Лавка древностей Диккенс Чарльз

Глава XIII

Дэниел Квилп с Тауэр-Хилла и Самсон Брасс с улицы Бевис-Маркс в Лондоне (джентльмен, поверенный ее величества при Суде Королевской Скамьи и Суде Общих Тяжб в Вестминстере, он же адвокат при Канцлерском суде) как ни в чем не бывало мирно почивали каждый на своем месте до тех пор, пока стук во входную дверь (вначале скромный и осторожный, но постепенно превратившийся в настоящую канонаду, залпы которой следовали один за другим почти без всякого перерыва) не заставил Квилпа принять горизонтальное положение и устремить в потолок бессмысленный, сонный взор, ясно свидетельствовавший о том, что вышеупомянутый Дэниел Квилп услышал грохот и даже несколько удивился ему, но не счел это обстоятельство достойным своего внимания.

Однако грохот не только не пощадил его дремоты, но даже усилился и стал еще назойливее, будто задавшись целью во что бы то ни стало помешать ему снова погрузиться в сон, поскольку он кое-как открыл глаза. И тогда мысль о том, что это стучат в дверь, медленно забрезжила в сознании Дэниела Квилпа, и он мало-помалу вспомнил, что сегодня пятница и что миссис Квилп было приказано явиться к супругу с самого утра.

Мистера Брасса несколько раз скрючило весьма странным образом, лицо у него перекосилось, веки сморщились, точно от вкушения неспелого крыжовника, после чего он тоже проснулся и, увидев, что мистер Квилп уже успел облачиться в свой каждодневный наряд, поспешил сделать то же самое, причем напялил сначала башмаки, а потом чулки, сунул ноги в рукава вместо брюк и совершил еще кое-какие промахи подобного же рода, как это часто случается с теми, кто бывает вынужден одеваться второпях и не может сразу очухаться после неожиданного пробуждения.

Увидев, что карлик усиленно шарит под столом, проклиная на чем свет стоит и самого себя и весь род людской, а заодно и всю неодушевленную природу, Брасс решился наконец спросить:

– Что случилось?

– Ключ, – сказал карлик, бросив на него злобный взгляд. – Ключ пропал, вот что случилось! Вы не знаете, где он?

– Откуда же мне это знать, сэр? – огрызнулся мистер Брасс.

– Откуда вам знать? – язвительным тоном повторил Квилп. – А еще стряпчим называетесь! У-у, болван!

Не собираясь разъяснять карлику, бывшему явно не в духе, что, если кто-то другой потерял ключ, это никак не может способствовать умалению его (Брасса) познаний в области юридических наук, мистер Брасс скромно спросил: а не оставлен ли ключ с вечера в его родной стихии – то есть в замке? Несмотря на твердое убеждение в противном, основанное на личных воспоминаниях, мистер Квилп был вынужден признать, что это вполне возможно, и, ворча, пошел к двери, где и обнаружил пропавшую вещь.

Но только он дотронулся до ключа и, к немалому своему удивлению, увидел отодвинутые засовы, как стук возобновился с новой, поистине возмутительной силой, а дневной свет, проникавший в замочную скважину, исчез, загороженный снаружи человеческим глазом. Карлик окончательно вышел из себя и решил выскочить на улицу, чтобы сорвать злобу на миссис Квилп и достойным образом вознаградить ее за такое усердие. Осторожно, без малейшего шума, повернув ручку двери, он рывком распахнул ее и, головой вперед, растопырив руки и ноги, лязгая зубами от ярости, ринулся на того, кто стоял с молотком, занесенным для очередной серии ударов.

Однако ни отступления, ни мольбы о пощаде не последовало. Мистер Квилп очутился в объятиях человека, принятого им за жену, и тот угостил его для начала двумя оглушительными тумаками по голове и двумя – столь же крепкими – в грудь, а когда удары посыпались уже без счета, карлику стало ясно, что он находится в искусных и опытных руках. Нисколько не обескураженный такой неожиданностью, мистер Квилп самозабвенно рвал зубами, лупил кулаками своего противника, и тому удалось взять верх минуты через две, не раньше. Тогда, и только тогда, Дэниел Квилп, всклокоченный и разгоряченный борьбой, увидел, что сам он валяется посреди улицы, а мистер Ричард Свивеллер исполняет вокруг него нечто вроде танца, справляясь время от времени: «Не угодно ли еще?»

– У нас этого товару хоть отбавляй, – приговаривал мистер Свивеллер, то наскакивая на карлика, то отступая, но держа кулаки наготове. – Богатый выбор… на все вкусы! Иногородние заказы выполняются по первому требованию. Мы служить всегда готовы, – просим не стесняться, сэр!

– Я обознался, – проговорил Квилп, потирая плечо. – Почему вы не сказали, кто вы такой?

– Вы бы лучше сами сказали, кто вы такой, – отрезал Дик, – вместо того чтобы вылетать из дому этаким буйно-помешанным!

– А кто… кто стучал? – спросил карлик и, охнув, приподнялся с земли. – Вы, что ли?

– Я стучал, – ответил Дик. – Собственно говоря, начала вот эта леди, но у нее получалось так деликатно, что я решил прийти ей на помощь. – И он показал на миссис Квилп, которая, дрожа всем телом, стояла в нескольких шагах от них.

– Мм! – замычал карлик, метнув злобный взгляд на жену. – Так я и думал, что это все она. А вы, сэр, тоже хороши! Снимаете дверь с петель, будто вам неизвестно, что в доме больные!

– Черт вас побери! – крикнул Дик. – А я решил, что в доме все мертвые, потому и ломился!

– Вы, надо полагать, пришли по делу? – спросил Квилп. – Что вам угодно?

– Мне угодно знать, как здоровье старичка, – ответил мистер Свивеллер, – и побеседовать с Нелли. Я друг семьи, сэр… во всяком случае, друг одного из членов этой семьи, что, собственно, одно и то же.

– Тогда войдите, – сказал карлик. – Прошу вас, сэр, прошу. Пожалуйте и вы, миссис Квилп… а я за вами, сударыня.

Миссис Квилп колебалась, но мистер Квилп настаивал. Однако дело тут было не в соблюдении приличий и не в каких-нибудь галантностях – отнюдь нет! Она, бедняжка, прекрасно знала, почему супруг хочет проследовать в дом именно в таком порядке: чтобы иметь возможность щипать ее за руки, с которых и без того не сходили синие и лиловые отпечатки его пальцев. Мистер Свивеллер, ничего такого не подозревавший, был немало удивлен, когда услышал у себя за спиной приглушенный крик и, оглянувшись, увидел, что миссис Квилп одним прыжком догнала его. Впрочем, он не высказал вслух своего удивления и скоро забыл об этом происшествии.

– А теперь, миссис Квилп, – распорядился карлик, как только они вошли в лавку, – будьте любезны подняться наверх и сказать Нелли, что к ней пришли.

– Вы, я вижу, расположились здесь совсем как дома, – заметил Дик, не догадывавшийся, что мистер Квилп пребывает в лавке на положении хозяина.

– А это и есть мой дом, молодой человек, – ответил карлик. Дик замолчал, озадаченный его словами, а еще больше – присутствием здесь мистера Брасса, но его размышления прервала миссис Квилп, которая быстро сбежала по лестнице и сказала, что наверху никого нет.

– Что вы чепуху городите! Вот дуреха! – крикнул карлик.

– Уверяю вас, Квилп, – дрожащим голосом залепетала его жена. – Я заглянула во все комнаты, там нет ни души.

– Ага-а, – многозначительно протянул мистер Брасс и даже хлопнул в ладоши, – это объясняет таинственное исчезновение ключа!

Квилп хмуро посмотрел на него, потом бросил такой же хмурый взгляд на жену, потом на Ричарда Свивеллера и, не получив ни от кого из них ответа на свой молчаливый вопрос, сломя голову бросился вверх по лестнице, а спустя несколько минут так же сломя голову сбежал вниз и подтвердил только что полученное сообщение.

– Странно! – сказал он, косясь на Свивеллера. – Очень странно! Уйти и даже не предупредить меня – испытанного, близкого друга!.. Да он мне напишет или попросит, чтобы Нелли написала. Ну, разумеется! Нелли так меня любит! Очаровательная Нелл!

Мистер Свивеллер стоял, разинув рот от изумления, продолжая поглядывать на него искоса, Квилп обратился к мистеру Брассу и заметил как бы между прочим, что это не должно помешать вывозу вещей.

– Ведь они сегодня и хотели уйти, – добавил он, – только почему-то собрались тайком, ни свет ни заря. Впрочем, на то были свои причины, были!

– Куда же их понесло? – сказал недоумевающий Квилп, покачал головой и поджал губы, давая этим понять, что он прекрасно все знает, но вынужден хранить молчание.

– А почему вы вдруг вывозите вещи? – спросил Дик, глядя на беспорядок вокруг. – Это что значит?

– Это значит, что я их купил, сэр, – отрезал Квилп. – Ну что – съели?

– Неужели этот старый хитрец загреб все свои денежки и удалился под мирный кров в тени лесов, где в отдаленье плещет море? – растерянно проговорил Дик.

– И держит в тайне свое местопребывание, чтобы охранить себя от слишком частых визитов любящего внука и его преданных друзей! – добавил карлик, крепко потирая руки. – Я ни на что не намекаю, но вы, кажется, именно это имеете в виду? А?

Ричард Свивеллер был совершенно ошеломлен неожиданным оборотом событий, грозившим полным крахом тому замыслу, в котором ему отводилась столь видная роль, и всем его надеждам на будущее. Узнав о болезни старика только накануне вечером от Фредерика Трента, он пришел справиться о его здоровье и выразить Нелл свое соболезнование, а заодно и преподнести ей первую порцию тех обольщений, которые должны были в конце концов воспламенить ее сердце. И вот, поди ж ты! – теперь, когда он приготовил в уме самые изысканные и тонкие комплименты и предвкушал, как страшное возмездие будет медленно подкрадываться к Софи Уэклс, теперь Нелли и старик со всеми его богатствами исчезли, растаяли, скрылись неизвестно куда, словно проведав о составленном против них заговоре и решив, пока еще не поздно, уничтожить его в самом зародыше.

Что касается Дэниела Квилпа, то в глубине души он был крайне озадачен и встревожен этим бегством. От его проницательного взгляда не скрылось, что беглецы захватили с собой самое необходимое из одежды, а зная, в каком состоянии находится старик, он не мог себе представить, как ему удалось заручиться согласием девочки на такой шаг. Не следует думать, будто мистер Квилп терзался бескорыстным страхом за их судьбу (это было бы по отношению к нему явной несправедливостью). Нет! Его мучило опасение: вдруг у старика были припрятаны где-то деньги, а он, Квилп, ничего не знал об этом? И мысль, что деньги эти могли ускользнуть из его когтей, наполнила сердце мистера Квилпа чувством горькой обиды и досады на самого себя.

Что ж тут удивительного, если он испытывал некоторое облегчение, глядя на Ричарда Свивеллера, который тоже был огорчен и разочарован бегством старика, вероятно имея на то какие-то особые причины! Совершенно ясно, решил карлик, что этот молодчик подослан своим приятелем, с тем чтобы лестью или угрозами выманить у старика, которого они считают богачом, хоть несколько шиллингов. И мистер Квилп с величайшим удовольствием принялся распалять воображение Дика рассказами о сокровищах, накопленных хитрым стариком, особенно подчеркивая ловкость, с которой тот скрылся от назойливых вымогателей.

– Ну, что ж, – сказал Ричард Свивеллер, тупо глядя прямо перед собой. – Пожалуй, мне нет никакого резона здесь оставаться.

– Ни малейшего, – подтвердил карлик.

– Вы, может, передадите им, что я заходил?

Мистер Квилп склонил голову и пообещал выполнить это поручение при первой же возможности.

– И скажите еще, – добавил Дик, – скажите им, сэр, что я прилетел сюда как вестник мира, что я намеревался заступом дружбы выкорчевать корни раздора и обоюдного озлобления и взрастить на их месте побеги всеобщего благоденствия. Я полагаю, вы не откажетесь выполнить мою просьбу, сэр?

– Разумеется, выполню, – сказал Квилп.

– Передайте им также мой адрес, сэр, – продолжал Дик, вынимая из кармана маленькую потрепанную карточку. – Он здесь указан, а дома меня можно застать каждое утро. Два громких удара молотком – и служанка сразу же отопрет дверь. Мои близкие друзья, сэр, имеют обыкновение чихать при входе, давая ей понять, что они – друзья и стремятся меня увидеть не из каких-либо меркантильных соображений. Виноват, сэр! Позвольте, я взгляну на эту карточку еще раз.

– Пожалуйста! – воскликнул Квилп.

– Произошла небольшая и легко объяснимая ошибка, сэр, – сказал Дик, заменяя карточку другой. – Я вручил вам членский билет вакхического общества Аполлонов Вельведерских, доступного только для избранных, – Пожизненным Великим Мастером которого ваш покорный слуга имеет честь состоять. Теперь все в порядке, сэр. Разрешите откланяться.

Квилп пожелал ему всего хорошего. Пожизненный Великий Мастер общества Аполлонов Вельведерских приподнял шляпу в знак почтения к миссис Квилп, потом небрежно надвинул ее набекрень и эффектно удалился со сцены.

Тем временем к лавке подъехали фургоны для перевозки вещей, и могучие мужи в суконных шапках уже выносили на голове комоды и тому подобные мелочи, а также совершали другие геркулесовы подвиги, от чего у них сильно менялся цвет лица. Не довольствуясь ролью наблюдателя, мистер Квилп принимал живейшее участие во всей этой суматохе и трудился с поразительным рвением – бегал взад и вперед, ко всем придирался, как сатана, задавал миссис Квилп совершенно непосильные и невыполнимые задачи, без всякой натуги поднимал страшные тяжести, при каждом удобном случае лягал мальчишку с пристани и как бы невзначай пребольно задевал своими ношами мистера Брасса, который, стоя на крыльце, делал то, что было по его части, а именно – отвечал на расспросы любопытных соседей. Присутствие и личный пример карлика поддавали такого жару его подручным, что через час-другой из дома все как вымело, если не считать рваных циновок, пивных кружек да клочьев соломы. Постелив одну такую циновку в гостиной и усевшись на ней эдаким африканским царьком, карлик угощался хлебом, сыром и пивом и вдруг (он будто и не глядел в ту сторону) увидал в дверях лавки какого-то мальчика. Не сомневаясь в личности этого любопытного, хотя опознать его можно было только по носу, ибо ничего другого не было видно, Квилп окликнул Кита по имени, после чего тот вошел в комнату и спросил, что мистеру Квилпу угодно.

– Поди, поди сюда, любезный, – сказал карлик. – Hу-c, значит, твои хозяева ушли?

– Куда? – спросил Кит, озираясь по сторонам.

– А ты будто не знаешь? – огрызнулся Квилп. – Говори, куда они ушли?

– Я не знаю, – ответил Кит.

– Ну, хватит! – крикнул Квилп. – Они ушли тайком, чуть свет, а тебе будто ничего не известно?

– Ничего не известно, – сказал мальчик в явном недоумении.

– Так-таки и не известно? А кто шнырял тут вечером, точно воришка? А? Будто тебе ничего тогда не сказали?

– Ничего не сказали, – ответил мальчик.

– Так-таки и не сказали! А о чем же с тобой беседовали?

Кит, не видевший теперь никакой необходимости хранить в тайне свой разговор с Нелли, признался, зачем приходил и о чем просил ее.

– Ага… – пробормотал карлик после некоторого раздумья. – Ну, тогда они еще придут к вам.

– По-вашему, придут? – обрадовался Кит.

– Должны прийти, – сказал карлик. – И ты сейчас же дай мне знать об этом – слышишь? Сейчас же дай знать, а уж я тебя как-нибудь отблагодарю. Я им хочу добро сделать, а как им сделаешь добро, когда ведать не ведаешь, где они. Понял?

Кит мог бы ответить на это много такого, что пришлось бы не по вкусу его сварливому собеседнику, но в эту минуту мальчишка с пристани, рыскавший по комнате в надежде на какую-нибудь поживу, вдруг крикнул:

– Эх, да тут птица! Что с ней делать?

– Свернуть шею, – сказал Квилп.

– Нет, не надо! – воскликнул Кит, выступив вперед. – Отдайте ее лучше мне!

– Ишь чего захотел! – заорал мальчишка. – Не трогай, тебе говорят, не трогай! Я сейчас ей шею сверну. Он сам так велел. Пусти клетку!

– Подать птицу мне! Мне! – взревел Квилп. – Деритесь, собаки, – кто победит, тому и достанется. Не то я сам с ней расправлюсь!

Мальчики не заставили просить себя дважды и ринулись в бой, а Квилп, держа в одной руке клетку, в другой – нож, в азарте то и дело всаживал его в половицы, кричал, улюлюкал и еще пуще распалял драчунов. Силы у них были более или менее равные, и они не на шутку лупили друг друга, клубком катаясь по полу. Но вот Кит угостил своего противника метким ударом в грудь, высвободился из его объятий, в одну секунду вскочил на ноги, выхватил клетку у Квилпа из рук и скрылся со своей добычей.

Домой он добежал бегом, без единой передышки; и там его окровавленная физиономия привела всех в ужас и даже исторгла отчаянные вопли из уст среднего братца.

– Господи помилуй! Кит! Что случилось? Что с тобой? – воскликнула миссис Набблс.

– Ничего, мама! – ответил ее сын, утирая лицо полотенцем, висевшим за дверью. – Не пугайся, это все пустяки. Я дрался за птицу, и она досталась мне. Джейкоб, перестань! Ну что за рева, в жизни таких не видел!

– Дрался за птицу? – переспросила миссис Набблс.

– Ну да! За птицу! – ответил Кит. – Вот за эту самую. Это птичка мисс Нелл, мама, а они хотели свернуть ей шею. Да где им! Ха-ха-ха! Разве я позволю! Не на таковского напали, мама! Ха-ха-ха!

Кит отнял полотенце от своей разбитой, вспухшей физиономии и расхохотался так весело, что, глядя на него, захохотал Джейкоб, за ним захохотала и мать, а малыш успокоенно заворковал и задрыгал ножками; и голоса их слились воедино, ибо все они вместе с Китом радовались его победе и, кроме того, очень любили друг друга. Когда взрывы хохота прекратились, Кит похвастался птицей перед обоими братьями, точно эта бедная коноплянка была невесть каким ценным и редкостным приобретением, потом оглядел стены в поисках гвоздя, соорудил помост из стола и стула и с торжеством вырвал обнаруженный гвоздь руками.

– Ну-с, так! – сказал он. – Повесим ее на окно, – ей там будет веселее на свету, а если запрокинет голову, то и небо увидит. А уж какая певунья, просто заслушаешься!

Помост перенесли на другое место. Кит снова забрался на него, вооружившись кочергой вместо молотка, вбил гвоздь и повесил клетку на окно, к неописуемому восторгу всей семьи. Примерив ее и так и эдак, попятившись назад, чтобы полюбоваться ею издали, и угодив ненароком в камин, Кит наконец убедился, что его старания увенчались полным успехом.

– А теперь, мама, – сказал он, – прежде чем устраиваться на отдых, пойду посмотрю – может, кому надо лошадь посторожить. Получу денег, куплю конопляного семени и тебе принесу чего-нибудь повкуснее.

Глава XIV

Киту не стоило большого труда убедить себя, что лавка древностей ему по пути (поскольку выбор этого пути только от него и зависел) и что взглянуть на нее еще раз – его прямая, хоть и неприятная обязанность, от которой никуда не денешься. Впрочем, люди и более образованные и более обеспеченные, чем Кристофер Набблс, частенько потворствуют своим желаниям (иной раз весьма сомнительным) и, придавая им видимость тяжкого долга, гордятся собственной готовностью идти на жертвы.

На этот раз осторожность была излишней, и Кит мог не бояться, что его заставят дать реванш мальчишке Дэниела Квилпа. В доме не было ни души, и он казался таким грязным, запущенным, точно стоял нежилым долгие месяцы. На входной двери висел ржавый замок, в полуоткрытых верхних окнах уныло колыхались на ветру выцветшие занавески и шторы, а неровные прорези в ставнях нижнего этажа зияли черной пустотой. В том самом окне, на которое Кит так часто смотрел раньше, в утренней суматохе и спешке выбили стекло, и эта комната казалась особенно мрачной и голой. Крыльцом завладели уличные мальчишки: кто ударял молотком в дверь, замирая от сладкого ужаса, прислушивался к гулким раскатам, раздававшимся в пустом доме; кто заглядывал в замочную скважину, не то в шутку, не то всерьез подкарауливая «привидение», легенду о котором уже успели родить вечерние сумерки и тайна, окружавшая прежних обитателей лавки древностей. Стоя посреди шумной улицы, она являла картину полного мрака и запустения, и Кит, помнивший, какой веселый огонь горел в ее очаге зимними вечерами и какой веселый смех звенел под ее крышей, грустно побрел прочь.

Здесь уместно заметить, ибо этого требует от нас справедливость, что Кит отнюдь не страдал излишней сентиментальностью; да он, бедняга, может, никогда и не слышал такого слова. Это был славный, добрый мальчик, не отличавшийся ни благовоспитанностью, ни изысканностью манер. И следовательно, вместо того чтобы нести свое горе домой, набрасываться на мать и колотить ребятишек (ибо утонченные натуры частенько отравляют жизнь окружающим, когда бывают не в духе), он поставил перед собой цель более низменную, а именно – решил потрудиться на пользу семье.

Боже мой! Сколько джентльменов разъезжало верхом по улицам, и как мало было среди них таких, кому требовалось посторожить лошадь! Глядя на этих гарцующих всадников, опытный биржевик или член парламентской комиссии высчитал бы с точностью до одного пенни, какие суммы зарабатываются в Лондоне в течение года охраной лошадей. Мы не сомневаемся, что сумма эта оказалась бы огромной, если бы только одной двадцатой части всех джентльменов, не сопровождаемых грумами, случалось во время прогулок слезать с седла. Но в том-то и дело, что случается это редко, а такие непредвиденные обстоятельства часто сводят на нет самые безупречные расчеты.

Кит бродил по улицам, то ускоряя, то замедляя шаг, то останавливаясь, когда какой-нибудь всадник натягивал поводья и оглядывался по сторонам, то пускался бежать во все лопатки, завидев в конце переулка еще одного наездника, ленивой рысцой трусившего по теневой стороне с явным намерением задержаться если не у этой двери, так у следующей. Но все они, один за другим, проезжали мимо, и у Кита ничего не наклевывалось. «А интересно, – думал мальчик, – если б кто-нибудь из этих джентльменов узнал, что у нас в буфете ни крошки, неужели они не остановились бы нарочно, будто по делу, только чтобы дать мне заработать?»

Устав от ходьбы, а больше всего от стольких разочарований, Кит присел отдохнуть на первое попавшееся крыльцо, как вдруг из-за угла с грохотом выкатил маленький четырехколесный фаэтон об одной маленькой косматой лошадке-пони (по-видимому, очень норовистой), которой правил маленький толстенький старичок с безмятежно-спокойным выражением лица. Рядом с маленьким старичком сидела маленькая старушка, такая же спокойная и пухленькая. Пони выбирал аллюр исключительно по собственному усмотрению и вообще делал все, что ему вздумается. Если старичок дергал вожжами, стараясь усовестить его, пони в ответ на это дергал головой. Судя по всему, самое большее, на что он соглашался, – это возить своих хозяев по тем улицам, по которым им уж очень хотелось проехать, но в уплату за такое снисхождение требовал полной свободы действий, грозя в противном случае вовсе не сдвинуться с места.

Когда этот маленький экипаж поравнялся с Китом, он грустно посмотрел на него, и старичок перехватил его взгляд. Кит поднял руку к шляпе; старичок сразу же дал понять своему коньку, что им не мешало бы остановиться, и тот (охотнее всего выполнявший свой долг именно в этой его части) милостиво согласился уважить просьбу хозяина.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Кит. – Мне очень совестно, что вы из-за меня задержались. Я думал, может, за вашей лошадкой нужно присмотреть.

– Мы остановимся на следующей улице, – ответил старичок. – Если ты не прочь пробежаться – пожалуйста, я дам тебе заработать.

Кит поблагодарил его и с радостью принял это предложение. Тут пони повернул под острым углом, решив осмотреть фонарь на другой стороне улицы, потом ринулся по диагонали к другому фонарю, у противоположного тротуара. Убедившись, что оба они совершенно одинаковые и по форме и по материалу, он остановился на полном ходу и погрузился в размышления.

– Ну, как, сударь, вы намерены продолжать путь? – серьезным тоном спросил его старичок. – Или хотите, чтобы мы опоздали по вашей милости?

Пони хранил полную неподвижность.

– Ах, Вьюнок, ну что ты за неслух! – сказала старушка. – Стыдись! Краснеть за тебя приходится!

Пони, очевидно, внял голосу хозяйки, взывавшей к его лучшим чувствам, так как он сразу же взял с места и не останавливался до тех пор, пока не подъехал к двери, на которой была прибита дощечка с надписью «Нотариус Уизерден». Старичок вылез из фаэтона, помог сойти старушке и вынул из-под сиденья букет, напоминавший размером и формой большую жаровню, только без ручки. Старушка с величественным видом понесла букет в дом, а старичок, у которого одна нога была короче другой, отправился следом за ней.

Судя по голосам, они вошли в ту комнату, что смотрела окнами на улицу и, видимо, служила нотариусу приемной. Так как день стоял теплый и на улице было тихо, окна в приемной держали открытыми настежь, и сквозь спущенные жалюзи было слышно все, что там говорилось и делалось.

Сначала произошел обмен рукопожатиями, сопровождавшийся усердным шарканьем ног, затем, вероятно, последовало преподношение букета, так как чей-то громкий голос, который принадлежал, должно быть, нотариусу мистеру Уизердену, воскликнул несколько раз подряд: «Какая роскошь! Какое благоухание!», и чей-то нос, несомненно принадлежащий тому же джентльмену, шумно и с явным наслаждением втянул в себя воздух.

– Я привезла букет, чтобы отметить это торжественное событие, сэр, – пояснила старушка.

– Поистине событие, сударыня! И поистине торжественное! – подтвердил мистер Уизерден. – Событие, которое делает мне честь, великую честь! У меня в ученье было много молодых джентльменов, сударыня, очень много. Некоторые из них, сударыня, теперь купаются в золоте, забыв о своем старом патроне и учителе; другие до сих пор навещают меня. И знаете, что они говорят? «Мистер Уизерден, приятнейшие часы нашей жизни протекли вот в этой конторе, сэр, – вот на этой самой табуретке!» Многие из них пользовались моим расположением, сударыня, но ни на кого не возлагал я таких надежд, как на вашего единственного сына!

– Ах, Боже мой! – воскликнула старушка. – Нам так приятно это слышать!

– Я, как честный человек, говорю от всей души, сударыня, – продолжал мистер Уизерден. – А по словам одного поэта, венец творенья – честный человек. И поэт совершенно прав! Мы знаем и величественные Альпы и крохотную птичку колибри, – но что они рядом с таким совершенным созданием, как честный человек – честный мужчина… и честная женщина – да, и честная женщина.

– Все отзывы мистера Уизердена обо мне, – послышался чей-то тихий, тоненький голос, – я могу вернуть ему с процентами.

– И какое совпадение, поистине счастливое совпадение! – снова заговорил нотариус. – Ведь как раз сегодня ему исполнилось двадцать восемь лет! Мне это особенно приятно! И я полагаю, мистер Гарленд, что нам с вами, уважаемый сэр, есть с чем поздравить друг друга.

Старичок полностью согласился с мистером Уизерденом. В приемной, видимо, последовал новый обмен рукопожатиями, и когда он был закончен, старичок сказал, что хотя ему и не пристало говорить об этом, но ни один сын не приносил своим родителям большего утешения, чем Авель Гарленд.

– Я и его матушка, сэр, ждали долгие годы, так как средства не позволяли нам сочетаться браком; и Господь уже на склоне наших лет благословил нас единственным ребенком, который никогда не отказывал родителям в сыновней почтительности и любви. О, мы считаем себя большими счастливцами, сэр!

– В чем не может быть никаких сомнений, – прочувственным голосом подхватил нотариус. – Всякий раз, как мне приходится созерцать такое счастье, я не перестаю оплакивать свою холостяцкую долю. Было время, сэр, когда одна молодая девица, отпрыск весьма почтенной фирмы, торгующей предметами мужского туалета… но я, кажется, расчувствовался. Чакстер, принесите бумаги мистера Авеля.

– Видите ли, мистер Уизерден, – сказала старушка, – Авель воспитывался совсем по-другому, чем большинство юношей. Он всегда дорожил нашим обществом и всегда проводил время с нами. Авель не отлучался из дому ни на один день за всю свою жизнь. Ведь правда, голубчик?

– Правда, душенька, – подтвердил старичок. – Если только не считать его поездки на побережье, в Маргет, со школьным учителем мистером Томкинли. Они уехали в субботу и вернулись в понедельник, – но вы помните, душенька, сколько здоровья ему это стоило?

– Потому что не привык к таким отлучкам, – сказала старушка. – Он там совсем истосковался без нас – ни поговорить, ни душу отвести не с кем.

– Совершенно верно, матушка, – снова послышался тот же тихий, тоненький голос. – Мне было так не по себе, так одиноко! Подумать только – ведь нас с вами разделяло море! Никогда не забуду, как я страдал, поняв, что между нами лежит море!

– Что вполне понятно, – заметил нотариус. – Такие чувства делают честь натуре мистера Авеля, и вашей натуре, сударыня, и натуре его отца, и вообще человеческой натуре. И то же самое благородство души проявляется во всем его поведении, столь сдержанном и скромном. А сейчас, как вы изволите увидеть, я поставлю под этим документом свою подпись, которую засвидетельствует мистер Чакстер, затем прижму пальцем вот эту голубую облатку с зазубренными краями и произнесу внятным голосом – не пугайтесь, сударыня, так уж полагается, – что документ сей обладает законной силой. Мистер Авель распишется под другой облаткой, произнесет те же кабалистические слова, и на том дело и кончится. Ха-ха-ха! Видите, как все просто!

Наступила короткая пауза, во время которой мистер Авель, вероятно, проделывал то, что от него требовалось, после чего снова произошел обмен рукопожатиями, послышалось шарканье ног, потом звон бокалов, – и все заговорили разом. Минут через пятнадцать в дверях появился мистер Чакстер (с пером за ухом и с пылающей от винных паров физиономией), который сначала изволил пошутить, назвав Кита «пройдошливым юнцом», а затем сообщил ему, что гости сейчас выйдут.

И они действительно не замедлили выйти. Мистер Уизерден – круглолицый, цветущего вида живчик с весьма галантными манерами – вел старушку, а за ними, под руку, следовали отец с сыном. Мистер Авель, до странности старообразный молодой человек, выглядел почти одних лет с отцом и был удивительно похож на него и лицом и фигурой, хотя вместо отцовского бьющего через край благодушия в нем чувствовалась какая-то робость и сдержанность. Во всем же остальном – в опрятности костюма и даже в хромоте – они были точной копией друг друга.

Усадив старушку в фаэтон, мистер Авель помог ей оправить накидку и положить поудобнее корзиночку, служившую неотъемлемой частью ее туалета, потом сел на заднее сиденье, вероятно, специально для него приспособленное, и улыбнулся всем по очереди, начиная с матушки и кончая пони. Тут поднялась страшная возня: пони никак не хотел закинуть голову и взять в рот мундштук, – но наконец даже с этим было покончено; старичок забрался на свое место и, переложив вожжи в левую руку, сунул правую в карман – за шестипенсовиком для Кита.

Но такой монеты не нашлось ни у него самого, ни у старушки, ни у мистера Авеля, ни у нотариуса, ни у мистера Чакстера. Старичку казалось, что шиллинга будет много, но разменять монету было негде, и он отдал ее Киту.

– Вот, получай. В понедельник я приеду сюда в это же время, и чтобы ты был на месте, дружок. Придется тебе отработать шесть пенсов, – сказал он с улыбкой.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Кит. – Я обязательно приду.

Он говорил совершенно серьезно, но все весело рассмеялись над ним, а мистер Чакстер – тот просто зашелся от хохота, восхищенный столь остроумной шуткой. Пони бодрой рысью тронул с места, почувствовав, что теперь можно и домой, или же решив про себя никуда больше не возить хозяев (что, собственно, было одно и то же), и Кит, не успев объясниться толком, пошел своей дорогой. Он потратил свои сокровища до последнего пенни, зная, чего не хватает у них в хозяйстве, не забыл купить и корма для драгоценной птицы и помчался домой в таком упоении от своей удачи, что ему уже начинало казаться, будто Нелл с дедом пришли к ним и сейчас ждут его возвращения.

Глава XV

В то первое утро после ухода из дому, пока они шли безмолвными городскими улицами, девочка то и дело вздрагивала от смешанного чувства надежды и страха, когда в какой-нибудь фигуре, едва различимой в ясной дали, ее воображение улавливало сходство с верным Китом. Но хотя она с радостью протянула бы ему руку и поблагодарила бы его за сказанные напоследок слова, все же ей становилось легче, как только выяснялось, что приближающийся прохожий не Кит, а совсем незнакомый человек. И не только потому, что ее пугала мысль о встрече дедушки с Китом, – нет, ей было бы сейчас тяжело всякое прощание, а особенно прощание с тем, кто так верно и преданно служил им. Довольно и того, что позади оставались безгласные вещи и предметы, не ведающие ни ее любви, ни ее горя. Прощание с единственным другом на пороге этого безрассудного путешествия разбило бы ей сердце.

Почему нам всегда легче примириться с расставанием мысленно, чем на деле? И почему, решившись на него с должным мужеством, мы боимся сказать слово «прости» вслух? Как часто накануне многолетней разлуки или долгого путешествия люди, нежно привязанные друг к другу, обмениваются обычным взглядом, обычным рукопожатием, словно еще надеясь на завтрашнее свидание, тогда как каждый из них прекрасно знает, что это всего лишь жалкая уловка, чтобы уберечься от боли, которую влекут за собой слова прощания, и что предполагаемой встрече не бывать. По-видимому, неизвестность страшнее действительности? Ведь никто из нас не сторонится умирающих друзей, и сознание, что нам не удалось по-настоящему проститься с тем, кого в последний раз мы оставили, полные любви и нежности, способно иногда отравить нам остаток наших дней.

Город радовался утреннему свету; места, казавшиеся ночью такими подозрительными и страшными, теперь будто улыбались, а ослепительные солнечные лучи, танцующие на оконных стеклах и пробирающиеся сквозь шторы и занавески к глазам спящих, заливали золотом даже сновидения и гнали прочь ночные тени. Птицы в душных комнатах, наглухо укрытые от света, почувствовали наступление утра и беспокойно заметались в своих маленьких темницах; востроглазые мыши попрятались в норки и робко сбились там в кучку; холеная кошка, забыв об охоте, сидела и щурилась на золотые полоски, протянувшиеся сквозь замочную скважину и дверную щель, и ей не терпелось шмыгнуть на волю и погреться на солнце. Более благородные звери, запертые в клетках, стояли не двигаясь и не сводили глаз, в которых еще жило отражение дикой лесной чащи, с солнечных бликов, играющих в маленьком оконце под самой крышей, и с трепещущей за ним листвы, а потом принимались беспокойно ходить взад и вперед по доскам, истоптанным их плененными ногами, и снова замирали в неподвижности, глядя за решетку. Узники в тюремных казематах расправляли онемевшие от холода руки и ноги и проклинали камень, который не прогреть даже ясному солнцу. Цветы, спавшие ночью, открывали свои кроткие глаза и обращали их навстречу дню. Свет – разум творения – был повсюду, и животворная сила его сообщалась всему.

Двое странников молча продолжали свой путь, то пожимая друг другу руку, то обмениваясь улыбкой или бодрым взглядом. Несмотря на приветливо льющийся свет, что-то торжественное чувствовалось в длинных безлюдных улицах, лишенных своего обычного выражения и характера, словно это были тела, погруженные в мертвый сон, стирающий всякое различие между ними. В этот ранний час кругом стояла такая тишина, что двое-трое бледных прохожих, попавшихся им навстречу, были так же неуместны здесь, как и непотушенные кое-где подслеповатые фонари, казавшиеся беспомощными и жалкими по сравнению с великолепием солнца.

Они еще не успели проникнуть в самый лабиринт людского жилья, который отделял их от городских окраин, как облик улиц начал мало-помалу меняться, покоряясь шуму и суете. Первыми нарушили чары подводы и грохочущие дилижансы; сначала они появлялись поодиночке, потом все чаще и чаще, экипажей все прибывало, и наконец улицы заполнились ими. На первых порах каждое открытое окно лавки привлекало к себе внимание путников, но скоро стали редкостью закрытые; потом из труб медленно повалил дым, поднялись оконные рамы, впуская свежий воздух в комнаты, распахнулись двери, и служанки, лениво поглядывающие куда угодно, только не на свои метлы, начали вздымать тучи бурой пыли прямо в глаза шарахающимся в сторону прохожим или с грустным видом слушали рассказы молочников о сельских ярмарках и о том, что через час-другой с извозчичьих дворов выедут фургоны с парусиновыми навесами и прочими удобствами да еще с любезными кавалерами в придачу.

Миновав эту часть города, дед и внучка вступили в более оживленные кварталы – святилище коммерции и бойкой торговли, куда стекалось множество людей и где деловая жизнь была уже в разгаре. Старик бросал по сторонам испуганные, растерянные взгляды, ибо этих-то мест ему и хотелось избежать. Прижав палец к губам, он повел девочку извилистыми переулками и узкими дворами и, когда эти места остались далеко позади, все еще оглядывался и бормотал, что погибель и разорение, таящиеся здесь за каждым углом, увяжутся за ними, учуяв их следы, а поэтому отсюда надо бежать как можно скорее.

Но вот и эта часть города пройдена, и они вошли в беспорядочно раскинувшееся предместье, где убогие, поделенные на маленькие квартиры домишки и заклеенные бумагой, заткнутые тряпками окна говорили о том, что здесь ютится армия бедноты. Здешние лавки торговали теми товарами, какие покупают только неимущие; продавцы и покупатели одинаково погибали в тисках нужды. Обитатели многих улиц, бедняки из благородных, загнанные в каморки, все еще пытались бороться за свое утлое существование на этом зыбком островке с помощью тех скудных крох, что остались им после кораблекрушения. Но сборщики податей и заимодавцы бывали и тут частыми гостями, и нищета, еще кое-как боровшаяся, вряд ли менее бросалась в глаза своим убожеством, чем та, которая давно сдалась и вышла из игры.

Эта была длинная, очень длинная дорога, но вид ее оставался неизменным, ибо тот скромный люд, что плетется следом за роскошью, разбивает свои шатры на много миль вокруг ее стана. Сырые, в пятнах плесени дома – многие с наклейками о сдаче внаем, многие еще в лесах, многие недостроенные, но уже разрушающиеся; каморки и углы, которые нищие жильцы снимают у таких же нищих хозяев, так что трудно сказать, кто из них больше заслуживает сожаления; на каждой улице копошащиеся в пыли полуголодные оборвыши-дети; сердитые матери в стоптанных туфлях, гоняющиеся за ними с громкой бранью; худо одетые, хмурые отцы, спешащие на работу, которая дает им «хлеб их насущный», а больше, пожалуй, ничего; мелкие лавочники, прачки, гладильщицы, сапожники, портные, расположившиеся со своим ремеслом в жилых комнатах, кухнях, чуланах, на чердаках и сплошь и рядом ютящиеся скопом под одной крышей; кирпичные заводы, между ними грядки с овощами, огороженные клепками от старых бочек или украденными где-нибудь поблизости, на пожарище, обгорелыми досками с вздувшимися от огня пузырями краски; целые насыпи из устричных раковин, перепревшего сорняка, бурьяна и крапивы; маленькие диссидентские часовни, вещающие, не испытывая недостатка в наглядных примерах, о горести земного существования, и много новеньких церквей, слишком пышных для того, чтобы указывать путь на небеса.

Наконец и эти улицы мало-помалу кончились, сошли на нет: их сменили небольшие огороды, незнакомые с побелкой лачуги из старого теса или обломков рассохшихся барж, зеленых, как растущие по соседству тугие капустные кочны, и усыпанных по швам лишаями плесени и накрепко присосавшимися улитками. Вслед за этим показались бойкие коттеджи – парами, при них садики с выведенными по линейке клумбами, жестким буксовым бордюром и узкими дорожками, по которым, очевидно, не ступала человеческая нога. Потом появилась харчевня с чайными столиками на воздухе и лужайкой для игры в шары. Харчевня была свежевыкрашена в зеленую и белую краску и взирала свысока на своего дряхлого соседа – постоялый двор с колодой у коновязи; за харчевней – луга, а затем коттеджи побольше и посолиднее, стоявшие поодиночке, каждый сам по себе, с газонами, а некоторые даже со сторожкой привратника. Потом шлагбаум; за ним снова луга, на них копны сена и кое-где деревья, потом холм… и путник, остановившись на его вершине и взглянув сначала на окутанный дымом древний собор Св. Павла с крестом, играющим в лучах солнца (если день был ясный), а потом вниз, на Вавилон, породивший этот собор, мог проследить границы воинственного царства извести и кирпича – вплоть до отдаленных его форпостов, один из которых вырвался к самому подножью холма, – и, окинув все это взглядом, сказать: «Теперь мои счеты с Лондоном покончены».

Неподалеку от такого места старик и его маленький вожатый (если, не зная, куда лежит их путь, девочка могла служить ему вожатым) сели отдохнуть на веселой лужайке. Перед уходом из дому Нелли уложила в корзинку несколько кусков хлеба и мяса, и теперь они приступили к своему скромному завтраку.

Свежесть утра, пение птиц, колеблемая ветром трава, темно-зеленые кроны деревьев, полевые цветы и множество тончайших запахов и звуков, плывущих в воздухе, – какую великую радость приносит все это большинству из нас, а особенно тем, кто всегда окружен шумной толпой или же, напротив, живет одиноко и чувствует себя в большом городе словно в бадье, затонувшей на дне колодца! И как глубоко проникло все это в сердце наших странников, как утешило их! Девочка еще ранним утром прочла свои безыскусственные молитвы, может быть впервые в жизни так вникая в их смысл, но сейчас они опять сами собой полились из ее уст. Старик молча снял шляпу. Где ему было помнить слова! Он мог только похвалить их и сказать «аминь».

Дома на полке у них стояла потрепанная книжка с диковинными картинками – «Путь паломника», над которой девочка часто засиживалась по вечерам, размышляя, правда ли все то, что в ней написано, и где находятся эти далекие страны с такими причудливыми названиями. Задумавшись о покинутом доме, она вдруг вспомнила одну главу из этой книги.

– Дедушка, милый, – сказала она, – здесь гораздо лучше и красивей, чем в том месте, которое нарисовано в книжке, и все-таки мне кажется, что мы с тобой, точно Христиан, сложили на траву все наши заботы и горести и никогда больше не поднимем их.

– Да… и никогда больше не вернемся туда… никогда не вернемся! – подхватил старик, махнув рукой по направлению к городу. – Теперь мы с тобой свободны, Нелл. Больше нас туда не заманят.

– Ты не устал? – спросила девочка. – Ты не заболеешь после такой долгой дороги?

– Мы ушли оттуда – значит, я больше никогда не заболею, – последовал ответ. – Нам надо уйти дальше, как можно дальше. Еще рано останавливаться, рано отдыхать. Пойдем!

На лугу был небольшой чистый пруд, где девочка вымыла руки, лицо и ноги, прежде чем пускаться в дальнейший путь. Ей хотелось, чтобы дед тоже освежился; она усадила его на траву и, черпая воду пригоршнями, умыла ему лицо и утерла его своим платьем.

– Я сам теперь ничего не могу, – пробормотал старик. – Не знаю, как это получилось… Раньше все делал сам, но то время прошло. Не оставляй меня, Нелл! Скажи, что не оставишь! Моя любовь к тебе не угасла, верь мне! Если я и тебя потеряю, радость моя, мне останется только одно – умереть!

Он уронил голову ей на плечо и жалобно застонал. Случись это раньше – каких-нибудь несколько дней назад, девочка не удержалась бы от слез и заплакала бы вместе с ним. Но сейчас она принялась мягко и нежно утешать деда, улыбкой разогнала его страх перед будто грозящей им разлукой и обратила его слова в шутку. Старик скоро успокоился и, напевая что-то вполголоса, заснул, словно маленький ребенок.

Он проснулся бодрый, и они двинулись дальше. Дорога шла полями и прекрасными пастбищами, над которыми жаворонок напевал свою веселую песенку, замерев высоко-высоко в прозрачно-голубом поднебесье. Ветер прилетал полный ароматов, собранных по пути, и пчелы, подхваченные этой благовонной волной, вились вокруг, сонным жужжаньем выражая свое удовольствие.

В этих местах, среди открытых полей, жилье встречалось редко, иной раз на расстоянии нескольких миль одно от другого. Время от времени попадались теснившиеся кучками скромные домики; кое-где в открытых дверях был поставлен стул или положена низкая перекладина, чтобы дети не выбегали на дорогу; другие стояли запертые, так как хозяева всей семьей работали в поле. Такие домики часто служили началом маленькой деревушки, и вскоре вслед за ними показывалась мастерская колесника или кузница, потом богатая ферма, во дворе которой дремали коровы, а лошади смотрели через низкую каменную стену на дорогу и, чуть завидя своих сородичей в упряжке, галопом уносились прочь, словно гордясь дарованной им свободой. Были здесь и свиньи, которые взрывали землю в поисках лакомств и недовольно похрюкивали, слоняясь с места на место и натыкаясь друг на друга. Голуби, распушив перья, осторожно семенили вдоль края крыши и горделиво выступали по карнизам; гуси и утки, мнившие себя куда более грациозными по сравнению с голубями, вперевалку расхаживали по берегу пруда или бойко скользили по его поверхности. Ферма оставалась позади, показывалась маленькая гостиница, за ней такая же скромная пивная и деревенская лавочка, потом дома стряпчего и пастора, чьи грозные имена повергали пивную в дрожь; потом из рощицы скромно выглядывала церковь, еще несколько маленьких домиков, а за ними арестный дом, загон для скота, а нередко и глубокий пересохший колодец у придорожной насыпи. Потом и справа и слева начинались обнесенные живой изгородью поля и между ними вновь вилась широкая дорога.

Странники шли весь день, а ночь провели в маленьком коттедже, где сдавались койки. Утро застало их уже на ногах, и хотя первое время идти им было трудно, все же они вскоре побороли усталость и быстро продолжали свой путь. Они часто останавливались, но не надолго, и снова шли дальше, несмотря на то что с утра им удалось только раз подкрепиться едой. Было уже около пяти часов пополудни, когда они поравнялись с группой крестьянских домиков, и девочка стала грустно заглядывать в каждый по очереди, не зная, где можно попроситься отдохнуть и купить немного молока.

Сделать выбор оказалось нелегко, потому что она робела, боясь получить отказ. В одном доме плакал ребенок, в другом раскричалась на кого-то хозяйка. Тут слишком убого, там слишком людно. Наконец она остановилась у дома, где вся семья собралась за столом, – остановилась главным образом потому, что увидела старика, сидевшего в мягком кресле ближе всех к очагу, и подумала, что он, верно, тоже дед и сжалится над ее спутником.

Кроме старика, за столом сидели хозяин с женой и трое ребятишек, загорелых и румяных, как яблочки.

Просьбу Нелл сейчас же уважили. Старший мальчик побежал за молоком, второй притащил к дверям две табуретки, а самый младший вцепился матери в юбку и уставился на незнакомцев, держа загорелую ручонку козырьком у глаз.

– Да хранит вас Бог, добрый человек! – дрожащим, тоненьким голосом проговорил старик. – И далеко вы путь держите?

– Да, сэр, далеко, – ответила Нелли, так как дед молча взглянул на нее.

– Из Лондона? – спросил старик. Девочка ответила утвердительно.

А! Он тоже часто бывал в Лондоне – ездил туда с подводами. Последний раз года тридцать два назад, – говорят, с тех пор там все изменилось. Что ж, очень возможно! Его самого тоже не узнать. Тридцать два года – немалый срок, а восемьдесят четыре – немалый возраст, хотя он знавал людей, которые доживали до ста, и здоровье у них было не такое крепкое, как у него, – куда там, и сравнивать нельзя!

– Садитесь, добрый человек, вот сюда, в кресло, – сказал старик, изо всех своих слабых сил постучав палкой по каменному полу. – Возьмите понюшку из моей табакерки. Я сам редко этим балуюсь, очень уж дорог табак, но иной раз вот как подкрепишься! Ведь вы по сравнению со мной совсем юноша. У меня сын был бы такой, доживи он до ваших лет, да завербовали его в солдаты, и вернулся он домой без ноги. Бедный мой сынок все просил, чтобы его схоронили у солнечных часов, на которые он лазал еще мальчишкой. Вот и сбылось его желание, можете сами посмотреть могилу. Мы следим за ней, подстригаем траву.

Старик покачал головой и, обратив к дочери слезящиеся глаза, сказал, что больше он не обмолвится об этом ни словом и, стало быть, нечего ей тревожиться. Он никого не хочет огорчать, а если кто-нибудь огорчился, пусть не взыщет, вот и все.

Принесли молоко, девочка взяла свою корзинку, выбрала что повкуснее для деда, и они сытно поужинали. Убранство комнаты было, разумеется, очень скромное – несколько простых стульев и стол, угольный буфет с фаянсовой и глиняной посудой, пестро расписанный поднос, на котором была изображена дама в ярко-красном платье, прогуливающаяся под ярко-голубым зонтиком, по стенам и над камином обычные цветные литографии в рамках на темы из Священного Писания, старенький пузатый комод, часы с восьмидневным заводом да несколько ярко начищенных кастрюль и чайник. Но все это содержалось в порядке и чистоте; и, оглядевшись по сторонам, девочка почувствовала здесь довольство и уют – то, от чего она давно отвыкла.

– А далеко отсюда до какого-нибудь города или деревни? – спросила она хозяина.

– Все пять миль будет, милочка, – последовал ответ. – Да ведь вы не пойдете на ночь глядя?

– Нет, пойдем, пойдем, Нелл, – заторопился ее дед, сопровождая свои слова знаками. – Будем в пути хоть до полуночи. Чем дальше уйдем, дорогая, тем лучше.

– Тут неподалеку есть теплый сарай, – сказал хозяин, – а то можно переночевать в гостинице «Борона и плуг». Не в обиду вам будь сказано, но, по-моему, вы оба устали. Куда вам спешить?..

– Нет, мы спешим, – волнуясь, прервал его старик. – Пойдем, Нелл! Прошу тебя, пойдем!

– Нам правда нужно идти, – сказала девочка, подчиняясь желанию деда. – Большое вам спасибо, но мы остановимся где-нибудь дальше. Дедушка, я готова.

Однако хозяйка заметила по походке маленькой странницы, что у нее стерта нога, и, будучи женщиной, а к тому же и матерью, она до тех пор не отпустила девочку, пока не промыла ей больное место и не смазала его каким-то простым домашним снадобьем. Все это было сделано так заботливо и с такой нежностью – пусть заскорузлой и огрубевшей рукой, – что переполненное благодарностью сердце Нелл не позволило ей сказать ничего другого, кроме трепетного «да благословит вас Бог». Она оглянулась лишь тогда, когда домик остался позади, и, оглянувшись, увидела, что вся семья, не исключая и дряхлого старика, стоит посреди дороги, глядя им вслед. Приветливо кивая друг другу и махая рукой (причем с одной стороны это прощанье вряд ли обошлось без слез), они расстались.

Шагая с трудом и гораздо медленнее, чем раньше, дед и внучка прошли около мили, но вот позади послышался стук колес, и они увидели быстро нагонявшую их повозку. Поравнявшись с ними, возница придержал лошадь и внимательно посмотрел на Нелли.

– Это не вы останавливались отдохнуть вон в том доме? – спросил он.

– Да, сэр, – ответила девочка.

– Так вот, меня просили подвезти вас, – сказал возница. – Нам по дороге. Дайте руку, хозяин, взбирайтесь сюда.

Это было большим облегчением для измученных, еле передвигавших ноги путников. Тряская повозка показалась им роскошным экипажем, а самая езда восхитительной. Нелли не успела устроиться на соломе в задке, как тут же заснула – впервые за весь день.

Она открыла глаза, когда повозка остановилась у поворота на проселочную дорогу. Не поленившись спрыгнуть, возница помог ей слезть и сказал, что город вон в той стороне, где деревья, и что к нему надо идти тропинкой, которая ведет через кладбище. Туда они и пошли усталым, медленным шагом.

Глава XVI

Когда они подошли к кладбищенской калитке, откуда начиналась тропинка, солнце уже садилось и, подобно дождю, который кропит праведных и неправедных, бросало свои теплые блики даже на место успокоения мертвых, обещая им, что утром оно засияет снова. Церковь была старая, замшелая, сплошь увитая по стенам и у паперти плющом. Сторонясь памятников, плющ взбирался на могильные холмики, где спал скромный бедный люд, и сплетал ему венки – первые полученные им венки, которые увянут не так скоро и, может статься, будут гораздо долговечнее тех, что глубоко высечены на камне или мраморе и прославляют добродетели, почему-то стыдливо замалчиваемые в течение многих лет и открывшиеся только душеприказчикам и убитым горем наследникам усопших.

Лошадь священника глухо постукивала копытами среди могил и щипала траву во славу покойных прихожан, а также в подтверждение текста о бренности плоти, легшего в основу последней воскресной проповеди. Тощий осел, который, не будучи приобщен к церковному причту, все же был не прочь и сам дать собственное толкование этому тексту, стоял один в загоне и, навострив уши, не сводил голодных глаз со своей причисленной к духовному званию товарки.

Старик и девочка свернули с усыпанной гравием дорожки и пошли между могилами, где их усталым ногам было легче ступать по мягкой земле. Зайдя за церковь, они услышали неподалеку голоса, а вскоре увидели и тех, кому эти голоса принадлежали.

Два человека, удобно расположившиеся на траве, так были поглощены своим делом, что не сразу заметили подошедших. Люди эти, видимо, принадлежали к братству бродячих комедиантов – к той их разновидности, которая показывает проделки Панча, ибо сей герой с крючковатым носом, и подбородком, и сияющей физиономией, скрестив ноги, восседал на памятнике позади них. Невозмутимость нрава этого персонажа, может быть, никогда еще не проявлялась с большей очевидностью, потому что привычная улыбка не сходила с его уст, хотя сидел он в крайне неудобной позе, поникнув всем своим бесформенным, хлипким телом и свесив длинный колпак на несуразно тонкие ноги, с риском каждую минуту потерять равновесие и упасть вниз головой.

Остальные действующие лица лежали кто на траве у ног своих хозяев, кто вповалку в продолговатом плоском ящике. Супруга и единственное чадо Панча, лошадка на палочке, лекарь, иностранный джентльмен, который по незнанию языка объясняется во время спектаклей только при помощи слова «шалабала», повторяемого троекратно, сосед-радикал, не желающий считаться с тем, что жестяный колокольчик – это все равно что орган, палач и дьявол, – все были здесь. Их хозяева, видимо, пришли сюда, чтобы произвести необходимую починку реквизита, так как один из них связывал ниткой развалившуюся виселицу, а другой, вооружившись молотком и гвоздиками, прилаживал новый черный парик на оплешивевшую от побоев голову соседа-радикала.

Когда старик и его маленькая спутница подошли к ним, они бросили работу и с любопытством уставились на незнакомцев. Первый, по всей вероятности кукольник, – маленький человечек с веселой физиономией, лукавыми глазками и красным носом, – судя по всему, перенял кое-какие черты характера у своего героя. Второй – он, должно быть, собирал деньги с публики – производил впечатление человека недоверчивого и очень себе на уме, что, может статься, тоже объяснялось родом его занятий.

Маленький кукольник первый приветствовал подошедших кивком головы и, поймав взгляд старика, устремленный на кукол, высказал предположение, что ему, наверно, никогда еще не приходилось видеть Панча вне сцены. (Кстати сказать, Панч показывал в эту минуту кончиком колпака на велеречивую эпитафию и потешался над ней от всей души.)

– А почему вы пришли с починкой именно сюда? – спросил старик, опускаясь рядом на траву и с нескрываемым восхищением глядя на кукол.

– Да понимаете ли, – ответил маленький человечек, – у нас сегодня представление в здешнем трактире, и не годится, чтобы наши актеры ремонтировались у всех на виду.

– Не годится? – воскликнул старик, знаками приглашая Нелл слушать. – А почему не годится? Почему?

– Потому что тогда не останется никакой иллюзии, а без иллюзии смотреть будет неинтересно, – последовал ответ. – Вот, скажем, если бы лорд-канцлер принимал вас запросто, без парика, – питали бы вы к нему почтение? Разумеется, нет!

– Правильно! – Старик боязливо дотронулся до одной из кукол и, засмеявшись дребезжащим смешком, тотчас же отдернул руку. – Значит, сегодня вечером у вас будет представление? Да?

– Таковы наши намерения, почтеннейший, – подтвердил маленький балагур. – И, если я не ошибаюсь, Томми Кодлин в эту самую минуту подсчитывает, во сколько нам обойдется встреча с вами. Ничего, Томми, не унывай, убыток будет небольшой!

И кукольник подмигнул, ясно давая понять, какого он мнения о финансах обоих путников.

Мистер Кодлин – личность угрюмая и ворчливая – рывком снял Панча с надгробного памятника и, швырнув его в ящик, ответил:

– Одним фартингом больше, одним меньше – мне все равно, но меру-то надо знать! Постоял бы с мое перед занавесом да посмотрел на публику, тогда научился бы разбираться в людях.

– Эх, Томми! Сгубило тебя твое новое ремесло! – возразил ему товарищ. – Играл ты привидения в настоящем театре на ярмарках – и во все верил, кроме привидений. А теперь кругом изверился. Переменился человек, просто не узнать!

– Ну и пусть! – сказал мистер Кодлин философически разочарованным тоном. – Зато я набрался ума-разума, хоть подчас и сам об этом жалею.

Он перешвырял всех кукол в ящике с таким видом, точно они не вызывали у него никаких других чувств, кроме презрения, и, вынув одну, показал ее своему приятелю:

– Вот, полюбуйся! Джуди опять вся в лохмотьях. Иголки с ниткой у тебя, конечно, не найдется?

Кукольник покачал головой и сокрушенно почесал в затылке, посмотрев на примадонну, представшую перед ним в столь неприглядном виде. Девочка поняла всю затруднительность их положения и робко сказала:

– У меня в корзинке есть иголка и нитки, сэр. Дайте я починю. Мне это легче сделать, чем вам.

Мистер Кодлин и тот не нашел что возразить против предложения, которое пришлось так кстати. Опустившись на колени перед ящиком, Нелли сразу же принялась за работу и справилась со своей задачей на славу.

Пока она возилась с куклой, маленький балагур с интересом присматривался к ней, и интерес этот ничуть не уменьшался, когда его взгляд падал на ее беспомощного спутника. Как только Нелли кончила починку, он поблагодарил ее и спросил, куда они идут.

– Сегодня мы, пожалуй… дальше не пойдем, – ответила девочка, глядя на деда.

– Если вы ищете, где переночевать, – сказал кукольник, – советую вам остановиться в той же гостинице, где и мы. Видите низенький белый дом? Там дешево берут.

Несмотря на усталость, старик готов был всю ночь просидеть здесь со своими новыми знакомцами, но такой совет пришелся ему по душе. Они поднялись и все вместе вышли с кладбища; старик, как очарованный, держался поближе к ящику с куклами, висевшему у маленького балагура на лямке через плечо, Нелли вела деда за руку, а мистер Кодлин медленно плелся сзади и по привычке, выработавшейся у него во время городских гастролей, бросал взгляды то на колокольню, то на верхушки деревьев, точно выискивая окна гостиных и детских, под которыми стоило бы поставить раек.

Содержатели гостиницы – тучный старик и его жена – не отказались пустить новых постояльцев и, сразу же почувствовав расположение к Нелли, стали наперебой восхищаться ее миловидностью. Кроме двоих кукольников, в кухне никого не было, и девочка благословила случай, приведший их в такое хорошее место. Хозяйка удивилась, узнав, что они пришли пешком из Лондона, и стала допытываться о цели их путешествия, но Нелли не стоило большого труда отделаться от этих расспросов, так как старушка сразу почувствовала, насколько они неприятны ей, и заговорила о другом.

– Джентльмены просили подать им ужин через час, – сказала она, подводя Нелли к стойке, – и я советую вам поесть вместе с ними. А пока тебе надо немного подкрепиться, ведь, наверно, умаялась за день. Да не беспокойся ты о своем старичке! Выпей вот это сама, а потом и его угостим.

Но так как девочку никакими силами нельзя было заставить уйти от деда или полакомиться чем-нибудь, не отдав ему первому большей доли угощения, старушке пришлось угостить сначала его. Они подкрепились и вместе со всеми обитателями гостиницы поспешили в пустую конюшню, где стоял раек и где при свете нескольких свечей, налепленных на подвешенный к потолку обруч, должно было состояться представление.

И вот наш мизантроп, мистер Томас Кодлин, надудевшись на губной гармонике до полной потери сил, стал по правую сторону от пестрого занавеса, скрывающего кукольника, засунул руки в карманы и приготовился отвечать на вопросы и замечания Панча, прикидываясь, что его связывают с этой личностью теснейшие приятельские отношения, что нет границ его вере в своего закадычного друга, который наслаждается жизнью в этой храмине и в любое время и при любых обстоятельствах сохраняет столь пленительную веселость и бойкость ума. Мистер Кодлин исполнял свою роль с видом человека, приготовившегося ко всему самому худшему и полностью положившегося на волю судьбы, что не мешало ему после каждой своей, хотя бы и мимоходом брошенной реплики медленно обводить глазами публику и с особенным вниманием присматриваться к хозяину и хозяйке, проверяя, какое впечатление производит спектакль на них, ибо это могло иметь немаловажные последствия в смысле ужина.

Но мистер Кодлин беспокоился напрасно: публика горячо аплодировала актерам, а щедрость, с какой поступали добровольные взносы, еще больше свидетельствовала о всеобщем восторге. Чаще и громче всех смеялся старик. Голоса Нелл не было слышно, – она, бедняжка, склонилась к деду на плечо и так крепко уснула, что все его попытки разбудить ее и убедить повеселиться вместе с ним ни к чему не привели.