Зеркала Лазарчук Андрей

Потерянный

Отец умер внезапно, хотя его смерть была лишь вопросом времени: он уже давно и тяжело болел. Внезапно это было потому, что никто не ожидал, что это случится в больнице, куда его привезли на «скорой помощи» после очередного приступа. Мать приехала вся в слезах, сказала, что отца перевезли в морг и что его тело появится дома только перед панихидой. А потом занавесила все зеркала в доме и велела то же сделать с любыми поверхностями, которые что-либо отражают. На вопрос, зачем это, ответила: «Чтобы душа умершего не заблудилась в этом мире и нашла дорогу в мир иной».

«Что за бред, – подумала Яна, – на дворе двадцать первый век, а она про какие-то путешествия в мир иной говорит». Но спорить с убитой горем матерью не стала, а молча всё занавесила.

Попрощаться с отцом пришла целая толпа народа. Весь двор был полон людьми: родственниками, любопытными, соседями, сослуживцами, знакомыми и друзьями. Многие хотели поехать на кладбище, но всем не хватило места в машинах.

«Интересно, – подумала Яна, – если я умру, сколько людей придет со мною проститься? Вряд ли больше десяти человек. Чем же папа зацепил всех этих людей?».

Она долго думала над этим вопросом. Единственным объяснением было то, каким был её отец. А он занимался спортом (футболом и каратэ), играл в шахматы и на гитаре, пел, сочинял стихи и необыкновенные сказки на ночь про пса Барбоса и его друзей. Он никогда и никому не отказывал в помощи. Дом его был открыт для друзей в любое время суток. Он мог поддержать разговор на любую тему, причем всегда казалось, что в вопросе он был подкован досконально. Он был полностью открыт для мира и людей, возможно, поэтому столь многие ощутили его уход.

На самом деле Яна была даже рада, что папа наконец отмучился и больше не будет страдать от невыносимых болей, которые терзали его в последние полгода. Ей было жаль только мать, которая восприняла смерть мужа как потерю смысла жизни. После смерти отца она три месяца лежала, отвернувшись лицом к стене, и молчала.

«Ведь папе хорошо там, в другом мире, – думала Яна, – зачем так страдать? Неужели она не может порадоваться за него?».

Яна с матерью никогда не понимали друг друга. Однажды дошло до того, что из-за какого-то проступка родительница хотела выгнать дочь из дому, но вмешался отец, который в дочери души не чаял, и инцидент был исчерпан.

Они с отцом были очень близки. Ближе, чем отец, у Яны никого не было. Поэтому она тоже переживала, но о другом: кто теперь будет ее любить, когда отца не стало? Вряд ли мать изменит свое отношение к ней. Значит, надо смириться и принять ситуацию как есть.

Через некоторое время Яне стали сниться сны, в которых отец был жив. Он просто ушел к другой женщине, а у них появлялся очень редко. Он забыл про них. Сны повторялись с завидной регулярностью и были такими реалистичными, что Яна была уверена, будто это происходит на самом деле. Она часто пыталась вспомнить подробности снов, но не могла. Когда мать начинала плакать, вспоминая отца, Яна думала: «Так он же жив!». Но потом задумывалась: так ли это? Ведь она была на похоронах и сама бросила горсть земли на могилу. Пришлось признать, что во время сна она переносилась в какой-то параллельный мир.

Это чувство в ней крепло раз за разом, потому что тот отец, которого она знала, никогда бы не изменил матери и не ушел к другой. Это был кристально честный человек, неспособный на предательство, всегда готовый помочь кому угодно, даже совершенно незнакомым людям. Кроме того во сне он был абсолютно здоров. Складывалось впечатление, что отец из снов – совершенно другой человек.

Ощущение того, что происходит что-то странное, крепло, и наконец Яна поняла, что с этим надо что-то делать.

Она углубилась в эзотерическую литературу, стала читать тематические сайты в интернете, чтобы понять, к чему снятся умершие родственники.

Одно толкование гласило, что встреча во сне с умершим родственником предупреждает об опасности, которая может случиться со сновидцем. Яна не умела читать эти знаки, поэтому не очень понимала, к чему предупреждения. На всякий случай она спросила свою подругу об этом сне. Та ей сказала, что умерший во сне – знак того, что надо сходить к нему на могилу. Яна так и сделала, но сны от этого не прекратились. Даже наоборот: стали сниться подробности жизни отца с этой женщиной. Она даже могла разглядеть ее лицо. Но это знание ничего Яне не дало: наяву она такой женщины не встречала.

«Может быть, папа снится мне потому, что я обидела его перед смертью? – решила однажды Яна. – И если я извинюсь перед ним и как-то заглажу вину, то сон исчезнет?».

Но как это сделать? Она решила собрать стихи и сказки отца и издать книгу. Это было сложное дело, так как в рукописях было по нескольку вариантов одного и того же стихотворения, а некоторые стихи она помнила наизусть, но их отец не записывал. Так, с горем пополам, сборник вышел и разошелся среди друзей и знакомых отца.

Сны не прекращались. Версия с другим миром опять всплыла в воображении Яны. Как избавиться от власти другого мира? На этот вопрос не было ответа.

Однажды в интернете она наткнулась на стихотворение:

«Вот оно! – воскликнула про себя Яна. – Вот ответ! Ведь, действительно, мама что-то говорила про зеркала. Зря я пропустила это мимо ушей! Возможно дело в этом? Ведь папа умер не дома, а в больнице, там наверняка зеркала не завешивают, вот душа и отразилась в зеркале – и там осталась! Но как теперь его оттуда вытащить?»

Опять пришлось искать ответы в эзотерике. После долгих поисков Яна пришла к выводу, что зеркало, в котором заточена душа отца, – на старом трюмо в коридоре. На это указывали мутные пятна на трех зеркалах этого трюмо. Единственным, что беспокоило Яну, был вопрос: как объяснить матери уничтожение этих зеркал? Не говорить же ей, в самом деле, что отец потерялся в зазеркалье?

На выручку ей пришло знание о том, что мать всё-таки любила красивые вещи. А это зеркало с пятнами, безусловно, не вписывалось в это понятие. Поэтому Яна под предлогом избавиться от старого зеркала предложила матери купить новое, и та согласилась.

Яна разбила зеркала трюмо и выбросила их. Сны прекратились. Говорило ли это о том, что отец ушел в мир иной, или о том, что ей ничего не угрожает, осталось неизвестным.

Известно было только одно: двойник отца ее больше не беспокоил.

Двойники

Она давно заметила, что зеркала в доме по-разному ее отражают.

Больше всего ей нравилось зеркало в ванной комнате, она называла его «добрым». В нем она всегда прекрасно выглядела.

Зеркало в прихожей она не любила. Его она называла «злым». Из этого зеркала на нее всегда смотрело уставшее и вечно всем недовольное лицо.

Еще зеркала были в шкафах. Там отражения были нейтральными: не плохими, не хорошими.

Маленькие зеркальца отражали по-разному: то ей казалось, что она – красотка, то – нет.

Особенно различия бросались в глаза, когда она рассматривала свои фотографии, а потом случайно смотрелась в зеркало: на фото и в зеркале были внешне похожие, но разные люди. На фото она узнавала себя, а в зеркалах – нет.

Она иногда подолгу рассматривала себя в зеркалах, пытаясь понять: что не так? Разумный ответ не приходил ей в голову.

Поэтому в скором времени она стала называть зеркала – «мои двойники».

Двойники особо не досаждали ей своим присутствием. Просто видеть каждый раз в зеркале другого человека напрягало.

На работе была та же картина: двойники в зеркалах. Особенно мрачным было ростовое. В него она старалась лишний раз не смотреться. Ей казалось, что в нем ее фигура особенно непропорциональна.

Со временем она пришла к выводу, что в зеркала лучше не смотреться, чтобы не расстраиваться: кто знает, кого она там увидит в очередной раз? Старуху? Калеку? Что-нибудь похуже?

Часто она с ними разговаривала. Спрашивала, как дела, что они делают, чем занимаются. Зеркала, естественно, молчали. Но она слышала ответ из зазеркального мира. Там шла совсем другая жизнь.

Иногда возникали мысли поменяться жизнью с двойником из ванной комнаты. Ей представлялось, что человек, так дружелюбно и мило выглядевший, обязательно ведет какую-то веселую жизнь, о которой ей приходится только мечтать.

Правда, она не знала, как поменяться. Все книги, которые она читала по этой теме, сводились к гаданиям и колдовству, а этому она внутренне противилась. Поэтому мечта попутешествовать по отражениям так и осталась неосуществленной.

Годы шли, и ей все меньше и меньше хотелось смотреться в зеркала.

Действительно, что интересного она может там увидеть?

В конце концов она решила, что стекла серванта все прекрасно отражает, и если возникнет необходимость, то на себя можно посмотреть и там.

Но на себя ли она глядела?

Вот в чем был вопрос. Могла ли она вообще увидеть себя где-нибудь, кроме фотографий?

Увлечение фотографией ничего ей не дало, так как все равно волей-неволей она бросала взгляд в зеркало, чтобы удостовериться в сходстве изображений.

И все чаще ей казалось, что она окружена двойниками, которые отражаются ото всех поверхностей. Это стало навязчивой идеей. Чтобы от нее избавиться, она распрощалась с зеркалами, телевизором, сервантом, от всего того, что отражало ее.

Наконец-то она вздохнула с облегчением: в доме теперь жила только она одна.

Блики осколков

Язык тонет в крови, и по глотке скользит ржавое лезвие, скользит бережно, как тающее мороженое, а после так же мягко рассекает пищевод. Совсем не больно, даже восхитительно от того, что острая железка в желудке, подобно мотыльку, порхает в дешевом вине и бьется о пережеванные куски мармелада. Она разорвет мой мир в жалкие лохмотья, которые я сцежу в ладони отца. Сгустки его маленькой девочки. Он может натереться ими, как вынуждал когда-то меня шлифовать кожу полотенцем в ванной. Его дочь обязана быть идеально чистой, во всех, абсолютно во всех безмозглых смыслах.

Долг, мораль, стыд, скромность… Угодливость, оглядывание, притворство, посредственность… Лишь отражения друг друга или две стороны зеркал, на одной из которых не увидеть ничего подлинного, возможно только придумать, теряя значение всего, что с тобой происходит, если не придать нового, втиснув в ажурное тиснение из почерневшего серебра.

Снежинка вздрагивает и рассеянно осматривается, осознает себя в собственной постели. Кажется, будто смеркается, но это неважно. В последнее время она редко выбирается из квартиры – зачем, если можно смотреть на дождь из окна. По стеклу сбегают мокрые дорожки. Уныние – вот величайший из грехов, так говорит отец. И Снежинка согласна. Нужно стараться быть веселой. Например, можно попробовать считать капли, так же, как считают барашков.

Приглушенный рингтон из кармана плаща. Вдруг это звонит отец? Ему нельзя волноваться. Не без труда она поднимается и шлепает в коридор.

На том конце провода сухой баритон:

– Долго не брала трубку. Чем ты занимаешься?

Снежинка нервно крутит на пальце секущуюся прядь, затравленно оправдывается.

Отец прав: во всём должен быть порядок, иначе у нее не получится стать ответственным человеком.

Однажды, когда ей было двенадцать, он поставил ее коленями на рассыпанный по полу горох, как раньше, когда люди были мудрее. Это и правда подействовало. Снежинка считала горошины, которые вгрызались в коленные чашечки, и мысленно повторяла одну и ту же молитву, чтобы это поскорее закончилось. А после никогда никуда не выходила, не получив одобрения. Единственным местом, где она могла задержаться, не опасаясь порки, стала городская библиотека.

После разговора с отцом она всё чаще чувствует себя опустошенной. Но сегодня он щедр.

Единственный нормальный подарок, думает она. Единственный подарок, который хоть как-то затрагивает мои интересы. Снежинка собирается выйти наружу. Придется идти под колючей моросью. Хоть бы небо по-настоящему разревелось. Взгляд вскользь пробегает по отражению, она поправляет капюшон. Ее глаза гневно сверкают. В голове проносятся мысли об ущербных культурно-философских взглядах отца: что такое жизнь, как ее надо прожить… И даже то, что ее можно прожить правильно. Меня учит тот, кто в детстве отбирал деньги у слабых, а повзрослев, продолжает, прикрываясь табличкой «благотворительный фонд». Муравей учит осу, как правильно летать. Вместо мозгов на череп давит стопка купюр, извилины – цифры номиналов. Ушлёпок.

Снежинка зажимает рот. Кажется, она произносит последнее слово вслух, и в следующий момент периферическое зрение ловит в зеркале след удивленных глаз. Ушлёпок, ушлёпок, ненавижу! Эти слова – лишь дым тех мыслей, которые запекают в гневе образ отца.

Ее пальцы сжимают абонемент в библиотеку, единственный нормальный подарок. Развлекись, девочка, почитай книжечку. Пальцы сжимают листок еще сильнее, и повязка на запястье увлажняется от крови. Сука, звучит в голове. Снежинка вынимает руку из кармана, чувствуя тянущую боль. Порез снова открылся. Красное пятно затапливает белизну бинта.

Гром раскатывается по небу с таким звуком, который обычно сопровождает огромные валуны, что катятся с гор. Порывом ветра доносит аромат озона. Она глубоко вдыхает его, стараясь ощутить на языке вкус наступающей грозы, подносит к лицу перебинтованное запястье: красный запах крови. И серый – грозы. Такой коллаж не возбуждает, не успокаивает, не раздражает, но задевает ту крохотную часть сознания, которая у творческих людей отвечает за вдохновение, а у обычных становится источником странного настроения, отстраненного от реальности.

Снежинка останавливается перед массивной дверью и прокручивает внутри себя ленту с фрагментами реальности, которые касались ее взгляда: серый асфальт, черные ботинки. Разрастающиеся лужи? Холод, сырость. Дождь? Снежинка возвращается в сознание, и, действительно, идет сильный дождь, а пальцы на руках едва сгибаются от холода. Она поднимается по ступеням, а перед глазами, кажется, порхают красные мотыльки, пахнущие кровью. Запах озона остается снаружи. Внутри душно и неуютно.

Долгая прогулка среди лабиринта стеллажей откладывается заметной тяжестью книг в руках. Она садится за один из столов, напротив высокого зеркала в старинной позолоченной раме; Тишина вокруг подобна воде. Малейший шорох волнует всю гладь огромными кругами.

Снежинка никого здесь не знает, она никогда не встречала одних и тех же посетителей, чего не скажешь об остальных. Они все бывают тут чаще, в основном по необходимости. Лишь те, кому спешить уже некуда, коротают среди записанных истин пресные дни по собственной воле. Снежинка размышляет, каково это – обладать свободой приходить и уходить, когда хочется, а не когда позволят.

Ее взгляд только начинает задевать абрисы букв, но их смысл сразу же врезается в мысли об отце, о том, как она сбежала, а он до сих пор не отпускает. Бесконечно звонит и приходит, требует, чтобы она гостила в их старой квартире, как можно чаще. Нет, убежать ей так и не удалось, и не стоит даже пытаться себя обманывать.

В сознании, словно готовые сорваться шавки, притаились всевозможные табу на простые желания. Хлипкий подросток у стены из гипсовой лепнины что-то черкает в потрепанной тетради на грубых листах. Наверняка рисует образы мира, взрывающие его разум. Он умеет перенести свой мир на бумагу, игнорируя рамки и даже клише. Этого никогда не удавалось ей самой. Безликая масса, вот кто она такая.

Слово за словом, предложения и абзацы, всё разбивается на осколки. Снежинка зажмуривает глаза, стараясь раздавить веками навязчивую завесу, но бесполезно. Она отворачивается и смотрит в потускневшую гладкую поверхность, лишь несколько секунд спустя замечая, что ее собственного отражения в зеркале нет.

Пальцы медленно переворачивают страницу, но с отражением ничего не происходит. Она быстро моргает, прогоняя иллюзию. Может, что-то попало в глаз? Может, зеркало искажает реальность? Снежинка сдавливает веки, а после поворачивается снова: пусто, хотя остальные сидят на своих местах. Взгляд скользит по поверхности, от рамы до рамы, пока не цепляет след, оставшийся от рыжих волос. Таких же, как у нее. Как у ее отражения в другом конце зала. Снежинка осматривается: похоже, никто не замечает происходящего. Она снова переводит взгляд на собственное отражение. А оно в ответ всматривается в оригинал по ту сторону стекла, кривится в издевательской ухмылке пополам с презрением.

Отражение фривольно стягивает свитер, вместе с ним сдирает футболку и лифчик. Сплевывает, размазывает слюну по поверхности своего плоского мира, а после выставляет средний палец. Снежинка рефлекторно прикрывает собственную грудь, смотрит с завораживающим ужасом, как ее двойник подсаживается на стол к напротив сидящему старику и вульгарно подтягивает вверх подол юбки, запуская свободную руку между бедер.

Вокруг все сидят так, словно ничего не происходит. Так же, как их отражённые копии.

Отражение сползает к старику, который всё еще изучает увесистый фолиант, не замечая, что творится под самым носом. Стягивает трусики и натягивает на старческую лысину, а после опускается на колени. Сдержанные движения рук около ширинки – оно (она?) извлекает и обхватывает губами скукоженный придаток, с силой всасывая, это видно по втянутым щекам.

Старик равнодушно созерцает хрупкие страницы, в то время как любого другого свалил бы инфаркт, отсасывай у того полуголая студентка.

Стыд горит на лице Снежинки. Она чувствует, как кровь закипает внутри, растягивая сосуды. Пальцы белеют от того, что долго были сжаты в кулак, а ногти глубоко впиваются в кожу. Снова взгляд в зеркало: с той стороны отражение облизывает губы и шлет воздушный поцелуй реальности. Снежинка ощущает на шее прикосновение сквозняка. Двойник улыбается и выбивает книгу у девушки рядом, втыкает нос сапога в голень субтильного подростка, который со стоном валится со стула и спешит из читального зала.

Через несколько мгновений уходит старик, старательно прикрывая пятно на брюках.

Каждая мышца готова лопнуть от стыда. Снежинка швыряет книгу в зеркало, по которому с треском расползается огромная трещина. Мгновение тишины и бьющийся о мраморные плиты грохот. Все вокруг затыкают уши. Взгляды прожигают Снежинку. Она чувствует их жар и, срываясь с места, убегает от обугливающей ненависти, что цепляется за пятки. Наружу. К успокаивающему запаху озона. К холодным вспышкам грозы.

Мокрые волосы липнут к лицу. Снежинка почти бежит без цели и направления, уязвленная гордость гонит ее, стегая плеткой по нервам. Она не может повернуть головы, не может остановиться. Не может думать. Сознание размывается вместе с кровью под бинтом. Снежинка останавливается у витрины придорожного кафе, стирает пальцами с губ тягучую слюну. Еще немного, и легкие взорвутся взвесью песка и пыли. Она вытягивает язык под осиные жала дождя, медленно переводит взгляд на свое отражение, которое в точности повторяет поворот головы и гримасу заостренного лица. Облегченно выдыхает. Одергивает юбку и спешит прочь, как будто двойник еще рядом, как будто он хищно скалится в спину.

Автобус, шатаясь, плетется по невзрачным улицам. Снежинка терпит раздражающее сопение рядом, затылок обжигает чужим дыханием. Кажется, взгляды неотвязно елозят по пунцовым щекам, обветрившимся, пока она убегала от собственного навязчивого безумия. Может быть, эти уставшие люди видят то, чего не замечает она, всматриваясь в размытые контуры пассажиров, бликующие в окнах «пазика».

Твердое упирается ей в ляжку, Снежинка разворачивается, прокручиваясь, как фитиль в расплавленном воске. Перед ней широкая рожа без каких-либо эмоций, на нос скользят очки с толстенными линзами. Возможно, похотливое дыхание в ее макушку всё это время было лишь отголоском тяжелого дня. Отец учил, что старшие заслуживают безоговорочного уважения, ведь маленьким девочкам всегда есть чему поучиться. Однажды он преподал ей хороший урок.

В тот день к отцу пришли гости, приятели с работы, из того унылого здания, где ей никогда не приходилось бывать. По рассказам отца, как Снежинка могла их представить в силу возраста, по коридорам там шмыгали угодливые ледышки, а в кабинетах тлели, заваленные бумагой, тела. Все эти люди пугали ее воображение, и, когда они расположились в гостиной, Снежинка притаилась в шкафу.

Отец всегда ставил ее на стульчик, чтоб она пела. В тот день от страха она не смогла бы выдавить из себя ни слова. Так и случилось. Когда он отыскал ее по розовой ленточке, предательски торчащей из створок, то вытащил и выставил на обозрение. И голос подвел. Она захныкала, как какая-то трехлетка, хотя ей в том году уже исполнилось восемь.

Снежинка отчетливо помнит, как думала, что слышит скрип разбегающихся трещин на рюмке, которую сжимала рука отца. Его водянистые глаза налились красным. Ей было ясно, что она его опозорила. И когда он, решив наказать ее, цедя слова, приказал спускаться и снимать трусы, она послушалась и сползла на стульчик. Остальное сделать забыла, он помог ей, подсказал обхватить деревянные ножки руками.

В ушах гудело придавленной тишиной, которую резал свист ремня в воздухе. Жгло, очень жгло, и она разнылась, забыла держаться, и ее руки упали на пол, как у куклы, набитой тряпьём. Снежинка плохо помнит детали, но, когда обмякла, поймала взглядом сползшие по чьей-то роже запотевшие очки. Тот человек был намного старше ее. отец научил уважать их всех.

***

Дни растекаются в недели, отражение монотонно, как и размеренная жизнь оригинала. Снежинка избегает мест, где много зеркал. Особенно в присутствии отца. Ее мысли путаются в собственных предположениях о том, где же на самом деле подлинник, а где нет? Быть может, весь мир, который она считает реальным, и есть отражение? Или же их два, реальных мира? Или всё галлюцинация?

Снежинка всматривается в витрину со своим отражением, а оно в ответ всматривается в нее, и обе медленно пьют какао; обе делают заметку в блокноте. Одну и ту же: «Может, мы две лжи, искаженные стеклом, а истина где-то вне нашего понимания, где-то между нами». И обе пожимают плечами.

Отец настаивает на совместном ужине, приходится снова тащиться в старую квартиру в ободранном квартале. Снежинка живёт на похожей улице, но в другом конце города.

Вонь мочи, гул дребезжащих створок лифта, скупая улыбка во мраке дверного проема. В квартире всё так же, как и всегда: сырой свет, запах плесени, притравленный цветочным освежителем. На круглом столе дрожит ореол пыльной декоративной свечки – кажется, когда-то сама Снежинка ее и подарила. Расставлена пара чайных приборов. Слух рассеянно ловит обрывки торопливого рассказа: лживые мрази, гундосые стервы, пропавшие бланки, цифры, которые не сходятся; отец снова вываливает последние события его однотипных лет.

Снежинка размешивает сахар, кладёт ложку на кипенно белую скатерть, по которой расползается чайная клякса. Голос отца на мгновение прекращает дребезжать, а потом начинает снова. Снежинка тянется пальцами к мерцающему огоньку, любуется прозрачными подсветами собственной ладони, слегка накрывает пламя. Наверное, так и летят на ослепляющий свет слабые насекомые, и их вылизывают карминные языки, и сплевывают в безликое пространство. И нет ни в тех, ни других никакого смысла, его нет даже в действиях и результате.

Шипение влажной частицы белой плоти, крылья дыма и молекулы гари расползаются над столом. Ты что делаешь, дура, слышится рядом. Ничего такого, что может испортить твое реноме, шепчет она, прости. Он, кажется вне себя. Хватает дочь за шиворот блузки, так сильно, что воротничок впивается в горло. Тыкает в лицо мамино зеркальце на резной мельхиоровой ручке. Снежинка зажмуривается, лишь чувствует, как по носу бьёт холодным. На кого ты похожа, орет его рот, когда ты в последний раз смотрелась в зеркало?

«А ты?» – произносит ее голос, но, кажется, краткий вопрос слышит только она сама: отец не отвечает, больно дергает за волосы и настаивает, чтобы дочь отправлялась в ванную.

Вода слишком горячая, он всегда купал ее именно в такой. Ступни обжигает, но Снежинка послушно погружается до подбородка. Слезные железы сочатся соленым к уголкам губ. Ты должна оставаться чистой, вспоминает она, как воспитывали, чистой во всем, и никаких грёбаных татуировок, никаких кобелей и сучьих случек.

Отцовские руки стягивают резинку с засаленного хвостика, рыжие пряди расплываются в пятнах пены. Его намыленная ладонь усердно трет грязное тело дочери, особенно там, где ей всегда было неловко. Снежинка пересчитывает сколотые квадраты бесцветного кафеля: четырнадцать вверх и восемнадцать вдоль потолка, их количество не изменилось за одиннадцать лет с того времени, как она научилась считать до двадцати.

– Накинь халат и выходи, – беспокоится он, – не засиживайся слишком долго, это вредно для здоровья.

Она делает то, что велено, избегая смотреть даже на сливающуюся с чавканьем воду. Обтирается застиранным полотенцем, тянется к дезодоранту. Над полкой висит зеркало, в котором видно змеевик за спиной, но самой Снежинки нет. Страх ледяным смерчем скручивает разморенные жилы. Она на всякий случай оглядывается, никого рядом нет. Куда он делся, этот двойник? Неужели…

Зрение улавливает движение, и Снежинка льнет к отражению. Похоже, ирреальность живёт независимо от того, нравится это кому-то или нет. Отодвигается шторка, двойник усаживается на край ванны и дерзко запрокидывает голову, смывая под лейкой душа что-то невидимое с лобковых волос. А этого старого козла – отрави, слышит Снежинка знакомый голос. Или свари ему его собственные яйца «в мешочек», пусть скажет, какие они на вкус. Снежинка оседает к сливной трубе и обхватывает голову руками.

Лучше убей, продолжает двойник, эта лицемерная мразь имеет приличный счет и много чего другого, тебе достанется всё. Отражение приставляет два пальца к виску и делает вид, будто выстреливает, затем сочно облизывает оба пальца, пачкая фаланги помадой, что выглядит так же, как в одном из фильмов для взрослых мужчин, которые держит в секретере отец. Прикусывает подушечку одного, тянется к границе, разделяющей две реальности и растягивает алое в буквы: «Тварь должна сдохнуть».

***

Снежинка задирает воротник пальто, пряча лицо от промозглого ветра. Вдавливает ногти в ладонь, чтобы разбавить болью мысли, которые нервно вибрируют, подобно струнам, и вот-вот с визгом порвутся. Она чувствует себя механизмом, который дает сбой. Скрипит зубами. Еще немного, и истерика выплеснется снопом искр. Подобное состояние – не впервые, но сегодня слишком обострено. Ее шаги ускоряются, поворот, еще, вниз по ступеням – в метро, где можно скрыться от ледяных порывов, продирающихся к ребрам, играющих нестерпимый бит так, что можно сойти с ума.

Она спускается по лестнице, глубже, затем по эскалатору, на самое дно монолитных лабиринтов, где влажно и душно, где люди похожи на насекомых. Снежинка падает на скамью, делает вид, что ждет поезда, по привычке открывает книгу, но не читает и не думает. Лишь смотрит в зеркало на колонне, где снова иная жизнь, где отражения, как куклы, подчиняются чужой воле. Она смотрит на свое полураздетое отражение, смотрит, как та, другая, прижимается к странному мужскому силуэту в безликой маске, как обхватывает его ногой, притягивается, вжимаясь бедрами; ее язык скользит по фарфоровой фации, по каждой вылепленной морщине. Снежинка знает, как равнодушна искусственная поверхность к вкусовым рецепторам, но в этот момент внутреннее напряжение скручивается, желание и страсть окрашивают все органы чувств одной красной сладкой иллюзией, где холодный фарфор отзывается на прикосновение языка тянущей, тупой, болезненной истомой внизу живота.

Снежинка смотрит, как второй безликий силуэт, пристраиваясь сзади, крепко вжимается бедрами в ее ягодицы. Вздох и острый стон, из которого рождается тонкая трещина на зеркале. Откинутая голова, чужая ладонь в волосах. Она не может разглядеть лицо второго силуэта. У него нет маски. И нет внешности. Глаза, губы и язык, Снежинка может рассмотреть всё по отдельности, но сфокусировать зрение целиком не получается: все черты утопают в плотском тумане.