Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике Акунин Борис

Задание

Нужно написать хоррор сегмента «маньяк-стори», – если применять профессиональную рыночную терминологию. Выражаясь по-человечески, нужно написать вгоняющее в трепет повествование о злодее, одержимом навязчивыми помыслами.

Дам совет, касающийся не техники, а генератора – того самого, авторского, о котором мы говорили на первом уроке.

Не пытайтесь вычислить, какая разновидность страха сильнее всего подействует на читателей. Пишите о том, чего сами до смерти боитесь. Имитация страха вызывает зевоту – именно поэтому так скучно бывает смотреть фильмы ужасов. Ты чувствуешь, что взрослые, циничные дяди и тети, пугающие тебя вампирами или ожившими мертвецами, сами их совершенно не боятся.

Иное дело – настоящий, неподдельный страх. Он заразен, как коронавирус. Если кто-то рядом очень аппетитно боится чего-то даже несильно страшного, окружающие тоже начинают ежиться.

Помню, у нас в детском саду одна девочка пронзительно визжала при виде ночных мотыльков. (Эта редкая боязнь, как я теперь знаю, называется «лепидоптерофобией»). Чего в них страшного-то, допытывался я. Они мохнатые и колотятся в стекло, шепотом ответила девочка, зажмурившись. Шепот был такой страшный, что с этого момента я, помню, тоже стал опасаться безобидных созданий.

Запомните: секрет литературного успеха не в том, что вы шепчете, а в том, как вы это шепчете. Шепчите страшно. Читатель должен почувствовать себя маленькой девочкой. Она в темной комнате, а снаружи в стекло колотится мохнатый маньяк.

В качестве стилистического образца возьмем Оскара Уайльда, современника Джека Потрошителя. Конечно, не Уайльда-комедиографа, а Уайльда, автора одного из самых страшных литературных произведений – про Дориана Грея. Потому что взрослый и умный человек знает, что больше всего на свете нужно бояться самого себя и того, во что ты можешь превратиться, если твоя черная сторона возьмет верх над белой.

В этом романе Уайльд не манерничает, не выписывает стилистических арабесок, а наоборот, мстительно расправляется с эстетизмом.

«Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это».

Впрочем, если вам захочется прицепить на лацкан крашеную ромашку и поупражняться в искусстве циничных парадоксов – пожалуйста.

Лишь бы получилось жутко.

Желтая перчатка

Рассказ

Стены узкой, щелеобразной комнаты были обклеены старыми газетами. Должно быть, у хозяина номеров не хватило денег на обои либо же он передумал тратиться, решил, что невзыскательным постояльцам сойдет и так. Глинскому это даже нравилось: обитать среди мильона слов, утративших всякую ценность. Не такова ли и наша с тобой жизнь, говорил он.

К окну липла ноябрьская мгла, густая и коричневая, как столярный клей. Угольная пыль, носившаяся в воздухе, оседала на стекле причудливыми узорами. Время от времени дождь смывал их, но скоро появлялись новые.

– Смотри. – Глинский показал худым пальцем. – Как будто зрачок. Смотрит на нас снаружи.

Соня обернулась.

– Не выдумывай. Совсем непохоже.

– Это Лондон. Глядит немигающим круглым глазом, как ворон. Ждет, когда я…

Он не договорил, потому что у Сони страдальчески искривилось лицо, и перешел на шутливый тон:

– Знаешь, этот город похож на дурнушку, которая знает про себя, что она безнадежно уродлива, и даже не пытается приукраситься. Наоборот, еще и нарочно носит платья старушечьего цвета. Серые дома, серое небо, серый воздух. Единственный источник света в этом мышином мире – твой прекрасный лик с конопушками. Они как память о солнце.

Соня улыбнулась, довольная, что он перестал хандрить.

– Оставь мой лик в покое. Я отлично знаю, что некрасива.

Она действительно была нехороша: скуласта, курноса, с тускло-рыжими волосами, с ранними, горькими морщинами в углах рта.

– Ах, брось. Красивое лицо, на которое все пялятся, неинтересно. Оно даже пошло, как всё общедоступное. Подлинная красота – та, которая открывается только тебе и больше никому не предназначена. Когда ты смотришь на меня, ты прекраснее всех женщин мира.

По вечерам Глинский становился говорлив, не умолкал ни на минуту. Соня знала: это от страха, что начнется приступ. Больному казалось, что, если не молчать, клокочущий в горле кашель отступит. Но всегда заканчивалось одним и тем же.

– Я знаю, что лондонская серость объясняется очень просто. Здесь топят углем, из-за этого воздух пропитывается сажей, – перешел на другое Глинский. – Но как же тут копотно. Нечем дышать… А у нас топят дровами. Как я люблю этот запах! Идешь по Замоскворечью, отовсюду тянет дымком. Я умел различать: вот сосновые дрова, вот еловые, а это тополь. В ноябре у нас уже бывает снег. Ранняя зима – лучшее время года. Всё делается белым, чистым, нарядным.

– И по утрам в сугробах находят замерзших пьяниц, – сказала Соня. Ее нервировало, когда Глинский ностальгировал по родине.

– Снег облагораживает даже мертвых пьяниц. На первом курсе я подрабатывал в факультетской анатомичке. Один раз мы забирали с улицы бродягу, его зарезали около пивной. Помню: алое на белом и строгое, посверкивающее инеем лицо. А здесь смерть безобразна. Ты читала, что сделал Джек Потрошитель со своей последней жертвой? Кишки вывалены в грязную лужу, печень наполовину.

– Ради бога! – перебила она, бледнея. – Я ведь тебя просила!

Глинский не первый раз пытался заговорить с ней об ужасных преступлениях, волновавших весь Лондон, тем более что убийства происходили рядом, на ближних улицах, но Соня была впечатлительна и таких бесед пугалась.

– Эх ты, – засмеялся он. – А еще хочешь стать медиком.

Смеяться ему не следовало. Щекотка поползла из бронхов вверх, раздула горло и выплеснулась хрипом, квохтаньем, судорогами. Чахоточный вскинулся на кровати, согнулся пополам, затрясся.

– Ми… ми. – лепетал он.

Соня уже подавала миску. В нее толчками полилась кровь. По лицу молодой женщины таким же неостановимым потоком заструились слезы.

Еще оставалась надежда, что приступ будет недолгим. Иногда такое случалось.

Но нет, кашель становился всё хуже.

– Да… вай, давай! – замахал Глинский.

Она кинулась к столу. Там были разложены медицинские инструменты, стояли склянки с лекарствами, скалила зубы гипсовая голова – стоматологический муляж. В России Соня посещала курсы акушерок, это была единственная медицинская специальность, доступная женщинам, но ей хотелось стать настоящим врачом. До переезда в Англию, в Швейцарии, она училась на дантиста и даже начала проходить курс челюстной хирургии.

Соня наполняла шприц. Руки у нее дрожали, игла колотилась о стекло.

– Дура, чертова дура, размазня, – ругала она себя.

Уронила шприц. Испугалась, что он разбился, а когда увидела, что цел – разревелась от облегчения.

– Прости меня, прости, – бормотала она, идя к кровати. – . Это я во всем виновата. Я привезла тебя сюда на погибель. – Ударила себя по губам. – Боже, что я говорю!

Она действительно дважды уговорила его уехать. Сначала из России, где оба состояли в подпольном кружке. Но полиция забирала всех подряд, надежды на свободу не было, и Соня слезами, мольбами, ложью – выдумала, что беременна, – увезла Глинского в Швейцарию, прочь от каторги и Сибири. Однако и в Цюрихе не было покоя. Много политэмигрантов. Вечные разговоры о России, о том, чтоб нелегально вернуться и начать всё заново.

Увозя любимого в Англию, Соня думала, что спасает его. Но из-за скверного климата и гнилого лондонского воздуха у Глинского обострился легочный процесс, и обоим стало не до учебы. Переезд был ужасной ошибкой. А возвращаться в Цюрих не на что. Все деньги ушли на лечение.

От приступов кашля сначала помогал кодеин, он был довольно дешев. Но пришлось перейти на морфий. Через некоторое время – на полуторную дозу. Потом на двойную.

У Сони была хорошая, легкая рука, когда она колола чужих, но она панически боялась причинить Глинскому даже маленькую боль, и в первый раз никак не могла попасть в вену. С тех пор он впрыскивал себе морфий сам.

Кашель остановился почти сразу, плевритические боли прекратились, пульс успокоился. Соня положила на грудь больному мешочек с колотым льдом.

– Хорошо… Хорошо… – бормотал чахоточный, прикрыв глаза.

Она гладила его по лбу, шептала:

– Коленька, милый, всё устроится. Я добуду денег. Мы вернемся в Цюрих. Там, на берегу озера, на свежем горном воздухе ты поправишься. Я так люблю тебя! Я всё для тебя сделаю!

– Я тоже тебя люблю, – сказал он, слабо улыбнувшись.

О любви много говорила Соня, Глинский нежные слова произносил редко. Он был человек сдержанный, насмешливого склада.

– Мужчины не умеют любить так, как женщины, – прошептала глубоко тронутая Соня. – Пока я жива, я всегда буду рядом. И я не позволю случиться ничему плохому. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Если понадобится, я выйду с ножом на большую дорогу, но я вытащу тебя из этой дыры.

Он засмеялся, представив хрупкую Соню с ножом на большой дороге. Так, с улыбкой на бледных губах и уснул.

Молодая женщина сидела рядом неподвижно, чтобы не потревожить его сон. Так продолжалось час, два, три. Соня не шевелилась. Ей не надоедало просто сидеть и смотреть.

Но когда дрянные стенные часы вяло тренькнули полночь, Соня тихо поднялась, накинула плащ с пелериной, повязала платок, натянула перчатки линялого желтого цвета, взяла что-то со стола и вышла.

Глинский проснулся от скрипа двери. Двойная доза наркотика становилась уже недостаточной. Сон был некрепким.

– Ты где? Дай, пожалуйста, воды.

Ответа не было.

Он приподнялся, прислушался. К комнате примыкал умывальный чуланчик, но там было тихо.

Больной спустил ноги на пол, поднялся. Его качнуло. Вокруг всё подплывало. Зрение вело себя причудливо: какие-то детали будто затушевывало и затемняло, другие наоборот подсвечивало и увеличивало. Паучок, дремавший на своей паутине в углу под потолком вдруг показался Николаю огромным чудищем с яростно горящими глазами.

– Спокойно, – сказал Глинский сам себе. – Это морфий. Соня, да где же ты?

Он заметил, что на вешалке нет ее верхней одежды, и встревожился. Куда могла она уйти глухой ночью? На улицу, по которой, может быть, разгуливает Потрошитель?

Наверное, вышла наружу покурить. Она отказалась от папирос два с лишним месяца назад, когда у него обострилась болезнь, – чтоб не провоцировать кашель и еще ради экономии. Все же тайком от меня курит, подумал он и рассердился. Какое легкомыслие! А если по роковой случайности мимо будет проходить кровожадный монстр? Лучше бы курила в комнате!

Глинский торопливо оделся. Мысль об опасности взволновала его. Он представил, как из темноты выскакивает некто яростный, ощеренный, с ножом в руке. На всякий случай мне тоже нужно вооружиться, подумал Николай. Он хотел взять один из двух скальпелей, всегда лежавших на столе, и внезапно увидел, что самого большого, резекционного на месте нет.

Что-то здесь было не так.

Обеспокоенный уже не на шутку, Глинский схватил второй скальпель, серповидный, и быстро вышел.

Номера находились в маленьком, темном проулке, носившем радужное название Хоуп-стрит, улица Надежды. «Имеется в виду: оставь надежду всяк сюда входящий», – мрачно пошутил Глинский, когда они с Соней были вынуждены переселиться сюда с прежней квартиры, которая стала им не по карману.

Не зная, в какую сторону идти, Николай посмотрел налево (там чернела неосвещенная, мрачная Финч-стрит) и повернул направо, где по крайней мере мерцал свет, но замер на месте, пораженный невероятной картиной. По мокрой булыжной мостовой неслась кошка, а за нею гналась гигантская крыса, каких не бывает в природе – вдвое больше кошки. Глинский вжался в стену, не веря своим глазам. И правильно сделал, что не поверил. Пронесшаяся мимо кошка превратилась в крысу, догонявшая крыса – в кошку. Фокусы морфия.

Николай яростно потер веки, но на свет фонаря идти передумал, двинулся налево, в темноту.

На углу Брик-лейн, под газовым фонарем, в голубоватом помигивающем сиянии стояла женщина в шляпке с облезлым пером.

– Кавалер, угости огоньком, – сказал сиплый голос.

Обычная уайтчепельская шлюха. Мятая, испитая, старая. «Фонарные» все такие. Соня рассказывала – узнала от соседки-проститутки, – что здешние жрицы любви делятся на две категории. «Фонарные» и «пабные». Первые – самого низкого пошиба. Они исполняют свою работу по подворотням, в кустах, где придется. Берут по три пенса. «Пабные» разрядом повыше: могут заплатить за кружку пива в пабе и имеют собственный угол, куда отводят мужчин. Берут по шесть пенсов. За ночь пропускают по три клиента.

– Я не курю, – ответил Глинский на своем неважном английском. И спросил: – Вы не видели молодую женщину в черном плаще с пелериной? У нее на голове не шляпка, а такой платок с большими цветами.

Платок Соня привезла из России. Он был темно-синий с красными маками.

– Опоздал, – осклабилась шлюха. – Сняли уже твою подружку. Солидный клиент, не тебе чета. Видный такой мужчина. В цилиндре. Повел ее пялить. – Она сделала похабный жест. – Пойдем лучше со мной. Не пожалеешь.

Т. Annan. Close No. 75 High Street. Photograph. National Library of Scotland.

Глинский разозлился на мерзкую бабу за наглое вранье. Захотелось сказать ей гадость.

– Стоишь тут одна. Джека не боишься?

– А у меня для него вот! – В руке проститутки вместо мундштука с пахитосой сверкнула раскрытая бритва. – Может, это ты Джек? Ну-ка сунься!

Лезвие махнуло у Глинского перед самым носом, ослепило блеском. Глаза у женщины были совершенно безумные. Полоснет – не задумается.

Николай шарахнулся от нее, бросился бежать, провожаемый хриплым хохотом. Когда обернулся, шлюха спокойно стояла под фонарем и в руке у нее была никакая не бритва, а мундштук.

Очень возможно, что и эта дикая сцена пригрезилась.

Глинский долго бродил по улицам, спрашивая редких прохожих про молодую женщину в платке. Кто-то отвечал, что не видел, кто-то отворачивался.

Смертельно уставший, с трудом удерживаясь на ногах, больной оперся о мокрую стену.

Вдруг послышался странный шелестящий звук. Николай задрожал. По тротуару извивалась длинная, серебристая змея. Она медленно выползала из-за угла, до которого было не больше шага.

Будто вытолкнутый пружиной, Глинский отскочил, в ужасе оборотился. За углом стоял матрос в шапке с помпоном и шумно мочился. Змея оказалась растекающейся лужей.

– Чего уставился, извращенец? – пророкотал матрос, с трудом ворочая языком. – Счас долью – настучу по харе.

Снова пришлось бежать. Откуда только хватило сил…

Что делает Соня в этом сумасшедшем бестиарии? Ночью, одна? Где она?

На маленькой площади, от которой расходилось несколько улиц, блестел шлем полицейского.

– Извините, – кинулся к нему Николай. – Вы не видели молодую женщину в синем платке с цветами?

Констебль подозрительно посмотрел на трясущееся лицо, на растрепанные волосы.

Это место сегодня[105]

Сказал:

– А ну-ка, руки в стороны. Выше, на уровне плеч!

Стал обшаривать.

Глинский обмер.

Сейчас найдет в кармане скальпель и вообразит, что перед ним Потрошитель…

Нет, слава богу, не нащупал. Скальпель был узкий, короткий, меньше ножа.

– Видал полчаса назад какую-то, – проворчал полисмен, удовлетворенный обыском. – В черном плаще с этой, как ее, пелериной.

– Да, это она, она! – закричал Глинский. – Куда она пошла?

– Она тебе кто?

– Жена.

Не объяснять же служивому английскому человеку, что русские люди современных взглядов живут вместе не по благословлению попа, а по любви.

– Тогда сочувствую, – ухмыльнулся полицейский. – С нею был высокий джентльмен в цилиндре. Вон туда ее повел.

И показал на чернеющий зев дальней подворотни.

Не поверить было нельзя. Про спутника в цилиндре говорил уже второй человек, опять же пелерина…

Ничего не понимая, Николай двинулся в указанном направлении.

За подворотней находился глухой двор. С одной стороны – низенькое строение со слепыми, заложенными кирпичом окнами и какой-то вывеской. Глинский с трудом разобрал буквы. Содрогнулся: «Морг». С другой стороны, кажется, жили люди. Во всяком случае в единственном еле светившемся окне виднелась обычная домашняя занавеска. На этот тускло-желтый прямоугольник Николай и уставился. Соня могла быть только там. Но что, что она там делает? Кто этот «видный» в цилиндре?

Заглянуть бы через стекло. Но окно на втором этаже. Постучать в дверь? А что если всё это происки морфия? Вдруг полисмен сказал что-то совсем другое, а про цилиндр нашептала слуховая галлюцинация. Иногда, пробуждаясь ночью после укола, Глинский явственно видел перед собой такие картины и слышал такие звуки, которые никак не могли быть реальностью.

Он долго топтался во дворике. То, преисполнившись решимости, делал несколько шагов вперед, то пятился назад. От помойки несло отбросами, из морга тянуло хлоркой.

Глинский начинал задыхаться. Ему казалось, что двор давит его, что стены – одна жуткая, слепая, другая с единственным зловещим глазом – сдвигаются и капкан вот-вот захлопнется.

Это кошмарный сон, вдруг подумал он. Ну конечно. Ничего этого нет. Я лежу в кровати, а рядом, как всегда, сидит Соня и смотрит на меня или дремлет в кресле. Нужно проснуться.

Он резко тряхнул головой и больно ударился затылком о каменный угол.

Кошмар – если это был кошмар – не прекратился.

Чувствуя, что больше не может оставаться в этом ужасном месте, Глинский вернулся на улицу. Там по крайней мере было не так темно. Наискось, шагах в двадцати, над входом скобяной лавки горел фонарь. Под ним было крылечко со ступеньками. Обессилевший Николай сел на одну из них, подпер голову руками. Он ни о чем не думал, просто пытался справиться с головокружением. Вот оно прошло, но на смену накатило странное оцепенение. Глинский не спал, но и не бодрствовал.

Время вновь задвигалось, когда в подворотне раздался гулкий стук шагов. Полуобморочная одурь отступила. Николай встрепенулся.

Из черной дыры вышли двое. Соня и долговязый мужчина в цилиндре, который делал его еще выше. Они остановились, о чем-то тихо переговариваясь. Незнакомец что-то протянул. Соня подставила ладонь. Донесся тихий звон.

Это были монеты!

Глинский зажмурился. Она… она продает себя?! Его Соня?! Чистая, нежная, любящая, преданная Соня?! Этого не может быть!

«Ничего другого не может быть, – сказал трезвый, беспощадный голос. – Откуда, по-твоему, берутся деньги на еду и на морфий? Почему ты никогда не спрашивал ее об этом? Не хотел знать? Она делает это именно потому, что она любящая и преданная. Вспомни другую Соню, Мармеладову».

«Я не спрашивал, откуда деньги, потому что я весь сосредоточен на чахотке, на вечном страхе кашля», – пробовал оправдаться Глинский. Но никакого оправдания тут быть не могло. Он выходил подлецом, жалким слизняком, а Соня. Как, как она могла так его унизить!

В ярости он снова открыл глаза. На улице было пусто. Растерянный, Глинский вскочил, но никого не было и поодаль – ни Сони, ни долговязого. Может быть, снова галлюцинация?

В любом случае нужно было попасть домой прежде Сони. В нынешнем своем состоянии он не сможет с нею объясниться, даже посмотреть в глаза.

Грязными переулками, темными проходными дворами, так хорошо изученными за время жизни в проклятом Уайтчепеле, Глинский бежал назад, на улицу Надежды.

Через пять минут после того, как, скинув одежду, он лег в кровать и с головой накрылся одеялом, послышался скрип двери. Соня вернулась.

Он слышал, как она приближается к кровати. Постояла, поправила одеяло.

Николай смотрел в стену. Зубы его были крепко стиснуты. Он был уверен, что до рассвета не сомкнет глаз. Но уснул и спал очень крепко, без сновидений. А когда очнулся, было позднее утро, в окно лился всегдашний серый свет, и тихонько напевала Соня.

– Наконец пробудился, – весело сказала она, увидев, что лежащий зашевелился. – Я уж четверть часа распеваю ему про утро туманное. Марш умываться. Смотри, что я принесла с рынка: свежий хлеб, колбасу, яйца. И у нас есть чай, сейчас заварю.

– Откуда деньги? – спросил он, глядя исподлобья.

– Это уж мое дело. Твое дело – выздоравливать, – весело ответила Соня. – «Полно, князь, душа моя, не печалься; рада службу оказать тебе я в дружбу». Вставай, вставай!

Лицо у нее было бледное и усталое, но довольное.

«Господи, я ее совсем не знаю, – подумалось Глинскому. – Ее настоящую – нет, не знаю. Я всегда сконцентрирован только на себе».

– Не надо, я сам, – отстранился он, когда она хотела помочь ему подняться.

Ее милое веснушчатое лицо было совсем близко. Николай посмотрел в ясные, любящие глаза и вдруг с абсолютной уверенностью понял: всё, что он видел ночью, – наваждение, дурной сон. Он знает свою Соню. Она так проста и прозрачна, что просто не способна на тайную жизнь.

– Переваришь яйца, как в прошлый раз – гляди у меня, – строго сказал он, слегка щелкнул ее по вздернутому носу и пошел умываться.

Бред, всё бред.

Приподнятое состояние, впрочем, продержалось недолго. Чахоточные больные подвержены частой смене настроений, а скверные мысли подобны комарам – сколько их ни отгоняй, прилетают обратно. Прихлопнешь одного, вместо него тут же начинает нудеть другой.

Глинский вдруг вспомнил, что Соня каждый день клюет носом и часто засыпает над книгой. Он дразнил ее за это «Соней-засоней». А как может быть иначе, если по ночам она… «Этого – не может – быть!» – прихлопывал он комара. Но появлялся следующий. «Деньги-деньги-деньги», – пищал он.

Весь день Глинский был молчалив, а к вечеру сделался мрачен. Соня забеспокоилась, не стало ли ему хуже.

– Поговори со мной, – стала она просить, когда стемнело. – Больше всего на свете я люблю слушать, как ты рассуждаешь вслух. Мне нужно записывать твои остроумные парадоксы.

– Изволь, вот тебе еще один, – сказал он, язвительно улыбаясь. – Прекрасного и высокопохвального тоже должно быть в меру. Переизбыток красоты превращается в уродство, переизбыток самоотверженности – в унижение, переизбыток любви – в безумие.

– У меня не так, – серьезно ответила Соня. – Когда я люблю, я не отмеряю, хватит или добавить еще. Знаешь, если на одной чаше весов будет весь мир, а на другой – ты, я не стану колебаться ни секунды. А если, чтобы спасти тебя, понадобится сделать что-то ужасное – не знаю, изрезать на куски ребенка – я погублю свою душу, но сделаю то, что нужно.

Николай опустил глаза. В этот миг он принял решение, от которого ему стало страшно. Но он знал, что оно верное, единственно возможное.

Поздно вечером, когда начался приступ, Глинский ввел себе только половину шприца, чтобы подавить кашель, но не провалиться в сон и главное – ослабить галлюцинаторное действие наркотика.

Лежа в кровати с закрытыми глазами и изображая ровное сонное дыхание, он надеялся, что ничего не произойдет, что Соня останется дома. Вдруг все-таки события прошлой ночи привиделись?

Но в полночь Соня тихо поднялась и стала собираться. Сквозь приоткрытые веки он видел, как она надевает плащ, повязывает платок, натягивает свои желтые лайковые перчатки. Звякнул металл – это она вооружилась скальпелем против ночного маньяка.

«Она идет на это ради тебя, мерзавец, – сказал безжалостный голос. – Тебе нет прощения».

У Николая ответ был наготове. «Она делает меня мерзавцем, и за это нет прощения ей».

Дрожа от бешенства и унижения, он шел следом за маленькой, быстро идущей фигурой, держась темной стороны улицы и отстав шагов на тридцать.

План был таков. Дождаться, когда Соня найдет клиента, и предстать перед ней. Не нужно никаких слов. Просто молча посмотреть ей в глаза. Она, конечно, начнет что-то лепетать, оправдываться. Тогда вынуть из кармана скальпель и рассечь себе carotis communis. Глубокий скользящий разрез ниже кадыка слева направо – очень просто. Через минуту всё исчезнет. Дальнейшее – молчанье.

Из горла вырвалось глухое рыдание, оборванное судорожным кашлем. Зажав себе рот, Глинский стал давиться, меж пальцев потекла кровь. Предвидя, что приступ может возобновиться, Николай взял с собой шприц, в котором оставалась половина дозы. В темноте он попал в вену с третьего или четвертого раза и потом еще несколько минут ждал, когда наркотик подействует.

Плохо, очень плохо. За это время Соня, конечно, исчезла, растворилась в лабиринте уайтчепельских улиц и переулков. А кроме того морфий, поделенный на две порции, дает усиленный галлюцинаторный эффект.

Глинский завороженно уставился на вывеску мясника. Буквы там были живые. Они шевелились, будто жирные черви, меняли цвет. Сделались из черных красными и стали обтекать, засочились каплями крови.

Выругавшись, Николай чиркнул себя скальпелем по запястью. Боль отогнала химеру.

Где теперь искать Соню? Мысль о том, что он не найдет ее и придется еще целый день терзаться сомнениями, казалась невыносимой.

Глинский прошел вдоль пабов Брик-лейн, разглядывая через стекло боковые столики, где сидели над нетронутым пивом проститутки, ждали клиентов. Прошел по Фэшн-стрит – там под фонарями стояли дешевые шлюхи. Они окликали его, хватали за рукав. Размалеванные хари были совершенно неправдоподобны. Некоторые, должно быть, ему мерещились. Не может быть у живой женщины дыра вместо носа. Или может?

Сони нигде не было. Вот уже и тротуары опустели. Торговки телом нашли себе клиентов или разбрелись по своим трущобам, а Глинский всё бродил кругами, уже не надеясь, что его поиски увенчаются успехом. «Успехом?» – повторил он вслух, хрипло рассмеялся и тут увидел на земле желтую перчатку. Поднял. Заколотилось сердце. Перчатка была Сонина, зашитая на большом пальце.

Внезапно перед глазами возникла картина. Он вспомнил, как увидал Соню впервые.

Это было в Москве, на благотворительном вечере в пользу ссыльных. Нежное сопрано пело «Лучину», вошла опоздавшая девушка. Она была с коротко стриженными рыжими волосами, некрасивая, но такая живая, яркая, юная. Стягивала с маленьких рук ярко-желтые перчатки и быстро оглядывала зал. Встретилась глазами с Николаем, улыбнулась. Господи, какая она была светлая – в самом деле, будто солнечный лучик.

До чего ты дошла, Соня… До чего я тебя довел…

Он огляделся. Кажется, это Дорсет-стрит. Совсем близко, за поворотом, жуткий вчерашний двор, где морг.

А что здесь? Тоже подворотня. И тоже двор.

Он вошел, увидел ряд дверей. Типичный «крольчатник», где работают шестипенсовые шлюхи. За каждой дверью кровать, столик с лампой.

Опять, как вчера, светилось только одно окно, но на первом этаже. Значит, можно заглянуть.

Глинский прильнул к стеклу, заранее страшась того, что там увидит.

Он был готов к потрясению, но не к такому.

На кровати кто-то лежал. Вернее что-то, потому что на человека это было не похоже. Вместо лица красное месиво. Рот огромен, потому что разрезан от уха до уха. На груди и плече какая-то темная куча. Куски плоти, внутренности, ухо.

Окно на Дорсет-стрит, в которое заглянул Николай[106]

Трясущейся рукой Николай снова вытащил скальпель и пырнул себя в ладонь, чтоб избавиться от кошмарного наваждения, но оно никуда не делось.

На кровати лежала убитая, зверски искромсанная женщина.

– Соня! – закричал Глинский, но в следующее мгновение увидел свисающую безжизненную руку Она была большая и грубая, с обкусанными ногтями, совсем не похожая на маленькие Сонины ручки.

Здесь был Джек Потрошитель, сказал себе Глинский. Это его очередная жертва. Ужасно, но будет еще ужасней, если меня тут увидят. Поволокут в полицию, а то и разорвут на части. Опять же скальпель, окровавленный.