Слово живое и мертвое Галь Нора
С этим «переживать» скрепя сердце примирился даже К. И. Чуковский. Но с десятками, сотнями таких непрошеных гостей мириться нельзя – иначе нас затопит поток обыкновенной безграмотности. Так «входят» чудища: многоаспектный, агентесса, селитебные (жилые!) районы, маскульт (а это видите ли, массовая культура).
Из толстого современного романа: «Оказывается, в свое время на квартире у “цветочницы” неоднократно останавливался Апресян. Хозяйка своеобразной “гостиной” знала… кому она предоставляет убежище…» Совершенно ясно, что автор не отличает гостиную от гостиницы. «Не задавай наивных вопросов, мы не дети, – с явной интрижкой ответил…» другой герой того же романа. Поневоле усомнишься: да понимал ли автор смысл слова, которое вывела его рука? Может быть, герой отвечал с ехидством, с подковыркой, намекал на какую-то интрижку? Но отвечать с интрижкой до сих пор по законам русского языка было невозможно (смотри любой словарь).
Молодежный журнал печатает весьма лихо написанный роман. Один из героев – ученый! – предостерегает летчиков: «Не блудите в небе!» Ученому (так же, как и автору) полезно знать русский язык хотя бы настолько, чтобы не смешивать глаголы блудить и блуждать (плутать, сбиваться с дороги), вряд ли ученый боялся, что летчики в небе станут предаваться одному из смертных грехов. Кое-кто уверял, будто так говорят все летчики, это примета профессии. Но если уж «для колорита» вводить профессиональный жаргон, делать это надо бы так, чтобы читатель понял, что это именно жаргон, порча языка. Ведь вот летчик из летчиков, прославленный М. М. Громов, вспоминая о своем штурмане, пишет, что тот «никогда не “блуждал” в воздухе»!
И в отечественной поэзии встречаются головоломки.
- Из сердца вон. Потом долою с глаз,
- Как будто мне глаза застлало дымом.
Что за слово такое – долою? Судя по окончанию (вроде метлою), это творительный падеж, но чего? Известно существительное мужского рода дол, а женского – дола – в русском языке как будто нет. Не сразу угадаешь в этой загадочной незнакомке безобидное наречие «долой».
В рассказе одного автора человек «сидел… облокотив лицо на руки, растянув щеки и глаза»! Картина престранная. И к тому же автор не чувствует, что глагол происходит от локтя, не отличает облокотиться от опереться. Молодой, неопытный? Но ту же странную оплошность допустил и один из самых искушенных наших писателей: у него некто стоял, облокотясь задом на стол!
В газетном очерке о большом художнике сказано: он «рано приобрел знаменитость». Приобрести можно известность, художник же сам – знаменитость, либо стал знаменитым.
А каково: «к нашей неожиданности»? Или «он к этому не имеет никакого прикосновения»?
Грустно читать в интересных воспоминаниях, что не все гимназисты, а лишь избранные были «обличены правом носить… медаль». Случайная опечатка? Но дальше: «обличили доверием». Ручаюсь, автор прекрасно знает разницу между словами обличать и облечь, облекать. А вот не ускользнуло ли это различие от редактора и корректора?
Читаем в стихах: «Сторожилы-аксакалы». Спрашивается, кого и что они сторожат? Опять проглядел корректор?
Что такое безответные голы? В нашем языке и литературе не редкость безответное чувство, безответная любовь. И так же хорошо знаком нам безответный человек – забитый, пришибленный, робкий Акакий Акакиевич или Макар Девушкин. Но по всему своему звучанию и окраске никак не подходит это слово к счету, который не удалось сравнять игрокам.
«Сколько за этим напряженного труда, рас траченной энергии!» – с искренним волнением и сочувствием говорят с экрана о победителях конкурса музыкантов. Оговорка? Или человек забыл, что за траченная, по траченная с пользой энергия совсем не равноценна рас траченной зря, впустую?
Не в переводе, в оригинальном рассказе «в темноте… печально вспыхивал и гас огонек уединенного курильщика». Надо думать, огонек все же – не курильщика, а его папиросы, курильщик же – не уединенный, а одинокий. Уединенный может быть уголок, куда удалился человек, искавший уединения, но в применении к человеку это давным-давно устарело.
И опять, опять – слова не в том значении, втиснутые не к месту и не ко времени.
В газетной заметке об аварии, связанной с падением уровня воды в проливе, «сыграла злополучную роль перемена направления ветра». Роль ветра тут – зловредная, зловещая, роковая, какая угодно, а злополучна не роль – но корабль, попавший в беду!
«Представление продолжалось». Это напоминает о цирке, об эстраде, а речь о том, что люди знакомятся, друг другу представляются!
Телевизионный «Клуб путешественников» рассчитан на самую массовую аудиторию, и вдруг в передаче трижды (значит, не случайная обмолвка) повторяется: «Он олицетворяет в себе…» Докажите после этого школьнику, что это – ошибка, что олицетворять можно только собою, а в себе – воплощать. Кстати, одно время передачу эту напрасно стали называть клубом… путешествий, ведь клуб объединяет людей! Хорошо, что хоть и через годы название исправили.
Некий герой «никогда… не отдаст своего сына… за… сироту, подобранную на паперти». Неужели переводчику не известно, что отдавали замуж, выдавали за кого-то – девиц, а мужчин – женили на подходящих (или не очень подходящих) невестах?
Известный писатель пишет, а в журнале, не смутясь, печатают, что женщина сидит не в головах у покойника (вспомните Блока: «что ты стоишь три ночи в головах…») – она сидит в голове! Нет уж, простите, сидеть или засесть в голове может только неотвязная мысль. Впрочем, возможно, и тут, как с «обличенными доверием», грешен корректор. Но читателю от этого не легче.
В солидном журнале пишет о переводном романе серьезный автор, доктор наук. Пишет так:
«Он на редкость соответствует нашему национальному стереотипу о французе: высокий, гибкий, улыбчивый, с тонким интеллигентным лицом, в руках гитара и кудри черные до плеч». Да не усомнятся в моем уважении к автору и к его интересной статье. Но сказать можно: соответствует (уж если!) нашему стереотипному (стандартному, устоявшемуся) представлению о французе. Или для вящей учености – стереотипу француза. А стереотипу о – грамотно ли это? И при чем тут незабвенный Владимир Ленский, который «кудри черные до плеч» привез отнюдь не из Франции, а «из Германии туманной»? Всегда ли кстати мы цитируем Пушкина?
А вот печатается отрывок из нового романа: герою предстоит драка, и, глядя на противника, он «стиснул скулы, переступил с ноги на ногу…» Но позвольте, в такой обстановке и в таком настроении можно стиснуть если не кулаки, то зубы, челюсти (и тогда обтянутся, резче выступят скулы). А стиснуть скулы – это как?
В том же отрывке на героя смотрит другой: «…перенес тяжесть тела с одной ноги на другую, поставив локти на теплый металл трактора, удобно устроил на ладонях ненавидящие глаза…» У автора вышло совсем не то, чего он хотел: глаза на ладонях – значит, ладонями закрыты, но тогда как же смотреть и видеть?
В одном рассказе герой боднул соседа… плечом!
Роман одного из кавказских прозаиков. В русском переводе читаем:
«Сердце мое облегчилось».
«…Когда преодолеешь такое расстояние, где-то оставляешь часть своего горя и дальше уже идешь немного облегчившись».
О старухе: «Пускай поплачет, облегчится».
И наконец, такое. Толстая женщина на балконе рубила и ела капусту, потом ушла в дом и – «балкон опустел, балкон облегчился, похудел балкон».
Если настолько не владеешь русским языком, что не чувствуешь разницы между глаголом облегчиться и оборотами на сердце полегчало, стало легче на душе, идешь налегке, – не надо браться за перевод, не надо представлять русскому читателю своего собрата в нелепом, карикатурном обличье.
Уж если не всегда и не все пишущие справляются с оборотами и словами, пока еще распространенными, повседневными, не диво иному запутаться в словах старых, более редких. В переводе современного романа вдруг встречаешь: «Доктор… старался говорить с надлежащим степенством»!
Доктор, надо думать, старался говорить степенно, как оно ему и подобало. Но переводчик спутал два редких слова: степенность со степенством (второе запало в память прочнее – может быть, от пьес Островского, ибо, как известно, «вашим степенством» в прошлом веке величали на Руси купцов).
А ведь это беда! Мы привыкаем к одним и тем же штампам, хорошие и разные слова понемногу забываются, становятся в диковинку. Потом иной автор и вспомнит редкое слово, но уже не ощущает его по-настоящему, упускает какую-то малость, некое невесомое «чуть-чуть» – и слово оказывается не ко двору. Крохотное смещение оттенков меняет смысл и окраску написанного.
Читаешь, – к счастью, еще не в готовой книге, а в рукописи: «Он был ревностный и нежный супруг». Имеется в виду – он был внимателен, заботлив, любил и оберегал жену. Переводчик неточно ощущал старое слово ревностный, забыл, что существует устойчивое сочетание – ревнивый муж. Получилось невнятно, даже двусмысленно. И в той же рукописи человек увлеченный делает свое дело с ревностью – вот тут как раз надо ревностно, то есть с жаром, усердно.
В первом издании книжки этот случай был приведен как смешное недоразумение. Но и эта путаница встречается все чаще, даже в газетах, а значит, внедряется в сознание массового читателя. Так и печатают, что к чьим-то спортивным успехам люди относятся по-разному, но «наши соперники – очень ревностно».
Пишут: «Душа разрешается от тела», забыв и уже не понимая, что раз решается женщина от бремени, душа же от тела – от решается.
В Москве выставлен портрет кисти Леонардо да Винчи. Это подлинный праздник культуры, и к нему приобщает молодых читателей газетный очерк. А в нем: «Разве не современно своей пытливостью, искательством, ясным умом лицо дамы с горностаем…»
Помилуйте, да разве искательство — то же, что пытливость, искания, поиски, ищущий ум? Искательство – отнюдь не свойство прекрасной женщины Возрождения, которую обессмертил Леонардо, это «добродетель» нашего льстеца и подхалима Молчалина. Право же, непростительно путать столь разные слова и понятия!
«Он жил с постоянным ощущением своей обязательности перед хорошими людьми». Можно сказать «он человек обязательный», но перед другими сознаешь, выполняешь обязательства или обязанности.
«Это не по его ведомости», а правильно – ведомству.
О городе с нежностью произносят, что он «вечно юный и вечно старый», а по мысли и чувству надо бы – древний и вечно юный.
В повести весьма опытного, уважаемого прозаика «…каждое слово звучало значительней, серьезней, а значит, и ранимей»! Смысл-то обратный, ранимей стали те, кто слышит такое слово, а вот само оно стало ранящим, сильнее ранит!
«Где-то в вышине, ровно в преисподней, один-другой огонек – это в горах пробираются машины…» Спокон веку преисподняя все же находилась у нас под ногами, глубоко внизу, об этом говорит и самый корень слова, может быть, автор об этом забыл?
Или вот крупный газетный заголовок: «Пленящие узоры». Откуда это? Нет такого слова в русском языке! Автор перепутал, редактор проглядел – и получился уродец, помесь пленяющих и пленительных.
Еще из газеты: «Свободное, проникающее, идущее от сердца» исполнение (об игре пианистки). Уж если проникающее, так надо хотя бы «до глубины души». Но пишущий явно имел в виду проникновенное.
«Неделя» сообщает: «В преклонном возрасте Хемингуэя спросили: “Какой бы вид спорта вы предпочли сейчас?” Усмехнувшись, он ответил: “С удовольствием бы бегал. Человек начинает осознавать прелесть бега, когда ему стукнет 75…”»
Не странно ли здесь звучит преклонный возраст? Хемингуэй – человек огромной энергии, страстный охотник, спортсмен, путешественник – немного не дожил до 62. Конечно, и это старость, но вовсе не столь глубокая. Однако слово преклонный становится редкостью, подлинная его окраска уже полузабыта, и в «Неделе» не ощутили ее.
Роман прошлого века, разговор о хорошенькой молодой женщине:
– А кто эта Лавальер?
– Очаровательная хромуша.
Конечно же, в переводе классики, да еще в разговоре с графом такое просторечие неуместно. А надо бы взять прелестное и, видно, забытое слово – хромоножка.
Один переводчик заставил набожную негритянку говорить сыну-музыканту: «Когда ты играешь на скрипке, я прямо вся млею»! Отличное слово поставлено не к месту, бестактно и безвкусно, потому что переводчик забыл или не ощутил оттенка: млеть тут могла бы влюбленная девица, у матери сердце замирает. И та же старая негритянка говорила: «Ты своей игрой славил дьявола», потому что забылось естественное в этом случае тешил.
Конечно, есть счастливые исключения, но общий, обиходный наш словарь становится год от году бедней, ограниченней. Всюду одни и те же наскучившие штампы, каждому незатасканному слову радуешься, как доброму другу.
Говорят и пишут, к примеру: эх, я ошибся, просчитался, иногда – дал маху, даже – сел в лужу… Но часто ли встретишь старое, выразительное – я оплошал? У многих литераторов проще, легче рука выводит – непрекращающийся, в лучшем случае непрестанный шум или плач, но многие ли напишут неумолчный?
О подростке пишут: ловкий, находчивый, толковый, реже – смышленый. А как удачно в недавнем переводе: расторопный паренек! Отличная находка для competent!
Как славно, выразительно жалуется у одного переводчика старушка: ведь мог бы человек поставить обычное, стертое «Мы теперь старые, слабые», ан нет, нашел «Мы старые и немощные».
Или вот о мальчике, которому страшновато и неуютно одному в темноте. Проще простого было сказать (так и сделали бы девять из десяти переводчиков) ему стало холодно. А насколько лучше и как теперь нечасто встретишь: ему стало зябко.
Холодно и на душе, и в природе, человек смотрит на серое, зимнее, неприветливое небо – и обычно пишут: небо низкое, холодное, может быть, угрюмое. Но часто ли встретится слово стылое?
О холоде не в переносном, а в буквальном смысле тоже напишут скорее, что человеку очень холодно, он промерз, дрожал от холода, реже – застыл, окоченел, и совсем уже редко встретишь продрог. И принимаешь как подарок, если начинающий переводчик пишет, что поздние цветы на осенней клумбе дрогли.
Ведь как хорошо, не шаблонно… но тоже забывается и отмирает.
Тот же начинающий [Игорь Воскресенский] должен был показать, как фантазирует мальчуган – разносчик молока: вечером, в дождь он бредет по деревне с тяжелыми бидонами и развлекается, воображая себя рыцарем, а бегущую рядом собачонку – верным оруженосцем. Он кидается in the battle. Спросили еще с десяток молодых переводчиков, как бы они это передали, и все отвечали: кинулся в бой, в битву, кто-то прибавил в гущу драки, в сражение. А тот, кто переводил, нашел отличное, редкое, очень подходящее к рыцарским фантазиям юного героя и почти уже забытое слово: герой кинулся в сечу!
Сколько таких жемчужинок тускнеет без прикосновения теплой человеческой руки в сокровищнице русского языка.
Быть может, естественный путь развития и приведет когда-нибудь к тому, что все земное человечество заговорит на едином языке. Тогда, в далеком будущем, быть может, он – единый – и вберет в себя многообразие всех языков, и ничего не будет утрачено из богатства всех национальных культур и литературных традиций. Быть может. Но пока дико и смешно всеми этими богатствами пренебрегать. Дико и вредно паровым катком канцелярита заглаживать своеобразие каждого языка, распространять все шире общегазетный, общепротокольный волапюк или даже сухой, алгебраический язык общенаучный – и зарывать в землю исконные свои сокровища.
Казалось бы, простая истина, но ее приходится повторять вновь и вновь.
Сводить к бедному, убогому и уродливому «современно-общепонятному» канцеляриту живой, образный язык, живую речь народа, мудрость, задушевность и красоту искусства – преступно. Канцелярит во всех своих проявлениях, а прежде всего обилием чужих, чужеродных слов, отравляет нашу речь. Воистину, по известному старому выражению, мертвый хватает живого!
Вольно или невольно ограничивать язык рамками «современно-общепонятного», рамками фактов и ситуаций, моментов и компенсаций – все равно, что ту же Волгу и все живые, прихотливые реки и ручьи нашей земли выровнять по линеечке и заковать в бетон.
Нет уж, пусть язык, как река, остается полноводным, привольным и чистым! Это – забота каждого живого человека, тем более – забота тех, кто со словом работает.
Туманы…
Один из мастеров нашей современной прозы, автор многих известных книг, признанный стилист, пишет так:
«Стихия музыки, как предметная значимость, как некогда брошенное милое тело, неодолимо влекла к себе Психею, и она… залетала то под готические своды кирхи, где посередине громадного, некрасивого и холодного пространства лютеранского храма лежала, как бы распростертая на полу, широкая, совсем простая и все же невероятно торжественная, как его собственная органная музыка, могильная плита Баха, в течение многих лет заставлявшая ежедневно звучать неподвижный воздух, хранящий голос Лютера, раздававшийся иногда с трибуны, высоко прилепившейся к каменному столбу, как маленькая неуклюжая беседка, сделанная руками малоталантливого каменотеса, слепого последователя великого реформатора…»
Фраза еще не кончена, но довольно и этого. Всякий видит: сказано туманно. Цепь придаточных предложений, причастных оборотов и родительных падежей не сразу поддается расшифровке. Но вы перечитаете еще раз, на худой конец дважды перечитаете – и все-таки поймете, что с чем связано и к чему клонится. И конечно, тут не просто нечаянность, огрех: автор с умыслом ведет нас длинными, вязкими периодами, затягивающими, как дурной сон. Ведь и вся повесть в какой-то мере – о дурном сне…
А это, думается, получилось уже неумышленно:
«Вряд ли (песик) понимал, что у нарядной девушки Ренуара с вишневыми губками, в деревенской соломенной шляпке с маками или васильками и с каким-то странным мохнатым существом в руках, в котором (он) хотел и никак не мог признать своего брата собачку, но все же в глубине души чувствовал нечто родственное, заставлявшее его еле слышно повизгивать и еще шибче кружиться на поводке вокруг все еще прелестных ножек… хозяйки».
Вот тут и в самом деле точка. Фраза кончена. А между тем перечитайте ее дважды, трижды – и попробуйте понять, где же тут логическое сказуемое? Чего все-таки не понимал песик, что было у нарядной девушки? Не перемудрил ли часом уважаемый мастер, не упустил ли чего-то в этом хитроумном, сверхсложном построении? Кстати, не заметил он и другого: пожалуй, уже не девушка, а шляпка оказалась «с маками или васильками и с… мохнатым существом в руках»! А читателю и вовсе трудно не заплутаться в этом тумане…
Другой столь же сложный период, раскинувшийся ни много ни мало на половину просторной журнальной страницы, кончается так: «…Пассажиров по старой памяти везут именно отсюда в автобусе за город, где и пересаживают в уже готовый… экспресс с удобными купе, барами, ресторанами, кафетерием и старыми неграми-проводниками в золотых очках и белых перчатках, ласковых и предупредительных, как добрые няньки из хороших домов».
Надо полагать, не очки и не перчатки были ласковы и предупредительны. Можно отмахнуться – мол, куда глядел корректор. Но, по совести, где тут доглядеть корректору или редактору, если недоглядел сам автор? Человеку стороннему куда трудней на двадцати шести строках, среди десятков придаточных предложений не запутаться, не потерять начисто нить авторской мысли.
Так что же, скажут, нельзя писать длинными периодами?!
Упаси меня боже провозглашать что-либо подобное. Можно, все можно. Можно писать периодами хоть в страницу. Но – так, чтобы читатель мог понять написанное!
Слово дано человеку для того, чтобы скрывать мысли, сказал мудрец. Однако в литературе слово призвано все же не скрывать, не затемнять, но прояснять мысли и чувства, приобщать к ним читателя.
Печально, когда литератор не стремится к ясности, считает ее необязательной, даже излишней. Воображает (жестокое заблуждение!), будто простой, короткий, вразумительный оборот ниже его достоинства, и, дабы не уронить себя в глазах читателя, выражается выспренне и мудрено. Нет, «высокий штиль», крайняя усложненность оправданны и хороши только тогда, когда они действительно призваны передать правду образа, характера, настроения. Тогда и читатель их поймет и примет.
Вот, к примеру, переводчики одного из труднейших писателей современности Фолкнера (кстати, переводчики очень разного склада и опыта) совершили подвиг: в «Осквернителе праха», в «Деревушке», в «Особняке» самые головоломные Фолкнеровы периоды по-русски все же построены правильно и до мысли добраться всегда можно.
Не так-то просто передать стиль и манеру каждого автора. Мопассан несравнимо лаконичней Бальзака, Ренар писал совсем иначе, чем Роллан, а допустим, Брэдбери или Сэлинджера не сравнишь с тем же Фолкнером. Классика и современность, романтизм и реализм, эпопея и короткий рассказ, философское раздумье и сатира – все это требует особой интонации, особых слов, разной окраски.
Стиль и манера письма у каждого свои. Никто не покушается стричь под одну гребенку Льва Толстого и Чехова, Алексея Толстого и Олешу. У одних – прозрачная, ясная речь, короткая, предельно четкая фраза, у других – длинные плавные (или совсем не плавные!) периоды, усложненное повествование, требующее внимания и вдумчивости. Уж какими могучими глыбами громоздится проза Льва Николаевича! Но, согласитесь, читая толстовскую страницу, всегда понимаешь, с чего он начал, к чему ведет и чем кончит.
Разговор не о современных зарубежных экспериментаторах, не о тех, кто пишет темно и невнятно из принципа, да еще и знаков препинания не признает. Как правило, люди все же пишут для того, чтоб их понимали.
И однако написанное остается подчас невразумительным. Непонятным аж до головной боли. Один литератор искусством простоты и ясности еще не овладел, другой из принципа не считает нужным стремиться к простоте, а третий о ней и не задумывался. Один строго отбирает и выбирает слова, отбрасывает все лишнее, добивается сжатости и ясности. Другой не боится лишних слов, фраза у него кудрявая, прихотливая или широкая, размашистая… Может показаться, что и речь тогда свободнее, палитра богаче. Но подчас неразборчивость мстит довольно жестоко.
Попробуйте сразу понять, что бы это значило:
«Они… принимали эти сведения с рассеянным безразличием, какое мы обычно числим за участниками великих войн, изнуренных бранными трудами, старающихся только не ослабеть духом при выполнении своего… долга и уже не надеющихся ни на решающую операцию, ни на скорое перемирие».
Перечитав эти строки раз-другой, вы убедитесь, что изнурены бранными трудами, стараются не ослабеть духом и уже ни на что не надеются… не кто-нибудь, a войны! Наверно, и редактор, и даже корректор, сбитые с толку сложным построением этой многоэтажной и многоспиральной фразы, не заметили, недоглядели…
Ну а если бы заметили? Исправили бы согласование? Получилось бы безразличие, какое мы… числим за участниками… войн, изнуренными бранными трудами, старающимися… и не надеющимися…
Не было бы неправильного согласования и прямой бессмыслицы в одном месте, но совпали бы падежи при нескольких причастных оборотах – и образовалась бы другая невнятица и путаница. И это не случайность, а свойство канцелярита: затруднять восприятие, путать мысли, наводить на читателя (помните рассказ Чехова?) сонную одурь.
И тут, как всегда, смыкаются канцелярит отечественный и буквализм переводческий. Истово, слово за словом переводя иноязычный текст, рабски сохраняя чужой синтаксис, чужие грамматические формы, переводчик невольно впадает в то же самое туманное многословие и не всегда умеет «отредактировать» сам себя. А порою и редактор не помогает отбросить лишнее, напротив – у переводчика сказано свободнее, а иной рачительный редактор «притягивает» его поближе к подлиннику. Отсюда такие противоестественные построения:
«Ты единственная женщина, какую я когда-либо любил». Выходит совсем нелепо, как будто говорящий любил давно и уже успел разлюбить! А надо бы просто: До тебя я никогда никого не любил!
Обороты вроде «из всех, кого я когда-либо встречал, ты единственная, кто покорил мое сердце» – классическая калька. Это очень обычное канцелярски-переводное построение въедается уже не только в перевод. А не лучше ли хотя бы: Многих женщин я встречал на своем веку, но ты одна, ты единственная, но только ты покорила…
Чужой синтаксис выпирает, точно каркас плохого зонтика, так и хочется перевести все это обратно на язык подлинника!
«И здесь перед нею был (сын), хорошо знавший о всех ее хитрых уловках и о лживости ее, и здесь она сама с глупым и фальшивым лицом» – так переданы в одном старом переводе горькие материнские раздумья. А верней примерно так: И вот ему стали известны все ее хитрости и обманы, и она чувствует себя такой фальшивой и глупой…
Если упомянут человек, «решительно настроенный не упустить такое зрелище», не лучше ли: он ни за что не упустит…
«Поймать зверя было одной из главных причин, почему мы отправились туда». А можно хотя бы: отправились… прежде всего затем, чтобы поймать…
«Взять его с собой не повредит». А грамотнее: не вредно!
«Они могут отказаться принять мой подарок». Нормальный человек скажет: пожалуй, не примут, либо – может быть, откажутся от подарка.
Такое выводит бесталанный или нерадивый переводчик, бездумно копируя строй чужого языка. Но так пишут и наши журналисты, публицисты, прозаики, такое построение встречается все чаще – и ни ясности, ни выразительности написанному не прибавляет.
«…Мы являемся теми, кто больше всего видел льющейся крови», – читаем в переводе 30-х годов. Сложное построение с придаточным предложением. Откуда? Зачем? Да попросту без всякой нужды переведен вспомогательный глагол: по-французски без avoir или etre нельзя, а по-русски получается канцелярит.
В сверхсовременном тексте: «Даже будучи нетрезв» (а почему бы не подвыпив?); «будучи совершенно трезвым, он казался хмельнее, чем сидя в баре за стаканом вина».
Никчемные чужие глагольные формы лишены содержания и только утяжеляют фразу.
Но ведь этим «является» и «будучи» и не в переводах счету нет!
«Эта сказка остается любимой детьми и с наслаждением читается ими». Помилуйте, да почему не сказать хотя бы: «Эту сказку и сейчас любят дети и с наслаждением ее читают»! Ведь и яснее, и убедительней, и, как говорится, динамичнее! Но нет, тот, кто произнес по радио эти слова (сам писатель, да еще обращался он к детям!), предпочел пассивный оборот. А пассивные обороты – верный и непременный признак канцелярита.
Давно известна истина: нельзя переводить иноязычную фразу слово за словом. Прежде всего надо перестроить ее по законам своего языка. В немецкой, французской, английской фразе порядок слов почти всегда определен строгими рамками и правилами, которые ломать нельзя. Русские подлежащие и сказуемые, определения и дополнения куда подвижнее.
Но подвижностью этой не надо злоупотреблять (даже и не в переводе!), иначе получится бессмыслица вроде рассказов «Про пожары для детей»: кто и зачем, любопытно знать, устраивает для детей пожары?!
Очевидно, назвать надо было по-другому, хотя бы «Детям – про пожары».
И всякий раз переводчику очень важно определить для себя степень свободы, какая допустима в обращении с подлинником.
Перестраивая фразу по-русски, всегда можно найти равноценную замену любому (значимому, а не вспомогательному!) слову, образу, выражению подлинника. Но вовсе незачем непременно «сдавать слова по счету». Порою для верной интонации, даже для ритма вместо одного слова понадобятся два, иначе фраза окажется оборванной, незавершенной. А иногда вместо трех слов довольно одного. Но это, как правило, свобода в рамках фразы. Как говорится, от точки до точки. Очень редко можно позволить себе разорвать фразу автора или, напротив, слить две воедино. У каждого автора – пусть он не гений, не классик, а самый заурядный рассказчик – своя интонация и свой замысел, своя логика. Нарушать их переводчик не вправе. Но строй прозы должен быть ясен, ясной, естественной должна быть каждая строка. Порядок слов в каждой фразе должен быть непринужденным, чисто русским, пусть она звучит по-русски. Только по-русски – и в переводе тоже, непременно! В переводе – так же, как и в прозе отечественной!
Не своим голосом
Помните, у Некрасова в Ледовитом океане лодка утлая плывет и молодой пригожей Тане Ванька песенки поет?
- Хорошо поет, собака,
- Убедительно поет…
Да, объясняться в любви не только стихами, но и прозой надо убедительно, иначе Таня Ваньке не поверит.
А меж тем в сотнях рассказов, романов, очерков, переводных и отечественных, разные люди по разным поводам разговаривают так, что кажется, вот-вот сотни тысяч читателей отзовутся знаменитым громовым «Не верю!» Константина Сергеевича Станиславского…
Все язвы и уродства канцелярита, о которых уже говорилось, вдвойне безобразны и нетерпимы в живой речи героев.
Кто поверит герою старого романа, если он объясняется так: «Я убедился, что ваша прекрасная внешность соответствует вашим душевным качествам».
Звучит совсем как пародия! А надо хотя бы: убедился, что душа ваша так же прекрасна, как и лицо.
И девушка на это отвечает: «Я ценю оказываемую мне честь».
А что бы ей ответить: Вы оказываете мне большую честь, либо: Это для меня большая честь, либо уж: Я очень польщена…
Мы настолько отравлены канцеляритом, что порою начисто теряем чувство юмора. И уже не в романе, а в жизни, в самой обыденной обстановке человек вполне скромный всерьез говорит другому: «Я выражаю вам благодарность».
Он не чувствует, что это не только вычурней, напыщенней, чем хотя бы я вам очень благодарен, но и попросту нескромно: выражают или выносят благодарность в случаях торжественных, официальных, в приказе. В обычных же условиях мы благодарим друг друга – проще да и теплее. А уж если выражаться почтительно и немного старомодно, можно благодарность (и даже нижайшую!) не вынести, а принести.
«Тогда я нанесу ему визит», «Я доложу ему о нашем разговоре» – читатель подумает, что беседуют дипломаты. И ошибется: разговаривают он и она. «Я должна тебе кое-что доложить» – это из самого что ни на есть личного разговора. А вот, не угодно ли, о свиданиях влюбленной пары: график свиданий! Тут казенное словечко еще и неверно: никто не составлял заранее графика свиданий и никто не вычерчивал кривую прошлых, уже состоявшихся встреч.
А ведь и в жизни, и в хорошей книге речь должна быть убедительной, правдивой, достоверной.
Литераторы подчас забывают, что у разговорной речи свои законы. Многие слова, обороты, построения, которые в авторском повествовании возможны, порой (не очень часто!) нужны, порой (с грехом пополам!) простительны, совершенно невозможны, противоестественны в речи живых людей.
Но вот разговор:
– О вашей идее… никто из них ничего еще не знает. И давайте сообщим им ее не сразу…
– А как бы подведем их самих к мысли о желательности ее осуществления у нас… – горячо подхватывает (собеседник).
Попробуйте горячо (а значит, быстро) произнести такую фразу!
Роман конца прошлого века, тот самый, где влюбленный говорил девушке о ее «душевных качествах». В час банкротства человек взволнован, потрясен, но при этом изъясняется так:
– Мы не можем допустить, чтобы вы пошли на это, не будучи осведомлены (об истинном положении дел), – как ты считаешь, брат?
Естественней примерно: Ведь это такой опрометчивый шаг, мы обязаны вас предупредить – правда, брат?
Еще из объяснений в любви: «Вы уже немного знаете, что я человек состоятельный, но мне бы хотелось, чтобы это не влияло на ваше отношение ко мне».
Это говорит не сухарь или денежный мешок, нет – ученый чудак, человек достойный, притом одинокий и несчастливый. И верней хотя бы: Пожалуйста, сейчас не думайте об этом (забудьте), либо: Я хотел бы, чтобы сейчас вы об этом не думали.
Девица отказывает жениху, потому что ей сделал предложение другой, богатый. Но об этой причине она лицемерно умалчивает:
Девица почти в истерике выгоняет из дому того, кто, сам не подозревая, помешал ее помолвке с другим:
Недобрый старик, да еще хмельной, огрызнулся в таких выражениях:
– Я не позволю, чтобы меня постоянно отодвигали на задний план.
А надо бы:
– Нечего меня (вечно) оттирать…
Такая речь трижды нелепа и неправдоподобна в книгах очень современных, в устах героев нынешних (а подчас и послезавтрашних – в фантастике!).
Не странно ли, что бойкий журналист в разгар стремительно несущихся событий говорит обстоятельными, гладкими, зализанными фразами из учебника: «Вы не возражаете против того, чтобы я включил магнитофон?»
А естественней (да еще при таком характере и профессии, в такой обстановке!) просто: Я включу магнитофон – не возражаете?
Из другой книги. Муж разговаривает с женой: «Так случилось, что необходимость в приобретении… запонок совпала с достаточным для их покупки количеством денег в моем кармане». А нужно: Мне понадобились приличные запонки, и я как раз был при деньгах.
И чуть дальше: «Мы договорились… что не позволим себе опуститься и стать неряхами, как это происходит с некоторыми семейными парами, занимающимися разведкой планет… Ты, наверно, помнишь ту ужасную пару… мужа и жену, пригласивших нас пообедать…»
Рассказ-то, конечно, фантастический, где же еще супружеская чета может заниматься «разведкой планет». Но вряд ли даже в самых фантастических условиях, в самом дурном сне люди разговаривают эдаким языком!
Из семейной ссоры в современном детективе: «По крайней мере я могу поведать миру, что ты на самом деле собой представляешь и как ты обращаешься со мной».
У автора I can let the world know тон летописца или пророка ни к чему, жена сгоряча крикнет примерно: Всем расскажу (все узнают), какой ты на самом деле и как со мной обращаешься!
Врач – больному: «Покажите мне, как глубоко вы можете вздохнуть».
Буквально – и совершенно неправдоподобно. Тот, кто вывел это на бумаге, наверняка не раз слышал и сам: «А ну-ка, вздохните поглубже…»
В сердцах, в жарком споре люди говорят так:
– …с тобой я никогда не был полицейским, – сказал он напыщенно и возмущенно (хоть бы – со злостью!).
– Да ты вообще ни разу в жизни не был ничем другим. И не можешь быть. Фараон уже никогда человеком не будет.
Право, этой женщине в таком разговоре естественней было бы выражаться иначе. К примеру: Да ты всю жизнь такой! И не переменишься, куда тебе! Фараон – он фараон и есть!
Легкая, насмешливая полупритча-полусказка. Но в первом варианте перевода фантастические персонажи разговаривали так, как показано в левой колонке, хотя лучше бы – как показано справа:
Поневоле вспомнишь, как бойко и бездарно переводила хорошенькая mademoiselle в «Дорогих уроках» Чехова…
Или: «Да, черт подери, компания была невеселая, клянусь, нет!» Нет, не верится! Ни во сне, ни в бреду, ни в пьяном виде живой человек так не скажет. Так может написать только обделенный слухом и чутьем переводчик-формалист. Суть и настроение, а не форму этого сердитого возгласа наверняка лучше передаст что-нибудь вроде: Да, невеселая была компания, черт подери, можете мне поверить. Или тоном выше: Вот провалиться мне, компания была не из веселых!
Плохо, если герой книги изъясняется неестественным, «не разговорным» языком. Ну а если он вдруг заговорит «не своим голосом»? Беда, если автор не слышит неуместной развязности, никчемной выспренности, фальшивых интонаций.
Трудно поверить, что врач способен заявить тяжелобольному, да притом давнему своему другу: «И вот, глядя на вас сейчас и принимая во внимание состояние вашего здоровья вообще, я полагаю, что вы прооколачиваетесь с нами еще несколько месяцев, а то и лет».
Спешу успокоить читателя: до печати дело не дошло. Переводчик пытался передать to be around нестандартным оборотом, но где же, как говорится, был слух его души? Получилась смесь кальки и развязности, по меньшей мере странная в таком разговоре. Мужественному человеку, другу врач может сказать правду, но не теми словами! Естественней и тактичней: думаю, вы протянете, продержитесь еще несколько месяцев.
Интонация говорящего зависит от его нрава, от всей обстановки и настроения. Тут в переводе никак нельзя рабски следовать форме, синтаксису подлинника. Энергичный, напористый, грубоватый человек скажет скорее
И если человек спешит, станет ли он выговаривать нескончаемое: «Иду незамедлительно»?
Совсем иначе звучит каждое слово у литератора, наделенного подлинным слухом, душевным чутьем.
Лирическая повесть. Две старушки совершили легкомысленный не по годам поступок – купили машину, не очень умея ею управлять, покатили по улице и чуть не задавили человека.
– Как ты думаешь, он умер?
– Мистер К.?
После недолгого молчания следует короткий ответ: «Да». И если так сделать в переводе, смысл ответа окажется: «Да, умер». Поэтому переводчик отходит от буквы подлинника, и ответ звучит иначе: «Кто же еще…»
Все окончилось благополучно. Старые проказницы больше не будут кататься по городу, но им разрешено оставить машину у себя. И поначалу переводчик написал: «И на том спасибо». Но спохватился: уж очень лихо получается для этих старушек, для их настроения, ведь они еще не оправились от испуга. И переводчик находит психологически и стилистически верный тон: «Все-таки утешение…»
Речь старика. В подлиннике дословно: «Я знаю, у вас самые похвальные намерения. Но так как я нахожусь уже в весьма почтенном возрасте, то с моими желаниями все-таки следует считаться в первую очередь…»
В переводе: «…но я все-таки уже достиг весьма почтенного возраста. И с моими желаниями не грех считаться…»
Переводчик не следует покорно и слепо за подлинником, отбрасывает все лишнее, перестраивает фразу по-русски, и она становится ясной, непосредственной, ей веришь. Ибо служебные, подсобные слова и словечки в живой речи нередко оказываются помехой. Фраза спотыкается, точно у иностранца – новичка в русском языке.
«Как я могу быть уверен, что вы не придумаете все, что хотите?» Нормальный человек, даже и полицейский комиссар, скажет хотя бы: Откуда мне знать, что вы не выдумываете? (А допрашивая человека попроще, он и сказал бы, пожалуй, просто: Почем я знаю, может, вы все врете.)
Как известно, в английском языке практически нет местоимения ты. Англичанин беседует на ты только с богом, да иногда – в высокой поэзии, чаще всего в прошлые века – с возлюбленной. Но когда у переводчиков-формалистов бродяги, воры, дети (например, в «Оливере Твисте») разговаривали «на вы», когда «на вы» почтительно обращались к собаке, кошке, младенцу, по-русски получалось нелепо и фальшиво.
В старом переводе известного романа Уэллса вспыльчивый Невидимка гневно кричал: «Не уроните книги, болван!» Но этому переводу добрых полвека.
А вот, не угодно ли, не столь давно в переводном рассказе один герой пролаял другому: «Куда лезете!» А в современном детективе полицейский – сущая горилла! – говорит так: «Бросьте пороть чепуху. Не думайте, что я настолько глуп, чтобы слушать вас».
Уж до того гладко, до того книжно…
По-английски никак нельзя написать, допустим, he touched the brow with a hand или he put a hand in the pocket, а надо: his brow, his hand, his pocket. По-русски совершенно ясно, что человек сует в карман или подносит ко лбу свою руку, а не чью-либо еще. Чаще всего, если лоб или карман – его собственный, это ясно и так, особо оговаривать незачем. Надо лишь оговорить, если он тронул чей-то чужой лоб, скажем, лоб больного ребенка, либо запустил руку в чужой карман.
А вот у неумелых переводчиков или у буквалистов и формалистов то и дело читаешь: он сунул свою руку в свой карман, он провел рукой по своим волосам…
Но заметьте, у иных литераторов и не в переводе множество лишних местоимений, мусора вроде: Я позвал его в свою новую квартиру вместе с его женой, и они пришли вместе со своими детьми.
Говорят даже так: «Заткни свою глотку!» Право, местоимение тут столь же необязательно, как в возгласе «Хоть ты плачь!». Или в сообщении: «К нему вернулась его прежняя твердость духа» – чья же еще?!
Особенно некстати лишние местоимения, союзы, связки в отрывистом взволнованном диалоге.
Изумленный отец услыхал, что богач просит руки его дочери.
«И что же ты ему на это сказала?» А в подлиннике очень коротко, даже отрывисто: «And you said?» – «Что же ты сказала?» (или даже: Ну, а ты?) И дальше: «And you will say…»
Почти всегда лучше отсеять вспомогательные глаголы, неизбежные в западных языках. Это тоже – азбука профессии. Вспомогательный глагол с инфинитивом делает фразу тяжелой, громоздкой. Незачем переводить «смог наконец разгадать», «мог отчетливо видеть» – все эти can и could в русском тексте не нужны. (Однако тем же постоянно грешат и не переводчики.)
«Я могла бы быть готовой к завтрашнему дню, если б это было нужно». Истово переданы все чужие глагольные формы, но кто же поверит, будто живая женщина так разговаривает? Скажет она, разумеется, проще: Я буду готова хоть завтра, если надо.
Столь же невозможен, фальшив такой канцелярит и во внутренней речи, в раздумьях. А ведь внутренний монолог, поток сознания так обычен в современной прозе. В западном оригинале местоимения он, она все же остаются, по-русски они не обязательны, и в переводе лучше раздумья и ощущения передавать безлично или от первого лица. Сколько-нибудь чуткий переводчик всегда поймет, где и как это можно и нужно сделать. А нечуткий загубит самую трагическую страницу.
Развязка хорошего романа, развязка бурной судьбы. Человек умирает. Смутно, в полубреду воспринимает он окружающее; обрывки ощущений – мучительная боль, жажда – перемежаются обрывками мыслей, воспоминаний… И вот как это выглядит в переводе:
«Ему больно. Он ранен. Очевидно, он жертва какого-то несчастного случая… Он хочет поднять руку – руки в кандалах… ему хотелось бы попить еще… ему больно. У него болит все… очевидно, о нем позаботились, перевязали его раны. И вдруг одна мысль пронизывает его дремлющий мозг. Ему ампутировали ноги. Какое значение имеет это теперь. Его ноги… Ему хотелось бы знать…»
«Ему больно» и «его ноги» – снова и снова повторяются эти слова на нескольких страницах и вкупе с канцеляризмами начисто разрушают впечатление. А ведь эту смертную муку надо передать по-русски так, чтоб за душу хватало. И правдивей вышло бы, дай переводчик все это изнутри. Хотя бы так:
Больно. Он ранен. Наверно, случилось какое-то несчастье… Поднять бы руку – руки в кандалах… Попить бы еще. Больно. Болит все: рот, ноги, спина… Видно, о нем позаботились, перевязали раны. Внезапная мысль пронизывает дремлющий мозг. Ему отняли ноги! Теперь уже все равно (или – не все ли равно?). Ноги… Надо бы узнать…
Другая книга, совсем иная картина, мысли и чувства в ином ключе: бешеная скачка, погоня, человек едва не погиб. У автора дословно: «Как он потом рассказывал, ему пришло на мысль, что за кустами не может таиться опасность, иначе лошадь почуяла бы и шарахнулась…»
В подлиннике фраза не получается такой тягучей хотя бы потому, что английские слова сами по себе – короткие. А по-русски выходит длинно, вяло, и читатель остается равнодушным.
И правильнее передать эту сценку сиюминутно, в движении, передать мысли и ощущения такими, каковы они сейчас, во время погони: Но нет, там, за кустами, не может таиться опасность.
Между тем нередко пишут так: «…[это] породило в ней еще большую уверенность в своих силах и умении достичь очень многого, стоит ей лишь пожелать». А надо бы примерно: [это] укрепило ее веру в свои силы – да, конечно, она сумеет достичь многого, стоит только пожелать!
Еще попытка изобразить внутренний мир героя. Поверите ли вы, что человек думает и вспоминает так:
«[Европа]… где так много людей голодало и где в то же время некоторые обладали достаточными средствами, чтобы покупать шампанское, икру и женщин в ночных кабаре, где (герой, музыкант) выступал…»
А вернее передать раздумье примерно так:
…там столько людей голодает, зато кое у кого вдоволь денег и на шампанское, и на икру, и на женщин в ночных кабаре, где он выступал…
Это тоже прием: передавая мысль, ощущение, по-русски естественней ввести настоящее время.
Очень важно это умение показать героя изнутри, передать его раздумья и ощущения убедительно, достоверно.
После непривычной передряги герой выбился из сил, но еще возбужден и рассуждает буквально так:
Читать бесплатно другие книги:
