Голоса Памано Кабре Жауме
А мать?
– У меня очень плохие воспоминания о школе. Она располагалась в темном помещении на улице Маргарит.
– А у меня все наоборот. И когда я езжу в Барселону…
– У вас там дом?
– Да, конечно, потому что Сантьяго проводит там всю рабочую неделю.
А также месяц, год…
– Понятно.
– Обращайся ко мне на «ты». – Она сказала это неожиданно для себя, но очень уверенно, у нее возникло такое ощущение, будто она скользит вниз по нескончаемому каменистому спуску, отрадному, как сама отрада. И она падает, падает в восхитительную бездну…
– Что вы сказали?
– Когда ты захочешь отдохнуть, я попрошу принести чаю.
Бог мой, эта картина доведет меня до инфаркта. Мне не следует принимать это так близко к сердцу… Не знаю.
– Ты ведь не был на фронте?
– Нет, из-за проблем с желудком.
– Повезло. Тебе нравится учительствовать?
– Да, но не надо меня тянуть за язык. Рассказывайте сами.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала, Ориол?
Бриллианты засверкали яркими переливами, хотя она даже не пошевелилась. Или это был блеск ее глаз?
Вместо того чтобы спросить, кто вы, что вы хотите, открывшая дверь женщина молча и отстраненно смотрела на нее, словно погруженная в какие-то беспорядочные, но назойливые мысли, отвлекавшие ее от реальности. Ее лицо было испещрено сетью извилистых морщин – отпечаток нелегкой, но не сломленной жизни, приближавшейся к семидесяти годам. Наконец ее глаза пробуравили робкий взгляд Тины, которая, испытывая неловкость, спросила вы Вентура?
– Да.
– Старшая Вентура?
– Что, опять журналистка?
– Да нет, я… – Тина попыталась спрятать фотокамеру, но было уже поздно.
Она отчетливо увидела, как раздраженно сжалась удерживающая дверь рука, хотя на лице Вентуры это раздражение никак не отразилось.
– Девяносто пять лет ей исполнилось уже три месяца назад. – По-прежнему не теряя терпения: – Нам сказали, что больше никаких памятных мероприятий не будет.
– Дело в том, что я пришла совсем по другой причине.
– По какой же?
– Война.
Тина Брос даже не успела прореагировать, как женщина захлопнула перед ней дверь, оставив ее стоять на улице с глупым лицом и разочарованным видом, подобно охотнику, который, споткнувшись о корень, спугнул добычу. Она посмотрела по сторонам: вокруг не было ни души, и лишь пар от дыхания нарушал ее одиночество. На землю из холодного безмолвия вновь падали белые хлопья, и она подумала все-таки хорошо бы ей научиться убеждать людей. Пока она размышляла над тем, куда теперь двинуться, направо или налево, а может быть, зайти в кафе, дверь дома Вентуры вновь отворилась, и вздорная женщина, которая минуту назад захлопнула дверь перед ее носом, лаконичным, но властным жестом, не допускающим никаких возражений, предложила ей войти.
Тина ожидала встретить прикованную к постели старушку, сломленную годами и, возможно, горем, готовую бесконечно сетовать на свои несчастья. Но когда она вошла в скромную кухню-столовую дома семейства Вентура, то увидела строгую, одетую в темные одежды даму с редкими белыми волосами, которая ожидала ее стоя, опершись на палку и глядя на нее таким же пронзительным взглядом, как и ее дочь. Похоже, в Торене у всех такой колючий взгляд, наверное от долгого молчания и бесконечно сдерживаемой ненависти.
– И что же вы собираетесь поведать мне о войне?
Помещение было небольшим. Здесь все еще сохранялись старый очаг и дровяная печка для отопления. У окна – чистая, аккуратная раковина для мытья посуды. В глубине на стене – непритязательная полка для посуды, заполненная потрескавшимися от горячего супа тарелками. В центре – обеденный стол, покрытый желтоватой клеенкой, а в углу – газовая плита. У противоположной стены невнятно бормотал что-то маленький телевизор, на экране которого скандинавские лыжники совершали головокружительные виражи, прыгая с какого-то немыслимого трамплина; на накинутой на него кружевной накидке Тина увидела открытки с видами, происхождение которых она не смогла идентифицировать.
– Да нет, не я. Я хотела, чтобы это вы мне рассказали… Я прочла ваше интервью в журнале «Очаг» и…
– И хотите знать, почему моя нога за тридцать восемь лет ни разу не ступила на Среднюю улицу.
– Вот именно.
Таким же властным жестом, каким ее дочь пригласила Тину войти, пожилая дама велела ей сесть.
– Селия, может быть, эта сеньора выпьет кофе.
– Не стоит беспокоиться…
– Свари. – И пояснила: – Я не пью кофе, но мне нравится запах.
Три минуты спустя Тина и Селия из семейства Вентура пили крепкий эспрессо; старуха смотрела на них так, словно сей акт представлял для нее какой-то особый интерес. Тина решила не торопить события и ждала, пока старая дама проявит инициативу. Ждать пришлось довольно долго, но наконец старшая Вентура произнесла они переименовали улицу, назвали ее улица Фалангиста Фонтельеса.
– А кто такой фалангист Фонтельес?
– Школьный учитель, который приехал в нашу деревню, когда закончилась Гражданская война. Чтобы у вас не оставалось сомнений, его полное имя – Ориол Фонтельес.
– Он был моим учителем, – вмешалась Селия. – Правда, я почти ничего не помню о той поре, я была слишком маленькой. – И она вновь укрылась за безмолвием кофейной церемонии.
– Он был предатель, изменник, и нашему дому он принес одни несчастья. Да и всей деревне тоже. – И совсем другим тоном: – Выключи телевизор, дочка.
– А что стало с женой учителя?
Селия встала и, не произнося ни слова, исполнила приказ. На экране финский лыжник, готовый вот-вот поставить новый рекорд, из-за отключения трансляции безнадежно завис в воздухе. Старуха Вентура задумалась.
– Не знаю. Уехала.
– Вот ее я совсем не помню, – сказала дочь, вновь усевшись за стол.
– С тех пор, чтобы купить хлеб, нам все время приходилось делать круг по улице Раза.
– Да, никто из нашего дома больше ни разу не ступал на эту улицу. – Слегка понизив голос: – В память о моем брате.
У Тины екнуло сердце. Она совладала с собой и решила задать менее рискованный вопрос:
– А люди что говорили?
– Мы были не единственными, кто перестал ходить на эту улицу. – Старуха взяла чашку дочери и нетвердой рукой поднесла ее к губам, словно собираясь сделать глоток, но лишь с наслаждением вдохнула аромат кофе. Селия отняла у матери чашку, чтобы та ее не уронила, и поставила на место. Старуха, похоже, этого даже не заметила. – Рамона из дома Фелисо, бедняжка, так и умерла, не дождавшись нового переименования.
– А остальные?
– Бурес из дома Мажалс, Нарсис, Баталья… – Она прервала перечисление, чтобы вспомнить все имена. Взглянула на чашку с кофе и продолжила: – Семейство Савина, Бирулес… Ну и дом Грават, разумеется.
– Что они?
– Они были на седьмом небе от счастья; как они радовались, когда пришли националисты. А Сесилия Басконес, ну, у которой лавка, вот тварь, выскочила на улицу перед своим домом и принялась петь «Лицом к солнцу»…
Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, словно запыхавшись на бегу, и добавила все эти людишки были в восторге оттого, что улицу назвали в честь фалангиста Фонтельеса. Потом надолго замолчала, а Тина с Селией почтительно ждали, пока она снова заговорит. Тина подумала, что, судя по всему, все перечисленные имена огнем выжжены в памяти старой Вентуры.
Прошло целое столетие, прежде чем Тина осмелилась спросить:
– А остальные?
– Молчали. – Теперь она смотрела Тине прямо в глаза. – В этой деревне всегда было много немых. И много предателей.
– Мама…
– Но это правда! Назвать улицу именем этого ублюдка, который донес на моих дочерей, потому что подслушал их разговор в классе… – Она устремила взгляд в бесконечность, словно колеблясь, продолжать или остановиться. – Хотя было бы еще хуже, если бы улицу назвали в честь Тарги.
Дочь, очень деликатно, Тине:
– Прошло шестьдесят лет, но у нас все это засело в душе слишком глубоко. – На лице у нее проступила робкая улыбка. – В это трудно поверить, правда?
– А что это был за донос?
– Мы с сестрой все время боялись, потому что ходили слухи, что нашего отца ищут, чтобы убить, и мы обсуждали это в классе…
– И этот нечестивец услышал их разговор, – перебила ее старуха, – и тут же, не теряя ни минуты, побежал к алькальду докладывать и сообщил ему Вентура прячется у себя в доме, я слышал, как его дочки пяти и десяти лет от роду об этом говорили, они не знают, что делать, потому что еле живы от страха. И что же, вы можете поверить, что приличные жители деревни после этого продолжали считать его человеком, а не чудовищем? – Устремив взгляд в стену, она, похоже, созерцала прошлое. – А потом случилось то, что случилось.
Старуха перевела дух, постучала палкой по полу и повторила:
– Хотя, как я уже сказала, в этой деревне всегда было много предателей.
– Мама, эта сеньора может подумать, что…
– А зачем же она пришла сюда? Она сама хотела все узнать.
Мать с дочерью перебрасывались между собой фразами так, словно Тины здесь не было. Потом, чтобы прекратить спор, Селия произнесла сухим тоном:
– Мама, вы же знаете, что потом его схватили…
– И я больше так никогда и не увидела своего мужа. – Обращаясь к Тине, словно обвиняя ее в чем-то: – Что бы там ни говорили. Мы ведь к тому времени уже не жили вместе. Когда он ушел в горы, я сказала, что девочки и Жоанет останутся со мной, потому что мне-то ничего не сделают… Он предпочел борьбу. Всегда был…
Она замолчала, погруженная в воспоминания, непонятно, приятные или ранящие.
– …с шилом в заднице. В молодости занимался переправкой грузов через перевал Салау. И всегда умудрялся найти что-то себе на голову. В доме Жоан просто задыхался, места себе не находил.
Селия сочла нужным вмешаться. С материнской нежностью она сказала старухе:
– Вот видишь? Что я говорила? Теперь тебе плохо будет. Старое лучше не ворошить.
– Я ему говорила, что фашисты ему ничего не сделают, но он предпочел бежать в горы.
– Всякий раз, когда она говорит о моем отце, у нее поднимается температура.
– Но Жоан был прав. Его еще как искали. Этот паршивый выродок Валенти Тарга из дома Ройя…
– Мама…
Старуха Вентура повысила голос, чтобы дочь не перебивала ее:
– Как же я радовалась, когда он разбил свою мерзкую башку о подпорную стену.
– Она говорит о том, что случилось много лет назад. – Селия Вентура выступила в роли переводчика. – Лет пятьдесят уже прошло.
Старуха углубилась в воспоминания. Селия молча потягивала кофе, не отвлекая ее от тяжких дум. Она знала, что мать вспоминает, как четверо мужчин в форме и с ними еще один, с тоской или отвращением глядевший куда-то вдаль, незадолго до ужина явились в дом Вентура, молча, даже не поздоровавшись, прошли внутрь, схватили Жоанета, которому было четырнадцать лет, затолкали его в угол, прижав к стене на глазах у ошеломленных сестер, и принялись грубо и настойчиво расспрашивать его, где прячется этот сукин сын его папаша.
– Оставьте мальчика в покое. Он ничего не знает.
В комнату вошла Глория Карманиу, мать семейства Вентура. Она спокойно положила у огня охапку дров, которые принесла из сарая. Вытирая о передник руки, показала на дымившийся на столе ужин.
– Не желаете ли отведать… – промолвила она.
Валенти Тарга отпустил горло мальчика и направился к женщине.
– Ну ты-то точно знаешь.
– Нет. Думаю, он где-то во Франции. – Она с вызовом и презрением посмотрела на вторгшихся в дом. – Вы знаете, где Франция? – Потом указала на человека в штатском, застывшего у порога с выражением гадливости на лице. – Пусть вам учитель объяснит.
За всю свою непростую жизнь дети семейства Вентура никогда не видели, чтобы человек буквально взлетал на воздух от хлесткой затрещины. Их мать сильно ударилась о буфет, на котором годы спустя будет стоять телевизор с лыжниками, отлетела от него и рухнула на пол. По ее щеке скатилась струйка крови. Ткнув ей в грудь еще горячей от удара рукой, Валенти заговорил тихим, очень тихим голосом, отчего его тон казался еще более угрожающим:
– Я знаю, вы видитесь, а потому скажи ему, чтобы он пришел в мэрию и сдался властям.
Ничего не видя из-за застилавших глаза слез, женщина попыталась подняться.
– Мы не видимся. Я не знаю, где он. Клянусь.
– Двадцать четыре часа. Если завтра до девяти часов вечера он не придет, его место займет вот этот.
Он указал на мальчика и взглядом отдал приказ подчиненным. Один из них, с темными кудрявыми волосами, заломил парнишке руки за спину и надел наручники; тот был так напуган, что даже не осмелился пробормотать «ой, мне больно». Его увели. В тот вечер ужин никому не полез в горло.
Ржавая железная калитка была открыта, и внутри раздавались какие-то удары. Тина посмотрела на небо цвета грязного снега; было такое впечатление, что вот-вот на их головы обрушится смертельный ледяной шквал. Было гораздо холоднее, чем утром, когда она стучала в дверь дома Вентура, и женщина подумала, что никогда не привыкнет к этому невыносимому холоду, проникающему внутрь, до самого сердца. Центральная грунтовая аллея вела к памятнику, который она фотографировала несколько дней назад. Он был не очень большим. Слева, в глубине за памятником, располагались ряды приземистых могил, слегка, совсем немного, поросшие сорной травой. Самое опрятное кладбище Пальярса. Даже чище погоста в Тирвии. Справа – еще один ряд надгробий и Жауме Серральяк, который с хмурым, неприветливым лицом с помощью резца и молотка обрабатывает каменную плиту, слишком большую для ниши, которую она должна закрыть: она явно выступала из нее с левого края. Он не захватил пилу, а теперь ему было лень идти за ней. И еще он проклинал Сеска, поскольку тот уже во второй раз неправильно снял мерки, и вот теперь ему приходилось исправлять его ошибки. Жауме внимательно разглядывал надпись на камне, когда заметил молодую женщину, закутанную настолько, что между шарфом и капюшоном у нее был виден только нос; она стояла перед старым памятником героям, павшим за Бога и Отечество, и глядела вправо, вглубь кладбища, следя взглядом за вспорхнувшей зеленушкой.
На могильной плите Ориола Фонтельеса Грау (1915–1944) довольно хорошо сохранилась эпитафия его героической жизни и ярмо и стрелы Фаланги, а кроме того, вокруг нее было меньше всего сорняков. Бурьян, которым заросли многие надгробия, ясно давал понять, что время – злейший враг памяти. А вот о Фонтельесе кто-то помнит. Тут Тина заметила, что удары молотка прекратились; каменотес приближался к ней, шаркая ногами. Она повернула голову и увидела, что он снял перчатки и вытаскивает пачку сигарет из замызганного пакета, который, похоже, пережил железнодорожную катастрофу.
– Вы что, его родственница? – Он указал на могилу Ориола, стараясь скрыть любопытство и неловкость и затягиваясь сигаретой.
– Нет.
– Это хорошо.
– Почему?
Голубоглазый мужчина оглянулся по сторонам, словно в надежде на помощь. Потом выпустил из легких дым и, слегка смутившись, вновь указал на могилу Ориола.
– Здесь его никто не вспомнит добрым словом. – Он кивнул в сторону надгробия. – Хотя мне немного жаль, ведь он был моим учителем.
Он присел на корточки и любовно провел натруженной за годы работы рукой, не выпуская сигареты, по камню, словно счищая тонкий слой пыли с роскошной лакированной мебели.
– Эту плиту сделал мой отец, – сказал он, не поворачивая головы. – И памятник тоже.
– Ваш отец, по всей видимости, хорошо его знал.
– Он умер. – Мужчина обвел рукой вокруг. – А вот все голубовато-серые плиты – мои. – И добавил небрежно профессиональным тоном: – Новые веяния, новые запросы.
– Вы, наверное, много их за свою жизнь обтесали.
– Отец говорил, что в конечном итоге все жители округи проходят через наши руки… – Мужчина не спешил снова натягивать перчатки.
– Это действительно так?
– Я думаю, слова, которые мы вырезаем на камне, – это история человека, только в очень сжатом виде.
Тина подумала, что мужчина, пожалуй, прав: ведь действительно надписи на могилах – это лаконичное резюме жизни. Хосе Ориол Фонтельес Грау, 1915–1944. Рассказ с началом, концом и связкой внутри: тире между двумя датами, которое вбирает в себя всю жизнь. А если еще есть эпитафия, как в этом случае, то это синопсис его деятельности: мученик и фашистский герой, павший за Бога и Испанию. Вокруг могилы – ни пыли, ни травы забвения.
– Могила очень ухоженная, как это объяснить?
– Знаете… так бывает… Так бывает в этой деревне.
Голубоглазый мужчина сделал глубокую затяжку и, отступив на несколько шагов назад, указал рукой на расположенную поблизости надгробную плиту с желто-синим пластиковым цветком, который был привязан к ржавому кресту с помощью полуистлевшего шнурка. На камне была изображена излишне слащавая, на взгляд Тины, голубка в полете.
– Жоан Эспландиу Карманиу, – прочла Тина.
– Вентура. Из дома Вентура.
– Я их знаю.
– Здесь покоятся дети, Жоан и Роза. Видите? Об отце ничего не известно.
– Возможно, он умер во Франции.
– Может быть. Но здесь он точно не захоронен.
– Роза Эспландиу Карманиу. Ее сердце было большим и чистым, как Монтсент, – прочла Тина и на какое-то время замолчала, почувствовав укол зависти, как, должно быть, происходило с каждым, кто задумывался над этой эпитафией.
– Роза Вентурета… – сказал мужчина, дотрагиваясь рукою, теперь уже в перчатке, до небритой щеки.
– От чего она умерла?
– От тифа. – И после небольшой паузы, которая показалась Тине печальной, добавил: – От тифа, и было ей всего двадцать годков. – И словно желая освободиться от нахлынувших воспоминаний: – И Жоан Вентурета.
– А он от чего умер?
– От пули.
До этой минуты Тина не обращала внимания на слова, выбитые под именем: подло убитый фашистами.
Жауме Серральяк с философским видом приподнял брови:
– Столько вражды и столько злобы, а в конце концов все равно все покоятся здесь, рядышком. Вот эти двое лежат здесь вместе уже сорок лет и дальше будут лежать. Мой отец всегда говорил, что это как сняться на общем фото: раз уж оказались вместе, то никуда от этого не деться.
Тина подошла к могиле семьи Вентура. Хотя цветок был из пластмассы, непогода его не пощадила; а может быть, он завял от жалости к одиночеству молодых представителей семейства. Мужчина вновь сделал глубокую затяжку, словно подчеркивая важность заявления, которое последовало за ней:
– Дурная это была история. Уж шестьдесят лет прошло, а раны все никак не заживают.
Он потряс головой, словно воспоминания давили на него тяжким грузом. И неожиданно оживился:
– Сколько всего ужасного тогда произошло… В доме Фелисо один покойник, в доме Миссерет – два, а семейство Тор потеряло на войне двух сыновей. А еще бедняга Маури из дома Марии дель Нази. Ну и убитые из дома Грават, конечно.
Он показал на семейную гробницу, располагавшуюся немного в стороне от того места, где они стояли. Потом вдруг понизил голос, словно опасаясь, что вокруг полно доносчиков.
– А представляете, есть такие, кто над всем этим потешается, – признался он. Сделал глубокую затяжку и выпустил дым. – В Торене совсем не много народу, но при этом не очень-то они между собой ладят. А вы журналистка?
– Я пишу книгу о селениях Пальярса. Дома, улицы…
– И кладбища.
– Ну… Да, думаю, да.
– На кладбищах вся история деревень как бы в застывшем виде. – Он показал на могильные плиты и склеп в глубине. – Усыпальница дома Грават отличается от других. Почти в каждой деревне есть хоть одна богатая семья. И на каждом кладбище – фамильный склеп. Когда делаешь надгробия, многое узнаешь.
Тине смутно вспомнилось что-то из Шекспира, но она не смогла восстановить в памяти точную цитату. Подошла к усыпальнице. Надпись гласила: семейство Вилабру, и главным украшением мавзолея была скульптурная композиция, автор Ребуль: ангел за письменным столом с открытой книгой, в которой он, как можно было предположить, записывал имена праведных душ семьи Вилабру для небесного входного реестра. И зловещее предсказание будущих смертей: три пустые ниши. Тина сфотографировала памятник.
Рядом с усыпальницей – скромная могила некоего глубокоуважаемого сеньора дона Валенти Тарги Сау, алькальда и руководителя местного отделения Национального движения, Алтрон, 1902 – Торена, 1953. Она почувствовала присутствие каменотеса у себя за спиной. Однако голос его показался ей удивительно далеким:
– Палач Торены. Полдеревни загубил.
Тина обернулась. Мужчина смотрел ей прямо в глаза.
– Он был алькальдом деревни?
– Да. Родом он был из мест, что там, внизу. – Мужчина указал на подошву Тининых туфель, словно Алтрон находился прямо под ней. – Поговаривали, он был любовником… В общем, всякое такое…
– Значит, застывшая история деревни.
Тина сказала это в надежде, что голубоглазый мужчина поведает ей, кого в деревне считали любовницей Валенти Тарги. Поэтому она решила побудить его к откровенности, повторив его слова:
– Это же как общий снимок, как говорил ваш отец.
Но вместо того, чтобы возобновить рассказ, Серральяк бросил на землю окурок и старательно затушил его. Затем, указав на надгробие Валенти Тарги и качая своей наполненной воспоминаниями головой, произнес:
– Да, а я ставлю под этими снимками подписи.
И отправился к плите, над которой работал. Тина же вернулась к могиле фалангиста Фонтельеса и сделала несколько снимков. Потом взяла более широкий план, чтобы в кадр попало надгробие семейства Вентура. Щелчок. Она не собиралась помещать эту фотографию в книгу. Это была ее дань памяти некоему Жоану Эспландиу Карманиу из дома Вентура, 1929–1943, подло убитому фашистами. В глубине кадра, немного сбоку и слегка расплывчато, угадывалась усыпальница семейства Вилабру, почти незаметная, как зеленушка в полете.
Хотя Ориолу пришлось прождать полчаса, поскольку сеньора Элизенда беседовала с управляющим поместья и они задержались больше, чем предполагалось, подсчитывая головы скота и площадь подлежавших разработке лесных массивов, второй сеанс прошел более непринужденно. Сеньора Элизенда уже была просто Элизендой, печенье с самого начала было на столе, и Ориол занимался лишь тем, что переносил безупречное тело на холст, воспроизводил его, запечатлевал, в то время как она рассказывала ему когда разразилась война, я поехала в Сан-Себастьян. И именно там я познакомилась со своим мужем. Да, мы дальние родственники. Да, у него та же фамилия, что и у меня: Вилабру. Нет, он в Барселоне. У него очень много работы, и ему некогда сюда приезжать. Ну разумеется, я по нему скучаю. Но довольно, это нечестно.
– Простите? – Кисть Ориола застыла над левой грудью Элизенды.
– Мы же договорились перейти на «ты».
– Дело в том, что…
– Это приказ.
Ну что ж, коротко и ясно. Он возобновил медленное движение кистью по соблазнительной груди, выступавшей под гладкой тканью платья.
– Когда ты начнешь писать лицо?
– Прежде я хотел бы узнать вас… узнать тебя получше, привыкнуть к…
– Конечно.
– Ну не будь такой застывшей. Двигай спиной и шеей. Говори о чем-нибудь.
Если бы я могла рассказать тебе, какие чувства я начинаю испытывать. Если бы могла признаться, как я смущена и какие у тебя волшебные руки…
– Я не знаю, о чем говорить.
В комнату вошла Бибиана с дымящимся чайником. Взглянула Элизенде прямо в глаза, и та тут же отвела взгляд; подтвердив свои догадки, служанка деликатно выскользнула из гостиной. Ориол заметил, как женщины переглянулись, но сделал вид, что погружен в выписывание складки рукава.
– А чем занимается твой муж? – спросил он, когда они вновь остались наедине.
– Что-то тебя очень интересует мой муж.
– Да нет, нисколько. Это просто чтобы ты что-то говорила.
В основном всякими аферами при пособничестве двух полковников военного округа Барселоны и еще каких-то там властей. А еще, как мне сообщают те, кому положено сообщать, вовсю ходит по бабам. Зарабатывает кучу денег и терпеть не может приезжать домой, поскольку не может смотреть мне в глаза.
– Нууу… занимается своими делами. Торговлей. У него фирма, точно не знаю, что за контора, но эта деятельность занимает у него все дни недели. Все время снует туда-сюда без передышки.
Она не хочет говорить о муже. Надо сменить тему. О чем же поговорить?
– А ты не хочешь жить не здесь, а в Барселоне?
– Нет. Здесь мой дом. Кроме того, мне нравится лично заниматься управлением землями. И здесь умерли мой отец и брат.
А твоя мать, Элизенда? Почему ты никогда не говоришь о своей матери?
Несколько мазков по шее для придания дополнительного оттенка. По утонченной, изысканной шее сеньоры Элизенды, которая теперь для него просто Элизенда.
– Розе понравились конфеты?
Коробка уже сама по себе была настоящим произведением искусства: из лакированного дерева с инкрустацией. А внутри – двенадцать конфет, как двенадцать драгоценных изделий. Роза взяла конфету в изумрудно-зеленой обертке.
– Почему ты сказал ей пятьсот?
– Я не решился…
– Надо было попросить тысячу, она все равно бы заплатила. Какой ты бестолковый.
Она развернула конфету и откусила половину:
– Восхитительная. Возьми, попробуй.
Конфета действительно была вкусная. Очень вкусная.
– Да, очень понравились. Она просила тебя поблагодарить.
– Я рада.
Элизенда стала рассказывать о дяде Аугусте и конкретно о книге, которую он недавно опубликовал, что-то связанное с интегралами и производными, о его известности, о занятиях, которые он проводил в Риме во время эмиграции (бежать его вынудила угроза коммунистической расправы) и которые принесли ему славу талантливого математика, как сообщили в епархии отцу Аурели Баге, приходскому священнику Торены, поскольку мой дядя, разумеется, совершенно не способен хвалиться своими достижениями. Однако она предпочла не рассказывать учителю о настойчивости, с которой отец Аугуст всячески намекал ей, что место супруги – подле супруга, пока однажды, совсем недавно, она не ответила ему так вот знай, если я поеду в Барселону к Сантьяго, то обнаружу его в окружении шлюшек. Так что больше мне о нем ни слова.
– Прости, девочка. Я не…
– Ну а потом, я вообще не собираюсь отсюда никуда уезжать. Я хозяйка дома Грават, управляю имением и делаю все для того, чтобы оно процветало. И назло всем недоброжелателям в этой деревне намерена стать еще богаче.
Бибиана знала, что после этого разговора Элизенда сменила кофе на чай, чтобы еще больше дистанцироваться от жителей Торены, и отказалась от прогулок по грязным деревенским улицам.
– Сколько ненависти в твоих словах! Ты напоминаешь мне… Хотя нет, оставим это.
– Кого я тебе напоминаю, дядя?
– Своего отца.
– Так ведь его убили. Отсюда и ненависть.
Боже мой. Дядю Аугуста тоже мучили тени и потайные закоулки человеческой натуры. А вот число e было идеально прозрачно, иррационально и неоспоримо. Тем не менее в качестве старого наставника молодой особы он счел нужным сказать я не думаю, что подобные чувства пойдут тебе на пользу.
– Война оставила незаживающие раны в моей душе.
– Ты должна научиться прощать.
Элизенда не ответила и подумала об уроках, которые он же ей и преподал, об Истинном Чувстве Справедливости и Божьей Каре; о врагах Католической церкви, которых она должна считать своими личными врагами, и о крепости духа, которую дарует жизнь в Истине. Кроме того, с благословения матери Венансии, он растолковал ей тайны бытия, содержащиеся в таких книгах, как «Дух Святой Терезы Иисуса», «Небесные страницы», «Образцовая семья» и «Средства, оберегающие от болезней души и исцеляющие их», принадлежащие перу достопочтенного Энрике д’Оссо, отца-основателя общества Святой Терезы Иисуса и истинного вдохновителя благочестия и веры. В один прекрасный день Рим непременно причислит его к лику блаженных. А впоследствии, дочь моя, он станет святым.