Тридцатая любовь Марины Сорокин Владимир

– Тоже мне…

– Слушай, cherie, в тебе сегодня чувствуются какие-то бациллы агрессивности. Это что – влияние твоей экзальтированной любовницы?

– Кого ты имеешь в виду?

– Ну, эту… которая и не играет и не поет и не водит смычком черноголосым.

– Мы с ней разошлись давно, – пробормотала Марина, жуя кусочек колбасы.

– Вот как. А кто же у тебя сейчас?

– А тебе-то что…

– Ну, котенок, успокойся.

– А я спокойна…

Валентин снова открыл холодильник, достал начатую бутылку шампанского, снял с полки бокалы:

– За неимением Аи.

– Сто лет шампанского не пила.

– Вот. Выпей и утихомирься.

Слабо пенясь, вино полилось в бокалы.

Марина взяла свой, посмотрела на струящиеся со дна пузырьки:

– У меня, Валечка, сейчас любовь. Огромная.

– Это замечательно, – серьезно проговорил Валентин, пригубливая вино.

– Да. Это прекрасно.

Марина выпила.

– А кто она?

– Девушка.

– Моложе тебя?

– На пять лет.

– Чудесно, – с изящным беззвучием он поставил пустой бокал, снял крышку с хрустальной розеточки, полной черной икры, и широким ножом подцепил треть содержимого.

– Да. Это удивительно, – прошептала Марина, водя ногтем по скатерти.

Валентин толстым слоем располагал икру на ломтике хлеба:

– Хороша собой?

– Прелесть.

– Характер?

– Импульсивный.

– Сангвиник?

–Да.

– Склонна к медитации?

–Да.

– Чувственна?

– Очень.

– Ранима?

– Как ребенок.

– Любит горячо?

– Как огонь.

– К нашему брату как относится?

– Ненавидит.

– Постой, но это же твоя копия!

– Так и есть. Я в ней впервые увидела себя со стороны.

Валентин кивнул, откусил половину бутерброда и наполнил бокалы.

Марина рассеянно слизывала икру с хлеба, вперясь взглядом в золотистые пузырьки.

– Завидую тебе, детка, – пробормотал он, жуя и приподнимая бокал, – Твое здоровье. Шампанское уже отдалось в Марине теплом и ленью. Она отпила, поднесла бокал к глазам и посмотрела сквозь переливающееся золотистыми оттенками вино на невозмутимо пьющего Валентина.

– Всю жизнь мечтал полюбить кого-то, – бормотал он, запивая уничтоженный бутерброд, – Безумно полюбить. Чтоб мучиться, рыдать от страсти, седеть от ревности.

– И что же?

– Как видишь. Одного не могу понять: или мы в наших советских условиях это чувство реализовать не можем, или просто человек нужный мне не встретился.

– А может ты просто распылился по многим и все?

– Не уверен. Вот здесь, – он мягко дотронулся до груди кончиками пальцев, – Что-то есть нетронутое. Этого никто никогда не коснулся. Табуированная зона для пошлости и распутства. И заряд мощнейший. Но не дискретный. Сразу расходуется, как шаровая молния.

– Дай Бог тебе встретить эту женщину.

– Дай, Случай.

– Дай Бог.

– Для тебя – Бог, для меня – Случай.

– Твое дело. Борщ кипит вовсю…

– Аааа… да, да…

Он заворочался, силясь приподняться, но потом передумал:

– Котеночек, разлей ты. У тебя лучше получается.

Марина прошлепала к плите, достала из сушки две глубокие тарелки и стала разливать в них дымящийся борщ.

– И понимаешь в чем, собственно, весь криминал, – я не могу полюбить, как ни стараюсь. А искренне хочу.

– Значит не хочешь.

– Хочу, непременно хочу! Ты скажешь – любовь, это жертва прежде всего, а этот старый сноб на жертву не способен. Способен! Я все готов отдать, все растратить и сжечь, лишь бы полюбить кого-то по-настоящему! Вот почему так завидую тебе. Искренне завидую!

Марина поставила перед ним полную тарелку.

Валентин снял крышку с белой банки, зачерпнул ложкой сметану:

– Но ты-то у нас в воскресенье родилась.

– Да. В воскресенье, – Марина осторожно несла свою тарелку.

– Вот, вот…

Его ложка принялась равномерно перемешивать сметану с борщем. Марина села, перекрестилась, отломила хлеба ис жадностью набросилась на борщ.

– Сметаны положи, котенок, – тихо проговорил Валентин и надолго склонился над тарелкой.

Борщ съели молча. Валентин лениво отодвинул пустую тарелку. Его квадратное лицо сильно порозовело, словно под холеную кожу вошла часть борща:

– А больше и нет ничего… мда…

– По-моему достаточно, – ответила Марина, вешая на край тарелки стебелек укропа.

– Ну и чудно, – кивнул он, доставая из халата мундштук.

– За этот борщ твоей бабе можно простить незнание минета…

– Бэзусловно…

Вскоре они переместились в просторную гостиную.

Марина забралась с ногами в огромное кожаное кресло, Валентин тяжело опустился на диван.

– Теперь ты вылитая одалиска, – пробормотал он, выпуская сквозь губы короткую струйку дыма, – Матисс рисовал такую. Правда она была в полосатых шальварах. А верх обнажен. А у тебя наоборот.

Марина кивнула, затягиваясь сигаретой.

Он пристально посмотрел на нее, проводя языком по деснам, отчего уста вспучивались мелькающим холмиком:

– Странно все-таки…

– Что – странно?

– Лесбийская страсть. Поразительно… что-то в этом от безумия бедного Нарцисса. Ведь в принципе ты не чужое тело любишь, а свое в чужом…

– Неправда.

– Почему?

– Ты все равно не поймешь. Женщина никогда не устанет от женщины, как мужчина. Мы утром просыпаемся еще более чувственными, чем вечером. А ваш брат смотрит, как на ненужную подстилку, хотя вечером стонал от страсти…

Валентин помолчал, нервно покусывая мундштук, потом, лениво потянувшись, громко хрустнул пальцами:

– Что ж. Возможно…

Пепел упал в одну из складок его халата. Марина посмотрела на толстого мальчика в треснутой рамке. Застенчиво улыбаясь, он ответил ей невинным взглядом. Огромный бант под пухлым подбородком расползся красивой кляксой. В ямочках на щеках сгустился серый довоенный воздух.

– Валя, сыграй чего-нибудь, – тихо проговорила Марина.

– Что? – вопросительно и устало взглянул он.

– Ну… над чем ты работаешь?

– Над Кейджем. «Препарированный рояль».

– Не валяй дурака.

– Лучше ты сыграй.

– Я профнепригодна.

– Ну, сыграй без октав. Чтоб твой раздробленный пятый не мучился.

– Да что мне-то… смысла нет…

Сыграй, сыграй. Мне послушать хочется.

– Ну, если только по нотам…

– Найди там.

Марина слезла с кресла, подошла к громадному, во всю стену шкафу. Низ его был забит нотами.

– А где Шопен у тебя?

– Там где-то слева… А что нужно?

– Ноктюрны.

– Вот, вот. Поиграй ноктюрны.

Марина с трудом вытянула потрепанную желтую тетрадь, подошла к роялю. Валентин стремительно встал, открыл крышку и укрепил ее подпоркой. Опустившись на потертый плюш стула, Марина подняла пюпитр, раскрыла ноты, полистала:

– Так…

Прикоснувшись босой ступней к холодной педали, она вздохнула, освобождая плечи от скованности и опустила руку на клавиатуру. Черный, пахнущий полиролью «Блютнер» откликнулся мягко и внимательно. Повинуясь привычной податливости пожелтевших клавиш, Марина сыграла два такта вступления немного порывисто и громко, заставив Валентина пространно вздохнуть.

Возникла яркая тоскливая мелодия правой и басы послушно отодвинулись, зазвучали бархатней.

Она вчера играла этот ноктюрн на чудовищном пианино заводского ДК, жалком низкорослом обрубке с латунной бляшкой ЛИРА, неимоверно тугой педалью и отчаянно дребезжащими клавишами. Этот сумасшедший бутылочный Шопен еще звучал у нее в голове, переплетаясь с новым – чистым, строгим и живым.

Валентин слушал, покусывая мундштук, глаза его внимательно смотрели сквозь рояль. Повторяющееся арпеджио басов стало подниматься и вскоре слилось с болезненно порхающей темой, начались октавы, и негнущийся пятый палец уступил место четвертому.

Валентин молча кивал головой. Crescendo перешло в порывистое forte, Маринины ногти чуть слышно царапали клавиши.

Валентин встал и изящно перелистнул страницу, потрепанную, словно крылышко у измученной ребенком лимонницы.

Ноктюрн начал угасать, Марина чуть тронула левую педаль, сбилась, застонала, морщась, и нервно закончила.

Мягко положив ей руку на плечо, Валентин вынул мундштук изо рта:

– Вполне, вполне, милая.

Она засмеялась, тряхнув волосами и грустно вздохнула, опустив голову.

– Нет, серьезно. – он повернулся, бросил незатушенный окурок в пепельницу, – Шопеновский нерв ты чувствуешь остро. Чувствуешь.

– Спасибо.

– Только не надо проваливаться из чувств в чувствительность, всегда точно знай край. Теперь большинство его не ведает. Либо академизм, сухое печатанье на машинке, либо сопли и размазня. Шопен, милая Марина, прежде всего – салонный человек. Играть его надо изысканно. Горовиц говорил, что, играя Шопена, он всегда чувствует свои руки в манжетах того времени. А знаешь какие тогда были манжеты?

– Брабантские?

– К чорту брабантские. Оставим их для безумных гумилевских капитанов. В первой половине девятнадцатого носили простые красивые и изысканные манжеты. Так и играй – просто, красиво, изысканно. И ясно. Непременно – ясно. И, голубушка, срежь ты коготки свои, страшно такими цапками к роялю прикасаться. А главное – постановка руки меняется, тебе ясный звук труднее извлекать.

– Саша говорит, что мне идут… Пролам и с такими ногтями играть можно…

– Пролам можно, а мне нельзя. Он осторожно сжал ее плечо:

– Пусти, я сыграю тебе.

– Этот же? Сыграй другой.

– Все равно…

– Я найду тебе щас…, – потянулась она к нотам, но Валентин мотнул головой, – Не надо. Я их помню.

– Все девятнадцать?

– Все девятнадцать. Сядь, не стой над душой.

Марина села на диван, закинув ногу на ногу.

Поправив подвернувшийся халат, Валентин опустился на стул, потирая руки, глянул в окно. Из хрустального зева пепельницы тянулся вверх голубоватый серпантин.

Белые руки зависли над клавишами и плавно опустились. Марина вздрогнула. Это был ЕЕ ноктюрн, тринадцатый, до-минорный, огненным стержнем пронизавший всю ее жизнь.

Мать играла его на разбитом «Ренеше» и пятилетняя Марина плакала от незнакомого щемящего чувства, так просто и страшно врывающегося в нее. Позднее, сидя на круглом стульчике, она разбирала эту жгучую пружину детскими топорщащимися пальчиками. Тогда эти звуки, неровно и мучительно вспыхивающие, повернули ее к музыке – всю целиком.

Ноктюрн был и остался зеркалом и камертоном души. В школе она играла его на выпускном, выжав слезы из оплывших неврастенических глаз Ивана Серафимыча и заставив на мгновенье замереть переполненный родителями и учениками зал.

Пройденное за три года училище изменило ноктюрн до неузнаваемости. Марина смеялась, слушая свою школьную потрескивающую запись на магнитофоне Ивана Серафимыча, потом смело садилась за его кабинетный рояльчик и играла. Старичок снова плакал, захлебываясь лающим кашлем, сибирский полупудовый кот, лежащий на его вельветовых коленях, испуганно щурился на хозяина…

Это был ее ноктюрн, ее жизнь, ее любовь.

Мурашки пробежали у нее по обтянутой свитером спине, когда две огромные руки начали лепить перекликающимися аккордами то самое – родное и мучительно сладкое.

Он играл божественно. Аккорды ложились непреложно и страстно, рояль повиновался ему полностью, – из распахнутого черного зева плыла мелодия муки и любви, ненадолго сменяющаяся неторопливым кружевом арпеджио.

Большие карие глаза Марины подернулись терпкой влагой, белые руки расплылись пятнами.

Пробивающаяся сквозь аккорды мелодия замерла и, о Боже, вот оно сладкое родное ре, снимающее старую боль и тянущее в ледяной омут новой. Валентин сыграл его так, что очередная зыбкая волна мурашек заставила Марину конвульсивно дернуться. Слезы покатились по щекам, закапали на голые колени.

Марина сжала рукой подбородок: рояль, Валентин, книжный шкаф – все плыло в слезах, колеблясь и смешиваясь.

И ноктюрн мерно плыл дальше, минор сменился спокойной ясностью мажорных аккордов, холодным прибоем смывающих прошлые муки.

Марина встала и неслышно подошла к роялю. Побежали октавы, сыгранные с подчеркнутым изяществом, снова вернулись осколки щемящего прошлого, засверкали мучительным калейдоскопом и собрались, но – в другое.

– Очищение… – прошептала Марина и замерла.

Тринадцатый катился к концу, слезы просыхали на щеках.

– Очищение…

Боль таяла, уходила, отрываясь от души, прощаясь с ней.

Белым рукам оставалось мало жить на клавишах: хлынули волны арпеджио и вот он– финальный аккорд, прокрустово ложе для короткопалых.

Марина смотрела как поднялись чудовищные длани и легко опустились.

Подождав пока растает звук, Валентин снял руки с клавиш. Марина молча стояла рядом, рассеянно потирая висок.

– Что с тобой, котеночек? – спросил он, с удивлением рассматривая ее заплаканное лицо.

– Так… – еле слышно проговорила.

– Ну… совсем не годится…

Валентин тяжело встал, обнял ее и бережно вытер щеки кончиками пальцев. Марина взяла его руку, посмотрела и поцеловала в глубокую линию жизни.

– Что с тобой? – он поднял ее, пытаясь заглянуть в глаза.

Марина отвела их и, теребя пальцами бархатный воротник халата, вздохнула навесу.

– Вспомнила что-нибудь?

Она неопределенно кивнула.

– Понравился ноктюрн?

Она опять кивнула.

Валентин опустил ее.

– Сыграть еще?

– Не надо, а то обревусь вся.

– Как хочешь, – сухо пробормотал он.

Марина погладила его плечо:

– Ты великий пианист.

Он вяло рассмеялся:

– Я это знаю, котик.

– А когда ты узнал?

– Еще в консерватории.

– Тебе сказали или ты сам понял?

– Сказали. А потом понял.

– Кто сказал?

– Гарри.

– А он многим говорил?

– Не очень многим. Но говорил.

Марина села на диван, вытащила сигарету из пачки, щелкнула знакомой зажигалкой, заблаговременно отстранившись.

– Ты поняла как надо играть Шопена?

Она усмехнулась, сузив слегка припухшие отслез глаза:

– Я знаю как его надо играть. Просто не умею. А ты знаешь и умеешь. Честь Вам и хвала, Валентин Николаич.

– Что с тобой сегодня? Не понимаю.

– И слава Богу.

Он вздохнул и побрел на кухню:

– Чай поставлю…

– Ставь. Только я не дождусь.

– Что так? – спросил он уже из кухни.

– Пора мне…

–Что?

– Пора, говорю!

– Как хочешь, кис…

Марина прошла в спальню, подняла брюки и, натягивая их, послала фальковской натурщице чуть слышный воздушный поцелуй:

– Живи, милая…

Из кухни французским басом запела Далила.

Часы пробили.

– Это что, час? – спросила Марина у своего тройного отражения, – А может больше?

– Полвторого.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

...Далекое будущее. Здесь мирно и дружно сосуществуют ДЕСЯТКИ разумных рас....
Три разных дела неожиданно сливаются в одно – сбитая автобусом старушка-ведьма, погибшие на заброшен...
Для сидящих в приемной комиссии важно за время короткого выступления претендента распознать в нем ак...
– Дон-Кихот в сумасшедшем доме, – сказал он с тяжелой усмешкой. – Нет, Самсон… ты не беспокойся. Сум...
Невозможно возродить погибший в ядерном пламени сказочный мир, но можно создать в глубоком подземном...
Действие повести разворачивается через полтора столетия после распада Московской Империи на чужой пл...