Ледяная трилогия (сборник) Сорокин Владимир

Широкоскулое и мускулистое лицо Адмирала исказилось: мозг его яростно сопротивлялся. Я понял, что Адмирал страдал последнее время. Так же, как и Никола. Так же, как и я в экспедиции. Сейчас ему стало очень страшно. Тонкие губы его побелели. Пот выступил на бледном лбу. Адмирал задрожал.

– Бляд…ские… – прошептал он и стал поднимать маузер.

Ствол плясал в дрожащей, побелевшей руке. Он громко выпустил газы. И навел маузер на Фер:

– Бля… бляд…ские… гады…

Сердца наши замерли. И я понял, что мы ВСЕГДА готовы к смерти. Дрожащий палец уже давил на курок. Сердца наши вздрогнули. И Лед ответил им.

Адмирал в ужасе глянул на Лед. И выстрелил в него. Куски Льда разлетелись по трюму. Мы вскрикнули. Адмирал резко встал. Глаза его закатились. Он пошатнулся и повалился на пол.

Мы стали освобождаться от пут. Богатырь Эп разорвал свою веревку и развязал нас. Фер кинулась ко Льду. Эп – к потерявшему сознание Адмиралу. Я же моментально принял решение: пулемет! Новый, с новым диском, он маслянисто поблескивал возле лежащего Адмирала. Точно такой же лежал в сундуке у мешочника Самсона, приютившего меня, подростка, на станции Красное зимой 1920 года. Я схватил его, снял с предохранителя и оттянул затвор, как тогда это сделал Самсон, чтобы напугать приставших к нам в то утро оборванцев.

Эп раздвинул кожанку на груди Адмирала, разорвал гимнастерку и тельняшку. На безволосой груди главаря был вытатуирован орел, несущий в когтях дракона. Фер схватила большой кусок Льда.

– Нет! – шепнул я. – Свяжите его.

Они не поняли. Я показал глазами наверх:

– Нам помешают.

Они все поняли. И моментально стянули руки и ноги Адмирала нашими веревками. Эп взял маузер Адмирала. Фер – винтовку. Мы поднялись по железной лестнице, и я постучал в люк. Едва его откинули, я навел толстое дуло пулемета на бандита. Жуя что-то, он попятился. Мы стали подниматься на палубу. Бандиты заметили нас.

– Назад! – скомандовал я.

Они стали пятиться к корме. Большинство из них что-то дожевывали. Я краем глаза заметил на лавке у кормы какое-то мясо в бумаге, хлеб и бутыль с самогоном. После своей работы они решили закусить.

– Стоять! – скомандовал я.

Они осторожно переглянулись. Мозги их заработали.

– Погоди, браток, договоримся, – просипел усатый. – Вам чего надо?

– Разбудить сердце брата.

Я бы очень хотел с ними договориться. Сказать им: «Не мешайте нам. За это мы отдадим вам все, что у нас есть». Но сердце подсказывало: они не исполнят договора.

– Все за борт! – скомандовал я.

– Да чего ты кипятишься, браток, – улыбнулся желтыми зубами усатый и пошел ко мне. – Мы тебе золотишка нысыпем, скольки надо…

Рука его лезла в карман.

Я навел на него дуло и нажал гашетку. Пулемет загрохотал и затрясся в моих руках. Пули впились в тело усатого и вылетели с клочьями одежды и мяса.

Я впервые в жизни убил человека. И понял: с людьми мы НИКОГДА не договоримся. Бандиты кинулись за борт. Но в нас выстрелили из корабельной рубки. Эп стал неумело стрелять из маузера, Фер умело выстрелила из винтовки. Я навел на рубку дымящийся ствол и нажал гашетку. Пулемет снова загрохотал и заходил ходуном в моих руках. Пули вспороли жесть рубки, старая белая краска посыпалась во все стороны. Вместе с ней посыпалась странная надпись суриком ЛОМ О СМОКИНГИ ГНИ, КОМСОМОЛ! с красной звездочкой. Прошив рубку, я отпустил гашетку, но ее заклинило: пулемет продолжал стрелять. Его повело влево, я опустил дуло вниз, пули вспороли палубу, полетели щепки, пулемет грохотал, его вело и вело влево. Задыхаясь от порохового дыма, я задрал дуло вверх. Пулемет строчил и вырывался из моих рук. В эту доли секунды я понял сердцем, что такое машина и почему она создана людьми: человек не может обойтись без машины, потому что он СЛАБ, он рожден вечным инвалидом и нуждается в костылях, в подпорках, помогающих ему жить. Машина уничтожения, созданная мозгом человека, вырывалась из моих рук. Она жила. Пули летели в небо, гильзы дождем сыпались на палубу. Не в силах справиться с ней, я попятился к бортику и отчаянным движением выкинул пулемет за борт. Падая, он продолжал стрелять. Но Енисей поглотил машину уничтожения.

Пороховой дым стелился над палубой. «Комсомол» плыл. Мы ворвались в рубку. Там корчился раненый рулевой в матросской форме. И лежал с открытым ртом мертвый чубарый. Эп встал за штурвал.

– Кто еще на корабле? – спросил я рулевого.

– Кочегары… двое. Они их заперли… Не стреляйте, – простонал он.

– Как туда пройти?

– За камбузом люк…

Мы нашли люк. Он был закрыт на штык. Кочегары работали в котельной, как части паровой машины. Мы вернулись в рубку.

– Держи руль, – сказал я Эп.

– Я никогда не правил кораблем, – промолвил он, щурясь на Енисей.

– А я никогда не стрелял из пулемета, – ответил я.

Мы с Фер спустились в кубрик. Связанный Адмирал очнулся и яростно катался по полу, стараясь освободиться. Мы схватили его, прижали к полу. Он рычал и кусался. От него пахло калом: он обмарался, когда почувствовал Лед своим неразбуженным сердцем. Мы привязали его к перилам лестницы. Фер схватила кусок льда. Я искал глазами: палки для молота нигде не было. Рядом с ворохом звериных шкур лежало оружие. Я выхватил из груды ружей и винтовок обрез, сорвал с Адмирала портупею. Узким ремнем мы прикрутили Лед к обрезу. Фер прижала голову рычащего и воющего Адмирала к перилам. Я разорвал его тельняшку еще больше, размахнулся и изо всей мочи ударил ледяным молотом по его татуированной груди. Раздался треск грудины. Лед брызнул в стороны. Адмирал дернулся и бессильно повис на веревках. Мы замерли: ничего. Его сердце молчало. Но такого не могло быть. Мы припали к нему. Стали трясти, тормошить. Его сердце молчало. Только за перегородкой глухо стучало железное сердце паровика.

– Бей еще! Оно не может пробудиться! – закричала Фер.

Но молот был разрушен. Я глянул на пол: он качался, куски Льда скользили в лужах. Фер схватила наибольший. Мы стали привязывать его к обрезу. Вдруг Адмирал дернулся. Мы снова припали к его покрасневшей от удара груди.

– Рубу… Рубу… Рубу… – ожило его сердце.

Мы закричали от радости. Сердца наши подхватили только что родившееся сердце. Адмирал застонал и открыл глаза. Мы развязали его. И положили на древний кожаный диван. Рубу снова впал в забытье. Сердце его было маленьким и слабым. По сравнению с ним сердце Фер казалось могучим великаном.

Я поднялся на палубу. Стоящий у руля Эп кричал. Сердце его знало, что случилось в кубрике. Я вбежал в рубку, выхватил у него штурвал. Трясясь и всхлипывая, он кинулся вниз. И из кубрика раздался его радостный вопль.

Рубу был с нами.

Он оказался бывшим моряком и красным командиром. В свои 37 лет Рубу, а в мире людей – Казимир Скобло, имел крайне цветистую биографию. До революции он мальчиком сбежал из зажиточной семьи на флот, прошел морскую службу на Балтике от юнги до боцмана, затем стал подпольщиком, вступил в РСДРП, вел агитационную работу в Одессе, женился на бомбистке Марине Евзович, был арестован и сослан в Сибирь, жена погибла в Киеве во время теракта, бежал из ссылки в Санкт-Петербург, там жил нелегально и бросил две бомбы, во время Октябрьского переворота был комиссаром матросского полка, работал в ЧК, в Гражданскую войну воевал на Украине, был комиссаром дивизии «Пролетарский меч», в споре застрелил командира дивизии, за что был приговорен Троцким к расстрелу, бежал к анархистам, командовал пулеметным взводом у Махно, был тяжело контужен в голову, три месяца пролежал в хате на чердаке, под другим именем вернулся к красным, оказался за Уралом, примкнул к красным партизанам, был политруком в отряде, после войны возглавил речное пароходство на Тоболе, потом на Иртыше, обзавелся семьей; три месяца назад бывший дивизионный сослуживец узнал его; не дожидаясь ареста, Казимир Скобло бежал, прихватив деньги пароходства, оружие и документы; скрываясь, организовал небольшую банду, добрался до Енисея, угнал буксир «Комсомол», успел ограбить пять сел и два сухогруза.

Месяца два назад Казимиру Скобло приснился сон: он, семнадцатилетний матрос, в увольнении в Выборге, в маленькой комнате проститутки; они сидят на кровати, перед которой небольшой столик; на нем стоят бутылка пива «Новая Бавария», бутылка сладкой воды «Фруктовый мед», лежат фунтик конфект «Раковые шейки», фунтик французского печенья и пачка папирос «Важныя» – все, на что у него хватило денег; у него еще ни разу не было женщины; проститутку зовут Ляля, она уже спала с его друзьями – матросами Наумовым, Сохненко и Грачем; Казимир волнуется, старается вести себя развязно, ему неловко, что член его давно торчит, как палка, топорща черные клеша, проститутка заметила это и подсмеивается над ним; она толкает его пухлым плечом и пускает папиросный дым ему в ухо; он краснеет, глупо смеется, разливает пиво в стаканы, они пьют и курят; проститутка просит налить ей в пиво «Фруктового меда»; Казимир нервно наливает, торопится; стакан проститутки наполнен с мениском; она хохочет и ставит перед Казимиром условие: если он поднесет стакан к ее губам и не разольет – она даст ему, если разольет – выгонит; Казимир не знает – шутит она или говорит правду; он бережно поднимает стакан, несет его к красным смеющимся губам Ляли; вдруг за окном гремит дальний, но очень сильный гром; Казимир замирает со стаканом в руке; он смотрит в мениск переполненного стакана и видит, как по мениску разбегаются еле различимые волны, и он чувствует, что они от того далекого, но сильного грома; он не может оторвать взгляда от этих крохотных, но стремительных волн и все смотрит и смотрит в стакан; и вдруг в мениске он видит слепую странницу, которая заходила в их дом испить воды, когда ему было восемь лет; она родилась слепой, глаз у нее не было вообще; она лечила болезни и предсказывала судьбу; маленькому Казимиру она сказала: «Когда ты вырастешь и совсем запутаешься в себе и в жизни, к тебе придут два брата и сестра и покажут что-то, что навсегда изменит тебя»; она ушла, и Казимир забыл ее пророчество; вспомнилось оно только сейчас, во время дальнего грома; он роняет стакан, проститутка хохочет, он смотрит на нее – у нее нет глаз; и он просыпается.

Проснувшись, Казимир вспомнил: этот сон – то, что было с ним наяву, когда он семнадцатилетним матросом в Выборге сошел на берег с минного крейсера «Стерегущий». Тогда он уронил стакан. Но проститутка все равно дала ему. И он сразу забыл о своем видении.

Сон стал сниться ему часто. Ночами он мучительно боролся с этим сном, хотел увидеть что-то другое, но тщетно. Днем же он ощущал нарастающее беспокойство, словно что-то огромное неумолимо приближалось к нему.

Заговорив сердцем, Рубу понял смысл пророчества и рыдал. Прошлая жизнь казалась ему кошмаром. Как и всем нам.

Мы проплыли по Енисею двое суток. На третьи запертые в котельной кочегары сообщили: уголь кончился. Недотянув до Красноярска километров двенадцать, мы посадили «Комсомол» на прибрежную мель и сошли на лесистый берег. С пароходика мы взяли сумку с деньгами, золотым песком и револьверы. Также мы переоделись: у бандитов, ограбивших пять сел, было достаточно добротной одежды. Рубу был слаб, мы вели его под руки. Но долго идти не пришлось: вдоль Енисея по берегу тянулся тракт. Первому же обозу было приказано доставить больного красного командира в Красноярск. Въехав в город, мы сразу сняли отдельный домик на окраине и затаились: Рубу нужно было время, чтобы поправиться, его разбитая грудина болела. Но новое сердце помогало телу: раны у нас затягивались быстрее, чем у людей. Через четыре дня брат Рубу уже встал на ноги. Мы обняли его. Стоя вчетвером на небольшой веранде, мы молча радовались друг другу. Нам не нужны были человеческие слова, легковесные и недолговечные. У нас был свой язык. Я распахнул окно веранды: в Красноярске еще стояла золотая осень, первый снег не удержался на земле. Мы молча смотрели на улицу с деревянными заборами, березами и одноэтажными домиками. Был вечер. Перелаивались сторожевые псы, где-то пиликала тальянка. По улице поехал пьяный ломовик на пустой телеге. Старая лошадь нехотя плелась. Ломовик стегнул ее вожжами, выругался и, заметив нас, пьяно усмехнулся, кивнув на лошадь:

– Во бессердечная кляча, блядский род!

Рубу вздрогнул. И мы вздрогнули тоже. Бессердечный ломовик упрекал лошадь в бессердечности, избивая ее и эксплуатируя. Это была живая картина земной жизни, наглядный пример «гармонии» бытия. Рубу всхлипнул и схватился за грудь. Дрожь пробежала по его телу, слезы хлынули из глаз. Мы поняли: для него наступило время сердечного плача. Разрыдавшись, он повалился на наши руки. Рыдания сотрясали его неделю. Очнулся он уже окончательно другим.

Мы не знали, что делать в Красноярске: Лед был далеко, сердца наши молчали, Рубу следовало опасаться – ГПУ искало его. Но помощь Света пребывала с нами. И через пару дней мы поняли, что не случайно оказались в Красноярске.

В то утро мы решили посмотреть город. Я был уверен, что наш с Фер сердечный магнит поможет найти своих, если притяжение Льда забросило их в этот старый сибирский город. Мы наняли извозчика, сели в коляску и поехали как можно медленнее. Колеся по улицам, мы продвигались к центру. Сердца наши молчали. Наконец мы свернули на главную улицу, Воскресенскую, и поехали по ней. Возле большого дома, напоминающего театр, толпился народ и висели траурные флаги. Ехать дальше было невозможно: впереди стояли конники, топтался духовой оркестр. Кого-то хоронили. Я приказал извозчику разворачиваться. И вдруг из толпы к нам выбежал очкастый молодой человек в чекистской форме, с траурной повязкой на руке.

– Вы с Ачинска? Товарищ Кудрин? – озабоченно спросил он Рубу.

– Да, – неожиданно ответил Рубу.

– Ну что ж вы, товарищи? – укоризненно развел руками очкарик. – Уже скоро вынос, а вас все нет! Идемте, идемте…

Мы сошли с коляски и двинулись за ним сквозь толпу. Стоящие на входе часовые с черными бантами на штыках пропустили нас в здание. В просторном зале было тихо и спокойно. Стоял гроб, убранный цветами и венками. В гробу лежал лысоватый усатый мужчина средних лет в форме чекиста, с орденом. Вокруг стоял почетный караул из местного начальства. Поодаль толпились собравшиеся. Почти все они были военные или чекисты в кожаных пальто и куртках. Женщины, как в православной церкви, стояли отдельно от мужчин. Фер встала с женщинами, я, Эп и Рубу – с мужчинами. Ко гробу вереницей шли прощающиеся – сначала мужчины, потом женщины. Затем прозвучала негромкая команда, гроб подхватили и понесли из зала. Венки стали разбирать.

– Товарищ Кудрин! Этот – ваш… – Тот самый молодой человек протянул Рубу венок.

Рубу взял венок, кивнул мне. Я подошел к нему, и мы понесли венок. На черной ленте золотом было написано: «СПИ СПОКОЙНО, БОЕВОЙ ДРУГ! Чекисты г. Ачинска». Самое поразительное – никто, кроме нас, не претендовал на этот венок. Остальные разобрали свои венки. На улице, едва мы вышли, грянул духовой оркестр. Гроб понесли по Воскресенской. За ним несли венки, неторопливо следовало начальство, шел оркестр, ехала конница со знаменем и валила толпа. В толпе в первых рядах оказались Фер и Эп. Идя в ногу с Рубу, я вдруг испытал легкое возбуждение сердца. Оглянувшись, я встретился взглядом с Фер. Но она пожала плечами. Я же почувствовал, что мы неслучайно попали на эти похороны. Судя по всему, хоронили главного чекиста Красноярска.

Дойдя до кладбища под траурный марш, мы встали вокруг свежевырытой могилы. Гроб поставили на деревянный подиум, обитый красным сатином и черным крепом. Рядом с гробом поставили фанерный куб, крашенный суриком. Толпа расступилась, и на куб взошел чекист средних лет в форме, с двумя орденами. Я не видел его в зале во время прощания. Вероятно, он приехал только что. Его волевое, умное и грубоватое лицо обрамляла небольшая светло-каштановая борода, такие же волосы были не очень гладко зачесаны назад. Серо-голубые глаза смотрели сурово. Он окинул ими толпу, качнул покатыми плечами, привычно вцепился левой рукою в ремень, правую сжал в кулак. И заговорил:

– Товарищи! Смерть вырвала из наших рядов боевого друга, соратника по борьбе, неутомимого борца за пролетарское дело и мировую революцию товарища Валуева. Не выдержало горячее сердце верного солдата революции. Сгорел в борьбе и партийной работе яркий коммунист, железный чекист, человек широкой души и ленинско-сталинского характера. Перестало биться горячее сердце чекиста…

Он резко замолчал. А мое сердце встрепенулось.

Он сделал паузу, набрал побольше воздуха и продолжил:

– Всем нам горько сегодня зарывать тебя, коммунист Петр Валуев, в сырую землю. Но мне, твоему старому товарищу, особенно горько. При кровавом царизме встретились мы с тобой, Петр Фролович. Сослал нас царь в один и тот же городишко, в Обдорск, за нашу подпольную революционную работу. Чтобы мы с тобой, значитца, сидели там тихо, не агитировали, не буравили угнетенный народ. А мы с тобой тогда взяли да и показали этим гадам – во! – Он резко и яростно выбросил вперед кулак.

Впалые щеки его моментально налились кровью.

Мое сердце почувствовало, как встрепенулось сердце Фер. Наш магнит заработал: мы узнали брата! Слаще этого мгновенья для наших сердец не было ничего. Я закрыл глаза. Этот решительный чекист был наш. Вот почему мы оказались в Красноярске.

Я открыл глаза. Чекист страстно говорил, помогая себе кулаком. Лицо его горело негодованием. Он очень не хотел верить в смерть. Я перевел взгляд на Рубу. Его неопытное сердце еще не знало. Но мозг его узнал выступающего.

– Кто это? – спросил я.

– Дерибас. Начальник ОГПУ Дальнего Востока.

Я сжал пальцы Рубу, держащие венок. Он посмотрел мне в глаза. Лицо мое светилось радостью.

– Да! – шепнул я.

И сердце Рубу поняло. Рубу задрожал, и слезы потекли из его глаз. Мы перевели свои восторженные взгляды на нового брата. Который ни о чем не догадывался.

– Не в бою пал ты, дорогой товарищ, не под Херсоном от белогвардейской сабли, не в Павлодаре от пули контры. На другом фронте довелось помереть тебе, Петр Фролович. На фронте архитяжелой и архинужной борьбы с контрреволюцией, с недобитками, с попрятавшимися гадами и врагами народа. За наше светлое будущее, за великие идеи Ленина – Сталина. Наша партия, наш народ, наши чекисты не забудут тебя, коммунист и чекист Петр Валуев. Спи спокойно, дорогой товарищ!

Он сошел с красного куба.

Потом выступали секретарь обкома и сослуживцы покойного.

Гроб закрыли крышкой, забили. Опустили в могилу. И стали быстро засыпать. Какой-то чекист махнул рукой, и спешившиеся конники дали залп из винтовок. Махнул еще раз – и оркестр заиграл «Интернационал». Стоящие вокруг могилы запели.

В свежий холм воткнули красную звезду и обложили венками. Мы с Фер, не сговариваясь, пошли через толпу к Дерибасу. Он стоял с секретарем обкома и курил. Вокруг них толпились чекисты.

– Товарищ Дерибас! – громко обратился я к нему.

Чекисты обернулись к нам. И охрана сразу встала у нас на пути. Дерибас поднял на нас суровые серо-голубые глаза.

– У нас к вам очень важное дело, – сказал я.

– Ты кто? – отрывисто спросил Дерибас.

– Твой брат.

Он внимательно посмотрел на меня. Сердце его было абсолютно спокойно.

– Как тебя зовут?

– Бро.

И тут сердце его вздрогнуло. И мы с Фер почувствовали его.

– Как? – переспросил он, хмуря брови.

– Бро! – громко повторил я и взял Фер за плечи. – А это твоя сестра Фер.

Впалые щеки Дерибаса побледнели. Сердце его вспыхнуло. Но очень сильная воля боролась с сердцем. Сдерживала. И сердце отступило. Стараясь не показать внутренней борьбы, он докурил. Кинул окурок, наступил на него:

– Михальчук, арестовать.

Чекисты наставили револьверы. Нас обыскали, отобрали мой вальтер и браунинг Фер.

– На паровоз их, – скомандовал Дерибас. – В дороге потолкуем.

Нас повели через толпу. Я мельком увидел Эп и Рубу. Замерев, они смотрели на нас. Но мы спокойно шли, не подавая никаких знаков: как обычно, мы не знали, что делать, но верили своим сердцам. Чекисты доставили нас на вокзал. Там стоял оцепленный охраной паровоз с двумя вагонами. Нас провели во второй вагон и заперли в купе. Мы радостно обнялись: еще один брат найден! Сердца наши заговорили. Они уже хорошо знали друг друга и умели набираться силы от сердечного разговора. Мы не заметили, как поезд тронулся. Прошло какое-то время, и наш сердечный разговор был прерван: дверь открыл часовой. Рядом с ним стоял чекист.

– На выход! – скомандовал он.

Мы вышли из купе и двинулись по коридору. Вагон был полупуст. В купе сидели немногочисленные солдаты охраны. Мы прошли через тамбур и оказались в вагоне первого класса, переоборудованном для поездок высокого начальства. Большая часть перегородок была снесена, вдоль зашторенных окон стояли диваны, на полу лежали ковры, в углу возле окна стоял пулемет и дремал пулеметчик. За большим столом восседал Дерибас в окружении четырех чекистов в форме и двух партийцев в типичных кителях. Они только что пообедали: солдат и женщина в белом переднике убирали грязную посуду. На столе стояли две пустые бутылки из-под шустовского дореволюционного коньяка. Дерибас распечатал пачку папирос «Пушки» и положил на центр стола. Он выглядел усталым. Сердце его не остерегалось сильных переживаний. Но мозг подавлял их. Судя по осунувшемуся, хотя и порозовевшему от алкоголя лицу, он похоронил сегодня близкого друга.

Сидящие закурили.

– Вот познакомьтесь, товарищи, – заговорил он, сильно затягиваясь папиросой, – перед вами мой брат и моя сестра.

Сидящие за столом посмотрели на нас. Он продолжал:

– Такая вот наша чекистская жизнь – хороним друзей, находим родню. И у этой родни в кармане по пистолету. Неплохо?

Партийцы усмехнулись. Чекисты спокойно курили.

– Ты кто? – спросил меня Дерибас.

– Я Бро, – честно ответил я.

– А ты? – Он кольнул взглядом Фер.

– А я Фер.

– Кто вас подослал?

Фер молчала: она не знала, как выразить на языке людей нашу правду.

Ответил я:

– Свет Изначальный. Который есть в тебе, во мне и в ней. Свет. Он живет в твоем сердце, он хочет проснуться. Всю свою жизнь ты спал и жил как все. Мы пришли, чтобы разбудить твое сердце. Оно проснется и заговорит на языке Света. И ты станешь счастливым. И поймешь, кто ты и для чего пришел в этот мир. Сердце твое жаждет пробуждения. Но разум боится этого и мешает сердцу. Прошлая бессмысленная жизнь не отпускает тебя. Она хочет, чтобы ты по-прежнему спал, а сердце спало вместе с тобой. Она висит на сердце, как мешок с камнями. Сбрось ее. Доверься нам. И сердце твое проснется.

Я замолчал.

Дерибас переглянулся с сидящими. Подмигнул им:

– Вот такие пироги! Я скоро проснусь, товарищи коммунисты.

Партийцы рассмеялись. Чекисты сердито глядели на меня. Но наш магнит работал: Фер сильно помогала мне. Сердце Дерибаса затрепетало. Но он боролся до последнего: смертельно побледнев, продолжал шутить:

– И как же вы его разбудите? Пулей?

– Нет. Ледяным молотом. Мы сделаем его изо Льда, посланного на землю, чтобы разбудить наше братство. Это Лед Вечной Гармонии, Лед, который создали мы с тобой, когда были лучами Света. Мы совершили Великую Ошибку и попали в ловушку. Лед вернулся к нам, чтобы спасти нас. Чтобы мы снова стали Светом, чтобы исчезла навсегда эта уродливая планета. Ледяной молот ударит тебе в грудь. И сердце назовет твое истинное имя.

Он слушал, оцепенев. Его нервы были на пределе. Мы почувствовали его сердце, как загнанного в угол зверька.

– М-да… – Дерибас разжал побледневшие губы, неловко усмехнулся. – И вот таких психов у нас, в Сибири… это самое… таперича много, очень много…

У него уже не получалась шутка.

– Нет, нас очень мало, – произнесла Фер.

– Нас всего двадцать три тысячи. И ты – один из них, – добавил я.

Он яростно глянул на меня, рванул ворот гимнастерки и стал приподниматься. Рука его тряслась, борода задрожала.

– Ты… ты… враг… – прошипел он.

Глаза его закатились, и он повалился в обморок. Чекисты подхватили его. Партийцы вскочили.

– Устал… с сердцем плохо, – пробормотал один.

– Врач есть? – засуетился другой.

– Врач не нужен, – ответил я.

Партиец кивнул чекистам:

– Убрать этих…

И нас увели в наше купе. Но ненадолго. Через час меня снова повели к Дерибасу. Он лежал на диване у себя в просторном купе. Рядом сидели партийцы и чекист. Окно открыли, ветер трепал шторы. Громко стучали колеса. Дерибас был бледен. Он сделал знак мне. Я сел.

– Выйдите-ка, я с ним поговорю… – произнес Дерибас.

– Терентий Дмитрич, тебе отдохнуть бы надо, – возразил партиец.

– Выйди, выйди, Петр…

Они вышли. Я остался сидеть. Дерибас долго смотрел на меня. Но уже без страха и ярости.

– Ты знал моего деда? – наконец спросил он.

– Нет, – ответил я.

– А кто тебе сказал про лед?

– Лед.

Он выдержал паузу:

– Это кличка?

– Нет. Это Лед, прилетевший из космоса и упавший возле Подкаменной Тунгуски.

– И он умеет разговаривать? У него рот есть?

– У него нет рта. Но есть память о Свете Изначальном. Я слышу ее моим сердцем.

Дерибас внимательно смотрел на меня. Фер не было рядом, и наш сердечный магнит не работал. Разум вновь заковал сердце Дерибаса в броню.

– У тебя есть трое суток до Хабаровска. Если не скажешь, кто вас подослал и где ты услышал про лед, на землю с поезда сам не сойдешь. Тебя на нее скинут. Понял?

– Я уже сказал правду, – ответил я.

Он позвал охрану, и меня увели к Фер.

Мы ехали до Хабаровска почти четверо суток. За это время никто нас больше ни о чем не спрашивал. Когда охрана принесла нам еду – вареный картофель, мы отказались. Тут же пришел молодой чекист, спросил, почему мы не едим. Мы рассказали о своих предпочтениях. Нам принесли четыре морковки. Мы съели их. И говорили сердцем в полутемном купе с зарешеченным окном. И купе раздвигалось. И мы повисали в бездне. Среди звезд и Вечности. Свет сиял в наших сердцах. Они становились сильнее. Мы узнавали все новые и новые слова Света, мы совершенствовались. И забывали про тяжелый мир людей. Сразу по прибытии в Хабаровск он напомнил о себе.

Едва поезд остановился, нас повели к Дерибасу.

Он стоял в своем купе, одетый в кожаное пальто.

– Ну что? – спросил он, закуривая. – У вас два пути: на землю и под землю. Если вы говорите, кто вас подослал и кто рассказал вам про лед, вы идете по первому. Если не говорите – идете по второму. Tertium non datur, – добавил с чудовищным выговором.

Мы молчали. Но наш магнит заговорил.

– Надумали? – продолжил он и почувствовал нас.

Его броня дала трещину.

– Мы пойдем по первому пути, – сказал я. – И ты пойдешь с нами. После того как Лед разбудит твое сердце. Лед, который ждет тебя.

Он побледнел. Разум его снова стал бороться с сердцем. И уцепился за смех.

Дерибас нервно рассмеялся.

– Сережа! – позвал он.

В купе вошел молодой чекист.

– Слушай, что мне делать с этими петрушками? – спросил он с усмешкой, стараясь не смотреть на нас.

– Товарищ Дерибас, давайте я их допрошу. У меня и глухонемой заговорит.

– Может, они и впрямь чекалдыкнутые? Лед, едрена вошь… Где этот ваш лед?

– В четырех днях хода от Подкаменной Тунгуски. А часть его закопана на берегу.

Сердце его трепетало. Разум отступал, но медленно. Дерибас кинул недокуренную папиросу на ковер:

– Черт бы всех подрал! У меня друг умер, контрики шевелятся, а тут – лед, блядь! Сережа, в подвал их. И допроси, чтоб заговорили.

Он раздраженно и с облегчением вышел из купе. Молодой чекист был в недоумении: с его железным шефом что-то происходило. Каток воли, которым Дерибас умело давил и сокрушал людей, против нас не работал.

С вокзала нас отправили в здание ОГПУ, расположенное на Волочаевской улице, и поместили в разные камеры. Они находились в подвале и были переполнены. В моей камере в основном сидели бывшие состоятельные люди, потерявшие все после революции. В камере Фер – их жены. Теперь беспощадная советская власть забирала у этих людей последнее – свободу и жизнь. Их обвиняли в контрреволюционных заговорах, сокрытии золота и антисоветской агитации. Мужчины были измотаны допросами и теснотою мрачной камеры, некоторые – сильно избиты. Страх парализовал этих людей, они разговаривали вполголоса, молились и тайком плакали. За стеной моей камеры сидели уголовники, которые громко перебранивались и часто пели: новая власть относилась к ним мягче, чем старая, считая их социально близкими пролетариату, но заблудшими.

Оказавшись в подвале ГПУ, я вслушался в негромкие разговоры арестованных. Из них выяснилось, что в городе и во всем Дальневосточном крае два всевластных человека – председатель ГПУ Дерибас и секретарь крайкома партии Картвелишвили. Они полновластные хозяева Дальнего Востока. Но последнее время они не очень ладят между собой. Дерибас, по словам арестантов, оказался сущим злом, свалившимся на Хабаровск из Москвы. Он был суров и беспощаден ко всем «бывшим», аресты шли непрерывно. Один из заключенных, воевавший в Гражданскую на стороне белых, сказал, что у Дерибаса есть стойкое убеждение, ставшее руководством к действию: все «бывшие» должны либо копать землю на сталинских стройках, либо кормить червей. Озвучивая эту максиму на допросах и очных ставках, Дерибас обычно добавлял свое неуклюже произносимое tertium non datur. Соответственно, арестованные «враги народа» приговаривались к длительным срокам лагерей или к расстрелу.

Ночь я провел в полудреме, стараясь дотянуться до сердца Фер. И на рассвете мне удалось это. Сердца наши коснулись друг друга через кирпичные стены подземелья. Это был чудо, подаренное Светом. Теперь нам стало гораздо легче: я мог в любой момент заговорить с сердцем Фер, она тоже чувствовала меня. Мы могли помогать друг другу, используя сердечный магнит. На следующее утро я его впервые использовал.

Едва арестанты позавтракали мучной баландой и сухарями, как меня повели на допрос к тому молодому чекисту из поезда Дерибаса. Восседая за столом, он представился следователем Смирновым и потребовал, чтобы я назвал «соучастников по контрреволюционному заговору». В случае отказа он пообещал «отбить мне потрох».

Сердце подсказало: пора действовать. Я ответил, что готов назвать пославших нас, но только лично Дерибасу и на очной ставке с Фер. Через час меня и Фер привели в кабинет Дерибаса. Он был один, сидел за столом и что-то писал. Над ним висели два портрета – Сталина и Карла Маркса. Пока он писал, мы с Фер настроили наш магнит. Дерибас поднял на нас глаза. И сразу отвел их в сторону. И я почувствовал, что мы стали первыми людьми в его жизни, которых он не понимал. А значит – не знал, как обойтись с нами. Просто расстрелять он нас не мог: что-то мучительно мешало ему это сделать. Служа в карательных органах, он сталкивался с разными арестантами. Ему попадались мужественные белогвардейцы, готовые на смерть и плевавшие ему в лицо, непримиримые священники, видящие в коммунистах демонов ада, яростные заговорщики-монархисты, молящиеся убиенному царю, фанатичные эсеры, считающие большевиков предателями революции, анархисты, не ценящие свою жизнь, и просто сильные духом люди. Всех их перемолола машина ОГПУ, к каждому из них у Дерибаса был свой подход. Каждого из них он понимал, для каждого в его сознании была своя полка. Нас он понимать отказывался. Потому что был такой же, как и мы.

И я рассказал ему все, что я знал про Лед.

Он слушал с каменным лицом, не поднимая глаз.

– Вот что я решил, – проговорил он, подрагивающими пальцами доставая папиросу. – Сегодня же я отправлю людей на Подкаменную Тунгуску, к тому месту, где вы зарыли куски вашего льда. Чтобы его доставили сюда в целости и сохранности. Если льда там нет – я лично расстреляю вас.

Нас увели.

В камере я стонал и рычал от восторга, пугая «бывших». Мы пробили железный панцирь Дерибаса! Его приказ об экспедиции на Катангу по логике ОГПУ выглядел чистым безумием. Любой другой чекист его ранга давно бы приказал подвергнуть нас пыткам, а потом расстрелять. На следующий день он бы забыл про двух безумцев, говорящих о Льде, прилетевшем из космоса. А наши простреленные сердца благополучно бы впустили в себя могильных червей.

Но не на радость могильным червям проснулись наши сердца. А чтобы будить спящих. Сердечный магнит медленно, но верно притягивал «железного» Дерибаса. Чекистская экспедиция вернулась через две недели. И чекисты привезли Лед! Сердца в наших телах, запертых в подземелье, забились.

Мы увидели наш Лед в кабинете у Дерибаса. Один из семи кусков лежал на серебряном подносе. Дерибас сидел за своим столом. За две недели он осунулся и похудел. В его светло-каштановых волосах и бороде проступила седина. Рядом с ним стояли двое охранников: он боялся.

– Ты сказал правду. – Он закурил, выпустив дым так, словно стараясь заслониться им от нас. – Зарытый вами лед нашли. Семь кусков.

Мы подошли ко Льду и положили на него руки.

Дерибас не препятствовал. Он сидел, закрыв глаза. Он окончательно потерял себя. Мы же блаженствовали, говоря со Льдом.

– И что… теперь? – пробормотал Дерибас, словно спрашивая себя.

– Теперь прикажи принести сюда простую палку и кожаный ремешок, – сказал я.

Дерибас поднял телефонную трубку:

– Поспелов, принеси мне простую палку и кожаный ремешок.

Когда приказание было исполнено, я попросил Дерибаса удалить охрану и запереть дверь на ключ. Охранники не смотрели на нас и на него как на сумасшедших: кабинет главного чекиста Дальнего Востока видал и не такое.

Дерибас приказал охране выйти. Затем тяжело встал и пошел к двери. До нее от стола было метров восемь. Для него они стали восемью километрами. Я никогда не забуду, как шел этот сломленный нами человек. Ссутулившись, он еле перетаскивал ноги в скрипучих сапогах. Голова его подрагивала, рот полуоткрылся, сильные руки потомственного крестьянина висели как плети. Он словно тащил себя к двери. Чтобы навсегда запереть ее. И оставить за ней страшный мир людей.

Дойдя до двери, Дерибас повернул торчащий ключ в замке и уперся лбом в дверь.

– Я вас… застрелю… – прошептал он.

Но безвольная рука даже не смогла подняться к кобуре. Лишь оцепеневшие пальцы сжались. И разжались. Я резко повернул его спиной к двери, расстегнул гимнастерку на груди и разорвал нательную рубаху. Креста не было на его шее.

Мы с Фер подняли Лед и бросили на пол. Он раскололся. Мы схватили подходящий кусок, привязали ремешком к палке. И приблизились к Дерибасу. Он оцепенел и ждал. Ждало его сердце.

Я размахнулся и ударил его ледяным молотом в грудь. Он коротко вскрикнул и, потеряв сознание, стал падать на нас. Мы подхватили его и положили навзничь на пол. Удар был силен: из рассеченной грудины потекла кровь. Глаза Дерибаса закатились, тело затрепетало и задергалось, как при эпилептическом припадке.

Мы ждали пробуждения сердца.

Оно затрепетало. И вдруг остановилось.

Дерибас перестал дергаться. Мы замерли. Лицо его смертельно побледнело. Сердце не билось.

В дверь постучали. И голос секретаря спросил:

– Товарищ Дерибас?

Он почувствовал, что в кабинете что-то произошло. И сразу зазвонил телефон на столе.

Дерибас лежал перед нами бездыханный.

– Товарищ Дерибас! – громче спросил секретарь и стукнул в дверь.

Но Дерибас не отвечал ни нам, ни людям.

– Ломайте дверь! – закричал секретарь.

Охранники навалились на дверь. Я замер. Потому что не знал, что надо делать. Сердце Дерибаса не выдержало удара. И вдруг Фер вцепилась в его плечи, встряхнула:

– Братик, говори сердцем! Братик, милый, родной, говори сердцем!

Сердце молчало.