Дневник доктора Финлея Кронин Арчибальд
– Кирн, Данун или Ротсей? – спросил стюард, вытаскивая пачку корешков билетов.
– Ротсей, – на автомате ответил он. Вот так!
Стюард выписал билет и мельком глянул на пассажира, после чего изменился в лице:
– Да ведь это мистер Робертсон, не так ли? Я учился у вас десять лет назад.
– Что-что? – переспросил пассажир с непокрытой головой. – О чем это вы?
Стюард смутился и покраснел.
– Извините, – запнувшись, сказал он. – Обознался.
В Ротсее маленький человечек быстро, машинально сошел на берег, и его взору предстал большой пансионат с нарядной позолоченной вывеской «Утес Коул», прямо напротив пристани. Туда он и вошел.
– Мне нужен хороший номер, – сказал он.
Администраторша за маленьким окошком приветливо улыбнулась.
– Да, – сказала она. – Вы заказывали?
– Нет, я только что с парохода.
– А-а, понятно. Ваш багаж доставят позже?
– Да.
– Я могу дать вам хороший номер с видом на море. Как ваше имя, сэр? – Она протянула ему ручку.
Он замешкался. Если он не Робертсон, то, значит, кто-то другой. Его взгляд затуманился, затем прояснел, словно учитель что-то вспомнил.
– Вальтер Скотт, – сказал он, скорее, себе самому. Так и написал.
Когда постояльца проводили в его комнату, он сполоснул там лицо и руки, затем вышел и зашагал вдоль фасада.
Он зашел в магазин одежды, где купил небольшой чемоданчик, ночную рубашку, разную мелочь и под конец фуражку яхтсмена.
Небрежно нахлобучив на голову обнову, он велел отправить остальные покупки в «Утес Коул» и заглянул в табачную лавку по соседству.
В табачной лавке он со странным блеском в глазах купил себе сигары – большие сигары, каждая была перевязана красивой лентой.
С дымящейся сигарой в уголке рта, в фуражке яхтсмена, лихо сидящей на голове, и с выражением одновременно отсутствующим и самодовольным, он прогуливался по набережной, как бы наслаждаясь солнцем и свежим воздухом.
Хотя он и выглядел до странности отрешенным и загипнотизированным, казалось, что все вокруг развлекало его.
В конце променада он прошел мимо молодой дамы с темными глазами и развевающимися на ветру волосами, выбившимися из-под красного шерстяного берета. Она шла, засунув руки в карманы короткого жакета, и в ней ощущалась какая-то мягкость, шаловливость и одиночество.
С той же своей отрешенностью он развернулся и зашагал вслед за ней. Когда она остановилась, чтобы посмотреть на парусник, стоявший в бухте у самого берега, он тоже остановился. Таким же отрешенным тоном он заметил:
– Прекрасный парусник, не правда ли?
Она согласилась.
– И сегодня прекрасный день, – сказал он бесстрастно и простодушно.
Она, улыбаясь, снова согласилась.
– Где вы остановились? – спросил он.
– В «Утесе Коул», – ответила она.
– Отлично! – произнес он. – Я тоже оттуда. Не пора ли нам вернуться к чаю?
Она расхохоталась:
– Думаете, я не заметила, как вы шли в другую сторону. Вы злой, цепляетесь к приличным девушкам. Я видела, как вы там зло на меня посмотрели.
– О нет, – возразил он, – вовсе нет.
– Ну же, – подтрунивала она над ним, – жду, когда вы скажете, что мы уже встречались раньше.
– Вполне возможно, – странно ответил он. – Я не помню.
Пока они шли к пансионату, она рассказывала ему о себе.
Ее звали Нэнси Бегг, и она работала в большом магазине на Сошихолл-стрит. Она взяла отпуск чуть раньше обычного и теперь призналась, что с тех пор, как приехала в «Утес Коул», ей очень одиноко. В августе Ротсей ей нравился больше.
Ему показалось, что ей лет двадцать семь, и в ней были живость и сдержанность.
– Но вы ничего не рассказали мне о себе. Чем вы занимаетесь? – Имея в виду его фуражку, она лукаво добавила: – Думаю, чем-то морским.
– Совершенно верно, – сказал он. – Старший стюард.
– Сразу видно, – согласилась она, снова улыбнувшись. – Есть в вас что-то… не знаю что. Думаю, что-то лихое.
За ужином они сидели рядом, и он был любезен и предупредителен. После ужина он сказал:
– Что вы делаете сегодня вечером?
– А что вы предлагаете? Есть эстрадные артисты, они чертовски хороши.
Они пошли к эстрадным артистам. Он занял лучшие места впереди и купил ей коробку шоколадных конфет. Когда представление закончилось и они вышли на свежий воздух, на залив опустилась мягкая тьма. Кончик его сигары ярко светился, и по дороге обратно он, как бы сам того не осознавая, обнял ее за талию.
– Ты славный парень, Вальтер, – прошептала она.
Следующие несколько дней были ясными и солнечными. Время шло быстро, а Вальтер и Нэнси наслаждались обществом друг друга. Они вместе гуляли, вместе ездили на машине и совершили круиз вокруг Кайлс-оф-Бьют. Они даже танцевали, потому что накануне ее возвращения в Глазго, проходя мимо Коул-Холла, они увидели вывеску:
СЕГОДНЯ СОСТОИТСЯ ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР.
ВСЕМ ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ.
ПЕРЧАТКИ ЖЕЛАТЕЛЬНЫ.
БАЛЬНАЯ ОБУВЬ ОБЯЗАТЕЛЬНА
Нэнси мечтательно вздохнула, повиснув на его руке, и спросила:
– Ты танцуешь, Вальтер?
– Пожалуй, что да, – сказал он со странной, уклончивой осторожностью, к которой Нэнси теперь уже привыкла.
Он заметно изменился: слегка загорел, плечи распрямились, а взгляд, хотя все еще, увы, весьма отрешенный, стал ясным и дерзким.
Ее пароход отплывал в пять часов дня, и перед расставанием они в последний раз прогулялись мимо поля для гольфа за Скеох-Вуд.
Нэнси молчала. Вскоре она пожаловалась, что устала, и они сели. Они были окружены морем молодого папоротника, над которым стволы деревьев и пышная зелень кустов обрамляли полоску голубого неба.
Вдалеке они услышали стук колесного парохода, идущего на Кайлс-оф-Бьют, а затем наступила полная тишина.
– Ты ведь не забудешь меня, правда, Вальтер? – прошептала Нэнси, боясь нарушить это безмолвие.
– Не знаю, – загадочно ответил он. – У меня плохая память.
При этих словах она тихонько вздохнула и обняла его. А он рассеянно обнял ее.
Потом пришло время возвращаться к пароходу Нэнси. Она взяла Вальтера под руку и молча шла вплотную к нему.
Они уже дошли до набережной, ведущей к пирсу, как вдруг дорогу им заступила крупная тучная фигура.
– Привет, привет! – раздался удивленный голос. – Робертсон! Это ты, будь я проклят!
– Прошу прощения, – сухо сказал Вальтер, – вы ошиблись.
– Что?! – охнул толстяк. – Ты что, меня не узнаешь? Бейли Никол из Ливенфорда. Ни черта себе, Робертсон!
– Прошу прощения, – повторил Вальтер. – Моя фамилия Скотт. Будьте добры, дайте мне пройти.
– Да какого черта! – запротестовал Никол. – Черт побери, Робертсон, весь город только о тебе и говорит! Они перевернули все вверх дном в поисках тебя. Только о тебе и пишут…
– Эта молодая леди должна успеть на свой пароход, – заявил Вальтер и, оттолкнув ошеломленного Никола, повел Нэнси к причалу.
– Что это было, Вальтер? – удивленно спросила она.
– Откуда мне знать? – ответил он. – Я никогда в жизни его не видел.
На судне прозвонил колокол. Она крепко и поспешно его обняла.
– У тебя есть мой адрес, – сказала она. – Ты не забудешь меня, дорогой? Пожалуйста.
Когда он вернулся в «Утес Коул», ему показалось, что администраторша смотрит на него с каким-то странным вниманием, но он не придал этому значения.
После ужина он в одиночестве вышел прогуляться по набережной, и звезды смотрели на его маленькую фигурку, фланирующую с непонятно почему торжественным видом. Невозможно было сказать, о чем он думал, но в ту ночь он спал без сновидений.
На следующее утро он не спешил вставать. Около десяти часов он бодро спустился в холл и застал там администраторшу, явно его поджидавшую.
– Вас кое-кто хочет видеть, – решительно заявила она и отвела его в маленькую комнату.
Там он тупо уставился на Бейли Никола в компании двух женщин. Одна из женщин была высокой, грудастой и широкобедрой, с плоским лицом. В ее глазах блестели слезы, а руки дрожали. Рядом с ней стояла, очевидно, ее дочь.
– Итак, Робертсон, – осторожно сказал Никол, – это мы. Ты ведь рад нас видеть, старина?
– Что вы имеете в виду? – холодно спросил Вальтер. – Вы мне уже порядком надоели, сэр. И что здесь делают эти женщины?
При этих словах у женщины, что постарше, вырвался стон. Она подалась вперед и обвила руками шею Вальтера.
– О боже! О боже! – простонала она. – Разве ты не помнишь меня, дорогой? Разве ты меня не узнаешь?
Вальтер с каменным лицом высвободился из ее объятий:
– Отстаньте от меня, женщина! Как можно столь бесстыдно себя вести!
Жестом Никол остановил ее.
– Оставьте его пока, – шепнул он этой женщине. – Мы отвезем его домой. Он лишился памяти.
Объект их сочувствия и внимания, Вальтер был с большой предосторожностью и заботой препровожден в Ливенфорд.
Во время короткого путешествия он сохранял холодное и брезгливое достоинство, когда над ним рыдала то одна, то другая женщина. Но он не возражал против того, чтобы его перевозили, покорно пересаживаясь с парохода на поезд и с поезда в экипаж.
– Он словно заколдован, – всхлипывала женщина постарше, – мой бедный Роберт.
Когда они подъехали к дому на Барлоан-толл, там их уже поджидал молодой человек.
– О, доктор Финлей, доктор Финлей! – простонала женщина. – Только посмотрите на него! Все так, как вы сказали. О, что же мне делать? Что же мне делать?
Увидев на лице Коротышки Робисона новое, отстраненное выражение, Финлей всерьез огорчился. Он быстро подошел к нему и сказал:
– Пойдемте, дорогой. Просто сядем спокойно и немного поговорим. Разве вы меня не знаете? У вас был нервный срыв, и вы просто хотите прийти в себя без лишнего шума.
Похоже, эти слова не тронули Вальтера. С холодным неодобрением он огляделся вокруг.
– Что тут делают эти две женщины? – спросил он. – Скажите им, чтобы они убирались.
Финлей сделал знак миссис Робертсон и Маргарет покинуть комнату, и они неохотно вышли – их рыдания эхом разнеслись по коридору.
Какое-то время Финлей и Робертсон сидели молча. Финлею показалось, что выражение лица Робертсона стало меняться. Пребывание в собственном доме, хотя Робертсон и не узнавал родные стены, сглаживало выражение напряженной отстраненности. Наконец Финлей осторожно заговорил:
– А теперь послушайте меня. Вы должны понять, друг мой, что потеряли память. Это не страшно, но вы полностью потеряли память. Вам придется подождать, пока она вернется.
Наконец на лице пациента появилось выражение искреннего интереса.
– Это правда? – спросил он. – И сколько времени это займет?
– Ну… иногда она возвращается совершенно неожиданно, – сказал Финлей, стараясь, чтобы это прозвучало обнадеживающе, – и проблемы как не бывало…
Медленная улыбка обозначилась на лице Коротышки Робисона.
– Вот теперь все прошло, – сказал он. – Пусть они войдут! – Он нащупал в кармане жилета листок с адресом, и его улыбка стала еще шире. – Но клянусь богом, все это было просто великолепно!
И он тишком ткнул Финлея под ребра.
7. Человек, который вернулся
Однажды вечером в начале июня в приемную, где сидел Финлей, вошел человек, которого он никогда раньше не видел в Ливенфорде. Незнакомцу было, вероятно, от тридцати пяти до сорока лет, но не обязательно, поскольку на его худом, изможденном, желтушного цвета лице, обожженном тропическим солнцем, лежал отпечаток сомнительного опыта, который старит лики юности.
Манеры этого молодого старца были развязными, показными, почти наглыми. Он был в летнем костюме ультраспортивного покроя, с облезлой тросточкой из ротанга, в желтых потертых перчатках; шляпа, которую он не потрудился снять, была водружена на затылок под таким лихим наклоном, что пятна на ее потертом ворсе были почти незаметны.
– Добрый вечер, доктор-сагиб, – самоуверенно произнес этот необычный посетитель и без приглашения рухнул в кресло перед столом Финлея. – Заглянул к вам, чтобы познакомиться. Я Хэй, Боб Хэй, эсквайр Северо-Восточной индийской компании. Только что вернулся из Бомбея, чтобы снова лицезреть этот старый городишко.
Финлей удивленно уставился на странную личность. Подобных персон в его приемной еще не бывало. Придя в себя, он открыл было рот, чтобы задать вопрос, но вездесущий Хэй, постукивая тросточкой по своей остроносой туфле, сверху слегка потрескавшейся, но при всем том прекрасно начищенной, снова заговорил в своем нахрапистом стиле:
– Чертовски забавно выглядит старый городишко, в котором ты не был пятнадцать лет. Могу сказать вам, что, когда поболтаешься на Востоке и повидаешь мир, просто пупок надорвешь от смеха в такой заднице, как эта. Ха! Ха! Назови ее хоть королевской, хоть древней. С древностью тут все в порядке. Никакой жизни, док, никаких ярких огней – ничего! Чтоб мне лопнуть! Не знаю, как я теперь тут выдюжу, дома-то.
С легким смешком бывалого человека он вытащил из жилетного кармана сигару и небрежно сунул ее в рот.
Не отводя взгляда, Финлей с растущей антипатией изучал этого показушного Хэя – Боба Хэя, эсквайра, как он себя называл, – этого сына Ливенфорда, вернувшегося в родной город после многих лет за рубежом. Наконец он сухо спросил:
– Видя, что вас тут все не устраивает, можно ли поинтересоваться, почему вы вернулись?
Боб Хэй рассмеялся и беспечно помахал своей сигарой, которую зажег по-простому – позаимствовав спичку со стола Финлея и ловко чиркнув ею о подошву туфли.
– По состоянию здоровья, доктор-сагиб! Климат играет с печенью злые шутки и гасит огни Востока… жизнь, к которой привык, званые обеды, танцы, полковые балы. Господи, когда человек не может без общества, док, – о, вам ли этого не знать, старина! Пришлось на время отказаться от этого и вернуться. Пара моих приятелей в Бомбее, большие специалисты, отличные ребята, оба посоветовали мне немного отдохнуть и съездить домой.
Финлей помолчал, усваивая эту малоубедительную информацию.
– Значит, затем вы возвращаетесь в Индию? – спустя минуту спросил он.
– Возможно, все возможно, – уклончиво ответил Хэй. – Посмотрим, как оно пойдет в старом родном городишке. Может, и вовсе осяду здесь. Куплю небольшое поместье за городом. Кто знает. Ха! Ха! Компания хорошая, чтоб ей пусто было, – чертовски хорошая! Устроила знатную пенсию Бобби Хэю!
– Вас отправили на пенсию? – тут же отозвался Финлей.
При всей напускной беспечности, которую демонстрировал Хэй, было совершенно ясно, что если он получил пенсию от компании, то Индии ему больше не видать. Но в чем причина? Финлей еще пристальнее глянул на гостя, за натужливо-бодряческой бравадой которого при ближайшем рассмотрении обнаруживалось что-то явно неблагополучное. И, приглядевшись, Финлей отметил скрывавшуюся под загаром болезненную бледность Хэя, учащенное дыхание, мелкую нервную дрожь тонких желтых от никотина пальцев.
Доктор решительно придвинул к себе лист бумаги и взял ручку.
– Похоже, мы попусту теряем время, – заявил он. – Вы хотите, чтобы я вас осмотрел? Что именно я могу для вас сделать?
– О, ничего особенного, доктор-сагиб, ничего особенного, – милостиво отмахнувшись, возразил Хэй. – Консультация мне не нужна. И не беспокойтесь о диагнозах и всем таком прочем. У меня есть лекарство, назначенное моими бомбейскими друзьями. Принимаю, когда вспоминаю о нем. Собственно говоря, я заглянул к вам только потому, что компания попросила меня отмечаться у местного доктора. Мне придется каждый месяц посылать им от вас медицинскую справку о моем здоровье. – Он выразительно помолчал. – Разумеется, из-за моей пенсии, разве не понятно?
– Нет, – отрубил Финлей. – Мне не совсем понятно. Я не могу дать вам справку, пока не узнаю, что с вами. Мне очень жаль, Хэй, но, если вы хотите получить от меня справку, я должен вас осмотреть.
Последовала несколько курьезная пауза, которую Хэй с готовностью прервал своим характерным хохотком:
– А вы правы, старина. Я ничуть не против. Ни на йоту, чтоб ее… Ха! Ха! Поехали. Измерьте мне грудь чертовым метром. Боб Хэй может дышать, не дышать не хуже других.
С тем же притворным безразличием Хэй встал и снял пиджак и жилет, оставшись в более чем ветхом нижнем белье. По пояс обнаженный, в брюках и носках, он являл собой жалкое зрелище: руки – кожа да кости, ребра торчат, как корабельные шпангоуты, а в центре узкой грудной клетки – странная пульсация.
Весь облик Хэя свидетельствовал о скверно прожитом времени. Но Финлея меньше всего заботило телосложение этого человека. Взгляд доктора был прикован к пульсации посередине грудной клетки. Она выглядела неестественной, эта пульсация, и зловещей – ужасно зловещей.
Финлей осматривал Боба Хэя довольно долго, не задавая вопросов, лишь осторожно и методично прикладывая стетоскоп. Затем с совсем другим видом он снова сел за стол и сказал:
– Можете одеваться, на сегодня все. Я дам вам справку.
– Отлично, доктор-сагиб! – весело воскликнул Хэй. – Я знал, что не возникнет ни малейших препон. Старый боевой конь в добром здравии. Если не считать глупых придирок со стороны этих супердокторов в Бомбее. Они мои добрые друзья, заметьте, но нервные, словами не описать какие нервные. Со мной все будет в порядке, как только я нарою, где в этом городишке заняться спортом и развлечься.
Финлей ответил не сразу; он продолжал не спеша выписывать справку. Но когда Хэй оделся, он поднял глаза и бесстрастным профессиональным тоном, скрывавшим неприязнь, заявил:
– Спорт и развлечения – это не для вас, Хэй. Вы больной человек. Вам нужен полный покой и никаких волнений.
– Это чепуха, ясен пень, док! – засмеялся Хэй. – Я в полном порядке.
– Вы не в порядке, – с нажимом повторил Финлей. – Вы наверняка в курсе, почему вас отправили сюда. – (Пауза.) – Неужели вам не известно, что у вас прогрессирующая аневризма аорты?
После того как в приемной прозвучало роковое название этого ужасного недуга, снова повисла странная тишина. Затем Хэй улыбнулся, хотя на сей раз улыбка на его усохшем желтушном лице вышла несколько кривоватой, невольно превратившись в ухмылку, чуть ли не в гримасу.
Во взгляде, который он бросил на Финлея, были горечь, протест, искренность. Но лишь на мгновение. Тут же снова раздался дежурный смех – развязный, беззаботный, неудержимый смех.
– Хорошенькое дело, доктор-сагиб. Но вам меня не напугать этими фантазиями. Ха! Ха! Этот парень покрепче гвоздя и прочнее дубленой кожи, док. Старый насос немного забарахлил, только и всего. Ничего серьезного. Боба Хэя вам не прикончить, доктор, нет, клянусь Богом, сэр! Этого парня еще на сто лет хватит.
И, взяв справку, он неторопливо сложил ее, сунул в карман жилета, сдвинул шляпу набок, натянул свои дешевые перчатки, небрежно кивнул Финлею и, размахивая ротанговой тростью, самоуверенно вышел из приемной.
Финлей, нахмурившись, неподвижно сидел за столом, удивленный нахрапистостью Хэя и в то же время озадаченный безразличием этого странного пациента к своему ужасному недугу.
Осознавал ли Хэй, что это за страшная болезнь: аневризма – выбухание стенки самой крупной артерии, отходящей от сердца, на каком-то ее участке, где она могла в любую секунду разорваться, что привело бы к мгновенной смерти?
Неужели он не понимал, что его жизнь висит на волоске? Что в конце концов через какие-то несколько месяцев он будет лежать в холодной могиле? Финлей вздохнул, и им поневоле овладело огромное любопытство: кто же такой этот Хэй и какова его судьба?
Когда прием закончился и Финлей пошел в столовую, чтобы поужинать, он и в самом деле решил осторожно навести справки.
Камерон был на вызове, но Джанет, неиссякаемый источник сведений по вопросам, связанным с Ливенфордом и его жителями, охотно выдала ему всю необходимую информацию.
– И правда, – ответила она, качая головой и плотно сжимая губы, как бы осуждая и сожалея. – Я знаю Боба Хэя – и все-все про него. Сколько горя горького он принес своим родным, а особенно Крисси Темпл. – Джанет помолчала, снова покачала головой и продолжила суровым тоном: – А между прочим, каким чудесным парнем был он раньше. Из приличного рода – да, его предки были уважаемыми людьми в Ливенфорде. Они жили на Ноксхилл-вей, и у них был прекрасный большой дом. А Боб был единственным сыном. Он поступил в гимназию, как и почти все парни с Ноксхилл-вей, а потом стал работать на верфи в чертежной конторе. Да, он подавал немалые надежды в своем деле, люди в конторе его любили, он с удовольствием участвовал в городской жизни. И самое-то главное, когда ему было двадцать три года, он познакомился с Крисси Темпл и начал всерьез и самым достойным образом за ней ухаживать. Может, вам следует познакомиться с Крисси Темпл, доктор?
Финлей утвердительно кивнул, и Джанет, вдохновленная его интересом к этой истории, продолжила рассказ:
– Крисси – очень милая женщина. Хотя, конечно, в те дни она была намного красивее. Как вы, может, знаете, она была дочерью Темпла, городского писателя, живой темноволосой девушкой, невинной, мечтательной и довольно увлеченной Бобом. Они больше года хороводились. И между прочим, были помолвлены. Их привязанность друг к другу была широко известна в городе – все только об этом и говорили. Ну а весной год спустя вышло так, что Бобу предложили должность в одной из крупных индийских компаний в Бомбее. Это, доктор, шанс, который часто выпадает кому-нибудь в нашем городе, – может, вы даже знаете про внешние связи судоверфи и все такое. Так или иначе, Бобу предложили должность. О, это была великолепная возможность, которой, по мнению Крисси и Боба, не следовало пренебрегать, – шанс на продвижение по службе, чтобы через пять лет вернуться в Ливенфорд на верфь и занять там какой-нибудь хороший высокий пост. Итак, после долгих раздумий и сердечных терзаний – поскольку надо знать, что индийский климат не подходил для Крисси, а Бобу не хотелось ехать одному и оставлять ее, – было решено, что он все же отправится в Индию, где отслужит положенный срок. Крисси терпеливо подождет его возвращения, а потом они сразу же поженятся и начнут в Ливенфорде счастливую жизнь. В общем, Боб в слезах, с любовными заверениями и всевозможными клятвами верности простился с Крисси и за несколько месяцев разбогател и приобрел вес в обществе. А потом, постепенно, письма от Боба стали приходить не так регулярно. Вскоре они стали очень редкими и, наконец, вовсе прекратились. Но конечно же, самое главное – это дикие выходки Боба, о чем рассказывали люди по возвращении домой из Индии, те, что разъезжали туда-сюда между Северо-Восточной компанией и верфью. Поначалу Крисси категорически отказывалась верить этим россказням, но однажды, примерно через год после того, как Боб уехал, она получила письмо от этого героя с объявлением о разрыве помолвки. Он-де через пять лет домой не вернется. А местный климат для нее неподходящий. Сам же он, Боб, недостоин ее. Всю эту кучу причин он придумал, чтобы оправдать свой разрыв с ней, но Крисси считала, да и все в Ливенфорде считали, что истинной причиной была его порочная заграничная жизнь. Да, ну и когда Крисси наконец осознала, что Боб ее обманул, то была, в общем, потрясена. Она ничего не сказала, ничего не ответила, не сделала ничего такого. Но с того дня в чудесной девушке-красавице произошла перемена. Она стала тихой, замкнутой, отдалилась от городской жизни. Крисси осталась такой же нежной и кроткой, как всегда, даже еще больше, но почему-то выбрала одиночество, одна совершала долгие прогулки, будто ей в тягость было общество ровесников. Да, время шло, о Бобе Хэе ни слуху ни духу, пропасть между ним и Ливенфордом все увеличивалась. Только изредка всплывали какие-то постыдные истории о его тамошних непотребствах. А там такое было, что он сделался чуть ли не притчей во языцех в нашем городе. С разбитым сердцем, не в силах поднять голову от стыда, мать Боба так и зачахла. А вскоре после того и отец его лег в могилу. Но Крисси ходила с поднятой головой. Время от времени она получала предложения – лучшие женихи города сватались к ней, но она всем отказывала. Поверьте, хотя Крисси, наверно, года тридцать два, она все еще хороша собой, и, думаю, нашлось бы немало мужчин, которые всю жизнь ухаживали бы за ней. – Джанет помолчала и мрачно заключила: – Теперь, когда он вернулся, если, бог даст, они с Крисси снова встретятся, хотела бы я услышать, что она ему скажет.
Джанет наконец выскользнула из столовой, оставив Финлея за его ужином, и доктор погрузился в тяжелые раздумья о только что услышанном. Он знал Крисси Темпл, хотя до сих пор ему не была известна ее история, и только теперь Финлей понял это сочетание в ней красоты и печали, которое всегда поражало его.
Осознав, в какую драму превратилась жизнь Крисси, Финлей преисполнился еще большей неприязнью к этому развязному человеку, который вернулся все потерявшим, умирающим, но наглым до предела. В отличие от Джанет, Финлей всем сердцем молился, чтобы Крисси никогда больше не встретилась с Бобом.
Шло время, а Боб Хэй так и оставался в Ливенфорде.
Горожане с каменной враждебностью отпихивались от него, как от собаки, несмотря на все его заигрывания и попытки напомнить о себе. Но Бобу, похоже, было все равно. Неприятие его не обескураживало, а каждый раз только взбадривало. Во всяком случае, такое складывалось впечатление.
Он много бывал на людях, маячил на Кросс, днем и вечером прохаживался по Хай-стрит, одетый в свой щегольской наряд, размахивая тростью, беззаботно и нахально насвистывая.
И каждый месяц, самовлюбленный, одиозный, но, как всегда, неугомонный, он неизменно являлся в приемную за справкой, которая давала ему право на пенсию.
Объяснив, что предпочитает оплачивать свои медицинские счета раз в год, он самодовольно удалялся, не опускаясь до таких мелочей, как плата Финлею за услуги.
По всему городу уже ходили слухи, что он в долгах. Казалось, у него и в самом деле не было никаких средств к существованию, кроме пенсии, выплачиваемой ему компанией, хотя, как он снисходительно заявлял, эта пенсия выражалась в более чем солидной сумме.
Однако первого сентября Хэй не появился, как обычно, в приемной, и Финлей, который почему-то ждал этих встреч со смесью отвращения и интереса, гадал, что могло случиться с несчастным фанфароном.
Гадать пришлось недолго. На следующий день Финлей получил сообщение с просьбой навестить Хэя в отеле «Инверклайд». Движимый странным любопытством, Финлей не стал медлить.
Оказалось, что Хэй снимает маленькую комнатушку с видом во двор, а сам отель, несмотря на громкое название, представляет собой жалкую, с дурной славой гостиницу, приютившуюся за пристанью. Хэй лежал в постели, сильно расстроенный, бледный, небритый, и, по-видимому, страдал от боли. Однако, как всегда, тут же напустил на себя беспечный и вызывающий вид.
– Простите за беспокойство, доктор-сагиб, – прохрипел он, – но сегодня, похоже, не получается надеть все причиндалы. – А затем, прочитав неприязнь в глазах Финлея, добавил: – Да, места здесь маловато. Когда встану, то, черт возьми, устрою им взбучку! Кстати, в конце следующего месяца я собираюсь погостить у друзей.
Финлей осторожно присел на край кровати и, сделав собственное умозаключение, спросил:
– Пили небось?
На мгновение почудилось, что губы Хэя обозначили категорическое отрицание, но потом лицо его перестроилось, и он хохотнул:
– Почему бы и нет? Немного взбрызнуть никому не помешает. Печень взбадривает. Верно, док?
Финлей молчал, потрясенный, несмотря ни на что, притворством, жалкой клоунадой человека, беспомощно распростертого перед ним. Доктор не был склонен к проповедям, он ненавидел всяческое проявление религиозного ханжества и якобы праведности, но тут им овладело какое-то новое, ему самому неведомое чувство, и он воскликнул:
– Во имя всего святого, Хэй, что вы себе позволяете?! Это никуда не годится и для лучших времен. Но разве вы не понимаете – разве не понимаете, – он понизил голос, – что вам осталось жить всего каких-то несколько месяцев?
– Ха, чушь собачья, доктор-сагиб! – прохрипел Хэй. – Пойдите и расскажите это своей бабушке.
– Это вам я рассказываю, – чуть ли не умоляюще, вполголоса продолжал Финлей. – И я отвечаю за свои слова. Почему бы вам не взять себя в руки, Хэй?
– Взять себя в руки? Ха! Ха! Вот это классно, док! Ради чего это, во имя Аллаха, мне напрягаться?
– Ради самого себя, Хэй.
Снова возникла пауза, и непробиваемый Хэй с вызовом встретил умоляющий взгляд Финлея.
Все это показалось Финлею абсолютно безнадежным, и он потянулся было к саквояжу за стетоскопом, как вдруг нечто странное остановило его и он, пораженный, оцепенел, словно зажатый в тиски.
На лице Хэя, до того выражавшем лишь дешевое наплевательство, обозначилось какое-то невероятное волнение, щека его задергалась, и, чудо чудное, из глаза выкатилась и медленно поползла по щеке слеза.
Он отчаянно пытался сохранить маску безразличия, но тщетно. Она соскользнула и исчезла – раз и навсегда. Хэй сдался и, отвернувшись к стене, зарыдал так, словно сердце его было готово вот-вот разорваться.
Невольная жалость охватила Финлея.
– Ну будет, дружище, – пробормотал он, – возьмите себя в руки.
– Взять себя в руки! – в истерике прорыдал Хэй. – Ох, как классно! А что, по-вашему, я делал с тех пор, как вернулся домой, – только и брал себя в руки. Думаете, мне было приятно возвращаться, как побитая собака, чтобы сдохнуть в канаве? Разве я не делал вид, что все в порядке, не пытался не падать духом? Господи, разве нет?! Думаете, я пил? У меня, чтоб вы знали, ни капли во рту не было с тех пор, как вернулся! Это правда. Мне плевать, если не верите. А знаете, сколько я получаю? Три фунта в месяц. Отлично, да? Попробуйте прожить на три фунта! Черт, просто отлично можно прожить! Особенно такому, как я, когда сердце может разорваться в любую минуту.
Горестно скорчившись на кровати, Хэй содрогался от боли.
Последовало долгое молчание, затем Финлей инстинктивно положил руку Хэю на плечо. У него было ужасное чувство, что он недооценил этого человека: то, что он принял за дешевую фанаберию, было всего лишь маской мужества.
– Не горюйте! – тихо сказал он. – Мы что-нибудь придумаем.
– Нет, это бесполезно. Здесь меня считают придурком, – возразил Хэй с болью в голосе. – Со мной никто не хочет иметь дело. Я как прокаженный. Может, я и есть прокаженный. Здесь все только плюют в меня, обливают грязью. О, не думайте, что я жалуюсь. Я это заслужил. Я это заработал. Они имеют право рычать и огрызаться на меня. Чем скорее я умру, тем лучше.
Пока Хэй говорил, на лице Финлея появилось странное выражение – то самое, которое обычно предвещало принятие серьезного решения. Он больше ничего не сказал, даже не попытался далее утешать Хэя, но, встав со странной решимостью в глазах, покинул комнату.
Примерно через час, когда Хэй выплакал свое горе и, опустошенный, лежал в одиночестве, уставившись в потолок, дверь тихо отворилась, и кто-то вошел в комнату. Ему было безразлично, кто это, но, когда наконец он повернул голову и посмотрел, с губ его сорвался возглас.
– Ты, – словно в священном трепете прошептал он. – Ты… Крисси!
Она медленно вышла из тени – Крисси Темпл, скромная и достойная: темные над гладким лбом волосы, заплетенные в косу, в глазах доброта и сердечность.
Она села рядом и взяла его за руку:
– Почему бы и нет?
Он не мог говорить – казалось, его снова душили подступавшие к горлу рыдания. Наконец он прохрипел со стоном:
– Уходи, оставь меня. Разве тебе мало от меня досталось?
– Но я не хочу уходить, Боб, – прошептала она. – Если ты позволишь, я лучше останусь. Сейчас я тебе нужна.
Она спокойно улыбнулась ему, и было в ее улыбке что-то такое, что заставило его замолчать. Забыв о своей боли, он склонил голову ей на грудь – прощенный, любимый.
Позже он попытался объясниться, сбивчиво рассказал ей о причине своего предательства – о том, как он запутался в непредвиденных обстоятельствах, впал в нищету и долговую кабалу и в конце концов был отправлен в глухомань, в изолятор, где, преданный забвению, покорился судьбе.
Она с сочувствием и пониманием слушала, гладила его по голове, усмиряя взъерошенные волосы.
В таком положении их и застали сумерки, опустив перед помирившейся парой занавес, заглянуть за который было бы святотатством.
Неделю спустя Ливенфорд потрясло известие о том, что Боб Хэй и Крисси Темпл женятся.
Церемонию организовали для узкого круга, и Финлей был среди приглашенных. Затем Боб переехал в дом Крисси, где имелся небольшой сад, прямо на вершине Леа-Брэ, откуда открывался прекрасный вид на залив Клайд.
Исцеленный душевно и духовно, пусть и не телесно, Боб познал благость и заботу со стороны любящей женщины.
Большую часть времени он проводил в постели, но, когда на смену зиме снова пришла весна, Крисси отвела его в сад, где, откинувшись в глубоком кресле, он, полный нежности, держал руки жены, сидевшей рядом, и смотрел на распахнутый морской простор, с кораблями, уплывающими будто в иной мир.
Странный, но счастливый медовый месяц! Финлей часто посещал этот дом, но именно любовь Крисси и ее безграничная доброта, а не его врачебный опыт продлили Бобу жизнь.
Читать бесплатно другие книги:
