Контроль Суворов Виктор
– Провокатор.
И вдруг дурным взвопил голосом:
– Провокатор!
И первым на провокатора – когтями в морду. Словно крючьями. И все вокруг стоящие – на провокатора. Рви его!
И разорвали бы.
Но протянул Холованов руку:
– Стойте! Если виноват гражданин, так не терзать его, аки барс свою жертву терзает, но доставить куда следует! Разобраться, с кем связан, кто его подослал, кто его подучил провокационные вопросы задавать, кто ему деньги платит. Рвать сорняк, так с корнем! И вообще. На чью мельницу воду льете, гражданин!? Приказываю! Рядом с ним стоящие, сомкнуть кольцо! Чтоб ни один волос с его головы не упал. Сейчас завершим митинг, я этого субчика сам на своей машине доставлю куда следует.
Сомкнулись вокруг наглеца передовые сознательные рабочие. Стеночкой в четыре стороны. Квадратом непробиваемым. Коробочкой.
– Советский суд вынесет вам меру. Только кто вам, гражданин провокатор, сказал, что Настя Стрелецкая разбилась?
А он, с мордой изодранной, эдак надменно подбоченясь:
– Да вся Москва говорит!
Тут уж к нему бросились со всех сторон: бей гада!
Но те, которые вокруг наглеца коробочкой, проявили сознательность – прикрыли.
И Холованов – толпе:
– Нельзя его убивать! Убивая провокатора, мы тем самым мешаем следствию. И еще: вот кричите все, а ведь и среди вас есть такие, которые поверили слуху, что Настя Стрелецкая разбилась. Я вам, товарищи, честно признаюсь, тоже грешен. Наслушался всяких разговоров и сам нос повесил. Хорошая девушка. Да многие же ее тут знают. И я ее знаю. Прыгали вместе. Потому как услышал про смерть ее – приуныл. А она в это время выполняла ответственное правительственное задание. Не могу сказать, какое. Тайна государственная. Но верю, что скоро наградят ее. Самым что ни есть важным орденом. А вчера аэродромом иду, и что вы думаете? Настя Стрелецкая с парашютом – навстречу. Ты ж, говорю, разбилась, а она смеется!
Молчит цех. Молчит, в тысяче глаз укор: провокатора мы разорвем в клочья, если будет на то ваша воля, товарищ Холованов. И вам бы самому первым на провокатора броситься и застрелить его. Чтоб народ не мутил. Но обманывать нас не надо. Сами видели: разбилась девка. И знали ее тут в этом цеху многие. Провокатора убить – ваше право, товарищ Холованов, а врать народу не к лицу. Даже полярному герою.
– Ладно, – Холованов говорит. – Москва слезам не верит и словам не верит. Знал: не поверите. Потому Настю Стрелецкую с собой привез. Настюха, а ну иди в цех родной. Покажись народу.
И вышла Настя.
Ахнул цех единым ахом. Заорал народ, затопал, руками заплескал.
– Настюха! Ты ли это? Н-настенька! Настась Андревна, гордость ты наша парашютная! Краса ненаглядная! Загордилась, в цех родной не показывается! Вот она! Глядите на нее! А ведь что гады болтали!
Хохотали и хлопали. Хлопали и хохотали. А тетки дородные, так те и заплакали: дурочка она и есть дурочка, сейчас спаслась, так в следующий раз разобьется. Дурочка поднебесная, а все одно жалко.
А Холованов руку вскинул:
– Товарищи! Вот вам пример коварства вражьего: «Вся Москва говорит». А вы уши развешивайте! А вы верьте больше! Где ж наша бдительность революционно-пролетарская? Когда враг открыто говорит, возмущаетесь все. А если тот же враг по трамваям в уши шепчет, так слушаете. Правду говорю?
– Правду, – дружно согласились.
– Этот мерзавец вам тут шептал, а его никто не остановил, никто ему язык не вырвал!
– Да мы его, товарищ Холованов, впервой видим! Не наш он.
– Значит, заслан! Держите там?
– Держим! – ответили сознательные рабочие в тридцать глоток.
– Наш революционный долг – не допустить, чтобы такие молодчики, как он, наши головы дурили. Наш долг – провокаторов и шептунов – к стенке! Ведите сей же час его в мою машину. Да стерегите. Вместе куда следует доставим.
– Доставим! – тридцать глоток ответили.
– А вам всем, дорогие товарищи рабочие завода «Серп и молот», советские парашютисты просили передать пламенный привет прямо из-под самого поднебесья!
В машину водитель дверку открывает. Холованов с Настей на заднее сиденье садятся. У Холованова в руках «Лахти» Л-35 – на провокатора наставлен. Повязан провокатор ремнями брючными, веревками, цепями – всем что под руку попалось, в ноги Насте и Холованову брошен. Подножки автомобиля сознательными рабочими облеплены. И вторая сзади машина ими же перегружена. Для охраны. Выехали с завода без труда – в честь приезда Холованова милиции было много, толпу оттеснили, машины пропустили.
Отъехали.
Холованов свой «Лахти» в кобуру прячет. Кобуру застегивает. Сознательные рабочие провокатора развязывают. Трет он руки отекшие. На среднее сиденье полез, обтирая платочком грим с лица. Ему с подножки некто в сером:
– Товарищ Ширманов, я вам харю не сильно покорябал?
– Ладно уж, – и к Холованову: – Ну как я вам вопрос, товарищ Холованов?
– Хорошо, Ширманов. Хорошо. И ребята твои хорошо работали. Всем им от моего имени – один выходной вне очереди.
Слухи по Москве: заслал Троцкий из-за кордона банды шептунов-брехунов. На один только «Серп и молот» – сто. Врали шептуны такое – уши вянут. Говорили, будто власть советская девку, живую, без парашюта бросала из-под самых небес. А девка жива-здорова. Стрелкова. Или Стрелина. Шептунов вчерась ночью брали. На «Серпе и молоте» всех, у кого язычок больше стандарта, выловили. Двести их было.
Точнее – двести пять. Пятерых парашютист Холованов прямо на заводе поймал. Летел на полюс. Дай, думает, прыгну на завод, да одного брехуна поймаю. И что же вы думаете? Прыгнул с парашютом и – хвать одного. Хвать другого. За полчаса – пятерых. Связал всех одним парашютом… А других ночью брали. Но тех уже обычным порядком. С кроваток. Тепленькими. И по другим заводам брали. Три тыщи. Или четыре. Поделом.
Летний день отшумел. Закат. Сосны. Дача. Длинный стол. Скатерти и салфетки накрахмалены до хруста. Серебро. Хрусталь. Букеты гладиолусов как салютные разрывы. Большой толстый повар оглядывает стол в последний раз. Придирчив.
Официанты – в безостановочном движении. Есть такой жук водяной на длинных лапках – не знаю, как называется, – вода под его лапками прогибается, но сам он в воду не проваливается. И по воде не бегает, а скользит. Именно так работают официанты у праздничного стола. Скользят. На длинных лапках.
Чуть в стороне – вожди. Ждут почтительно. Ждут товарища Сталина. Он тут. На лужайке. Но он, видно, забыл, что стол накрыт. И медленно ходит до самого леса и обратно. Рядом с ним – девчонка-парашютистка. Настя Жар-птица. Товарищ Стрелецкая. Она что-то доказывает. Сталин слушает. Возражает. Соглашается.
Никто не смеет их беседу прервать. А они снова от дачи к лесу пошли. Разговор серьезный. Разговор о парашютном спорте. О массовой подготовке парашютистов для грядущей освободительной войны. Нужны парашюты. Нужно много парашютов. Нужны специальные парашютные заводы. И фабрики шелкопрядильные нужны. И парашютные склады. Совсем не просто парашюты хранить. Температура, влажность и все такое. И сушилки парашютные нужны. И ремонтные парашютные мастерские.
Нужны новые парашютные клубы. Нужны десятки тысяч инструкторов. Нужна транспортная авиация. Нужны пикирующие бомбардировщики, которые внезапным ударом подавят аэродромы противника и откроют путь тяжелым транспортным самолетам. Миллион парашютистов. А кроме многотысячных десантных бригад, дивизий и корпусов нужны небольшие элитные десантные подразделения, которые будут резать людишек аэродромных еще до налета наших пикирующих бомбардировщиков, до нашего первого удара, до начала войны. Элитные женские подразделения? Конечно, женские! Тонкую работу женщина лучше сделает. Одно дело, если перед началом войны в районе вражеского аэродрома появятся огромные мужики с пулеметами – эти всю округу перепугают. Другое дело – хрупкие девушки.
Броневой кулак – в перчатку бархатную. Маскировка. Как Полевой устав требует. ПУ-36. Миллион мужиков – потом. После подавления аэродромов, а сначала…
И вдруг вопрос Сталина:
– Вы были подругами?
Аж дыхание у нее перехватило. Понимает Настя, что это он про Катьку. Вспомнила Катьку-хохотушку, и вдруг глаза ей слезами переполнило. Понимает, что если расплачется тут сейчас, то ее простят. Может, и вопрос такой, чтоб расплакалась. Чтоб облегчила душу. И совсем ей не хочется тут плакать. Потому ресницами старается быстро-быстро моргать. И знает: только выговори слово одно сейчас – и все. И не сдержать слез. Потому Настя слов никаких не произнесла.
Просто головой кивнула. Губы закусив. Мимо него глядя. Слегка так кивнула. Потому как сильно не кивнешь. Потому как голова должна быть высоко поднята. Смотреть надо всегда на вершины деревьев, тогда гордый такой вид получается. И еще надо на вершины деревьев смотреть и сильно головой не кивать, когда надо слезы на кончиках ресниц удержать. Так что она даже и не кивнула, а больше видом показала, что да, подругами были. А глаза – выше и в сторону. И знает, что если вот он ее сейчас возьмет и легонько обнимет, прижав к себе, вот уж тогда на этом плече она и расплачется.
В стороне, у стола (к столу не подходя) – лучшие люди страны. Товарищ Молотов. Товарищ Микоян. Товарищ Хрущёв. Товарищ Ежов. Еще какие-то товарищи. Понимают они, какой там сейчас разговор. Потому не прерывают. Потому не смотрят на лужайку, по которой Настя со Сталиным ходят. Но все видят. И понимают, что именно в этот момент – про Катьку. Зачем он про Катьку? Лучше бы про аэродромы. Она бы и рассказала, что в первый момент войны, вернее, за несколько минут до ее начала, резать надо охрану аэродромную. И зенитчиков аэродромных. И на рассвете пилотов спящих резать. Еще связь в районе аэродромов резать надо, тогда их истребители не взлетят и наши бомбардировщики будут бомбить беспрепятственно…
Но его это уже меньше интересовало. Он взял да и обнял ее легонько, прижав к себе.
Тут она и расплакалась.
Долго гремел ужин. Было много вина. Было много шуток. Она сидела по правую руку от Сталина и все смотрела на него. Она видела его совсем близко. Рядом. С благодарностью смотрела. Он ведь ее про парашютные дела из вежливости спрашивал. Знает он парашютные проблемы лучше любого инструктора. Знает, что наш советский парашют лучше американского. Конечно, лучше. Но знает все и про американский парашют с зелененьким ярлычком, с тутовым шелкопрядом на паутинке. Знает, что почему-то советские летчики и парашютисты за один парашют с зеленым ярлычком готовы отдать семь советских парашютов. Цена такая – семь.
Знает он эту цену.
Понимала она, что нельзя сидеть и все на него смотреть. Потому смотрела на всех. А потом так быстренько – на него. Чтоб никто не видел.
Он был первым, кто сообразил, что ей поплакать надо. В данный момент. От чувств избытка. Ну и пожалуйста. Вот тебе мое плечо. Даже не успокаивал. Реви на здоровье. Навзрыд. Гости подождут.
Подождали гости. И ужин не очень задержался. Какая-то тетка добрая, с виду экономка, увела Настю. Умыла. Воды дала холодной попить. Хорошая на сталинской даче вода. Холодная и вообще особая какая-то. И вот снова – рядом со Сталиным. Он вина предложил. Отказалась: не пью, товарищ Сталин. Не заставлял. Всех остальных – да. Остальных, мягко говоря, принуждал: а ну, товарищ Ежов, что это на вашем краю стола все рюмки пересохли?
Вором багдадским закрался синий вечер на сталинскую дачу. Шума стало больше. Хохот. Музыку завели. Фонари зажгли на веранде. А официанты скользят машинами не устающими. Вроде на коньках мимо проносятся. С легким свистом. Товарищ Калинин Михал Ваныч все на Сталина поглядывает. А Сталин нет-нет да и покажет ему, что, мол, не время еще.
Пропало разом со стола все, что на нем было. Сдернули официанты верхнюю скатерть. Под ней – другая. Тоже слепящая. В темноте голубой и скатерть голубой видится. Десерт. Расставили официанты что положено и пропали все разом. Вроде не было их никогда ни на даче, ни на ближних подступах к ней, ни на дальних. Товарищ Сталин товарищу Калинину – знак: пора. Товарищ Калинин только того знака и ждал. У него сразу в руках коробочка красная неизвестно откуда.
Поднялся Сталин. Затихли все. Даже кузнечики на лужайке все разом стрекотать перестали.
– Мы тут с товарищами посоветовались, да и решили парашютистку нашу наградить орденом Ленина. Товарищ Калинин…
Михал Ваныч улыбается, орден вручает. Руку пожал. Потом не сдержался, обнял, прижал к себе: носи, доченька, заслужила.
Обступили Настю со всех сторон. Поздравляют, руку жмут. Оказалась Настя в кольце.
В стороне – только Сталин. Немедленно рядом с ним – Холованов. Откуда появился – никто объяснить не может. Я и сам, откровенно говоря, не знаю, откуда. Просто взял и появился. Это в его характере – появляться из ниоткуда.
И сказал ему товарищ Сталин тихо, так, чтобы никто другой не услышал:
– В контроль.
Глава 7
У машины длинный-предлинный капот. Фары – как прожекторы на крейсере. На переднем сиденье – водитель и начальник охраны. Переднее сиденье открытое – это чтобы начальник охраны по сторонам смотреть мог и назад, чтобы машинам охраны сигналить в случае чего. Из открытого пространства и стрелять сподручнее. А салон закрыт. Салон – как карета княжеская: по полу не то ковер, не то белая мягкая шкура, стенки, сиденья, занавески – пепельного цвета. Обивка атласная, стеганая. Умеет Америка внутренности автомобильные отделывать. Такой толщины стекла и занавески, что шум московский по ту сторону окна остается.
Народный комиссар внутренних дел, Генеральный комиссар государственной безопасности Ежов Николай Иванович вытянул ноги. На сталинской даче обед завершился в половине четвертого. Скоро рассвет. А у Николая Ивановича рабочий день продолжается. Допросы до полудня. Потом короткий сон, вечером бал и совещание во время бала.
Николай Иванович Ежов прислонился лбом к холодному стеклу. Проклятый Сталин-Гуталин каждый раз заставляет пить. Голова кругом. Это скоро пройдет. Голова пройдет, и Гуталин не будет больше заставлять.
Ежов расстегнул воротник с двумя огромными маршальскими звездами, чуть отпустил ремень и бросил водителю в переговорную трубу:
– В Суханово.
Коробочку от ордена и орденскую книжку Настя в карманчик спрятала, а орден в руке зажала. Так его и привезла в парашютный клуб. И никому не показала. Только сама любуется, пока никого рядом нет. На руке держишь, вес чувствуешь: основной металл – золото, ленинский профиль – платина. Сделан орден просто и скромно. И красиво. Днем красиво и ночью в лунном свете.
Устроилась Настя на списанных парашютах, а уснуть не может. Так орден повернет. Эдак. Сверкает золото. Венок золотых колосков – множество граней. Каждая отдельно сверкает. А у платины свой особый блеск, совсем не такой, как блеск золота. Положила Настя орден рядышком и вдруг поняла, что без Сталина коммунистической власти не прожить. Если Сталина убьют (ей как-то в голову не приходило, что он сам умереть может), то власть понемногу, а потом все скорее начнет загнивать и рассыпаться. И решила она…
По клубу парашютному – слух. Не было Стрелецкой несколько дней – все ясно. Потом появилась. К самому рассвету подвезла ее длинная черная машина – дело известное. Были уже тут такие: сначала к отбою опаздывали, потом к рассвету возвращаться стали, потом возвращаться стали на длинных черных машинах. Потом возвращаться перестали… Вот и эта – на тот же путь. Ни стыда, ни совести. Только восемнадцать стукнуло. А начальство куда смотрит?
А туда начальство и смотрит. Все от начальства и идет. Рыбка, как известно, с головы… Начальству не стыдно. Ох, не стыдно. Такую молоденькую таскают. Ишь, машинами буржуазными начальство обзавелось. Жируют ответственные товарищи. Стрелять начальников почаще надо. Стрелять беспощадно. Ведь это загнивание. Ведь это перерождение. Термидор. Ведь это подумать только. Позор. Что в женщине главное? Главное – пышность телесная. А в этой Стрелецкой главного-то как раз и не оказалось. За что же тогда ее начальство любит? Понятное дело – за податливость. Да мало ли у нас в клубе девок податливых, но пышных! Так нет же, на тощую позарились. Разврат да и только. Извращение вкуса. А все кто? Все Холованов-кобель. Сам пользуется и начальству поставляет. Голову на отгрыз, не пройдет и трех дней, приедет Холованов на длинной черной машине и заберет эту самую Настю Жар-птицу навсегда.
Не прошло и трех дней, приехал Холованов на длинной черной машине и забрал Настю Жар-птицу навсегда.
Двое в бесконечном подвале. Холованов строг. Разговор серьезный.
– Веришь ли, Анастасия, в социальную справедливость?
– Верю.
– Не будем о названиях спорить: социализм, коммунизм… Веришь ли в то, что можно на земле построить общество, в котором будет обеспечена справедливость для всех?
– Верю.
– Вот и я верил.
– А сейчас?
– Это к делу не относится. Главное, чтобы ты верила. Думаю, ты веришь, и потому новая тебе работа. Основоположники говорили, что социализм – это контроль. Правильно говорили. В капитализме у каждого своя плошка, тарелка или блюдо. Социализм – общий котел и распределение по справедливости. В капитализме нет того, кто распределяет. Потому капитализм – это свобода. А общество социальной справедливости должно иметь класс людей, которые все общественные блага берут под единый контроль и распределяют по справедливости. Тот, кто у котла, тот, кто распределяет, получает такую власть над людьми, которая никакому капиталисту присниться не может. Социализм – это власть меньшинства, это власть тех, кто стоит у общего котла. Миллионы шакалов бросились к общему котлу: одно дело – создавать блага, другое – распределять. Шакалам нравится распределять. Любая социальная справедливость неизбежно порождает власть тех, кто справедливость осуществляет. Справедливость – категория субъективная. Те, кто у котла, решают по своему разумению, что есть справедливость.
– Тех, кто у котла, надо тоже контролировать. И почаще стрелять.
– Вот такая у тебя и будет теперь работа.
– У меня биография вражеская.
– Именно такие и нужны.
– Почему?
– Чтоб тебя под контролем держать.
Суханово – это монастырь бывший. Под Москвой. Следственный изолятор особого назначения.
Если в Лефортово признаний не выбьют, то в Суханово отправляют. Тут брака в работе не бывает. Тут выбьют.
Суханово – это лес березовый, это птиц пересвист, это воздух свежий.
Суханово – это, кроме всего, дом отдыха высшего руководящего состава НКВД. Первый этаж – камеры пыточные, второй – номера-люкс для отдыхающих чекистов. Когда на террасах второго этажа звучит божественная мелодия «Амурских волн», когда женщины в длинных платьях заполняют второй этаж, следователям на первом этаже объявляют перерыв. На несколько часов пусть не будет визга и писка подследственных, пусть только птицы поют и звучат бессмертные вальсы.
Объявлен перерыв. На втором этаже бал. Дамы улыбаются Николаю Ивановичу Ежову. Николай Иванович отвечает улыбкой. Николай Иванович спешит. Под пыточными камерами – расстрельный подвал. Николай Иванович знает, что все помещения здесь можно прослушать, только расстрельный подвал нельзя.
Работа в подвале уже завершена. Подвал уже убран.
Сегодня в расстрельном подвале короткое тайное совещание: Ежов, Фриновский, Берман. Надо быстро решить два десятка вопросов. И снова появиться среди танцующих.
– Я разбираюсь с историей Великой французской революции. Был там у них за главного некий Робеспьер – Верховное существо. Был полный революционный порядок. Резали народу головы, и все было великолепно. А потом Верховное существо начало резать головы своим… Ну, его, понятно, того… свои ему голову и оттяпали.
– Правило в контроле такое: каждый может выбирать себе любое оружие, которое ему нравится, – старый оружейный мастер за много лет ружейным маслом пропах. Взгляд суров: – У меня на складе есть все, что можно придумать. Исключение: советское оружие. Советского мы не используем.
– А почему? – Настю Жар-птицу в любом деле причина интересует.
– Не положено.
Исчерпывающий ответ.
– Коллекция у вас – позавидуешь.
– Вам, девушка, если затрудняетесь в выборе, я бы рекомендовал…
– Я в выборе не затруднюсь. Дайте мне «Лахти».
– «Лахти»? – оружейный мастер выставил два зуба вперед, отчего стал похож на старого насторожившегося зайца.
– «Лахти».
– Редкая штука, – он еще сильнее выставил два зуба. – А не боитесь, что тяжеловат будет?
– Боюсь.
– А не боитесь, что со снабжением патронами проблемы возникнут?
– Так к нему же патроны от «Парабеллума». Какие проблемы?
– Правильно, девушка, правильно. Ну что ж, идите за мной. Было у меня всего три «Лахти». Один товарищ Холованов взял, другой – еще какой-то дядя. В общем, один всего у меня остался «Лахти». Берег для какого-нибудь ценителя и знатока, но все «Браунинг» или «Кольт» просят.
Взяла Настя в руки «Лахти», прикинула вес.
– Тяжел?
– Тяжел.
– Я так и думал. Не рекомендую брать. Рука должна с пистолетом жить в любви и согласии.
Вскинула Настя прекрасный пистолет на руке еще раз и со вздохом вернула.
– Что на втором месте?
– Дайте «Люгера».
– Какого именно «Люгера»?
– «Парабеллум» ноль восемь.
– Это другой разговор. У меня вон их сколько.
Открыл мастер зеленый ящик и извлек новенький, в толстом слое масла, черный пистолет.
На открытых террасах второго этажа – смех и танцы. Поют птицы и звучат чарующие мелодии. Посторонние звуки не нарушают торжества.
Жена товарища Ежова сказала жене товарища Фриновского:
– Как только Робеспьер начал резать головы своим…
Глава 8
Бесконечен подвал кремлевский. Складом пахнет. Сухо. Прохладно. Полки без конца. Одежды и обуви – навалом.
– Вот вам, девушка, ботинки, вот комбинезон, сапоги, юбка, гимнастерка, портупея. Будете носить алые петлицы. На повседневной форме – без всяких знаков различия. Парадная форма – только в своем кругу. К парадной форме на алых петлицах – эмблемы: серп и молот. Эмблемы 575-й пробы. Вот они. А это шлем меховой. Унты. Вот куртка английская летная. Распишитесь.
Расписалась.
От Северного, Ленинградского, Савеловского, Павелецкого, Киевского, Казанского, Белорусского, Балтийского[1], Курского вокзалов – электрички набитые. Каждую минуту. Потные толпы.
– Да что это вы меня, гражданочка, все в морду тычете?
– Петушки: синие, красные, зеленые! Петушки: синие, красные, зеленые!
– «Спартачку» давно пора хвоста надрать. Не получается.
– Эскимо на палочке! На палочке эскимо!
– Место бы уступили, молодой человек!
– А знаете ли вы, что как только Робеспьер…
– Слушай решение партии: «Постановлением Секретариата товарища Сталина Стрелецкая Анастасия Андреевна назначена спецкурьером Центрального Комитета ВКП(б)». Вот твое, Настя, удостоверение.
– Ой какое!
– Наши удостоверения печатаются не на бумаге, а на белом шелке. Платочек семь на семь. «Семью семь» – это девиз и пароль для посвященных. Шелк используется парашютный, но с твоей парашютной судьбой это никак не связано. Просто шелк лучше бумаги. Такое удостоверение можно вшить в одежду, и никто его не нащупает. С таким удостоверением можно плавать через реки и идти сквозь болота. Потом только постирать от грязи. Печать ЦК и подпись, товарища Сталина не смываются. Но помни, спецкурьер – это только официальное название должности. Только прикрытие. Должность придумана так, чтобы было непонятно, чем ты занимаешься. Поди разберись, что делает спецкурьер ЦК ВКП(б). Все поняла?
– Все.
Вот ей все понятно. А нам – нет. Интересно, например, а где живут спецкурьеры ЦК? Раньше Настя в шкафу жила. Потом – в аэроклубе на парашютах. Не положено спецкурьеру на парашютах жить. Ей-то все равно, но не все равно Центральному Комитету и Генеральному секретарю.
– Будет у тебя, Настасья, своя келья. Сегодня домой поедем. Наш поезд в два ночи.
– С какого вокзала?
– С Кремлёвского.
Отошла стена в сторону. Открылся обыкновенный вестибюль станции метро. Очень похоже на «Красные ворота». Только людей нет, нет кассиров, нет контролеров. Никого нет. Два эскалатора. Спускающий и поднимающий. Оба стоят. Нажал Холованов кнопку. Спускающий пошел. Спустились в подземные залы. Опять нажал кнопку. Остановился эскалатор. И вдвоем с Настей – по мрамору. Шаги гулкие далеко летят: бум-бум-бум-бум. Подземные залы с коридорами, переходами и платформами по оформлению тоже на обыкновенную станцию метро похожи – на «Дзержинскую». Только название нигде не написано. Все привычно. Одно отличие: входы в тоннели, по которым рельсы идут, закрыты стальными стенами, как шлюзы на канале Москва – Волга. Не проломить те стены никаким стихиям.
У платформы – ремонтный поезд. По локомотиву и вагону размашистые надписи: «Главспецремстрой–12». Не понять, дизельный локомотив или электрический. Наверное, и то, и другое. За локомотивом – зеленый вагон. Не то багажный, не то почтовый: окон мало. А может, не багажный и не почтовый, а вагон с оборудованием, лаборатория на колесах для проверки состояния железнодорожного полотна. В окна не заглянешь. Окна изнутри плотно шторами закрыты. За этим не то почтовым, не то багажным вагоном – платформа со шпалами и еще платформа с какими-то механизмами.
У локомотива – машинисты. Кивнули Холованову. Ответил. У почтового вагона – проводник. Тоже кивнул. Растворил проводник двери перед Настей и Холовановым, закрыл за ними, тут же поезд и тронулся плавно, вроде только их двоих ждали. Громыхнула-лязгнула стальная стена, поезд пропуская в тоннель, и так же легко и плавно за поездом затворилась, еще раз лязгнув замками, станцию запирая.
Внутри вагон вовсе не почтовый. И не багажный. И вовсе не лаборатория на колесах. По коридору вагонному – пушистый ковер такой белизны, будто по нему никто никогда не ходил, а летали над ним. Стены и потолок – красного дерева. Куда ни глянь – зеркала одно другое отражают. Бронза солнечным блеском сверкает. Так все металлические детали начищены, что, кажется, сверкание с каждой ручейком стекает.
– Сюда, – растворил Холованов узкую дверь. – В дневное время шторы не открывать. В ночное можно открывать, когда в купе нет света. Проводника зовут Сей Сеич.
Красивое купе. Главное в любом деле – гармонию соблюсти. Белый ковер с красным полированным деревом – гармония. Столик дерева орехового. На столике – лампа бронзовая. Под абажуром зеленым. Ноги в ковре утопают, занавески шум заоконный глушат. Диваны бордовой кожи. Сядешь – утонешь. Так и тянет сбросить ботинки – и на тот диван в уголок. Ноги под себя калачиком.
Сбросила Жар-птица ботинки – и к окну в уголок. Клубочком-калачиком. Мордочку – под занавеску. Интересно. А за окошком проскочила самая что ни на есть обычная станция метро. Узнала ее Жар-птица – «Дзержинская». На платформах – работа ночная. Два электрика люстру отвертками крутят. Три толстые тетки в серых халатах платформу метут, четвертая стену гранитную особой машиной полирует. Чтоб сверкала стена. Чтоб гордился народ советский подземными дворцами. Чтоб супостатам при одном взгляде на наши стены гранитные зависть морды кривила. Чтоб они навсегда с кривыми мордами оставались.
Работают люди. На ремонтный поезд смотреть некогда. Было бы на что смотреть. Сколько их ночами по подземным тоннелям шастает. Этот от других только скоростью и отличался. Проскочил-просвистел, и красный огонек в тоннеле растаял.
– Такое впечатление, что мы во всем поезде единственные пассажиры.
– Правильное впечатление.
– Нас одних поезд ждал?
– Нас одних.
– А если пассажиров не окажется?
– Тогда без пассажиров уйдет. Ему навстречу сейчас другой такой же поезд идет. Один туда, другой – обратно. Каждую ночь. Кроме пассажиров эти поезда почту возят. Пассажиров может не быть, а почта каждый день есть. Раз в неделю, по пятницам, один такой поезд ходит на 913-й километр. В двенадцать ночи приходит, в двенадцать дня уходит. А вообще такие поезда по всему Союзу мотаются. Тебе, спецкурьеру, эти маршруты все объездить предстоит.
– А сейчас куда едем?
– В монастырь.
Стукнул проводник Сей Сеич в дверь.
– Чаю?
– Ага, – Холованов головой мотнул.
– Что к чаю?
– А что можно? – это Настя из чистого любопытства.
Проводник Сей Сеич такому вопросу удивился глубоко. Но служба в спецвагоне приучила ничему не удивляться, а если и удивляться, то удивления не проявлять. Потому отвечал с достоинством:
– Все можно.
– В общем так, – Холованов распорядился. – Чаю потом. А сейчас выпить и закусить. Детали на личное усмотрение.
Вот это деловой разговор. Такой разговор спецпроводнику понятен и близок. А мимо окна летят «Кировская», «Красные ворота», «Комсомольская». И вынесло ремонтный поезд из подземного тоннеля на поверхность в невообразимое переплетение стальных путей, в мириады огней, в переклик маневровых паровозов, в перестук колес на стрелочных переходах. Если сразу после «Комсомольской», значит, вынесло их где-то у трех вокзалов. Пути, пути. Светофоров – созвездие целое. На путях скорые поезда в путь готовятся: и пассажирские, и почтовые.
Рядом по параллельному пути набирает скорость «Москва – Владивосток», курьерский. Расходятся пути. Сходятся. Товарные составы бесконечного протяжения во множестве рядов. Грузят их ночью, разгружают. Прогрохотал встречный на Москву. Из Хабаровска. Ясно – вынесло «Главспецремстрой» на пути Ярославского вокзала. Дальше пойдут Мытищи, Пушкино, Загорск. Но прет ремонтный поезд куда-то в сторону. Под мост, еще под один, в выемку, на насыпь, еще куда-то. Прет уверенно. Напористо. Никому дороги не уступая. Не задерживаясь. Находя во мраке свой единственно правильный путь в неисчислимом множестве путей. И везде перед ним семафоры синим огнем горят. Везде его семафоры поднятой рукой приветствуют.
Стукнул проводник. Дверь – в сторону. Скатерть – на стол. Вроде скатерть-самобранку. Не работает Сей Сеич – колдует. И сразу на столе появился графинчик-мерзавчик. В холоде содержался. Аж ледяная корочка по стеклу. К мерзавчику – чарочки сверкающие. Тут же и тарелки со льдом появились. Во льду – маленькие совсем баночки запотевшие с икрой севрюжьей. И с икрой белужьей.
Масла кусочки вырезаны в виде ракушек морских. И лимона ломтики. Тоненькие. И огурчики. И помидорчики. И грибочки. И какой-то салатик. И еще что-то в баночках. И паштет на блюдечке. И копченые какие-то ломтики с горошком зеленым. Все на серебре. Серебро начищено с любовью. А чарочки – золотые. Самое время наполнять их. А Сей Сеич поставил на стол кувшинчик чеканный с длинным тонким горлышком, с единственным, но прекрасным цветком, пожелал аппетита и вышел, дверь затворив.
– Давай, Жар-птица, за помин души Катькиной. Знаю, не пьешь, но за это следует.
А за окном – дачные поселки в темноте пролетают. Платформы. Станции. Летит ремонтный поезд – никакому курьерскому не угнаться.
Открыла Настя глаза, потому что необычно. Необычно, потому что стоим. Это всегда так: идет поезд – все пассажиры спят крепко. Остановился – все проснулись. Вот и Настя проснулась, осмотрелась, удивилась. Где это она?
Читать бесплатно другие книги:
