О смерти и умирании Кюблер-Росс Элизабет

ПАЦИЕНТКА: Да, им было очень удобно считать, что это психологическая проблема и что я просто внушила себе, что у меня болезнь Ходжкина. А все потому, что они не смогли нащупать уплотнения в области живота: венограмма их показывает, а обычное прощупывание не выявляет. Что сказать? Мне не очень повезло, но, видимо, я должна была через это пройти.

СВЯЩЕННИК: Вы почувствовали облегчение?

ПАЦИЕНТКА: Конечно, ведь проблему нельзя было решить, пока ее считали нервной. Мне пришлось доказывать, что я физически больна. И я не могла даже обсудить ее с кем-то, потому что чувствовала: они мне не верят. Вы, наверное, понимаете, еще немного — и мне пришлось бы скрывать язвочки. Я отстирывала окровавленную одежду, но это было выше моих сил. Я чувствовала недоверие. Думаю, они ждали, пока я сама начну избавляться от своих проблем.

ВРАЧ: По профессии вы медсестра?

ПАЦИЕНТКА: Да.

ВРАЧ: Где вы работаете?

ПАЦИЕНТКА: В больнице Святого Фомы. Когда все это началось, меня как раз вновь назначили главной медсестрой. Мне оставалось полгода до получения диплома, но руководство решило, что мне лучше вернуться в школу и преподавать анатомию с физиологией. Я сказала, что это невозможно. Сейчас там учат сложной химии и физике, а я прошла последний курс химии десять лет тому назад, за эти годы программа совершенно изменилась. Летом меня отправили прослушать курс органической химии, но я провалилась на экзамене, впервые за всю жизнь. В тот же год умер мой отец, его дело разваливалось, а три моих брата ссорились из-за того, кто должен им руководить. Это было так грустно, я даже не подозревала, что в семье могут быть такие отношения. Затем они потребовали, чтобы я продала им свою долю. Я вообще удивилась, что получила долю в семейном деле, а потом все вообще пошло не так, как я могла рассчитывать: меня все-таки перевели на другую работу, пришлось заняться преподаванием, а я совсем не была к этому готова. Конечно, возникло много психологических трудностей, все лето тянулись семейные неурядицы, а в декабре, когда я сильно простудилась, пришлось приступить к преподаванию. Мне было так трудно, я чувствовала себя совсем больной и решила пойти к врачу. Впрочем, во второй раз я к нему так и не обращалась. Я всегда была требовательна к себе. Мне нужно было убедиться, что симптомы объективны, что на термометре достаточно высокая температура — тогда не придется никого ни в чем убеждать. Чтобы тебя лечили, нужен веский повод, понимаете?

ВРАЧ: Вы говорите совсем не так, как остальные пациенты. Обычно они пытаются отрицать, что больны, а вам пришлось самой доказывать, что это правда.

ПАЦИЕНТКА: Я не могла добиться внимания иным путем. Доходило до того, что мне действительно необходима была помощь, возможность просто полежать, когда чувствуешь себя совершенно отвратительно. А притворяться или упрашивать…

ВРАЧ: Вы полагаете, что не смогли бы добиться помощи, профессиональной помощи, если бы это было нервное расстройство? Возможно, вы считали, что нервных проблем у вас вообще быть не может?

ПАЦИЕНТКА: Думаю, они пытались лечить только симптомы. Они, конечно, не запрещали мне принимать аспирин, но я чувствовала, что не добьюсь правды, если сама ее не узнаю, и потому обратилась к психиатру (Пациентку обвиняли в симуляции, хотя сама она считала, что разнообразные симптомы вызваны подлинной физической болезнью. Чтобы убедиться в этом, она обратилась к психиатру, и тот подтвердил ее правоту. — Прим. автора.). Он сказал, что мое нервное расстройство вызвано продолжительным физическим нарушением здоровья. Психиатр относился ко мне именно так: настоял на том, чтобы меня увозили с работы домой, обеспечили не меньше десяти часов отдыха в день, давали гигантские дозы витаминов. Психиатр относился ко мне как терапевт, а терапевт хотел лечить психологически.

ВРАЧ: Иногда все переворачивается вверх дном.

ПАЦИЕНТКА: Верно. Но я очень боялась встречи с психиатром. Я думала, что это вызовет новые трудности, но все обернулось к лучшему. Он защитил меня от травли. Знаете, сначала они были довольны, что я к нему обратилась. Настоящий фарс, ведь он относился ко мне именно так, как нужно было.

ВРАЧ: Как должен был относиться терапевт.

ПАЦИЕНТКА: Тем временем я проходила лучевую терапию. Мне давали лекарства, но потом прекратили, так как решили, что у меня колит. Радиолог счел, что боли в животе означают колит, и лечение прекратили. Они добились определенного улучшения, но сделали не достаточно для того, чтобы симптомы постепенно и незаметно исчезли. Понимаете, они не замечали проявлений болезни, не чувствовали этих уплотнений, просто проходили мимо тех участков, где болело.

ВРАЧ: Давайте подведем итог, окончательно проясним, что тогда произошло. Вы сказали, что, когда у вас нашли болезнь Ходжкина, в вашей жизни одновременно возникло немало проблем. Примерно в то же время скончался ваш отец, семейное дело было под угрозой краха, и родня требовала, чтобы вы отказались от своей доли, а начальство направило вас на работу, которая вам не нравилась. Правильно?

ПАЦИЕНТКА: Да,

ВРАЧ: Зуд, который является хорошо известным симптомом болезни Ходжкина, даже не принимали во внимание, не считали его симптомом физической болезни. Врачи решили, что это нервное расстройство, терапевт относился к вам как психиатр, а психиатр, напротив, как терапевт?

ПАЦИЕНТКА: Да, и в результате врачи перестали мной заниматься, оставили попытки меня лечить.

ВРАЧ: Почему?

ПАЦИЕНТКА: Я отказывалась согласиться с поставленным диагнозом, а они ждали, пока я возьмусь за ум.

ВРАЧ: Понятно. Как вы восприняли новость о том, что у вас болезнь Ходжкина? Какие чувства это у вас вызвало?

ПАЦИЕНТКА: Когда я впервые… понимаете, я поставила себе этот диагноз по симптомам, почитала кое-какие книги и сказала о своем выводе врачу, но он ответил, что нам не стоит сразу подозревать самое худшее. Но после операции он подтвердил эти опасения, и я сомневалась, что проживу еще больше года. Чувствовала я себя довольно плохо, но как бы забыла об этом и рассуждала так: ладно, буду жить, пока жива. Но после I960 года, когда начались все эти проблемы, у меня уже не было улучшений, иногда я чувствовала себя совершенно разбитой. Теперь, когда все выяснилось, никто уже и виду не подает, что раньше они не верили в мою болезнь. Дома тоже ничего не говорили. Я вернулась к тому же врачу, который в свое время прервал лучевую терапию, но и он не сказал ни слова, за исключением того случая, когда у меня вновь проявились уплотнения. Он тогда был в отпуске, а когда вернулся, я ему об этом рассказала. Думаю, он говорил со мной откровенно. Были и другие, они саркастически твердили, что у меня никогда не было болезни Ходжкина, а возникавшие уплотнения были связаны с воспалительными процессами. Я чувствовала эту иронию, они были уверены, что понимают все лучше меня, они уже все решили. Он же, во всяком случае, был откровенным, пояснил, что все это время ждал каких-то объективных свидетельств. С другой стороны, здешний врач сказал мне, что тот человек за всю жизнь сталкивался разве что с пятью подобными случаями, и они мало чем друг от друга отличались. Мне действительно трудно все это понять. Он все звонил сюда, в эту больницу, и расспрашивал о дозировках лекарств и тому подобном. Я не хотела бы, чтобы он лечил меня постоянно, мне кажется, он с этим просто не справился бы. Я имею в виду, что если бы не попала сюда, то вряд ли дожила бы до этого дня. В нашей больнице не было такого оборудования, а врач, по существу, не понимал принципа действия лекарств. Он учился на каждом новом пациенте, а у здешних врачей до меня было больше пятидесяти больных с такой же болезнью.

ВРАЧ: Хорошо. Скажите, что это значит для вас — быть такой молодой и страдать болезнью, которая рано или поздно приводит к смерти, иногда за короткий срок?

ПАЦИЕНТКА: Я не так уж молода, мне сорок три года. Вы считаете это молодостью?

ВРАЧ: Я надеюсь, что вы тоже так считаете (смеются).

СВЯЩЕННИК: Это важно для всех нас?

ВРАЧ: Во всяком случае, для меня.

ПАЦИЕНТКА: Если раньше я и задумывалась об этом, то теперь совершенно не думаю, потому что видела… например, прошлым летом. Я провела здесь все лето и видела, как умирал от лейкемии четырнадцатилетний мальчик. Я видела, как умирают пятилетние дети. Все лето рядом со мной лежала девятнадцатилетняя девушка, она мучилась страшными болями и депрессией, ведь она не могла снова побывать на пляже с друзьями. Я прожила дольше этих людей и не могу сказать, что у меня возникло ощущение завершенности. Я не хочу умирать, мне нравится жить. Пару раз у меня случались приступы паники, когда я чувствовала, что рядом нет никого и никто ко мне не придет. Это бывало, когда начиналась сильная боль, понимаете? Я не тревожу медсестер, то есть стараюсь сама делать то, что могу, но при этом часто думаю, что они даже не подозревают, как я себя чувствую. Дело в том, что они не заходят ко мне, ни о чем не спросят. Знаете, мне иногда нужно просто почесать спину, это действительно нужно, но медсестры заглядывают лишь время от времени и делают только то, что положено делать тяжелобольным. Я не могу сама почесать себе спину, просто сбрасываю с кровати одеяло и извиваюсь на голой сетке. Все остальное я делаю сама, даже если это получается медленно и временами причиняет боль. Думаю, для меня так даже лучше, но из-за этого они ко мне не заглядывают, и мне кажется, их вообще… я часами думаю, я боюсь, что однажды, если у меня начнется кровотечение или случится шок, то меня найдет уборщица, а не медсестра. Знаете, они просто входят и дают тебе таблетку — а я принимаю всего по две таблетки в день, разве что попрошу болеутоляющее…

ВРАЧ: Вас все это огорчает?

ПАЦИЕНТКА: Простите?

ВРАЧ: Это вас расстраивает?

ПАЦИЕНТКА: Это не так страшно, за исключением тех случаев, когда начинаются сильные боли либо я не могу сама подняться с кровати и никто не предлагает помощи. Я могла бы попросить о помощи, но не хочу думать, что когда-нибудь без нее не смогу обойтись. Думаю, они просто должны понимать, как идут дела у больных. Я не пытаюсь скрывать свои чувства… но когда ты стараешься и делаешь все, что можешь, самостоятельно, за это приходится платить свою цену. Понимаете, иногда я чувствовала себя совершенно разбитой, когда… знаете, после азотного иприта и других лекарств… начинался сильный понос, и никто не заходил ко мне, чтобы проверить стул, просто спросить, как дела, ведь я бегала в туалет по десять раз подряд. Мне пришлось самой сказать об этом медсестрам — ну, о том, что я десять раз ходила в туалет. Вчера вечером я знала, что утренний рентген будет неправильный, потому что до того мне дали слишком много бария. Пришлось напомнить им, что мне нужно не меньше шести таблеток, чтобы пройти сегодня рентген. Я помню все это, ведь сама была сиделкой. Во всяком случае дома, в нашей лечебнице, медсестры заходят и спрашивают, они действительно относятся ко мне как к пациентке, а тут-просто не знаю… может, я сама во всем виновата, но, в общем-то, мне нечего стыдиться. Я рада, что делаю для себя все, что могу, хотя пару раз, когда у меня начинались сильные боли, на звонки никто не отвечал. Кроме того, я не уверена, что они поспеют вовремя, если случится что-то серьезное. Думаю, они ведут себя так не только со мной, но и со всеми. Раньше я ходила по палатам, говорила с больными, чтобы выяснить, насколько они больны. Потом я подходила к столу дежурной медсестры и говорила: «Той-то и той-то нужно снять боли». Мне приходилось ждать по полчаса…

ВРАЧ: И как реагировали на это медсестры?

ПАЦИЕНТКА: По-разному, хотя только одна из них, ночная сиделка, вызвала у меня настоящее возмущение. Понимаете, за день до того какая-то пациентка вошла ночью ко мне в палату и просто забралась в мою постель. Я сама медсестра, так что не очень испугалась: включила свет и стала ждать. Дело в том, что эта дама перебралась через поручень своей кровати и пошла бродить по больнице, ее забыли пристегнуть ремнем. Я никому ничего не сказала, позвала медсестру, и мы вдвоем отвели женщину в ее комнату. На следующую ночь та же больная свалилась с кровати. Наши палаты рядом, и я пришла туда первой. Понимаете? Я оказалась там раньше медсестры. Был еще случай: одна девушка лет двадцати… она умирала и очень громко стонала, я просто не могла спать. В этой больнице есть такое правило: никакого снотворного после трех часов ночи. Не знаю почему, так уж повелось. Даже если тебе плохо… почему бы мне не принять легкий хлоралгидрат, от которого на утро никаких последствий? Это ведь поможет. Но для них правила значат больше, это важнее, чем час или два нормального сна. Такова здешняя политика. Это относится даже к тем лекарствам, которые не вызывают привыкания. Просто нельзя: если врач назначил полторы таблетки кодеина раз в четыре часа, ты не получишь новую порцию до пяти. Понимаете, о чем я? Что бы ни случилось, повторную дозу тебе дадут не раньше, чем через четыре часа! Даже если препарат не вызывает привыкания! Принципы не меняются. У пациента боли, ему нужно лекарство — сейчас, а не через четыре часа, тем более это лекарство не вызывает привыкания.

ВРАЧ: Вас возмущает недостаток индивидуального внимания? Заботы о каждом? В этом причина вашего огорчения?

ПАЦИЕНТКА: Нет, дело не только в индивидуальном подходе. Они просто не понимают, что такое боль. Если человек никогда ее не испытывал…

ВРАЧ: Значит, вас больше всего беспокоит боль?

ПАЦИЕНТКА: Боль имеет значение, когда речь идет о больных раком, которых я повидала немало. И меня возмущает, что этих людей всеми силами стараются не превратить в наркоманов, хотя они не успеют привыкнуть к лекарствам, они столько не проживут. В том крыле есть одна медсестра, так она просто прячет шприц за спиной и пытается их переубедить — даже в последние минуты жизни! Она боится сделать кого-то наркоманом. Но такой пациент долго не протянет, ему необходимо обезболивающее, потому что иначе он не может ни есть, ни спать. При таких болях ты не живешь, а просто существуешь. А после укола он, по меньшей мере, снова может жить, чему-то радоваться, говорить… Он еще живет. Кроме того, в таком положении ты отчаянно мечтаешь о том, что окружающие будут милосердными и принесут тебе облегчение.

СВЯЩЕННИК: Вы сами переживали подобное с тех пор, как стали лежать в больницах?

ПАЦИЕНТКА: Да, доводилось. И я обращала на это внимание. Думала, что это типично для этажей, где работают некоторые сиделки. Проблема где-то внутри, такое впечатление, что они перестали замечать чужие мучения.

СВЯЩЕННИК: Чем вы можете это объяснить?

ПАЦИЕНТКА: Думала, у них очень много забот. Но похоже, они просто такие и есть.

ВРАЧ: Какие именно?

ПАЦИЕНТКА: Я проходила мимо и видела, как они болтают, а потом идут на перерыв. И это приводит меня в ярость. Знаете, медсестра уходит на обед, а санитарка возвращается и говорит, что сестра внизу, ключи у нее, нужно немного подождать. Но больной попросил сделать ему укол еще до того, как медсестра ушла обедать! Думаю, на этом этаже всегда должен быть человек, который может прийти и дать тебе лекарство, чтобы ты не исходил потом еще полчаса, дожидаясь, пока они вернутся с обеда. Кстати, это совсем не значит, что они сразу кинутся к тебе: сначала ответят на телефонные звонки, изучат новое расписание и оставленные врачами распоряжения. Все это важнее, чем пациенты, медсестры даже не спрашивают, не просил ли кто-то из больных обезболивающее,

ВРАЧ: Простите, вы не возражаете, если мы… поговорим о другом? Мне бы хотелось использовать доступное нам время, чтобы обсудить самые разные темы. Вы не против?

ПАЦИЕНТКА: Да, конечно.

ВРАЧ: Вы упоминали, что видели… наблюдали за палатой, где лежали умирающие дети пяти и четырнадцати лет. Какие мысли это у вас вызвало? Какие чувства, какие образы?

ПАЦИЕНТКА: Вы имеете в виду, как я к этому отнеслась?

ВРАЧ: Да. Вы отчасти уже ответили на этот вопрос, сказали, что не хотите… не любите оставаться в одиночестве, что когда у вас обострение — сильные боли, острый понос или что-то еще, — вам хочется, чтобы кто-то заглянул в палату. Это значит, что вам не нравится оставаться одной. Вторая проблема — это боль. Если придется умирать, вы хотели бы, чтобы смерть пришла без мучений. И вы были не одна.

ПАЦИЕНТКА: Все это верно.

ВРАЧ: Как по-вашему, что еще важно? Нам хотелось бы узнать об этом. Конечно, не только для вас, но и для других пациентов.

ПАЦИЕНТКА: Я вспомнила Д. Ф. — он сходил с ума от вида голых, однообразных стен палаты, и та же сестра, которая не хотела никому давать обезболивающее, принесла ему красивые плакаты с пейзажами Швейцарии. Мы наклеили их на стены. Перед смертью Д. Ф. попросил сестру, чтобы она дала эти плакаты мне. Я проведывала его несколько раз, и мы с ним говорили об этих плакатах. Я поняла, как много они для него значили. Так делают во всех палатах. Мама той девятнадцатилетней девушки приходила к ней каждый день. Она принесла мне картон, мы наклеили картинки на него и повесили на стену без разрешения врачей — но мы прикрепили их клейкой лентой, чтобы не портить стены. Думаю, медсестра была против. С другой стороны, в этой больнице очень много красной клейкой ленты. Эти прекрасные пейзажи напоминают… должны напоминать если не о Боге, то, по крайней мере, о жизни. Но лично я вижу в картинах природы Бога. Вот что я имею в виду: если рядом есть нечто такое, что означает для тебя часть жизни, ты уже не чувствуешь себя одиноким. Этого и хотел Д. Ф. Что касается С., то ее окружали цветы, ей звонили по телефону, к ней часто приходили подруги. Думаю, если бы посещения запретили из-за того, что она очень больна, ей стало бы только хуже. Когда к ней кто-то приходил, она просто оживала, даже если в это время мучилась сильными болями. Иногда она просто не могла говорить. Знаете, я часто ее вспоминаю. Сестры из монастыря приходят ко мне только раз в неделю, а иногда вообще не появляются. Чаще всего обществом для меня становились посетители, приходившие к другим больным, к которым я заглядывала, но и это мне очень помогало. Когда мне хочется плакать, я знаю, что должна что-то сделать, прекратить жалеть себя, перестать думать о своей боли. Достаточно заставить себя пойти к кому-то другому и сосредоточиться на нем. Так я могу забыть о собственных мучениях…

ВРАЧ: Что случается, если вы не можете это сделать?

ПАЦИЕНТКА: Тогда… тогда мне хочется видеть людей, но они никогда не заходят.

ВРАЧ: Думаю, с этой проблемой мы вам поможем.

ПАЦИЕНТКА: Да. Но раньше ко мне никто не приходил (плачет).

ВРАЧ: Теперь многое изменится. В этом одна из целей нашего разговора.

СВЯЩЕННИК: Вы говорите, что раньше, когда вам нужно было общество, к вам никто не заходил?

ПАЦИЕНТКА: Очень редко. Я уже говорила: когда человек болен, его начинают избегать. Знаете, все думают, что тебе не хочется говорить, особенно если ты не отвечаешь на вопросы. Но достаточно просто посидеть рядом, чтобы больной знал, что он не один. Я имею в виду обычных посетителей. Если человек не против молитв, если он просто может тихо повторить с тобой «Отче наш», потому что ты сама уже несколько дней не в силах ее выговорить — произносишь: «Отче наш», а дальше все путается… Понимаете? Вы снова напомнили мне о важном. Знаете, если я ничего не могу дать людям, они уходят. Если бы я могла им что-то дать! Но есть очень много людей, которые даже не понимают, что нужно мне.

ВРАЧ: Это правда (сбивчивый разговор).

ПАЦИЕНТКА: И я действительно много получаю от них, когда начинаю болеть. Я беру очень много, но в такие периоды это мне уже не так нужно.

ВРАЧ: Ваши нужды возрастают, когда вы теряете возможность давать что-то другим?

ПАЦИЕНТКА: Да, и всякий раз во время болезни я начинаю тревожиться о денежной стороне, о том, сколько будет стоить лечение. А еще я боюсь, не уволят ли меня, пока я в больнице. Кроме того, меня волнует, что случится, если болезнь станет хронической и я навсегда останусь инвалидом. Каждый раз появляются новые страхи, и потому мне всегда нужна какая-то помощь.

ВРАЧ: Что происходит в вашей жизни вне больницы? Мы ничего не знаем о вашей биографии, о том, чем вы живете. Что вы чувствуете, когда теряете возможность работать? Вам помогают? Церковь, место, где вы работаете, или семья? Кто-то помогает?

ПАЦИЕНТКА: Да, конечно. Я уже три раза лежала в нашей местной больнице. Однажды вечером боль была такой сильной, что я едва дышала. Я вышла в коридор, постучала в дверь медсестры. Она сделала мне укол, а потом решила оставить в изоляторе. Это изолятор для наших сестер. В нем могут лежать только сестры, и поэтому там ужасно одиноко. Там нет ни телевизора, ни радио, нам это не положено. Разве что какие-то образовательные программы. Когда к тебе никто не заходит, хочется хоть чего-то, но подобные развлечения не приветствуют. Я договорилась с врачом, что он отпустит меня, как только боль успокоится и я смогу ее терпеть. Он знает, что мне очень нужно человеческое общество. Если я могу уйти в свою комнату, полежать там, переодеваться четыре-пять раз в день, спуститься на обед, то тогда я, по крайней мере, чувствую, что продолжаю жить. Мне уже не так одиноко. Мне часто доводилось сидеть в церкви без молитвы, так скверно я себя чувствовала — но зато рядом были другие. Понимаете, о чем я?

ВРАЧ: Конечно. Как по-вашему, почему вас так пугает одиночество?

ПАЦИЕНТКА: Нет, я не могу сказать, что оно меня пугает. Иногда мне нужно побыть наедине с собой. Я не это имела в виду. Просто в таких случаях я чувствую себя заброшенной, покинутой, не могу помочь себе самостоятельно. Если бы я была здоровой, у меня не возникало бы такой потребности в присутствии людей. Страшна не смерть, страшна пытка мучениями, от которых хочется волосы на голове рвать. Не беспокоит даже то, что ты уже несколько дней не мылась, потому что это требует больших усилий. Такое ощущение, что постепенно теряешь человеческий облик.

СВЯЩЕННИК: Чувство собственного достоинства, которое хочется сохранять как можно дольше?

ПАЦИЕНТКА: Да, но в одиночестве мне это не всегда удается.

ВРАЧ: Знаете, вы смогли выразить словами то, что мы делаем тут уже целый год, чего пытаемся добиться самыми разными способами. Мне кажется, вам удалось замечательно это описать.

ПАЦИЕНТКА: По существу, просто хочется оставаться человеком.

ВРАЧ: Личностью.

ПАЦИЕНТКА: Да. Я расскажу вам еще кое-что. В прошлом году меня отсюда выгнали. Из-за сломанной ноги мне пришлось перебираться домой, в нашу больницу, в инвалидном кресле. У меня был патологический перелом. Но любой, кто толкал мое кресло, доводил меня до исступления: все направляли его туда, куда хотели они, а не я. Я не всегда могла объяснить им, куда мне нужно. Мне проще было до изнеможения крутить колеса самой и все-таки добраться до уборной, чем объяснять кому-то, куда мне нужно попасть, а потом заставлять их ждать снаружи, пока я пользовалась туалетом. Понимаете? Меня часто называли очень независимой, хотя на самом деле я мало что могла делать сама. Мне приходилось оберегать свое достоинство, так как окружающие его просто растаптывали. Не думаю, что, когда мне действительно понадобится помощь, я откажусь от нее так же, как прежде. Беда в том, что та помощь, которую оказывает большинство людей, только приводит к неприятностям! Понимаете? Они добры, я понимаю, что они делают это искренне, и все же с нетерпением жду их ухода. У нас, например, есть одна сестра, которая заботится обо всех вокруг. Она постоянно предлагает помощь и обижается, если от нее отказываются. Мне, пожалуй, должно быть стыдно. Я знаю, что у нее больная спина. Таких отправляют в изолятор, а это не так уж приятно — там обычно только семидесятилетние сестры. Я сама встаю и поправляю постель, никого об этом не прошу. Но если она предложит поправить ее, а я откажусь, она решит, что я не доверяю ей как сиделке. Мне остается только скрипеть зубами и надеяться, что на следующий день она не появится, не будет рассказывать, что она совсем не спала ночью из-за болей в спине, — пока у меня не возникнет ощущение, будто это я виновата.

СВЯЩЕННИК: Гм… Она словно заставляет вас расплачиваться за полученную помощь?

ПАЦИЕНТКА: Именно.

СВЯЩЕННИК: Перейдем к другой теме?

ВРАЧ: Обязательно скажите нам, если устали.

ПАЦИЕНТКА: Пока нет, продолжайте. У меня впереди целый день, успею отдохнуть.

СВЯЩЕННИК: Как ваша болезнь сказалась на вере? Я имею в виду религиозную веру. Она усилила или ослабила вашу веру в Господа?

ПАЦИЕНТКА: Я не могу сказать, что болезнь как-то повлияла… я не задумывалась об этом с такой точки зрения. Я хотела отдать себя Господу, быть монахиней. Мне хотелось стать врачом и уехать в какую-нибудь миссию. Не сложилось… Знаете, я никогда не была за границей, долгие годы болела. Теперь я понимаю, что… в свое время я сама решила, что я хочу сделать для Бога. Это меня привлекало, и я решила, что такова Его воля. Но, как выяснилось, это не так. И я почти покорилась. Впрочем, если я когда-нибудь поправлюсь, мне снова захочется осуществить прежние мечты. У меня сохранилось желание изучать медицину. Я считаю, что врач в христианской миссии — это большое дело, это важнее, чем работа медсестры, хотя бы потому, что правительство накладывает на медсестер такие ограничения.

И все же я полагаю, что тут, в больнице, моя вера испытала самое серьезное потрясение. Болезнь тут ни при чем, причиной был один пациент, который лежал дальше по коридору. Он был еврей, очень добрый. Мы познакомились на рентгене, в небольшой приемной, где ждали своей очереди. Я вдруг услышала голос, он спросил: «Чему, интересно, вы так радуетесь?» Я посмотрела на него и ответила: «Не могу сказать, что очень радуюсь, но я и не боюсь того, что случится, если вы это имеете в виду». У него на лице появилось такое… по-настоящему циничное выражение. В общем, так мы и познакомились, а потом выяснили, что наши палаты совсем рядом. Он был еврей, но не благоверный, настоящее испытание для большинства раввинов. Однажды он подошел и сказал мне, что на самом деле никакого Бога нет, мы просто выдумали его, потому что он нам нужен. Знаете, я никогда о таком не думала. Он действительно верил в это. Я так думаю, потому что он не верил в загробную жизнь. С другой стороны, у нас была сестра-агностик, она говорила, что да, возможно, что именно Бог и создал этот мир. Думаю, вам именно это хотелось узнать. С этих людей все и началось. Она сказала мне: «Но с тех пор, как Бог сотворил этот мир, Он совершенно о нем не заботится». Я не встречала таких людей, пока не попала сюда. Знаете, мне впервые пришлось осмыслить собственную веру, ведь я всегда говорю: «Конечно, Бог есть — посмотрите на мир, на природу…» Но этому меня научили другие.

СВЯЩЕННИК: Эти два человека вызвали у вас сомнения в вере?

ПАЦИЕНТКА: Да. И в тех людях, которые меня учили. Разве у них больше прав, чем у этих людей, которые тоже обдумывали вопрос существования Бога? По существу, я выяснила, что у меня нет своей религии, только чья-то, чужая. Вот что сделал со мной М. — тот самый мужчина. Он всегда говорил что-то саркастичное. А медсестра, бывало, говорила: «Не знаю, почему я так забочусь о католической церкви, ведь я ее так ненавижу». Так бывало, когда она давала мне таблетку. Просто поддразнивала меня, беззлобно. Но М. действительно старался с почтением относиться к религии, он уважал меня. Он мог сказать: «О чем ты хочешь поговорить? Предлагаю обсудить Варавву». Я отвечала; «М., нельзя говорить о Варавве вместо Христа», а он говорил: «Да, это действительно разные вещи. Не огорчайся, сестричка». Он старался быть почтительным, но все равно меня поддразнивал. Знаете, как будто все это просто мистификация.

ВРАЧ: Он вам нравился?

ПАЦИЕНТКА: Да, до сих пор нравится.

ВРАЧ: А сейчас это происходит? Сейчас рядом есть такие люди?

ПАЦИЕНТКА: Нет, мы познакомились, когда я попала в больницу во второй раз. Но мы навсегда остались друзьями.

ВРАЧ: Вы до сих пор поддерживаете знакомство?

ПАЦИЕНТ: Он был здесь недавно, прислал мне чудесный букет цветов. И именно благодаря ему я наконец начала верить по-настоящему. Да, теперь это моя собственная вера — вера, а не теория или что-то еще. Я не знаю путей Господних, часто не понимаю того, что происходит, но верю, что Бог выше меня. Когда я вижу, как умирают молодые, вижу лица их родителей, слышу слова о том, что это несправедливо…Я замечаю все это, но говорю: «Бог—это любовь». Теперь я по-настоящему верю в это. Это не просто слова. Если Он — это любовь, то знает, что текущее мгновение в жизни каждого человека — лучшее. Неважно, много прожил человек или мало, но Бог не в силах дать им столько вечности. Иначе они будут целую вечность терпеть муки, а это еще хуже, чем устроено сейчас. Думаю, благодаря Его любви… только поэтому я могу смириться со смертью молодых, невинных душ.

ВРАЧ: Вы не могли бы ответить на один очень личный вопрос?

СВЯЩЕННИК: Минутку, всего минутку. Правильно ли я понял? Вы сказали, что теперь ваша вера стала крепче, чем в начале, вам легче мириться со своей болезнью? Этим все закончилось?

ПАЦИЕНТКА: Не совсем. Я имела в виду свою веру независимо от болезни. Дело не в болезни, просто М. вызвал у меня сомнения, хотя и неумышленно.

ВРАЧ: Теперь это ее вера, а не чужие убеждения, которым ее научили.

СВЯЩЕННИК: И причиной стало знакомство с другим человеком?

ПАЦИЕНТКА: Моя вера родилась тут. Это произошло здесь, в этой больнице. Понимаете, все эти годы я трудилась, я выросла в религиозном окружении, но только теперь поняла, что значат вера и доверие. Раньше я всегда искала на ощупь, старалась глубже понять. Я узнавала все больше, но от этого ничего не менялось, я всегда находила что-то новое. Я говорю М. так: «Если Бога нет, я ничего не потеряю, но если Он есть, я почитаю Его заслуженно, во всяком случае, как могу». А прежде это были чужие слова, что-то автоматическое, убеждения были связаны с моим воспитанием, вот и все. Я… я не почитала Бога. Я думала, что почитаю Его, но, поверьте, если бы кто-то тогда сказал, что я не верю в Бога, я бы просто оскорбилась. Теперь-то я понимаю разницу.

СВЯЩЕННИК: У вас был какой-то вопрос?

ВРАЧ: Да, у меня есть вопрос, но у нас осталось всего минут пять. Возможно, мы еще поговорим позже.

ПАЦИЕНТКА: Я хочу кое-что рассказать. Одна пациентка сказала мне: «Не приходи, чтобы сказать мне, что моя болезнь — Божья воля». Раньше я никогда не думала, что такое замечание может кого-то обидеть. Это была двадцатисемилетняя женщина, мать троих детей. Она сказала: «Ненавижу, когда мне об этом говорят. Я знаю только то, что это нестерпимая боль. Когда тебе больно, каменное лицо не сделаешь». В такое время человеку лучше сказать: «Ты очень страдаешь». Он почувствует, что кто-то понимает, через что ему приходится пройти, а не старается не обращать на это внимания и говорить о чем-то постороннем. Когда становится лучше, можно и поговорить о лучшем. Кроме того, я заметила, что люди просто не могут произносить слово «рак». Такое впечатление, что это слово само по себе причиняет боль.

ВРАЧ: Есть и другие подобные слова.

ПАЦИЕНТКА: Но для большинства их намного больше, чем для меня. Думаю, что в определенном смысле это очень милосердная болезнь — благодаря ей я так много узнала. Я нашла друзей, я встретила множество новых людей. Не знаю, насколько лучше болезнь сердца или, скажем, диабет. Я выглядываю в коридор и радуюсь тому, что у меня есть, не желая ничего другого. Я не завидую другим. Когда очень болен, о таких вещах не задумываешься, просто ждешь, что принесут тебе другие люди: боль или облегчение.

ВРАЧ: Какой вы были в детстве? Почему стали монахиней? Этого хотели родители?

ПАЦИЕНТКА: Я в семье одна такая. Нас было десять: пять мальчиков и пять девочек. Сколько себя помню, я хотела стать монахиней. Но, знаете, поскольку я немного изучала психологию, мне иногда интересно, почему это меня так манило. Я не похожа на своих сестер, они были вполне обычными, в духе маминого воспитания. Моя мама… понимаете, они возились дома по хозяйству и все такое, а я больше любила книги. Впрочем, я могу сказать, что поняла это только спустя много лет. Сейчас, когда я временами устаю быть монахиней, потому что это так трудно, я вспоминаю о том, что, если бы Господь захотел от меня чего-то другого, я приняла бы это как Божью волю. Он уже давно тем или иным способом указал бы мне иной путь. Но все-таки… я продолжаю думать об этом, я думаю об этом всю жизнь… Теперь я могу понять, что, пожалуй, была бы хорошей женой и матерью. С другой стороны, временами мне кажется, что монашеская жизнь — единственное дело, которым я могла бы заниматься, которым мне следовало заняться. Короче говоря, я стала монахиней не по принуждению, а по своей воле, хотя и не понимаю почему. Мне было тринадцать, когда я ушла, но обет я дала только в двадцатилетнем возрасте. Это значит, что у меня было достаточно времени, чтобы узнать эту жизнь, целых шесть лет на раздумья. Знаете, это очень похоже на брак: все зависит от твоего желания. Хочешь — выходишь замуж, не хочешь — нет. Думаю, я достаточно ясно все объяснила.

ВРАЧ: Ваша мать жива?

ПАЦИЕНТКА: Да.

ВРАЧ: Расскажите о ней.

ПАЦИЕНТКА: Папа с мамой эмигрировали сюда из […]. Мама самостоятельно освоила язык. Она очень сердечный человек. Думаю, у них с отцом не было большого взаимопонимания. Он был художником, хорошим коммивояжером, а она — застенчивой, сдержанной женщиной. Теперь я понимаю, что она, должно быть, страдала от отсутствия надежности в жизни. Она высоко ценила замкнутость, и потому в нашей семье общительность, прогулки не поощрялись. А я как раз любила выходить из дому. Мне хотелось гулять по улицам, играть, а сестры предпочитали сидеть дома за рукоделием — и этим радовали маму. Я вступала в разные клубы и все такое, а теперь мне заявляют, что я погружена в себя. Мне всю жизнь трудно было оставаться в уединении…

ВРАЧ: Мне не кажется, что вы погружены в себя.

ПАЦИЕНТКА: Они сказали это всего пару недель назад. Я не часто встречала людей, с которыми можно поговорить… ну, о чем-то помимо повседневных забот. Меня интересуют самые разные вещи, но я никогда не встречала тех, с кем их можно было бы обсудить. Мое общение обычно сводилось к одноклассницам, когда рядом с тобой сидит бухгалтер… многие наши сестры не имеют такого образования, как у меня, и они, мне кажется, немного обижены. Знаете, они думают, будто ты считаешь себя выше, чем-то лучше. Когда сталкиваешься с подобным человеком, приходится быть сдержанной, лишь бы не дать ему повода так думать. Образование заставляет стать скромной, а не гордиться знаниями. Но я не собираюсь менять свою манеру речи. Если я знаю подходящее понятие, то не стану пользоваться упрощенными словами. Пусть считают, что это показное, на самом деле все не так. Я, конечно, могу говорить простыми словами, например, с ребенком, но не собираюсь менять словарный запас, чтобы угодить каждому собеседнику. Хотя временами мне хотелось научиться говорить как все, стать такой, какой меня хотят видеть. Сейчас такого желания уже не возникает. Теперь им придется научиться принимать меня такой, какая я есть. Возможно, я слишком много от них требую, но понимаю, что мне придется просто терпеливо ждать этого, торопиться мне некуда. Я многих раздражаю, но они сами виноваты в том, что у них возникают такие чувства. Я совсем не пытаюсь их злить.

ВРАЧ: Но и вас многие раздражают.

ПАЦИЕНТКА: Да, это правда, но как можно оставаться спокойной, если человек заявляет тебе, что ты погружена в себя, хотя сам все время говорит об одном и том же, как заезженная пластинка. Новое его не интересует, то, что происходит сейчас, тоже не волнует. Нельзя ведь вечно говорить только о вопросах прав человека…

ВРАЧ: Кого вы сейчас имеете в виду?

ПАЦИЕНТКА: Своих сестер по монастырю.

ВРАЧ: Понятно. Что ж, я с удовольствием поговорила бы еще, но, боюсь, нам пора уходить. Знаете, сколько мы уже беседуем?

ПАЦИЕНТКА: Почти час?

ВРАЧ: Уже больше часа.

ПАЦИЕНТКА: Да, вполне возможно. Я знаю, разговоры по душам затягивают.

СВЯЩЕННИК: Остался один вопрос. Быть может, вы тоже хотите задать нам какие-то вопросы?

ПАЦИЕНТКА: Мои рассказы вас не шокировали?

ВРАЧ: Нет.

ПАЦИЕНТКА: Я довольно откровенна. Боюсь, я несколько разрушила ваши представления о том, какой…

ВРАЧ: Какой должна быть монахиня?

ПАЦИЕНТКА: В общем, да.

СВЯЩЕННИК: Я могу заметить, что вы произвели на меня большое впечатление.

ПАЦИЕНТКА: Мне очень не хотелось бы, чтобы мои личные взгляды вызвали неприязнь к образу монахини. Я понимаю, что…

ВРАЧ: Не волнуйтесь, все в порядке.

ПАЦИЕНТКА: Понимаете, я не хочу, чтобы вы начали хуже думать о монахинях, врачах… или, например, медсестрах.

ВРАЧ: Не думаю, что начну думать о них хуже. Наоборот, нам очень понравилось, что вы оставались сами собой.

ПАЦИЕНТКА: Иногда я думаю о том, как им со мной трудно…

ВРАЧ: Полагаю, временами такое случается.

ПАЦИЕНТКА: Я монахиня и медсестра по профессии. Пожалуй, со мной действительно трудно.

ВРАЧ: Мне очень приятно знать, что вы не пытаетесь прикрываться обобщенной маской монахини и остаетесь собой.

ПАЦИЕНТКА: Но я говорю о другом, есть еще одна трудность. Дома я никогда не выхожу из своей комнаты без монашеского убора. Здесь это проблематично, и все же… бывают случаи, когда я готова выскочить прямо в халате, хотя дома это вызывало негодование у некоторых сестер. Они пытались забрать меня из этой больницы, считали, что я веду себя дурно. Я позволяю входить в свою комнату в любое время. У сестер все это вызывает потрясение. Они даже не задумываются, что могут дать мне именно то, чего я хочу, то есть приходить ко мне почаще. Кстати, сюда они действительно заглядывают чаще, чем в изолятор. Я лежала там долго, однажды целых два месяца, но меня проведывали только несколько сестер. Разумеется, они и так сидят в больнице на дежурствах, а в свободное время хотят вырваться подальше от всего этого. Мне даже доводилось объяснять это им, чтобы они больше не приходили. Понимаете, даже если я скажу, что хочу видеть их снова, они вряд ли в это поверят. Они убеждены, что у меня сильный характер, что мне лучше оставаться одной, что я их не ценю… А я не могу их упрашивать.

СВЯЩЕННИК: Вы хотите именно того, чтобы они поняли это без просьб?

ПАЦИЕНТКА: Не совсем. Просто я не умею просить, даже если это мне нужно.

СВЯЩЕННИК: Я думаю, это… вы очень хорошо нам все объяснили. Очень понятно. Пациентам важно сохранять чувство собственного достоинства. Им не хочется, чтобы приходилось о чем-то просить, чтобы с ними обращались как с куклами.

ВРАЧ: Если можно, я хотела бы закончить этот разговор небольшим советом, хотя и не люблю это слово. Думаю, временами, когда нам больно и трудно, когда мы чувствуем себя плохо, медсестрам не так легко определить, чего мы от них хотим, а чего не хотим. Поэтому мне кажется, что попросить о чем-то — это не так уж страшно, это не то же самое, что выпрашивать. Понимаете? Хотя, конечно, просить бывает довольно трудно.

ПАЦИЕНТКА: У меня очень разболелась спина. Когда буду проходить мимо столика дежурной, попрошу у нее обезболивающее. Не знаю, когда таблетка мне потребуется, но если я просто попрошу лекарство… это ведь будет достаточно? Боли возникают неожиданно, даже если выгляжу я нормально. Врачи сказали, что я должна стараться чувствовать себя комфортно… чтобы день проходил без болей, ведь мне скоро возвращаться на работу, а там придется проводить уроки независимо от того, болит что-то или нет. Мне приятно, что они это понимают: время от времени тебе просто необходимо освободиться от боли, хотя бы для того, чтобы все вокруг смогли передохнуть.

Беседа ясно показывает потребности этой пациентки. Ее переполняли раздражение и обиды, которые, по всей видимости, зародились еще в раннем детстве. В семье было десять детей, и она чувствовала там себя чужой. Ее сестры любили сидеть дома, заниматься рукоделием, и это радовало их мать. Сама пациентка была больше похожа на отца, ее тянуло на волю, хотелось многое повидать, но это означало бы огорчить маму. Судя по всему, пациентке пришлось сдерживать свои желания, характер, непохожесть на остальных сестер. В результате она стала монахиней, то есть «хорошей девочкой», радующей мать. Когда пациентка заболела, ей было уже под сорок; именно в то время она стала более требовательной, так как ей было все труднее оставаться «хорошей девочкой». Обида на сестер-монахинь была отголоском обиды на мать и сестер, на отсутствие понимания с их стороны. Это было повторение детского ощущения отверженности. Вместо того чтобы разобраться в причинах раздражительности и негодования пациентки, окружающие воспринимали их на свой счет и начали еще больше избегать ее. Ей удалось найти только одно решение проблемы отчужденности: она проведывала других больных и высказывала медсестрам требования от их имени — тем самым она пыталась удовлетворить их потребности (по существу, и свои собственные) и одновременно получала возможность открыто выразить свое возмущение недостаточной заботой о больных. Такие требования, высказываемые с явной враждебностью, разумеется, настроили сотрудников больницы против пациентки, но в то же время позволили ей рационально оправдывать собственную раздражительность.

В ходе беседы нам удалось удовлетворить несколько ее потребностей. Мы не мешали ей быть собой, оставаться враждебной и требовательной; мы не осуждали ее за это и не высказывали никаких личных мнений. Мы хотели понять ее поведение, а не оценивать его. Как только у пациентки появилась возможность освободиться от тяжелого груза рассерженности, проявилась совершенно другая сторона ее личности: добросердечная женщина, умеющая любить, интуитивно чувствовать и испытывать привязанность. Очевидно, она влюбилась в того мужчину, благодаря которому, по ее словам, нашла подлинный смысл своей религиозности. Он открыл перед ней двери к многочасовому самоанализу и в результате помог обрести глубинную, а не поверхностную веру в Бога.

В конце нашей встречи она попросила, чтобы ей почаще предоставляли возможность выговориться. Это желание было скрыто под словами (тоже сердитыми) об обезболивающем. Мы продолжали посещать ее и с удивлением узнали, что она перестала навещать других умирающих больных, стала терпимее к работникам больницы. Когда ее раздражительность улеглась, медсестры тоже начали заглядывать к ней чаще, а позже даже захотели поговорить с нами, чтобы «лучше ее понять». Все совершенно изменилось!

Во время одной из наших последних встреч она несколько раз испытующе взглянула на меня и наконец решилась высказать одну просьбу. Раньше меня никогда не просили прочесть вслух главу из Библии. К тому времени пациентка была уже очень слаба; она просто откинула голову назад и подсказывала, какие страницы читать, а какие пропустить.

Не могу сказать, что мне было приятно исполнять эту просьбу. Желание было довольно странным, обычно меня просили совсем о другом. Мне было бы намного легче просто растереть ей спину или вынести судно. Однако я помнила о том, что не раз ей говорила: мы пытаемся исполнять желания больных. Хотя в данном случае удобнее было бы пригласить больничного священника, ее потребность в чтении была в тот момент, судя по всему, безотлагательной. Помню, тогда меня преследовала ужасная мысль о том, что сейчас в палату заглянет кто-то из коллег и посмеется над моей неожиданной ролью. К моему облегчению, во время того «урока» нас никто не потревожил.

Я читала Библию, почти не задумываясь над смыслом слов. Пациентка лежала с закрытыми глазами, и мне не удавалось определить ее настроение. Перед уходом я спросила, была ли это притворная игра. Быть может, я просто не поняла глубинного смысла ее просьбы? В первый и последний раз я услышала ее сердечный смех, в котором чувствовалась признательность. Она сказала, что это была игра, но в ее основе лежали благие намерения. Она не только хотела еще раз меня «проверить», но и попыталась передать мне свою последнюю весть, которую, как она надеялась, я буду помнить и после ее смерти…

Несколько дней спустя она сама пришла в мой кабинет, чтобы проститься. Она выглядела веселой, даже счастливой. Это уже была не раздраженная монахиня, которой все избегают, а просто женщина, сумевшая найти если не примирение, то хотя бы внутренний покой. Она покидала больницу и уезжала в свою обитель, где и скончалась некоторое время спустя.

Мы вспоминаем ее до сих пор. В памяти остались не трудности, которые она причиняла, а преподанные многим из нас уроки. В последние месяцы жизни она была такой, какой уже давно хотела стать: она отличалась от других, но не лишилась любви и понимания.

ГЛАВА V.

ТРЕТИЙ ЭТАП: ТОРГОВЛЯ

Топор дровосека просил у дерева сук — на топорище. Дерево дало ему сук.

Тагор, «Отбившиеся птицы»

Третий этап, когда пациент пытается договориться с болезнью, не так хорошо известен, но тем не менее очень полезен для больного, хотя длится совсем недолго. Если на первом этапе мы не могли открыто признать печальные факты, а на втором чувствовали обиду на окружающих и на Бога, то, возможно, нам удастся прийти к некоему соглашению, которое отсрочит неизбежное. «Если Господь пожелал забрать меня отсюда и не откликнулся на мое возмущение, то, быть может. Он с большей благосклонностью воспримет ласковые увещевания». Все мы знакомы с таким изменением поведения; наши дети сначала требуют чего-то, а потом начинают умолять об одолжении. Они не мирятся с нашим отказом на просьбу разрешить переночевать в гостях у приятеля; они злятся и топают ногой; они запираются в ванной и какое-то время выражают свой гнев тем, что отказываются открыть дверь. Однако по зрелом размышлении у них появляется мысль испробовать другой подход. Рано или поздно они выходят из ванной, добровольно берутся за какие-то домашние хлопоты (хотя в обычных обстоятельствах их не заставишь это делать), а затем заявляют: «Если я целую неделю буду вести себя хорошо и мыть по вечерам посуду, ты меня отпустишь?» Разумеется, у них остается слабая надежда на то, что мы пойдем на такую сделку и они добьются желаемого. Смертельно больной пациент прибегает к сходным приемам. По опыту прошлого он знает, что всегда существует слабая надежда на вознаграждение хорошего поведения, исполнение желаний за особые заслуги. Его желание практически всегда заключается сначала в продлении жизни, а позже сменяется надеждой на хотя бы несколько дней без болей и неудобств. Одна больная, оперная певица, лицо и челюсти которой были изуродованы злокачественной опухолью, мечтала о том, чтобы «еще один раз выйти на сцену». Осознав, что это невозможно, она дала, вероятно, самое трогательное представление за всю свою жизнь. Пациентка пожелала принять участие в нашем семинаре, но с возможностью видеть наблюдателей, которые обычно скрывались за односторонним зеркалом. Глядя на собравшихся, она рассказывала нам историю своей жизни, успеха и трагедии, пока телефонный звонок не вынудил ее вернуться в палату. Лечащий врач и стоматолог собирались удалить ей зубы, чтобы перейти к лучевой терапии. Певица попросила дать ей возможность спеть для нас в последний раз, прежде чем ей придется навсегда спрятать от людей свое лицо.

Другая больная мучилась ужасными болями, она не могла вернуться домой, так как полностью зависела от инъекций обезболивающих препаратов. У нее был сын, который в то время готовился к свадьбе, что соответствовало желанию матери. Пациентке было очень горько думать о том, что она едва ли сможет стать свидетелем этого важного события, тем более что женился ее старший, любимый сын. Объединив усилия, мы смогли научить ее основам самовнушения, что позволило женщине держаться без лекарств на протяжении нескольких часов. Пациентка давала самые разные обещания, которые должна была исполнить, если ей удастся прожить достаточно долго, чтобы побывать на свадьбе сына. Накануне церемонии она вышла из больницы элегантной дамой. Никто не мог поверить, что она действительно тяжело больна. Она была «самым счастливым человеком на свете», просто лучилась от радости, а я гадала, что будет потом, когда исполнится ее мечта.

Мне никогда не забыть ту минуту, когда она вернулась в больницу. Пациентка выглядела утомленной, даже измученной, но, прежде чем я yen ела поздороваться, сказала мне: «Не забывайте, что у меня есть еще один сын!»

По существу, подобная сделка представляет собой попытку отсрочить неизбежное. Она не только определяет награду «за примерное поведение», но и устанавливает некую «окончательную черту» (еще одно выступление, свадьба сына и т. д.). Сделка подразумевает, что, если мечта исполнится, больной обещает ни о чем больше не просить. Ни один из наших пациентов не сдержал слова. Иными словами, они вели себя в точности как дети, уверяющие: «Если ты меня отпустишь, я никогда больше не буду ссориться с сестрой». Нет нужды говорить, что малыш снова ввяжется в драку с сестрой, а оперная певица постарается устроить еще одно представление. Наша пациентка просто не могла жить без надежды на новые выступления и покинула больницу раньше, чем ей удалили зубы. Вторая пациентка не хотела начинать разговор с нами, пока мы не согласимся с тем, что она непременно должна побывать и на свадьбе второго сына.

Большая часть сделок заключается с Богом. Обычно такие договоры держат в тайне и раскрывают разве что в разговоре со священником. Когда нам доводилось вести беседы с пациентами без зрителей, участников семинара, мы поражались, сколько больных обещают «посвятить себя Господу» или «всю оставшуюся жизнь служить церкви», если только Бог подарит им еще немного жизни на земле. Немало пациентов клялись оставить свои органы или все тело «науке», если врачи воспользуются своими научными познаниями, чтобы продлить им жизнь.

С психологической точки зрения, обещания могут указывать на скрытое чувство вины. По этой причине очень важно, чтобы сотрудники больницы с вниманием относились к подобным заявлениям пациентов. Если восприимчивый священник или врач заметил такие обещания, он может, например, выяснить, действительно ли пациент испытывает чувство вины из-за того, что редко бывал в церкви; не исключено, что причиной стали более глубокие, подсознательные враждебные желания, которые позже вызвали ощущение вины. Именно по этой причине мы обнаружили, насколько полезен междисциплинарный подход к больным, так как первым о подобных тревогах обычно узнавал священник. После этого мы принимались обсуждать их с пациентом, пока он не избавлялся от иррациональных страхов или стремления наказать себя из-за преувеличенного чувства вины, тем более что такая обеспокоенность чаще всего приводит к дальнейшим попыткам договориться и новым несбыточным обещаниям после исполнения «окончательного условия» сделки.

ГЛАВА VI.

ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАП: ДЕПРЕССИЯ

Мир бередит струны угасающей души, и слышится музыка печали.

Тагор, «Отбившиеся птицы», XLIV

Когда обреченный пациент уже не может отрицать свою болезнь, когда ему приходится идти на очередную операцию или госпитализацию, когда проявляются новые симптомы недуга, а больной слабеет и теряет вес, небрежной улыбкой грустные мысли уже не отбросишь. Оцепенение или стоическое отношение, раздражительность и обиды вскоре сменяются ощущением огромной потери. Эта потеря может иметь множество граней: женщина с раком молочной железы страдает оттого, что ее фигура потеряла привлекательность, а больная раком матки чувствует, что перестала быть настоящей женщиной. Весть о том, что ей предстоит операция лица и удаление зубов, вызвала у нашей оперной певицы потрясение, смятение и глубочайшую депрессию — но это только одна из множества потерь, которые приходится переживать таким пациентам.

Интенсивное лечение и пребывание в больнице усугубляются денежными расходами, так как не все больные могут позволить себе в начале лечения роскошные условия, а затем и предметы первой необходимости. Огромные суммы, которых требует усиленное лечение и госпитализация в наше время, заставляют многих пациентов продавать все, что у них есть. Им не удается сохранить дом, выстроенный для спокойной старости, или отправить ребенка учиться в колледж — то есть исполнить свои давние замыслы, Добавим к этому потерю работы из-за долгого отсутствия или нетрудоспособности. По той же причине матерям и женам нередко приходится добывать средства к существованию и, следовательно, лишать детей прежнего внимания. Если же болеет молодая мать, малышей часто отдают в интернаты, что усиливает горечь и чувство вины пациентки.

Все эти причины депрессии хорошо известны любому, кто имеет дело с больными. Однако мы часто забываем о подготовительной скорби, которую переживает смертельно больной, когда готовится к окончательному прощанию с этим миром. При необходимости различать эти две формы депрессии я назвала бы одну реактивной, а другую подготовительной. Первая отличается от второй по своему характеру, и относиться к ней следует совершенно иначе.

Чуткий человек без труда выявит причину депрессии и избавит больного от неоправданного чувства вины, которое нередко сопутствует депрессии. Если женщину волнуют мысли о том, что она перестала быть женщиной, мы можем высказать комплимент, особенно подчеркивающий ее женственность, вернуть ей уверенность в том, что после операции ее женская привлекательность ничуть не пострадала. Недавно появившиеся протезы значительно повысили самооценку женщин с раком молочной железы. Работник социальной службы, лечащий врач или священник могут обсудить тревоги больной с ее мужем, заручиться его поддержкой в возвращении пациентке веры в себя. Социальные работники и священники способны оказать неоценимую помощь в период перемен в домашнем быту, особенно если хлопоты связаны с детьми и одинокими пожилыми людьми, которые могут потребовать даже временного переселения, Нас всегда поражает, как стремительно исчезает с лица больного подавленное выражение, когда решаются такие тягостные вопросы. Хорошим примером тому служит беседа с г-жой С., приведенная в десятой главе. Эта женщина пребывала в глубокой депрессии, у нее не было сил взглянуть в лицо собственной болезни и угрозе смерти из-за груза ответственности за многих людей и отсутствия надежды на то, что о них позаботится кто-то другой. Она потеряла возможность исполнять прежнюю роль, но никто не мог ее заменить.

Второй тип депрессии отличается тем, что вызван не прошлыми потерями, а неминуемыми потерями в будущем. При виде опечаленного человека мы прежде всего стараемся ободрить его, заставить смотреть на мир не так мрачно и безнадежно. Мы предлагаем им обратить внимание на светлые стороны жизни, яркие и внушающие оптимизм события. Такое поведение часто объясняется нашими собственными потребностями, нежеланием долгое время видеть перед собой унылое лицо. Подобный подход полезен, когда речь идет о первой форме депрессии у смертельно больных. Матери будет приятно узнать, что, пока муж на работе, ее дети безмятежно играют во дворе соседа, что они по-прежнему смеются и шутят, ходят на праздники и приносят из школы хорошие отметки — все это свидетельствует о том, что жизнь продолжается несмотря на отсутствие матери.

Но когда депрессия является средством подготовки к неминуемой потере всего любимого и ценного, инструментом перехода к состоянию смирения, наши ободрения не принесут больному особой пользы. Не стоит предлагать ему видеть во всем светлую сторону, ведь это, по существу, означает, что он не должен размышлять о предстоящей смерти. Совершенно противопоказано твердить ему, чтобы он не печалился, так как все мы испытываем горе, когда теряем любимого человека. Этому пациенту вскоре предстоит расстаться со всем вокруг, со всеми, кого он любит. Если позволить ему выразить свою скорбь, он с меньшим трудом обретет окончательное смирение. Таким образом, на этапе депрессии больной будет признателен тем, кто сможет просто побыть рядом, не предпринимая постоянных попыток его утешить. В противоположность первой форме депрессии, когда больной хочет поделиться своими тревогами, склонен к многословному общению и нередко требует деятельного участия представителей разного рода занятий, второй тип депрессии обычно протекает в молчании. Подготовительная скорбь почти не требует слов, это скорее чувство, которое лучше всего разделить другими средствами: погладить по руке, потрепать по голове или просто молча посидеть рядом. В этот период вмешательство посетителей, которые пытаются ободрить больного, не способствует его эмоциональной подготовке, но, напротив, мешает ей.

Пример г-на Н. послужит иллюстрацией этапа депрессии, которая отягощалась отсутствием внимательности и чуткости к его потребностям со стороны близких людей и, в особенности, членов семьи. Этот случай одновременно показывает обе формы депрессии, так как г-н Н. часто высказывал сожаления о своих «ошибках» в прошлом, о возможностях, утерянных еще тогда, когда он был здоров; он печалился, что в свое время не сделал для семьи все, что мог. Депрессия сопровождалась потерей сил, неспособностью исполнять роль мужчины, главы семьи. Его не ободрила даже неожиданная возможность испробовать дополнительный и многообещающий метод лечения. Наши беседы показали, что он готов отказаться от жизни. Пациента огорчало, что его вынуждают бороться за жизнь, когда он уже начал готовиться к смерти. Именно это расхождение между настроением больного и надеждами близких людей часто становилось причиной глубокой подавленности и страданий наших пациентов.

Если представители тех профессий, которые призваны оказывать пациентам моральную поддержку, научатся осознавать конфликт между настроениями больного и его близких, они смогут объяснить происходящее членам семьи пациента и этим очень помогут и больному, и его окружению. Специалисты должны понимать, что эта форма депрессии необходима и даже благотворна, так как обреченному пациенту легче умирать в состоянии смирения и покоя. Однако этого этапа достигают только те больные, которые смогли преодолеть мучения и страхи. Если понимание этого удастся передать членам семьи больного, они тоже избавятся от немалой доли моральных страданий.

Вот как проходила наша первая беседа с г-ном Н.:

ПАЦИЕНТ: Мне нужно будет говорить громко?

ВРАЧ: Нет, не беспокойтесь об этом. Если мы не расслышим вас, то сразу скажем об этом. Говорите, как вам удобно — и сколько угодно. (В сторону) Г-н Н. говорил, что если я поддержу его психологически, у нас получится хороший разговор, так как он изучал искусство общения.

ПАЦИЕНТ: Да, потому что физически я чувствую себя скверно, голова кружится.

ВРАЧ: Что вы имели в виду, когда говорили о психологической поддержке?

ПАЦИЕНТ: Знаете, можно чувствовать себя физически очень неплохо, даже если на самом деле это не так. Все дело в психологическом подъеме. Ощущаешь дополнительный заряд бодрости, словно узнал хорошие новости или еще что-то. Это я и имел в виду.

ВРАЧ: По существу, вы предлагаете говорить о хорошем, а не о плохом.

ПАЦИЕНТ: Вы так думаете?

ВРАЧ: Я правильно поняла ваши слова?

ПАЦИЕНТ: Нет, совсем нет…

СВЯЩЕННИК: Мне кажется, он просто говорит, что ему нужна моральная поддержка.

ВРАЧ: Да, разумеется.

ПАЦИЕНТ: Я говорю о том, что если буду сидеть больше пяти минут, то, скорее всего, просто свалюсь на кровать, потому что очень слаб и редко поднимаюсь.

ВРАЧ: Хорошо, тогда давайте перейдем прямо к тому, о чем хотим поговорить.

ПАЦИЕНТ: Давайте.

ВРАЧ: Мы почти ничего о вас не знаем. Мы беседуем с пациентами, чтобы понять, как говорить с ними, научиться воспринимать их как живых людей, а не истории болезни. Быть может, для начала вы просто кратко расскажете о себе: сколько вам лет, чем занимаетесь и как давно вы лежите в больнице.

ПАЦИЕНТ: Я здесь почти две недели. По профессии я… короче говоря, химик-технолог. У меня есть ученая степень, но, кроме того, я прошел университетский курс искусства общения.

ВРАЧ: (Неразборчиво).

ПАЦИЕНТ: Не совсем так, потому что когда я этим занялся, у них был курс искусства общения, а после моего окончания они его отменили.

ВРАЧ: Понятно.

СВЯЩЕННИК: Почему вас заинтересовало искусство общения? Это было нужно для вашей работы как химика или просто вызывало интерес?

ПАЦИЕНТ: Просто вызывало интерес.

ВРАЧ: Как вы оказались в больнице? Вы впервые попали сюда?

ПАЦИЕНТ: Впервые.

ВРАЧ: По какой причине?

ПАЦИЕНТ: Нужно было продолжить лечение рака. В апреле меня оперировали…

ВРАЧ: В апреле этого года?

ПАЦИЕНТ: …в другой больнице.

ВРАЧ: В этом году? И там выяснилось, что у вас рак?

ПАЦИЕНТ: Да. Я не стал ждать уточнения диагноза и сразу попросил перевести меня в эту больницу.

ВРАЧ: Понятно. Как вы восприняли это известие? Вам в апреле об этом сказали?

ПАЦИЕНТ: Да.

ВРАЧ: И как вы это восприняли, как вам об этом сообщили?

ПАЦИЕНТ: Конечно, это был удар.

Страницы: «« « 12345678 » »»