Серебряные письма Лунина Алиса
Сергей мягко улыбнулся:
– Ну какие теперь фотографии, Леля, до того ли сейчас?
Это, конечно, было счастье, но счастье напополам с тревогой за любимого человека, с каждодневным страхом – когда выстрелит, отзовется беда, ведь кажется, что-то сгущается в воздухе, происходит прямо сейчас. Ольга прислушивалась к своей интуиции, к разговорам прохожих на улицах и понимала, что в городе уже неспокойно.
В попытке оттянуть время – затаиться, переждать, в середине октября она предложила Сергею поехать на дачу Ларичевых в Павловск.
Я не могу увезти тебя, Сереженька, на твой любимый Север, но могу хотя бы куда-то подальше от этого страшного города.
Здесь, в Павловске, на краю жизни и осени, было спокойно. В мамином саду отцвели еще не все цветы и опали не все яблоки (папин любимый северный сорт только-только созрел). Холодный дом просил наполнить его теплом и жизнью.
Днем Ольга с Сергеем уходили гулять в парк: «Вон наша скамеечка, Сережа, помнишь? А здесь дура-кукушка, открутить бы ее глупую маленькую голову, так неудачно над нами пошутила!»
Вечером пили чай, разговаривали и – любили, любили.
В один из вечеров Сергей сказал Ольге, что хочет кое-что ей показать.
Он достал неприметный мешок, который привез с собой из города, и протянул Ольге зеркальце. Серебро заиграло в свете свечей; Ольга заглянула в Зазеркалье, увидела обнаженную себя – раскрасневшуюся от любви, всю перецелованную.
– Чье это, Сережа?
– Моей матери, – улыбнулся Сергей, – оно старое, еще из тех времен, когда за зеркало можно было получить целое состояние! Я храню его как память о ней. И вот еще одна память о матери – ее предсмертный подарок.
Сергей извлек на свет средних размеров картину, поставил ее на столик рядом с кроватью, где лежала Ольга.
– Познакомься с ней, Леля!
На полотне была изображена стоявшая у окна молодая рыжеволосая женщина в зеленом платье. Ее взгляд был устремлен куда-то в даль, при этом для зрителя оставалось сокрытым не только то таинственное нечто, что видела незнакомка, но и выражение ее глаз; таилась ли в них печаль, изумление или же радость, тоже являлось загадкой. Но главной тайной художника была волшебная сила его таланта – картина источала божественный свет, который струился из окна, наполнял комнату и пространство.
Ольга, с детства серьезно увлеченная живописью, ахнула – она понимала подлинный масштаб дарования неизвестного художника.
– Да ведь это шедевр, Сережа! Но как, откуда появилось такое чудо?
Сергей рассказал, что эту картину в свое время купил его дед по материнской линии – купец первой гильдии Петр Прохоров, человек образованный и увлеченный искусством, страстный собиратель живописи. Семейная легенда гласила, что эту картину Петр Иванович приобрел за огромные деньги то ли у странствующих итальянских музыкантов, то ли привез из Европы, где выкупил ее у некого немца-коллекционера; как бы то ни было, картина бережно хранилась в семье Прохоровых долгие годы. Петр Иванович, будучи чрезвычайно ревнивым коллекционером, предпочитал никому не показывать свою коллекцию, и о существовании картины, принадлежавшей, по всей видимости, кисти старых голландских мастеров, знала только семья Прохоровых. Перед смертью Петр Иванович завещал жемчужину своей коллекции любимой дочери Марии – матери Сергея. Мария же перед смертью передала картину своему сыну-подростку как главное наследство и память о семье Прохоровых. После ссоры с отцом, уходя из дома, Сергей забрал картину с собой.
Ольга покачала головой – невероятно!
– Но ее когда-нибудь показывали оценщикам?
– Никогда. В семье матери догадывались, что обладают настоящим сокровищем, но предпочитали никому об этом не рассказывать.
Ольга, как завороженная, смотрела на полотно – волшебный свет освещал теперь и ее лицо, отражался в ее восхищенных зеленых глазах.
– После того как моя мать умерла, картина всегда висела у меня над столом. Я смотрел на эту незнакомку и представлял, что говорю с матерью. Я и теперь стараюсь не расставаться с картиной; как видишь, даже сейчас забрал ее сюда, с собой.
– Интересно, кем была эта женщина? В каком веке она жила? – вздохнула Ольга. – И сколько поколений нас от нее отделяет – каких-нибудь десять-двенадцать женщин? Если вдуматься – не так и много…
– Знаешь, мне кажется, она чем-то похожа на тебя, – улыбнулся Сергей.
Ольга пожала плечами – все женщины похожи друг на друга, в конце концов, мы все дочери Евы.
– Хотя нет, ты ни на кого не похожа! – Сергей обнял ее.
– Точно! Такой несносной и глупой, как я, нет, не будет, да и не надо! – Ольга рассмеялась, темные кудри упали на обнаженное плечо. – А все-таки частица той женщины, несмотря на разделяющее нас время, есть и во мне! И часть меня останется в других девушках, которые будут после меня, даже через сто лет. Хотя лет через сто, наверное, все будет совсем по-другому? Это же спустя целую вечность! А как ты думаешь, что она видит в этом окне? Может, высматривает своего возлюбленного, который ушел на какую-нибудь очередную войну, ждет его?! Вот в этом-то все женщины и схожи. Вы уходите, а мы остаемся вас ждать.
В двадцатых числах октября осень сломалась – ночи теперь стали совсем холодными; в доме было промозгло и холодно, да и доставать продукты становилось все сложнее. Правда, их отчасти выручали живущая по соседству молочница и старый сад, где росли яблоки и груши.
Сергей обычно приносил из сада целую россыпь краснобоких яблок; брызгала тонкая кожица, яблоко взрывалось во рту сладчайшим, с легкой кислинкой вкусом, и по всей комнате плыл яблочный аромат.
– У нас здесь просто яблочный рай, – как-то сказала Ольга, вгрызаясь в крутой яблочный бок, – но знаешь, я не очень люблю их грызть! Привыкла к нарезанным, нам с Ксютой мама всегда нарезает.
Сказала и забыла; а утром вышла на кухню и увидела – на столе стояли букет георгинов, ее любимый кофе в чашке и большая тарелка аккуратно нарезанных яблок.
– Ешь, Леля, – улыбнулся Сергей. – Еще добыл молока у молочницы, и, боюсь, это все, чем мне сегодня удалось поживиться.
В тот же день они узнали новости из Петрограда – революция, большевики, – и это означало только одно.
– Нам надо вернуться в город, – сказал Сергей.
В ночь перед отъездом Ольге долго не спалось. Огромная луна заглядывала в окна, рассеивала молочную свою меланхолию.
Как была – в легкой белой сорочке, лишь набросив шаль на плечи, Ольга вышла из дома в осенний сад. Деревья в саду полыхали красным пожаром, как все вокруг этой красной осенью. Ольга зябко поежилась; первые морозы подбирались, и в воздухе стоял горьковатый запах ритуальных осенних костров. Ей так хотелось навсегда остаться здесь, в доме, спрятать Сергея, оградить его от возможной беды.
Из дома выглянул Сергей:
– Леля, вернись в дом, простынешь!
– Еще минуту! – попросила Ольга.
Сергей вышел, спустился к ней на крыльцо.
В тишине лунной ночи раздался звук упавшего в траву, припозднившегося до холодов яблока.
Вернувшись в Петроград и войдя в квартиру, они увидели, что в комнате все перевернуто вверх дном.
– Кажется, в наше отсутствие у нас побывали гости, – усмехнулся Сергей. – Как хорошо, что я не оставил картину здесь.
На полу, среди прочих разбросанных вещей, валялись сломанный штатив Сергея и фотокарточки Ольги. Оглядев этот бардак, предвестник того хаоса, в который погружались город, страна и их собственные судьбы, и поняв, что среди прочих мало-мальски ценных вещей воры унесли фотоаппарат Сергея, Ольга заплакала.
Сергей обнял ее:
– Ну что ты, ничего не случилось. Подумаешь, фотоаппарат украли, не велика потеря! Потом разживемся новым.
Ольга взяла руку Сергея, поднесла к лицу, провела, как любила, тыльной стороной ладони по своей щеке:
– А что дальше, Сережа? Что нас ждет?
– Будем жить, – улыбнулся Сергей. – Ты же нагадала нам на кофейной гуще и детей, и внуков, и долгую счастливую жизнь!
К вечеру в комнате прибрали, расставили вещи по местам, сели пить чай. Сергей сказал, что больше всего переживает теперь за картину – не ровен час украдут! – времена нынче смутные, и кто его знает, что может случиться.
– Я бы хотел ее сохранить, – признался Сергей.
Ольга задумалась – как сберечь безусловный шедевр в окаянные дни? – и поняла, что сейчас ей пригодятся те уроки рисования, которые она брала в ранней юности. Несмотря на то, что ее мечта стать большим художником не осуществилась, она все же была искусной рисовальщицей, к тому же знакомой с азами реставрации картин; ее мастерство должно было помочь спасти и сохранить картину.
На следующий день Ольга принесла из родительской квартиры свои лучшие масляные краски.
– Сережа, я нанесу поверх полотна второй слой и спрячу твою незнакомку до лучших времен! Я смогу превратить ее в такое безобразие, на которое не польстится даже самый неискушенный в живописи воришка!
Увидев озадаченный взгляд Сергея, Ольга заверила, что зарисует картину так бережно, что та не пострадает, и что впоследствии этот нанесенный верхний слой можно будет снять путем несложной реставрационной техники. Осторожно, так, чтобы не повредить шедевр, она зарисовала картину, нарочито стилизуя ее под неумелый детский рисунок со смешным нелепым попугаем.
– Ну хоть на это-то моего сомнительного дарования хватило, – усмехнулась Ольга, закончив работу. – Посмотри на эту безобразную мазню! Мой старенький учитель рисования, бывший преподаватель Академии художеств, теперь упал бы в обморок! Знаешь, я сейчас чувствую себя варваром, испортившим шедевр! И как же я хочу поскорее освободить твое голландское чудо из этого птичьего плена!
Сергей взглянул на залихватского пестрого попугая, возникшего, казалось, из ниоткуда, и вздохнул.
Ольга коснулась его руки:
– Я знаю, что ты будешь скучать по своей незнакомке, но ведь она так и осталась здесь, с тобой!
Между тем город все вернее погружался в хаос. Это было странное время, словно бы над Петербургом, превратившимся в Петроград, теперь вихрились и сгущались темные тучи; повисшее в воздухе напряжение было сродни сверхмощной пружине, закрученной до масштабов страны. И было ясно, что если она рванет – разнесет все вокруг, и последствия отзовутся не то, что во всей стране, а и в мире. Красные знамена, баррикады, пламенные ораторы на улицах – градус кипения повышался.
Ольга старалась в эти неспокойные дни делать что могла, то, что вообще может делать женщина в дни бедствий и смуты; создавала посреди хаоса теплый и, насколько это было возможно, комфортный мир для человека, которого любила. Она продавала те ценные вещи, что у них были, выменивала, добывала еду, варила, стирала. Ее Сережа, фотограф-идеалист, чудак, оказался не слишком приспособленным к будничной жизни, и она находила свое предназначение в заботе о нем: наладила его быт, поддерживала душевный покой. Правда, последнее давалось ей куда сложнее, чем супы и стирка. Сергей казался не просто печальным, а потерянным, неприкаянным, он перестал улыбаться, утратил интерес и к книгам, и к прежним увлечениям, и все время о чем-то сосредоточенно думал. Какая-то серьезная, тяжелая дума лежала у него на душе камнем. Этот Сережин камень давил и Ольгу.
– Вот странно, Леля, – однажды сказал Сергей, – я никогда не был так счастлив, как сейчас, и одновременно с тем так растерян.
Ольга кивнула, понимая, о чем он говорит, она и сама чувствовала растерянность, а кроме того, страх. Ольга боялась, что однажды Сергей с его растворенным в крови природным рыцарством, с присущим ему идеализмом, с книжными представлениями о доблести и чести, скажет, что он сделал выбор.
И вот это случилось.
В тот день, в конце ноября, Ольга, раздобыв немного муки и картошки, вернулась домой. Когда стоявший у окна Сергей повернулся к ней, Ольга уже обо всем догадалась; в его глазах застыла решимость и глубокая печаль.
«Вот оно, – обмерла Ольга. – Сейчас он скажет».
Спокойным, негромким голосом Сергей сообщил, что он примкнул к Белому движению и вступил в Белую Добровольческую армию.
– Сережа, ведь ты не военный, ты фотограф! Ну какая армия?! Ты можешь и должен заниматься наукой, изобретать оптику, объективы, что там еще, – от отчаяния она запнулась и бессильно выдохнула: – Я не знаю!
Сергей улыбнулся:
– Я мужчина, Леля, и я все решил.
Ольга взмолилась:
– Брось все, умоляю тебя! Мы уедем из России, убежим за границу, продадим эту картину, у нас будут деньги, я все устрою!
Сергей молча обнял ее.
Ольга замолчала: вот это все, о чем она сейчас говорила, все, что она для них намечтала – спасение, счастливая жизнь, – невозможно. И никакая сила их любви не заставит Сергея переменить решение. Да и нет у нее права его уговаривать, испытывать его любовь; ведь она и любит его таким – рыцарем чести, который не может поступить иначе.
– Я должен уйти, Леля.
– Когда? – вздохнула Ольга.
– Завтра утром.
Ольга ахнула – завтра, уже завтра, так быстро.
Сергей протянул ей мешок, в котором хранил свои драгоценные – осколки прошлой жизни – вещи: серебряное зеркало и зарисованную картину. Сбереги, Леля!
– Я сохраню! – твердо сказала Ольга.
Сергей вложил ей в руку свой деревянный нательный крест:
– Пусть он тоже будет у тебя. Вернусь – отдашь.
Тогда Ольга сняла свой маленький золотой крестик и надела его Сергею на шею.
– Нельзя, чтобы человек жил без креста, Сережа, носи мой.
Ей хотелось собрать его в дорогу, да сборы оказались недолги.
– Что там собирать? – улыбнулся Сергей. – Твои фотокарточки я уже сложил!
Ольга проверила его одежду; заметив, что одна из пуговиц на шинели Сергея едва держится, она взяла иголку, нитки и, смахивая слезы, стала пришивать эту пуговицу. В какой-то миг она не выдержала – зарылась лицом в его шинель; уколотый иглой палец, хлынувшие градом слезы, невзрачная дешевая пуговица, которая для нее дороже всех богатств мира. Тише, тише, нельзя, чтобы Сергей видел ее слабость – ему и так нелегко. Она накрепко пришила пуговицу: вот, Сереженька, так лучше.
Сергей привлек ее к себе и потянул на кровать – времени мало, Леля! Времени теперь так мало, нужно быть экономными.
За окнами стемнело.
Ольга встала, зажгла свечу и поставила ее на окно. Проходя мимо зеркала, она не удержалась, глянула в него, пригладила гребешком растрепавшиеся волосы (пусть Сережа запомнит ее красивой!), нанесла на шею пару капель духов из хрустального флакона, стоявшего на столике, и вернулась к Сергею.
– Я всегда угадываю тебя по этому запаху! – улыбнулся Сергей. – Так пахнут красные, раскрывающиеся на морозе гвоздики, хотя я слышу в этом запахе еще какие-то цветы. Может быть, весенние, пробивающиеся к солнцу ландыши?
Ольга покачала головой:
– А говорил, что стихов не пишешь и даже не читаешь! Да у тебя душа поэта, Сережа! Эти духи на мой прошлый день рождения, два одинаковых флакона, нам с Ксютой подарил папа.
Сергей обвел глазами комнату:
– Я бы хотел запомнить, сберечь навсегда этот твой неповторимый запах гвоздики, те осенние листья в Летнем саду, луг в Павловске, серебро Фонтанки. Сохранить бы это все, сфотографировать на пленку памяти! Впрочем, Бог сохранит за нас. «Deus conservat omnia» – Бог сохраняет все!
Ночь опустилась на город, такая черная и глухая, словно это была последняя ночь на земле. И только свеча, маленький, жалкий огонек на окне, потрескивал, бился, изо всех сил стараясь привнести в эту темноту что-то живое и теплое.
Сплелись телами, сердцами, всей нежностью, а после Сергей баюкал Ольгу на руках, как младенца в колыбели.
Мир вокруг них рушился, и любовь в эти темные дни была так некстати. Она лишала сил, инстинкта самосохранения, который сейчас был нужен как никогда; и все-таки она была, существовала вопреки всему.
Все эти революции, назревающая гражданская война – да какое это сейчас имело значение?
Длилась ночь, время текло бесконечно, перетекало из века в век.
Если заблудиться – проскочить по векам, можно было увидеть, как сто лет спустя другой мужчина в том же городе качает на руках другую женщину: Леля-Сережа, Данила-Лина, тысячи вариаций – для неба не так важно. Важно, чтобы это продолжалось – длилось в веках.
Утром Ольга выпросила у Сергея разрешения проводить его – пройти с ним пару кварталов. На рассвете они вышли в спящий, смутный город.
Ее любимый Петербург, где она с детства знала каждую улицу, всех ангелов и львов, теперь казался чужим, враждебным, страшным, словно все адресованные ему проклятья и апокалиптические пророчества свершились. Вдоль набережной Фонтанки они дошли до моста, против которого стоял дом, где жили родители Ольги.
В той прежней жизни, после бесконечных прогулок по городу, Сергей всегда провожал барышню Лелю до этого места.
Ольга вздохнула: да было ли это когда-нибудь? Прошлое теперь осталось так далеко, словно бы то была другая река, другой мост, другая девушка, а не эта женщина, опаленная бедой и непомерной тяжестью разлуки.
Они остановились у моста; Сергею нужно было перейти на другую сторону реки. Ольга видела, как ему сейчас трудно, как напряжено его лицо, как иногда у него срывается голос, как он пытается улыбнуться и подбодрить ее и как тяжело ему даются эти усилия.
– Ну, Леля, дальше тебе идти не нужно, простимся здесь, – сказал Сергей. – И вот что…Ты теперь, пожалуйста, возвращайся к родителям, живи у них, мне так будет спокойнее.
Ольга кивнула.
Произнесли на два голоса заклинание «Береги себя!», перекрестили друг друга, поцеловались, обнялись и – разорваны, разъяты.
Сергей перешел мост; серенькая Фонтанка, как Лета, разделила их.
Ольга долго смотрела ему вслед, пока он совсем не растворился в этом туманном, сыром городе.
Вернувшись в квартиру, она подошла к окну в спальне; ей почему-то казалось важным постоять у окна, словно бы это как-то продляло присутствие Сергея в их опустевшей комнате, где еще звучали его слова: «Deus conservat omnia».
Глава 4
Красные пожары
Ольга выполнила данное Сергею обещание – вскоре после их прощания она оставила съемную квартиру и вернулась в отчий дом. Старшие Ларичевы были рады возвращению непутевой дочери, а вот Ксения встретила сестру враждебно.
– Ты мне, кажется, не рада? – прямо спросила Ольга.
– Как ты могла так поступить с Колей? – вздохнула Ксения. – Сломала ему жизнь своей злой шуткой и бросила его!
Ольга тут же вспыхнула:
– Ну так тебе теперь дорога открыта! Бери своего Колю, он совершенно свободен!
Ксения закрыла лицо руками.
Увидев неподдельное отчаяние сестры, Ольга тут же бросилась к ней:
– Прости меня!
Ксения вздохнула:
– Ничего! Я рада, что ты вернулась.
Сестры обнялись.
…Прошлые привычки облетали, как осенние листья; перевелась привычка подавать к утреннему чаю булки и варенье, захаживать в любимую кондитерскую по субботам, покупать книги, заказывать у портнихи новые платья, бегать в синематограф. Сестры относились к происходящим переменам спокойно, как к сезонным изменениям: «Мы же отказываемся от традиции летних чаепитий на дачной веранде осенью и зимой? Ну так и сейчас – временные перемены!» Ольга, правда, сетовала на то, что ее любимый крепкий (чтобы аж зубы сводило) кофе, пришлось теперь заменить на желудевую или ячменную бурду; все остальные лишения, включая даже отсутствие новых платьев и книг, барышни сносили стоически.
По утрам мама с Ольгой отправлялись, как они говорили, «на охоту»; еду теперь приходилось выменивать и добывать.
– Добыла дрянь-селедку и гнилую картошку! – как-то сказала вернувшаяся с рынка Ольга, показывая домашним свои «трофеи». – Больше ничего не смогла.
– А те деньги, что я тебе дал? – вздохнул отец.
– Деньги сейчас ничего не стоят, папа, – грустно улыбнулась Ольга. – Они превратились в фантики. Помню, мы в детстве с Ксютой играли в фантики и притворялись, что это настоящие деньги. Вот и теперь так.
– Они заигрались, – глухо сказал отец, – в солдатики, в фантики. Цена этой детской шалости – миллионы жизней.
– Кто «они», папа? – спросила Ольга.
Отец в ответ только махнул рукой и ушел к себе.
В отличие от своей супруги, не расстававшейся этой осенью с книгой Иова и находившей в происходящем религиозный смысл (мать считала, что у России, по всей видимости, есть некая искупительная миссия в этих посылаемых на ее долю неслучайных испытаниях), Александр Михайлович воспринимал все иначе. Он не видел в происходящем религиозного подтекста и, будучи человеком деятельным и прагматичным, искал варианты спасения семьи.
В середине декабря Александр Михайлович завел разговор об эмиграции – объявил домашним, что он все подготовил к отъезду и что до конца года им нужно уехать из России.
Выслушав отца, Ольга решительно заявила, что она никуда не поедет.
Александр Михайлович покачал головой:
– Оля, надо ехать, я все устроил. Поедем в Берлин, а там посмотрим. Прошу тебя, подумай хотя бы о сестре!
Ольга вздохнула: уехать сейчас, когда от Сергея нет никаких известий? Это невозможно!
– Я не поеду, – отрезала Ольга. – Вы поезжайте, я остаюсь.
Мать смотрела на старшую дочь – зная ее характер, понимала, что уговаривать упрямую Оленьку бесполезно – вы хоть режьте ее! – не отступится.
– Тогда будет так, как скажет Ксюта, – рассудил отец. – Ольга сделала выбор, но у Ксюты своя жизнь.
Ксения сжалась – домашние смотрели на нее, ожидая ответа, а она была не готова взять на себя миссию вершителя судеб.
– Я думаю, что если Оля остается, то и нам нужно, – наконец сказала Ксения, – в трудные времена надо держаться вместе.
– Значит, мы все остаемся, – заключила мать.
– Ну, так тому и быть, – пожал плечами отец.
В тот зимний вечер, когда, как потом оказалось, решилась их судьба, они все вместе сели пить чай. Ксения играла на рояле, Ольга пела.
На улице шел снег, а в окна уже заглядывала зима и будущие потрясения.
От Сергея по-прежнему не было известий. Ольга тосковала и отчасти находила утешение в картине Сергея – держала ее в руках, разговаривала с ней, словно бы картина эта была иконой и неким сакральным, связующим их с Сергеем предметом.
Тогда в октябре, зарисовывая полотно, видя, как постепенно, мазок за мазком, волшебный свет тускнеет и гаснет под ее рукой, Ольга чувствовала настоящее отчаяние; и позже, когда пронизанная светом незнакомка на картине окончательно исчезла, Ольга какое-то время не могла соотносить новое изображение нелепой птицы с бесценным полотном. Однако вскоре она научилась смотреть поверх нанесенного слоя, научилась мысленно счищать наносное и лишнее, проникать вглубь полотна и видеть тот самый необыкновенный свет, мастерски переданный старым мастером. Со временем, запечатленная у окна незнакомка, стала для Ольги все равно что подругой или сестрой – она так же стояла у окна, всматриваясь куда-то в даль, как это днями напролет делала и Ольга, высматривая Сергея.
Отсыпал снегами декабрь, и год, такой сложный, никем пока непонятый, уходил.
Этот новогодний вечер не был похож на праздник – впервые в доме Ларичевых не было шумной суеты, праздничных приготовлений, наряженной елки. Отец приболел, мать переживала за него, и спать старшие Ларичевы ушли непривычно рано. В холодной, нетопленой гостиной остались только сестры с лохматенькой Нелли.
Ольга разжигала печку, чтобы обогреть комнату, когда прозвенел дверной звонок. Ксения помчалась в прихожую и вскоре вернулась в комнату.
– Оля, к тебе пришли!
– Кто?! – ахнула Ольга, первым делом подумав о Сергее.
– Твой давний поклонник Клинский, – тихо сказала Ксения, – ты еще замуж за него собиралась, что, неужели не помнишь?
Ольга и ответить не успела, как в комнату заглянул безнадежно забытый ею кавалер из казавшегося теперь таким далеким прошлого.
Но ей, в сущности, и вспоминать-то было нечего – с тридцатилетним Евгением Клинским ее особенно ничего не связывало, разве что он за ней когда-то ухаживал, а она в шутку делала вид, что принимает его ухаживания, но было это все задолго до встречи с Сергеем.
Евгений ей вообще никогда не нравился, и дело было даже не в его заурядной наружности (у Евгения Клинского была такая внешность, словно бы ему при рождении кто-то провел ластиком по лицу и стер какие бы то ни было индивидуальные признаки – размыл, приглушил черты лица, сделав его совершенно незапоминающимся); Ольгу отталкивало поведение этого человека, его манера держаться, его отношение к людям. Внешнюю блеклость Клинский компенсировал другим – в нем с избытком присутствовала ирония, самоуверенность и поразительное умение все и всегда обернуть себе на пользу (кстати, эту особенность Евгений, один из лучших адвокатов города, прекрасно использовал в своей профессии).
– Какая же вы легкомысленная, Оленька! – с насмешкой сказал Клинский, входя в гостиную. – Замуж за меня собирались, в итоге вышли за другого, потом стали жить с третьим, до чего же ветреная барышня!
– А, это вы! – сморщилась Ольга. – Так вы явились читать мне нотации?
– Ну помилуйте, Леля, кого заинтересуешь нотациями? – хмыкнул Клинский. – Я пришел поздравить вас с Новым годом, принес вам продукты.
Он поставил на стол увесистый мешок и деловито перечислил:
– Здесь сахар, крупа, масло, окорок и даже шоколад.
Ольга бросила на Клинского мрачный взгляд и ответила с убийственной иронией:
– Это все лишнее: и крупа, и окорок, и «даже шоколад»! Заберите, пожалуйста, и больше не носите. Мы не голодаем!
– Гордая, значит? – усмехнулся Клинский. – Ну-ну, не пожалейте, Оленька.
Он развернулся и вышел из комнаты.
– Ух, как ты его срезала! – улыбнулась Ксения.
– Ненавижу таких, как он! Знаешь, он совершенно непотопляемый, этот тип прекрасно устроится при любых режимах и останется самодовольным и сытым. И профессия у него подходящая – адвокат! Про него говорят, что он черта оправдает, если тот ему хорошо заплатит.
От такого, как он, принять окорок с шоколадом – последнее дело. Хотя, может, и надо было взять у него продукты, – вздохнула Ольга, – родители бы поели. Что ж – ладно!
Ольга растопила печь, погладила крутившуюся рядом Нелли и подмигнула Ксении:
– Ну что, сестра, будем с тобой вдвоем встречать Новый год? Правда, стол у нас скудный, ни окорока, ни, что ты будешь делать, шоколада! Но у нас есть хлеб, картошка и дрянь-селедка, живем, сестрица! А главное, у нас есть мамина вишневая наливка!
Сестры расположились на своем любимом широченном подоконнике; простенькая новогодняя закуска, рюмочки с наливкой, слабенький чай в чашке у Ксюты, желудевый кофе у Ольги.
За окнами хлопьями валил снег, через мост переходили какие-то люди в шинелях и с ружьями.
– Сейчас бы положить на тарелку кусок любимого «Пирога Двенадцатой ночи», с засахаренной, огромной – с дом! – вишней! Кладешь вишню в рот, а она тает-тает, – улыбнулась Ольга. – Сколько себя помню, мы всегда заказывали этот пирог на Рождество и Новый год! А теперь кондитерская наша закрыта, может статься, что и навсегда. Эх, вернуться бы в прошлое, я бы у них съела все пироги, а уж кофе напилась на всю жизнь, целую реку бы выдула. Ах, Ксюта, какая это радость – сидеть в кондитерской, пить кофе и просто глазеть в окно. Так подумать, жизнь вообще состоит из маленьких радостей и большой беды!
– От Сережи так и нет известий? – тихо спросила Ксения. – Беспокоишься за него?
Ольга сникла, о Сергее она знала лишь, что он где-то на Дону с Белой армией.
– Да, переживаю, потому что знаю – он не станет себя беречь, – Ольга махом опрокинула рюмку с настойкой. – Сергей – заблудившийся в веках рыцарь, и он, конечно, будет сражаться до конца. А ты, Ксюта, беспокоишься за Колю?
– Я боюсь за него! – кивнула Ксения. – Они с Сергеем оба рыцари, просто верят в разное, сражаются каждый за свою правду и умереть готовы каждый за свое, но суть у них одна и та же.
Ольга проводила глазами очередной отряд красноармейцев с ружьями, переходивших мост, и покачала головой:
– Что же это за правда такая, что у каждого она своя? Так не может быть, не должно, правда одна – безотносительная, абсолютная!
– И в чем она? – вздохнула Ксения.
Ольга горько улыбнулась:
– Вот этого я не знаю!
Потрескивало пламя в печи, за окнами разыгрывалась уже настоящая вьюга.
Ольга глотнула кофе, такой горький, что, казалось, горше этой желудевой пакости уж ничего не бывает, и поежилась – несмотря на печь, в комнате все равно было холодно.
Ксюта поправила сползшую с плеча сестры шаль:
– Все хочу спросить, Оленька, где твой крест?
– Отдала Сергею.
– Так надо купить тебе новый, – вскинулась Ксения, – хочешь, я завтра в церковь…
– Я больше не верю в это, – решительно прервала Ольга, – Этот ваш Бог… Кого и от чего он уберег?! Не верю в него. Кончено!
– Какие страшные слова, – ахнула Ксения, – Оленька, тебе не надо больше пить маминой наливки!