспыльчивого, а о принципах и справедливости вообще не имела никакого представления. Но и при всем этом я предпочитала ее прочим обитателям Гейтсхед-холла.

Произошло это пятнадцатого января около девяти часов утра. Бесси ушла вниз завтракать, моих кузин мама еще не успела собрать под крылышко, и Элиза находилась в детской, она прилаживала на себя шляпку и теплую верхнюю одежду, собираясь пойти покормить домашнюю птицу. Ей очень нравилось это занятие, но не меньше – продавать яйца экономке и копить вырученные на этом деньги. Была в ней торговая жилка и страсть к накопительству. И дело не только в яйцах и курах. Садовнику она продавала цветочные луковицы, семена и рассаду и торговалась при этом весьма жестко. Садовник получил указания от миссис Рид покупать у юной леди все продукты ее личного хозяйства, которые та пожелает продать. А Элиза пожелала бы продать и собственные волосы, если бы могла извлечь из этого приличную прибыль. Что касается денег, то поначалу она прятала их по недоступным углам, складывая в старое тряпье или бумагу, но на один из этих тайников как-то наткнулась горничная, и Элиза, боясь в один прекрасный день лишиться своих сокровищ, согласилась передать их матери, причем под хороший ростовщический процент – то ли пятьдесят, то ли шестьдесят. Эти проценты она взимала с матери каждые три месяца, с дотошностью ведя свою бухгалтерию в маленькой книжечке.

Джорджиана сидела на высоком стуле перед своим зеркалом и делала прическу, вплетая в кудри искусственные цветы и старые перья, которые нашла на чердаке в каком-то ящике. Я убирала свою постель. Бесси строго наказала мне закончить работу до ее возвращения. В последнее время Бесси часто стала использовать меня вроде горничной по детской комнате: я подметала, протирала стулья и так далее. Застелив постель и сложив свою ночную рубашку, я подошла к окну, чтобы аккуратно сложить разбросанные по подоконнику книжки с картинками и мебель из кукольного домика, но меня остановил резкий окрик Джорджианы, которая сказала, чтобы я не трогала ее игрушки (а крошечные стульчики и зеркальца, тарелочки и чашечки принадлежали ей), и тогда от нечего делать я стала дыханием оттаивать покрытое морозными узорами стекло. Скоро мне удалось очистить кружок, через который стал виден двор, где от мороза все выглядело застывшим и окаменевшим.