Павел Чжан и прочие речные твари Богданова Вера

Малыш ведет по строчкам пальцем, мама читает ему вслух. Они смеются, Краснов смеется с ними, нависает тень.

Павел зашел бы, но ему нельзя, он грязен. Грязь на его ладонях, на одежде жирным слоем, размазана по подбородку. И между пальцами в кедах тоже влажно, неприятно. Он стучит в окно, оставив на стекле развод. Краснов оборачивается на звонкий стук. Тело его не движется, а голова прощелкивает позвонками, крутится, как на шарнире ищет Павла оловянными глазами.

Павел прячется.

Он топает к реке, и кеды вязнут во влажном податливом песке, уже не белые с зеленой полосой, а черные от грязи. Та постепенно высыхает, стягивает кожу, зудит и колет, одежда стала деревянной, совсем не гнется. Вода темной слюдяной каймой очерчивает, отчеркивает берег, над ней в лунной дорожке пляшут комары. А над головою – пропасть, полная прозрачной мглы с россыпью звезд на дне.

Слева – поле, голубоватые колосья шепчут на ветру, ночь пахнет ими и землей. В колосьях рыщет тень, хрустит стеблями, блещут оловянные глаза, и Павел ускоряет шаг.

Тропинка огибает небольшой обрыв, видны слои песка, скрепленные корнями. Там, на краю, к Павлу спиной, кого-то ожидает дева, обнимает камень чешуйчатым хвостом и смотрит вдаль, за горизонт. Тяжелая волна светлых с рыжиной волос стекает по плечам в траву, оттуда в реку. Дева вздыхает, от вздоха из травы взлетают мотыльки. Они описывают круг над голыми плечами, и Павлу беспокойно. Он делается меньше, спускается, держась за волосы девицы, ногами упираясь в крутой берег, в выступающие корни, совсем как скалолаз. Пряди уходят в воду, Павел идет за ними.

Над головой смыкается река, из носа выбегают пузырьки.

Мимо плывет карп с человечьей головой, с раскосыми глазами, он удивлен. Он задает вопрос: что Павел здесь забыл? Ему не время появляться здесь, он рано.

Павел бы и рад подняться, но камнем опускается всё ниже, встает на ноги и, преодолевая сопротивление вод, бредет к скале, что зубом вспарывает дно. Под ней в землистой тьме сидит отец в строгом костюме, в котором ездил он в Москву, в котором он однажды вышел и пропал. Колышутся волосы, седые нити в черном, в них юркают мальки, глаза закрыты, смуглые ладони ровно на коленях, булькает тишина вокруг.

«Ба!» – Павел зовет его, и слово вылетает в воздушном пузыре, плывет к отцу.

«Я слышу», – говорит отец, не открывая глаз, а очень хочется, чтобы открыл, чтобы взглянул хоть раз на то, что выросло. Быть может, улыбнется, скажет, как они похожи, спросит, как дела. Но нет, не смотрит.

«Ты заблудился, Баолу, – говорит он. – Тебе не место здесь».

«Баба», – начинает Павел, но отец его перебивает.

«Твой разум должен оставаться чистым. – Павел вспоминает эти строки: чжан[12] седьмой, книга «Пути». – Ты должен, не сражаясь, покорить врага. Посеять зёрна будущих побед в тело его, чтоб проросли они, разламывая изнутри устои зла, как лопается вздувшийся кирпич на солнце. Ты никому не можешь верить, даже себе, ведь вера основана лишь на обрывочном и субъективном, на том, чего желаешь ты, а не на том, что есть на самом деле, Баолу. Запомни: правды нет».

«Баба!»

Вдруг поднимается волна и тащит Павла прочь, вместе с песком и сором. Отец скрывается за темной тучей, спину режет каменное дно, и раковины, и чьи-то кости. Павел молотит по воде руками, плывет вперед и вверх, цепляет пальцами песок, обдирая брюхо, выползает, как доисторическая рыба. Плечи и макушку поливает дождь, и слышен звон, тот пробивается сквозь войлок облаков.

Будильник голосит всё громче.

Пациентка из восемнадцатой поступила недавно. Таких сразу видно: тощие или же, наоборот, невероятно тучные, с болезненным цветом лица и лихорадочным блеском в глазах. Они смотрят тебе на руки – нет ли в них арок или планшета? А если есть, то какой марки? Представляются никнеймами, общаются мемами, спрашивают о новостях политики, экономики и блогосферы. Это они взрывают хомяков в микроволновках, жрут живых птиц, рыб и осьминогов, показывают грудь и прочие места незнакомцам в чате-рулетке, облизывают сиденья унитазов в самолетах, режут себя, садятся кому-то на лицо, всё в 3D и напоказ. Это они помнят, сколько у них подписчиков, но забывают пообедать.

– Вам нужно поесть.

Пациентка подняла на Соню мутный от таблеток взгляд. К еде она так и не притронулась, поднос стоял на тумбочке у койки. Худые и бледные, в тон выданной пижаме руки она сложила на коленях. Ногти обгрызены, кожа вокруг них тоже, до болячек, хотя пальцы такие красивые: тонкие, длинные.

– Зачем?

Не голос – скрежет сломанного механизма, Соня даже вздрогнула. Выпрямившись, она оперлась на швабру.

– Что значит «зачем»? Чтобы жить.

– Зачем это – жить вот так? Один день похож на другой, и снова, и снова, всё такое серое, скучное. Это жесть, Сонечка, это какой-то отстой.

– Вам обязательно станет легче. Вот вы завтра поговорите о ваших мыслях с Элиной Вадимовной, и она поможет. Она помогла уже многим в нашем центре, – для большей убедительности добавила Соня, собрала сор в щепотку, бросила в пластиковый мешок, закрепленный на тележке, отжала швабру и полезла ею под кровать.

Психотерапию в «Благих сердцах» все поступившие проходили с первого дня. Еще были группы поддержки и обязательная служба по утрам. Пациентов собирали в церквушке на территории, батюшка пел густым басом, хор подпевал, и от эха, что возносилось к куполу, даже у Сони что-то трепетало в животе.

Она прополоскала швабру в мыльной воде и с широким отмахом протерла комнату еще раз. Пациентка следила за Соней, забравшись с ногами на кровать. Глаза ее – слишком большие на истощенном лице – поблескивали в полутьме. Теперь они не казались сонными.

– Соня… – прошептала пациентка. – Принеси мне планшет, пожалуйста. Нужно срочно брату позвонить.

Ох, ну вот начинается опять. Криво улыбнувшись, Соня убрала швабру в тележку. Пора катить отсюда.

– Я не могу, вы же знаете. Да и связь здесь не работает.

– Ты отключи интернет, я в сеть не полезу. – Пациентка Соню не слышала в упор, но смотрела очень внимательно. Глаза сузились, пальцы смяли простыню, и тихо-тихо затрещала ткань. – Ну Соньк, ну камон! Один звонок.

Поморщившись от фамильярного «Соньк» и старперского «камон» – когда так говорили? лет три- дцать назад? – Соня отступила к двери. Не спеша, не выдавая страх.

– Я не могу, простите, – повторила, вышла и быстрей задвинула щеколду.

Православный реабилитационный центр «Благие сердца» был местом спасения многих зависимых. Круг тишины, обведенный бетонным забором. Посмотришь из окна – а там всюду лес, вечнозеленое море сосновых игл. Подмосковный свежий воздух, щебет птиц, колокольный звон, запах выпечки из кухонной пристройки. Лучше места не придумаешь, чтобы прийти наконец в себя.

А на прошлой неделе один новенький повесился. Всё просил очки или планшет, выл за дверью, потом выдрал резинку из трусов и привязал себя за шею к батарее. Обувь со шнурками и прочие личные вещи у пациентов отбирали, но никто не подумал про старые огромные трусы, и за камерами не следили. А когда увидели, было уже поздно, и распластанная глыба его тела на полу будто отпечаталась на Сониных глазах. Она не могла забыть по-женски обвислую грудь, крохотную в сравнении с ней голову с пятачком лысины и похудевший бледный живот, который наплывал на бескровные ноги мягкой складкой, скрывая пах.

Умерший был программистом, и Соня сразу подумала о Паше, о том, как он выпадал из реальности каждый раз, стоило ему надеть очки. В такие моменты он будто немного умирал, и часть его растворялась в двоичном коде. А может, это код внедрялся в тело, встраивался в спираль ДНК, как вирус.

Соня протерла наклеенную на дверь иконку и покатила тележку к следующей комнате.

Мыть полы ей выпадало дважды в месяц. Она ходила по реабилитационному центру в черной косынке и черном просторном платье, поверх которого повязывала фартук, и шваброй (а не с помощью этих ваших новомодных пылесосов, Иван Тарасович примерно так сказал) отмывала пол. В остальное время – а это раза два в неделю, в свободные от подготовительных курсов и работы в «Али» дни – Соня стирала и гладила белье в прачечной в подвале, дежурила в столовой, размещала новеньких, внося их данные в базу. Если требовалось, кроме анкетирования она находила юристов, врачей, помогала связаться с родственниками и получала рецепты на лекарства. За работу в центре Соне не платили, всё на добровольной основе и с Божьей помощью. Но, опять же, хорошая практика общения с больными – плюс к портфолио при поступлении в мединститут.

В следующей комнате обосновались Сысоевы: мать с дочерьми одиннадцати и восьми лет. Зависимыми они не были, скорее – созависимыми, и скрывались от отца семейства. Мать просто не знала, куда еще пойти, в полицию заявлять категорически отказалась, и «Благие сердца» были единственным местом в мире, куда ее муж не заявился бы даже под страхом смерти.

За окном стемнело. Мать спала лицом к стене, а девочки, ласковые воздушные создания, похожие на фей, делали друг дружке прически, мурлыча попсовую песню. Они делили волосы на пряди и сплетали их в немыслимые свадебные кренделя. «Это нас папа научил для стрима», – пояснила старшая, и Соня содрогнулась.

Для другого стрима отец заставлял их лупить друг друга на камеру до крови: кровь и крики собирали больше лайков и донатов. Если девочки не соглашались, он избивал обеих.

Люди стали ресурсом. С самого рождения каждый миг их жизни был разворован соцсетями, мессенджерами, стримами, подкастами, ТВ и рекламой, генсеками на кабриолетах, психологами в Youku, играми в планшетах, арках, vr-очках с эффектом полного погружения. Ни у кого не осталось времени хотя бы на то, чтобы услышать самого себя. Вот, например, спросила она у старшей девочки, кем та хочет стать, когда вырастет. Сама Соня в одиннадцать уже лечила кукол, выписывала им бисакодил и барбитал по фармакологическому справочнику. Но девочка глянула так растерянно, будто ей предложили решить задачу по тригонометрии, не меньше. Она не знала, чего хочет, никем себя не представляла без подсказки блогов и отца.

Младшая долго наблюдала, как Соня возит тряпкой по плинтусам. Затем спрыгнула с кровати и с решимостью потянулась к губкам и бутылкам с антисептиком на тележке.

– Я помогу.

– Нет-нет, милая, не надо! Они все в моющем средстве, сплошная химия. Только взрослым можно трогать. И только в перчатках. – Соня продемонстрировала свои ядовито-резиновые перчатки до локтя. «Презерватив для рук», как называл их Паша.

Девочка понуро вернулась на кровать, к сестре, и Соня, спохватившись, отругала себя: любую детскую активность следовало поощрять, а не резать на корню. Им было скучно. Что ж, дай-то бог, они поймут, как развлекать себя без интернета.

Девайсы в центре были запрещены, так что Пашин пропущенный звонок Соня обнаружила только часов в девять, когда домыла всё и забрала сумку из ящика на проходной. Она перезвонила, но Пашка не ответил. «Созвонимся завтра, я очень устала», – Соня оставила голосовое сообщение и включила авиарежим. Хотелось просто лечь в кровать и проспать неделю с перерывами на еду и туалет. Но со сном у Сони как раз были проблемы. Стоило лечь в кровать, как в голову лезли мысли о вступительных экзаменах, до которых осталось два месяца, и Соню пружиной выталкивало из-под одеяла на диван, перечитывать стенограмму лекций, зубрить, больше читать и больше знать.

В прошлом году обидно вышло: на химии, в последней задаче, за которую давали наибольший балл, условие можно было расценить двояко. Уточнить у наблюдателя Соне не дали, шикнули и страшно посмотрели. В итоге она очутилась в списках на один балл ниже проходного, почему-то уступив совсем уж недалекому мальчику, москвичу из хорошей семьи. Судя по гладкому спортивному электрокару того мальчика, родители устроили бы его и на платное, но почему-то выбрали бюджет. И теперь он в компании таких же первокурсников шел мимо Сони на лекции, демонстративно не здороваясь (год назад она не согласилась на свидание), а Соня вновь спешила на подготовительные курсы. И ощущение такое гадкое – быть старше всех в аудитории, хотя понятно, что двадцать один – это совсем не старость, что Соне после школы пришлось работать посменно в районном центре рядом со своим Костеево, и не обязана она ни перед кем оправдываться.

Даже сейчас, когда она ждала автобус на остановке у центра реабилитации, в наушниках бубнили лекции. Трескучий фонарь нависал над остановкой, выхватывая Соню световектором, как софит актера. Под ним прицелилась камера, снимала свое низкобюджетное кино. Из просвета между облаками выглянула луна мармеладной полупрозрачной долькой. Узкое шоссе пустовало, уходя по обе стороны во влажную лесную тьму, в которой будто что-то шевелилось и вздыхало, пробуждаясь ото сна. Ни блеска фар, ни шороха колес, только вдали, под маячком следующего фонаря, позвякивая, проехал велосипед, и не видно было, кто на нем сидит. Будто сам по себе он пересек шоссе и скрылся.

Ждать автобуса в глухомани рядом с центром реабилитации было не только долго, но и страшно: несколько раз рядом тормозили мужчины, спрашивали, сколько Соня хочет за ночь. А когда не было машин, в игре света на мокрых ветвях чудилось шевеление, шорохи походили на шаги, тени – на фигуры.

Многие вещи будоражили Сонино воображение, и оно тут же подкидывало жуткие картины. Например, видеоглазок. Соня всегда смотрела на него, проходя мимо входной двери. Этот ритуал остался еще со времен Костеево, когда Соня вытягивалась на цыпочках и прижималась к липкому дерматину щекой, чтобы выглянуть наружу. Каждый раз она со страхом ожидала увидеть черных дядей, которые приходили к маме с папой. Как русская рулетка: прилив адреналина и облегчение, нет никого, зря боялась, лишь стены подъезда, выгнутые линзой. Но иногда в глазке было темно, и кто-то стоял за дверью, в трех сантиметрах от Сони, в двух стальных листах, и Соня отступала, не дыша, как будто ее дыхание могли услышать.

Дяди появились после того, как папин бизнес прогорел. Папа хотел наладить производство одноразовых стаканчиков из коровьего навоза – делают же блокноты из слоновьего дерьма, – даже нашел инвесторов, но деньги куда-то быстро утекли, в основном на нужды семьи. Дома появилась приставка, новый холодильник, ноутбуки, велосипед брату Валерке, летом всей семьей съездили на море в Сочи. А стаканчиков всё не было.

Начались звонки. Посреди ночи играла музыка на мамином телефоне, и Соня кралась к двери большой комнаты подслушать, о чем так тревожно переговаривались родители. Они вроде как были рядом – и одновременно витали где-то далеко, за экранами телефонов и планшетов. В ответ на все просьбы Соня с Валеркой слышали неизменные «подождите, не сейчас» и «я работаю», хотя на работу, как другие взрослые, мама с папой не ходили. Соня отправлялась к книжным полкам, в основном заставленным бабушкиными медицинскими справочниками, а Валерка – к лего. Игры в телефоне были под запретом – мол, это вредно.

Потом черные дяди – кол-лек-то-ры, как назвала их мама, – пришли домой. Звонили в дверь, и мама с папой говорили шепотом, старались не производить ни звука, выключили свет. В первые разы это помогало, а спустя месяц или около того в замке пошуровали и в квартиру ворвались. Соня с Валеркой метнулись в свою комнату, залезли под кровать.

Оттуда были видны лишь прорезь света в коридоре и три пары ног в грязных берцах. Мама подняла страшный крик, звала соседей и полицию, ее розовые тапки мялись перед ботинками, потом попятились назад. Раздался глухой звук, будто подушку взбили кулаком, и папины тапки исчезли тоже. Осторожно выглянув, Соня увидела большую тень, которая сгребла всё, что лежало на тумбочке в коридоре: наручные часы, серебряные сережки-гвоздики, зачем-то пачку сигарет и упаковку жвачки. Мать в соседней комнате всё еще кричала, но уже полузадушенно, устало. Незнакомый мужчина в коридоре перечислял их вещи. Чиркнула зажигалка, и на миг Соня даже подумала, что сейчас их подожгут. Но по квартире пополз запах табачного дыма.

Когда коллекторы ушли, Соня вылезла, стряхнула клочья пыли и паутину. По большой комнате и кухне как будто ураган прошел. Пропали телевизор, приставка, ноутбуки, телефоны и мамина шуба. Розетки были вырваны из стен, висели на проводах – они и так слабо держались, шатались и рассыпали крошку цемента, когда Соня втыкала в них вилки приборов. Холодильник завалился набок, раскрыв дверцу и помигивая лампой. Вещи многоцветной тряпичной грудой лежали перед шкафом, папа сидел на диване, обхватив голову руками и глядя себе под ноги. Мать, рыдая, расставляла бабушкины статуэти по полкам, собирала их, безголовых и безногих, с пола. Соня стала помогать. К ним подключились папа и Валерка, и это было круто: они редко вместе занимались чем-то. А с упавшими на пол, более-менее целыми яйцами мама замесила тесто и пожарила блины, квартира наполнилась сытным жирным духом, и запах курева пропал.

С тех пор Соня с Валеркой спали у родителей. Детскую комнату стали сдавать узбеку Яшке (так он называл себя), денег у которого было раз в пять больше, чем у всего семейства Снегиревых. Порой, когда Соня оставалась с Яшкой наедине на кухне, он улыбался и предлагал уехать с ним в Узбекистан. Иногда подкармливал конфетами, подкидывал рубли. Она еще помнила потертые купюры с Большим театром и надписью «Москва».

Папа с мамой стали ходить на работу, возвращались поздно. У них снова появились смартфоны и небольшой ноутбук, на котором отец резался в «танчики» после работы. Когда он играл, лицо у него было странное, как мертвое, и он ничего не слышал, даже если подойти и что-то на ухо сказать. Потом он шел спать, а мать пила коньяк на кухне, читая что-то в телефоне – в прямоугольной пластине размером с ладонь, с мелким, ломающим зрение шрифтом. «Танчиков» и коньяка становилось больше, добавились другие игры и напитки, Валерка пропадал с пацанами во дворе, и квартира с годами превратилась в ненавистный нечистый скворечник, который уменьшался, давя Соне на плечи. Мать, наверное, тоже ощущала эту тесноту – и вскоре выгнала отца, освободив себе пространство.

Когда Соне было лет тринадцать, она снова увидала коллектора из коридора. Шла поздно вечером от подруги – домой раньше одиннадцати не возвращалась, не хотелось там даже ночевать. Вытоптанная в снегу дорожка вела от нового микрорайона через пустырь к старым пятиэтажкам. Никого, только над головой мерцали звёзды, как проколы в прозрачном морозном покрывале. Ветер принес тонкий свист, какую-то мелодию, впереди вспыхнул и растаял сигаретный уголек, и из-за частокола кустов в конце дороги вышел мужчина. Вздрогнув, Соня замерла, увидев в черном силуэте другой, из коридора. Как он ее выследил? Хотел забрать ее, как папин компьютер и мамины сережки?

Соня развернулась и припустила обратно по дорожке. Оглянулась: тень неслась за ней широкими прыжками, куртка вздулась пузырем, как брюшко паука, в свете луны поблескивал ежик волос. И что-то вспыхивало алым угольком, а то и парой, у его лица.

На другом конце пустыря стояла церковь. Соня бросилась к ней, взбежала на крыльцо, ступила в теплый, пахнущий ладаном предбанник и обернулась. На залитом лунным светом пустыре никого не было, рассеялся морок.

После этого учеба Сони пошла в гору. Как-то сама собой сгустилась цель – поступить в мед, через пустырь Соня больше не ходила, только если в церковь иногда. Закончив школу, переехала в районный центр («привезешь в подоле – будешь с приплодом в подъезде жить», благословила мама напоследок) и нашла работу, тяжелую, посменно, но с общежитием. И лишь через год она решилась: сначала в Питер, а затем в Москву. В Костеево Соня больше не возвращалась: оно было прочно связано с черными тенями и пьяным посвистом, от которого леденели пальцы.

Сейчас, когда Соня стояла на остановке у центра «Благие сердца», ей тоже чудилось движение в кустах, чей-то тяжелый взгляд наблюдал за ней, отвлекая от лекции. Она даже вынула один наушник и сунула его в карман, чтобы прислушиваться к шуму деревьев и свисту ветра в щели между крышей остановки и ее стеной.

Тишину прорвал автомобильный рык, за поворотом разлилось зарево от фар, и к остановке подрулил побитый серебристый «лифан», такой низкий, что, казалось, кузов сидел прямо на колесах и чиркал номерами по асфальту. Стекло с пассажирской стороны опустилось, выпустив тягучий печальный баритон и звуки скрипки, и из салона выглянул Руслан, коллега Сони.

Выглядел он лет на тридцать, хотя на деле был прилично младше. Скуластое лицо обрамлено чернотой волос: отросшая кудрявая челка, полоса бровей, вьющиеся бакенбарды, трехдневная щетина, сползавшая на шею и ниже, в ворот толстовки. На пальцах волосатых рук крупные перстни, начищенные до подвижного веселого блеска, каким блестели и глаза Руслана.

– Привет, красивая! Подбросить?

Соня с благодарностью забралась в салон. «Лифан» Руслана был стар, как мир, вонюч, ездил на бензине, без автопилотов и электронных наворотов, и даже громкость радио регулировалась механически, поворотом ручки. В салоне было душно, горький запах выхлопных газов въелся в обивку.

– Ты до метро подкинь, а дальше я сама.

– Могу сразу до кафе, – быстро предложил Руслан. – У меня рядом с работой годное место открылось.

– Не могу, у меня подготовительные курсы.

Хотя, может, курсами она отговаривалась в прошлый раз? Соня не помнила.

Поклонники и недоделанные пикаперы давно слились в одно лицо, в одну несмешную шутку, с которой начинали разговор. Очень редко встречался кто-то действительно оригинальный и адекватный, и получалось очень странно: одиночество при постоянном окружении мужчин. У Сони даже собрался набор дежурных фраз, расплывчатых и необидных, которыми она выталкивала ухажеров во френдзону. Ей не хотелось ни с кем ссориться, особенно с Русланом.

– Ты видел в новостях? – Соня сменила тему. – Им десять лет дали.

Руслан мрачно кивнул:

– Хотя они ничего не делали, по сути, их просто запалили с трафаретом.

– И еще эта история с закладками… Это же точно не их.

– Конечно. – Он с хрустом почесал щетину, и Соне тоже захотелось почесаться. – Мы наркотой не занимаемся.

Руслан был Сониным координатором в «Контранет». Они познакомились осенью, когда Соня пролетела с поступлением и устроилась в «Благие сердца». Руслан тоже был новичком. Сперва они просто общались, он прощупывал почву, следил за Сониной реакцией на акции «контрас», иногда заводил нужный разговор. Соня горячо поддерживала «Контранет», по крайней мере в вопросе сетевой зависимости. Потом он предложил поучаствовать, нарисовать слоган на стене. Велел удалить единственную страничку в соцсети, установить определенный мессенджер, выдал трафарет, баллончик с краской и предложил самой выбрать место, но не рядом с домом.

После провала на экзамене Соне было тошно от самой себя, хотелось вырваться из привычного круга диетически правильной жизни. Сколько лет она выполняла все задания на курсах вовремя, не опаздывала на работу, всегда улыбалась, идеальная девушка идеального парня, у которой никогда не болела голова и не было проблем, Снегирева-молодец, хорошая девочка, как дрессированный пудель в цирке, ей-богу. Поэтому Соня удалила себя из соцсети легко: всё равно после просмотра чужих, таких идеальных страниц с отборными моментами из жизни она не испытывала ничего, кроме чувства неполноценности. И исписала стену с удовольствием, не абы где, а на здании администрации района. Тем же вечером ее добавили в списки, и в арках высветился анонимный чат. Каждые двадцать четыре часа чат удалялся и создавался новый, всегда с разным количеством участников.

Еще Соня была «куклой» – знакомилась с охранниками и с помощью бесконтактных устройств взламывала их планшеты. «Контрас» устанавливали на них приложения, отслеживали передвижения охраны, проникали в системы безопасности зданий. Она боялась, да, но вместе с тем хотелось больше адреналина, мрака пустых дворов, внезапного шороха проезжающих машин, холодного стука шариков в баллоне, колких мурашек за шиворотом – застукают или нет? Сейчас или потом?

Но ее не могли поймать. Со вступлением в ряды «Контранет» Соня стала чем-то большим, неуязвимой частью разросшегося организма.

Машина Руслана разогналась, и Соня с восторгом вжалась в сиденье, глядя, как за окном хлещут мимо елки и заборы.

– Кстати, красотуля, – гордо сказал Руслан. – У меня офигенная новость.

Новостью было то, что Руслана брали на баннер. Он давно хотел, чтобы ему доверили это важное задание: закончил курсы промальпа, облазил все заброшки, даже подрабатывал мойщиком на многоэтажках, готовился как мог. И наконец дождался.

– И знаешь чё? – Он вырулил из лесной тьмы на слепяще-яркий МКАД. – Ты едешь с нами, красотуля. Я обо всем договорился.

Соня замерла, чувствуя, как мурашки сбегают по затылку и спине. Она пока не понимала, восторг это или страх.

– Я не могу, ты что! Руслан, я же не умею лазить…

– Да не полезешь ты, не ссы, просто постоишь на крыше, нажмешь кнопку, когда я скажу. Там вообще будет халява. – Он махнул рукой. – Я спущусь метров на десять, приделаю провода к рамке и пожумарю обратно. Башня почти без охраны, ребята там всё проверили давно.

Глаза у Руслана сверкали. «Баннер, прикинь!» – он периодически восклицал и улыбался ночи за лобовым стеклом, влажному асфальту, пробкам, мегамоллам, 3D-рекламе на обочинах и светофорам с красным светом. Его радость оказалась заразительной, и вскоре Соня тоже улыбалась, представляя, как ловко они всё провернут и какие заголовки потом появятся в новостях.

– …а он, этот пекинский гусь, мне пишет, типа «ты понимаешь, что это серьезное задание?» А я не втыкаю – он там прикалывается, что ли? Я, блин, вообще всё понимаю и все умею, зря, что ли, полгода окна мыл? И откуда ему знать…

– Пекинский гусь? – оживилась Соня, вспомнив о книге на столе у Павла. – Кто это? Какой-то китаец?

– Не знаю, какой-то козел в чате, ник – «пекинский гусь». – Руслан покосился на Соню. – Мне, кстати, велели у тебя спросить, может, ты все-таки надумала…

Соня подозревала, о чем наклевывался разговор. Где-то с месяц тому назад «контрас» прознали о Пашиной работе. Руслан начал спрашивать, кто ее парень да чем он занимается, хотя видно было, что он и так в курсе всего. Затем он сказал, что «старшие» хотели кое-что записать на Пашин планшет. «Просто программку слежения, – сказал Руслан. – Ничего особенного. Откроешь письмецо, которое мы пришлем ему на почту, и всё».

Соня, разумеется, отказалась, она не была дурой.

– Слушай, ну просто ходят сейчас слухи насчет новых китайских чипов, нашим интересно, что да как, – протянул Руслан. – Пожалуйста.

– А Паша здесь при чем? Он не занимается никакими чипами.

– Поговаривают, что и у нас введут, Сонь.

– Да ну перестань, что за чушь. Об этом уже давно бы все узнали.

Руслан хмыкнул, и прозвучало это очень многозначительно.

– Это как с китайскими «контрас». Никто за пределами Китая о них не знает, а они есть, и их полно. Вспомни отключение в Шэньчжэне. А с чипами у них там стремные дела. Я не хочу, чтобы и у нас такое же началось.

В этом Соня была с ним согласна. Даже подумать страшно – в организм вживляют какую-то электронную штуку, пускай и крохотную, но всё же. А если отторжение? Если сепсис и летальный исход, если младенец или пожилой человек с диабетом – им тоже имплантируют этот девайс, потому что правительство сказало? Разумеется, в новостях о подобных случаях не сообщали, но они наверняка были.

Нет, Паша не мог быть с этим связан. Иначе что у него дома делала книга, скан которой Руслан хранил в зашифрованном виде? Старая, бумажная, ни года издания, ни типографии – ничего. И лежала она не в ящике под кроватью, а на видном месте, Паша явно ее читал.

Вот уже две недели как Соня считала его одним из «контрас». Недавно даже нарисовала слоган в его подъезде. Вышло спонтанно: Пашина коммуналка ей не очень нравилась – столпотворение людей в одной квартире напоминало Костеево. Но Паша мог решить, что она брезгует его комнатушкой, не просто же так он прятал это аскетичное сокровище два года. В его странную голову могла прийти любая мысль. Поэтому Соня напросилась на ночь снова. Лифт был сломан, и, когда она взбиралась по лестнице, подумалось: а почему бы нет? Вдруг надпись натолкнет Пашу на нужные мысли, если он и правда «контрас»? Вдруг он что-то скажет, выдаст себя? Баллона с трафаретом под рукой не оказалось, пришлось писать маркером. Но получилось все равно красиво. Об этой надписи Соня не сообщила в чат.

Она помолчала, раздумывая, сказать Руслану о своих догадках или нет.

– Скажи, а что с этим «Путем»? – спросила она.

– Что с ним?

– Почему ты его прячешь?

– Ну вроде как ей шифровали сообщения первые «контрас». Думали, в бумажных книгах никто ключи искать не станет. Я решил не светить на всякий случай.

Соне вспомнились выцветшие карандашные пометки на полях.

– А ты что думаешь? Правда шифровали?

Руслан пожал плечами. Как Соня заметила за время их знакомства, он в принципе не очень много думал, зато питал слабость к редким вещицам вроде своих перстней. Ну или скана «Пути». Может, и эта история была его выдумкой, красивой легендой, чтобы придать вес китайской мудреной псевдофилософии, обычным истинам, преподнесенным заковыристым путем.

Свернув с МКАД, «лифан» потолкался в остатках вечерней пробки и остановился у недавно открытой станции метро «Союзная». На площади перед «Союзной» красовался памятник – Лин и Енисеев. Енисеев с укоризной взирал на Соню, а на его гранитной голове сидели голуби, пометившие символ нации белым пятном у лба.

– Через две недели, не забудь, – сказал Руслан.

Соня кивнула, волнуясь. Но волнение было приятным: когда еще она окажется на крыше небоскреба? Так высоко – в прямом и переносном смыслах – она еще не забиралась.

Отсалютовав в открытое окно, Руслан дал по газам. Его машина выпустила облако выхлопа, вильнула, с пронзительным гудком подрезав лимончик такси, встроилась в автопоток и скрылась. А Соня записала в календаре: поездка к маме, машинально отметила взглядом камеры у входа в метро и поспешила в стеклянный вестибюль.

Состав в центр стоял пустой. С другой стороны платформы такой же состав опустошался, пассажиры строем шли к эскалатору, где скапливались в бутылочном горле, спрессовывались до гомогенной дышащей и полусонной массы.

На кольцевой было не в пример оживленнее. Москвичи спешили домой после работы, не видя никого и ничего вокруг, а у большой схемы метро, вкрученной в пол посреди вестибюля, собралась группа китайцев. Все в красно-синих куртках – цвета флага Союза, половина в кепках и панамках, кое-кто даже в темных очках, хотя на улице еще не стаял снег и царил глубокий вечер. Они галдели, водя пальцами по стеклу. Некоторые разбрелись по станции, вставали в самых неподходящих для того местах, например, у лестницы на переход, и снимали на последние модели очков и профессиональных камер барельефы и людей. Некоторые вообще сидели на полу, копались в сумках и фотографировали снизу. Прочие пассажиры их с недовольством обходили, но молчали.

– Глянь сюда! – гаркнула одна туристка прямо на ухо Соне, та аж вздрогнула.

Другая, что толклась с камерой на противоположной стороне станции, что-то проорала в ответ, но подъезжавший поезд заглушил ее слова.

– Простите, – сказала Соня по-китайски, пытаясь тетку обойти.

– Что?! – та крикнула подруге и принялась отчаянно махать руками, чуть не заехав Соне по лицу.

Над головой пронесся селфи-дрон, маленький жужжащий монстр размером с палец. И ведь на каждой остановке в поездах специально для таких вот по-китайски и по-русски повторяли про безопасность и запрет на летающие гаджеты в метро!

С протяжным высоким вздохом, будто ангелы тянули одну ноту, подъехал поезд и раскрыл двери. Подрагивая от раздражения, Соня зашла внутрь, в кондиционированную прохладу, и зацепилась за поручень у самого входа. Вагон был битком заполнен, люди слиплись боками, как пельмени на дне кастрюли. Двери закрылись. Поезд тронулся, снаружи замелькали колонны, за ними служащий станции спешил к китайцам, те галдели и водили пальцами по схеме, а дрон пикировал на макушки пассажиров.

Соня старалась любить всех человеческих существ, и даже того, прости господи, урода – пациента, продавшего квартиру престарелой матери и продувшего выручку в онлайн-казино. Но китайцы представлялись Соне саранчой, роем смуглых безликих насекомых, пронумерованных и зомбированных лично генсеком. Они исследовали всё новые и новые объекты, плавали в Байкале, покоряли якутские морозы, делали селфи в Карелии, всюду оставляя следы: фантики, использованные билеты, окурки, пластиковые бутылки, собственное семя. Они занимали всё новые пространства, как газ заполняет любой предоставленный ему объем, и мир всячески подстраивался под них.

И кто бы мог подумать, что она станет работать в магазине китайских товаров и встречаться с парнем по фамилии Чжан? Ведь это Соня решительно не понимала повальную влюбленность в актеров китайского «мыла», это она смеялась над подругами, когда те вздыхали по очередному (такому же, как предыдущий!) красавчику-азиату с гладким, как у девушки, лицом и напомаженными губами.

Свою иррациональную привязанность к Паше она оправдывала тем, что он на китайца не походил: выглядел иначе, да и по сути своей отличался. Трудился день и ночь и улыбался каждому встреченному китайцу, словно старый друг, – но от себя не убежишь. Он на всё имел собственное мнение и собственные правила, совсем не походил на единицу роя, не вписывался в офисный муравейник, думал, что хочет стать таким, как все, – а на деле стремился обойти всех, выделиться из общей массы. И у него прекрасно получалось.

Тогда, два года назад, Соня заметила его сразу. И дело было даже не во внешности, а просто взгляд зацепился, и всё. Актовый зал ломился от детей всех возрастов, дальше, у зеркал, собрались воспитатели, а за их нестройным рядом, у двери, стоял парень. Скрестив руки на груди, он привалился плечом к стене и наблюдал. Не улыбался, не подмигивал, но так пристально смотрел, что Соня все слова забыла. Как в дурацкой мелодраме, ей-богу, так и было.

Наверное, то был единственный раз, когда Соня сомневалась, что к ней подойдут знакомиться. Но Паша подошел. Пригласил в кинотеатр, и это было так старомодно и необычно – в эпоху vr-фильмов сидеть в гулком темном зале с одним экраном, выключить очки и просто смотреть кино. Случайно коснуться в темноте чужих пальцев, затем коснуться еще раз, уже неслучайно, взять за руку. Это было как впервые в жизни вместо суррогата выпить кофе. Потом они гуляли по ВДНХ и даже прокатились на колесе обозрения детского размера – в самой верхней точке с него были видны лишь павильоны, выстроившиеся вдоль главной аллеи и фонтанов, район до бывшей телебашни, а с другой стороны – извилистая нитка Яузы, лысый парк и железная дорога до Мытищ. Ничего особенного, но всё это, погруженное в мягкий весенний свет, казалось Соне божественно красивым.

Они с Пашей оказались на одной волне. Он симпатичный, умный, ответственный, не комплексовал из-за ее роста, как многие другие, ну или по крайней мере производил такое впечатление. Не играл, не имел страниц в соцсетях, четко дозировал проведенное в интернете время – он даже ставил таймер, что Соню восхитило.

То, как сдержанно он вел себя в постели, Соню тоже не смутило. Паше как будто требовалась разрядка и больше ничего, не близость, а пресный механический процесс в сумерках под одеялом. Сперва она, конечно, переживала. Думала, что дело в ней, хотя одноклассник и коллега с работы, с которыми она встречалась ранее, проявляли к сексу больший интерес. Собственно, только сексом они и хотели заниматься, сводя все разговоры к пошлым шуткам и приглашениям домой на растворимый капучино. Потом, понаблюдав за Пашкой, Соня пришла к выводу, что он сам по себе такой. Секс его не очень интересовал, и он им занимался потому, что так положено. Положено раз в неделю оставаться на ночь – значит, он будет это делать, не слишком-то стараясь, без акробатических чудес. Он экономил силы для своей работы, для других целей – и в этом они с Соней тоже прекрасно совпадали.

Соня никогда не получала особого удовольствия от занятий любовью. Всё было стеснительно, душно, влажно, пресно. Еще и это зеркало на потолке съемной квартиры, которое явно было сделано для розжига огня, но Соню зеркала, наоборот, смущали. Лежа на кровати и глядя в отражение, она начинала думать не о сексе, а о том, как смотрелась с разведенными ногами, между которыми происходило поступательное однообразное движение. Как будто угодила в порнофильм, и кто-то наблюдал за ней со стороны, ждал выверенных поз и красивого, не перекошенного сладкой судорогой лица.

– Девушка, выходите? – гаркнул кто-то сзади.

Соня мотнула головой, посторонилась, пропуская женщину в псевдонорковом пальто. Вставила наушники, не надевая арок – дужками они давили за ушами, и от этого болела голова, – и лекция заиграла с последней отметки.

«…При обострениях основного заболевания, которое и вызвало кахексию, может нередко возникать помрачение сознания в форме аменции, – сообщила лектор скучающим тоном. Голос ее был по-профессорски стерильным, очищенным от модуляций. – Сумеречное помрачение сознания, тяжелые или рудиментарные формы делирия, которые сменяются тревожно-тоскливыми состояниями, апатическим ступором, псевдопаралитическим синдромом [для просмотра гиперссылки подключите ar-очки]. Даже в случае благоприятного исхода основного заболевания, вызвавшего кахексию, всегда остается продолжительная астения. В ряде случаев она сочетается с различными по интенсивности проявлениями психоорганического синдрома…»

Тревожно-тоскливыми и астеничными в центре были практически все пациенты. Без гаджетов они не находили себе места, вздрагивали от резких звуков, очень суетились, в столовой ни с кем не говорили. Тяжело заводили знакомства, а если и знакомились, то общались очень поверхностно и быстро расходились.

Хотя, если подумать, так вели себя не только пациенты.

Соня осмотрелась, не встретив ни единого взгляда. И даже вздумай она раздеться догола, она бы их не привлекла; только линзы камер, только блики на стеклах очков в кондиционированной тишине метрошного вагона.

Усталость опустилась Соне на шею и плечи. Спину ломило: день в полусогнутом положении со шваброй давал о себе знать. Пациенты отпускали Соню неохотно, их тихая обыденная боль въедалась в память. Так хлорка впитывалась в кожу, несмотря на резиновые перчатки, и Соня еще долго пахла вокзальным туалетом.

Еще нужно было отправить документы в институт. Снова их перечитать, чтобы точно ни ошибочки в анкете не осталось, и выслать. При мысли об этом леденели пальцы, но Соня и так уже неделю тянула, дольше ждать было нельзя.

«…При психогенной анорексии лечение назначает и проводит психиатр, – сообщил учебник. – Могут применяться средства, повышающие аппетит [для просмотра гиперссылки подключите ar-очки]. Следует полностью исключить стрессовые ситуации и алкоголь…»

Игорь Лыков проснулся в семь часов утра на восьмом этаже дома номер двадцать пять по улице Пионерской города Коломны, недалеко от островка торговых центров, городского суда и юркой речки Репинки, которая петляла в овраге и впадала в пруд. За прудом крутили головами краны, похожие на удивленных птиц, и строился жилой комплекс. Дальше шоссе, пока пустое, но вскоре грозившее забиться, как ржавая труба, и встать утренней пробкой. Над ним свинцовая дымка – пригнало ветром от мусоросжигательных заводов.

Пробудился Игорь не до конца. Голова была мутной, похмельной. Ночью надо спать, а не сидеть в редакторе, сказал он себе, своим красным глазищам в отражении зеркала в ванной. Но как поспишь, блин, когда Михалыч радостно скинул на него китайские чипы и руководство группой, забыв (или не желая вспоминать) про парочку важных проектов, которыми Игорь уже занимался? А их надо было сдать «еще вчера», и почта пухнет от писем с пометкой «срочно», хоть арки не включай. Понятно, важная строчка в резюме, большое достижение, но…

Вспомнился отпуск, который он не догулял: домик на Селигере, клеклый снег и вода, скопившаяся в следах ботинок, лунка у берега и чай из термоса. Тогда лавруха хорошо клевала, лицо прихватывало морозцем, и над утренним туманом поднималось солнце. И тишина вокруг.

Лампа над зеркалом подчеркнула мешки под глазами, накинула лет десять. Вид цветущий, будто ночью вагон разгружал.

Игорь сунул голову в раковину, под струю воды, чуть не задохнулся от слепящего холода. Фыркнув, он взъерошил полотенцем волосы. Повернул голову так, затем этак, осматривая небритый подбородок. Жужжать бритвой не хотелось, очень манила кровать коконом из одеял. Но электронные часы в ванной напоминали: до выхода двадцать пять минут. Нужно успеть заехать в кофейню, затем посмотреть дом из объявления, через полтора часа Игоря будут ждать. А потом бытрее в офис.

– Игорюша! – из квартирных глубин донесся крик. – Ты здесь?

Игорь растер лицо ладонями, шумно выдохнул, снова глянул на часы. Может, ну его? Забраться в кровать и отрубиться еще на четверть часа, или по-тихому собраться, вроде как уже ушел, пускай сиделка разбирается… И тут же кольнуло: не спит бабка, зовет к себе, и хорошо. Жива еще.

– Иду, – гаркнул он через плечо.

На цыпочках он пробежался до дальней комнаты и заглянул в пахнущий лекарствами сумрак. Бабка сидела сизой тенью на кровати, в гнезде из одеял и пледов, и с хрустом давила таблетки из упаковки. Волосы лезли ей на лицо, спускались на грудь прозрачной паутиной. Шептало радио, в углу тикали дедовы часы.

Игорь хлопнул в ладоши дважды, включив свет и выхватив из тьмы отреставрированный советский шкаф с лакированными дверцами, ламинат под дуб и обои в полоску, похожие на старые обои из восьмидесятых, – Игорь заказывал их за границей, в Москве такими давно не торговали.

Обидно складывалось: когда он только переехал к бабке и она еще соображала, денег не было. Игорю едва исполнилось двенадцать. Жили они на бабкину пенсию, ели яичную лапшу, отваривали куриные ноги: вот тебе и суп, и второе на сковороде. Где Игорь мог, он приколачивал, приклеивал и красил, но всю квартиру не закрасишь. Бабка всё приговаривала: «Вот вырастешь, купишь нам дом. Красивый, с садом, с антоновкой». Она антоновку любила. Потом, в институте, с подработкой стало легче, но не настолько, чтоб устраивать ремонт. А стоило выйти на нормальные деньги, так бабка слегла и уже не видела новых обоев, была не здесь, а в каком-то своем мире из обрывков памяти и грез.

Не спеша она положила в рот таблетки и запила их водой. В образовавшейся тишине было отчетливо слышно, как она их проглотила.

– Ко мне сегодня Катя приходила, – сообщила она. – Сидела у кровати, красивая, как на свадьбе. Уже скоро, сказала. Скоро ко мне пойдешь, оставь Игорюше квартиру, ему понадобится.

Последнее время бабка напоминала о родителях всё чаще, упрямо бубнила о том, что жить ей осталось недолго и она вот-вот освободит жилплощадь. Говорила об этом, словно немного извиняясь за такое вот неудобство, что задержалась. Игоря эти разговоры только выводили из себя. Смерть давно поселилась в их квартире, стучала пальцем по часам. За бабкиными причитаниями Игорь слышал этот звонкий стук ногтя по циферблату: звяк-звяк. Звяк. Каждый раз он грубовато обрывал этот разговор, вот и сейчас сказал:

– Ты скоро в новый дом поедешь, рано помирать-то собралась.

– Да кудыть мне дом целый, Игорюш?

– Жить в нем, антоновку собирать. Ты сахар мерила уже?

Сахар она не мерила, конечно. Покопавшись в небольшом Эвересте на тумбочке – таблетки, капли, ватки, резинки для волос, ручки и очки с мутными от царапин линзами, всё вперемешку, – Игорь нашел глюкометр и чехол с инсулиновой помпой. Нацепил колпачок глюкометра бабке на тощий палец, а у самого не лезли из головы ее слова про квартиру.

Зачем так говорить? Да хрен бы с ней, с жилплощадью, не сдалась она ему сто лет в обед. Он давно мог уехать в Москву, зарплата позволяла, вот только с кем оставить бабку? Переезжать она отказывалась, отправлять ее принудительно в спецзаведение в Коломне было стыдно. Дома престарелых напоминали Игорю гараж со старыми вещами, которые жалко выкинуть, а дома держать уже нельзя. Ему казалось, что бабку там обязательно поселят в подвал, во тьму и сырость, где будут издеваться и кормить горелой кашей, или вовсе позабудут.

Глюкометр пискнул. Сахар все-таки подскочил, бабка наверняка опять наелась на ночь. Игорь щелкнул дозатором инсулинового шприца, зажал складку на бабкином дряблом животе и быстро кольнул.