Капитан Невельской Задорнов Николай
– С благополучным прибытием, ваше превосходительство! – молвил Иннокентий. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа…
Он благословил Екатерину Николаевну, свиту губернатора и всех прибывших на корабле…
Элиз почтительно поклонилась, приседая.
Невысокий седой Машин стал громко рапортовать губернатору…
Сибиряк, родом из-под Иркутска, из «простых», мужик в рясе, смолоду уехавший на Аляску и пробивший себе путь в люди крещением индейцев, Иннокентий изучал языки народов, среди которых проповедовал, составил словарь и грамматику алеутского языка. Он был и слесарь, и столяр, и плотник, уважение индейцев и алеутов заслуживал тем, что сначала учил их ремеслам, уж потом крестил. Путешествуя с острова на остров, Иннокентий привык к морю. Зная хорошо математику и астрономию, он изучил и навигацию, и парусное дело.
Однажды, при переходе через океан из одной части своей епархии в другую, Иннокентий попал в сильный шторм. Погиб шкипер. Иннокентий взял на себя управление судном, командовал матросами и благополучно привел корабль на Курильские острова.
Но за последние годы дела в колониях сильно не нравились Иннокентию. Все чаще приезжали сюда служащие, не подходившие под благословение православных священников. Почти вся администрация Компании состояла из лютеран. Засилие немцев епископ чувствовал всюду. Он видел, к чему идет Компания, но не мог взять в толк, откуда ветер дует. Он видел, что колониям нет внимания, промыслы не расширяются как следовало бы, земли не заселяются, хотя на епархию кое-какие средства отпускались и строились новые храмы. Он лишь смутно догадывался, что в Петербурге не хотят развития русских земель в Америке. Все это было так неприятно Иннокентию, что на старости лет он хотел уехать с Аляски на материк.
Ему радостно было видеть, что новый генерал-губернатор почтителен и радушен. Иннокентий сразу почувствовал в нем своего союзника.
Муравьев пригласил Иннокентия и Машина вниз, в салон при капитанской каюте.
Машин отвечал на расспросы Муравьева:
– «Байкал» прибыл как раз вовремя, ваше превосходительство, и привез товары лучшего качества… Камчатка спасена от голода.
Машин стал, волнуясь, жаловаться губернатору, что если бы не «Байкал», положение было бы ужасным, снабжение Камчатки поставлено из рук вон плохо, подвоза из Охотска нет…
Теперь, когда Муравьев сам проехал Охотским трактом и видел, как там кони вязли, калечили ноги, их приходилось пристреливать, как на целые десятки верст по болотам уложены бревна и жерди и как эти перегнившие жерди ломаются под ногами лошадей, как сотни верст вьется тропа, теряясь то в траве, то в чаще, то в камнях… А от этой жалкой тропы зависит жизнь в Петропавловске… Муравьев вспомнил про свое желание превратить Петропавловск в военный порт, и ему вдруг стало неловко.
Но он умел подавлять такие чувства в самом зародыше… К тому же он был гордый человек. «Я все сделаю!» – всегда говорил он себе и верил, что нет таких препятствий на свете, которых он не преодолел бы. Ведь развиваются же и процветают заокеанские колонии у европейских держав!
«Амур решит тут все…»
Сейчас Муравьев чувствовал, как верен его расчет.
Машин хвалил Невельского:
– Ушел в море без инструкции…
– Я послал с инструкцией штабс-капитана Корсакова, – ответил Муравьев, но он задержан был льдами в Охотске и не мог прийти вовремя. Теперь Корсаков в плавании, ищет Невельского в море, чтобы передать ему инструкцию.
Иннокентий с большим вниманием слушал все эти разговоры. Ему очень приятно было, что генерал-губернатор все время обращается к нему, говоря о важнейших делах…
Сам Иннокентий не видел Невельского и сказать о нем ничего не мог, но экспедицией весьма заинтересовался и восхищен был действиями губернатора.
Машин стал говорить, что своего хлеба на Камчатке нет, хотя земля родит, но беда в том, что местные богачи, от которых зависит все население, в своем хлебе не нуждаются. Требуют хлеба от казны или от Компании, а последние годы находят выгодным покупать его на шхунах у иностранцев, своих же должников гоняют ради выгоды в тайгу за пушниной и не думают заводить хлебопашество, к которому те непривычны, или, вернее сказать, которого совершенно не знают. Камчатка дика, как сто лет тому назад.
За чаем Иннокентий спросил Екатерину Николаевну, как она перенесла тяжелое морское путешествие. Элиз, возводя взор к потолку, сидела не шелохнувшись, с тем кротким видом, который напускают на себя бойкие молоденькие артистки, играя монахинь. Как раз этот вид очень понравился старому священнику. «Какая красивая и молодая, а смиренная», – думал он. Епископ, в свою очередь, очень понравился француженке. Ей всегда казалось, что такие лица бывают только у людей по-настоящему мужественных.
Иннокентий погостил недолго. Он стал подыматься, подбирая парадную шелестящую рясу. Муравьев заметил, что рад был бы побеседовать с ним поподробней и посоветоваться о делах. Но епископ не спешил высказывать свои соображения. Он знал, какие расспросы начнутся. При всей своей симпатии к Муравьеву он полагал, что пусть-ка он живет своим умом. Иннокентий не был любителем откровенных разговоров. Он берег свое слово и показывал всегда, что в мирские дела не путается.
Екатерина Николаевна просила миссионера задержаться; в свою очередь, и Элиз, осмелев, на ломаном русском языке обратилась к епископу, но тот отвечал всем любезно и твердо, что должен отправляться.
Муравьев вышел на палубу проводить его. Иннокентий благословил губернатора у трапа.
– Еще увидимся и наговоримся, – ласково сказал он. – Поеду приготовиться к встрече дорогих гостей.
Муравьев чувствовал, что Иннокентий молчалив и уклончив, но дела с ним пойдут на лад.
Машин хотел отправить Иннокентия на катере, но губернатор приказал капитану подать свою шлюпку и гребцов. Матросы кинулись к трапу и помогли спуститься епископу. Раздалась команда, лихие гребцы налегли на весла, и шлюпка помчалась.
Губернатор без фуражки стоял у борта, глядя вслед слегка кивавшему головой епископу. Когда шлюпка отошла на порядочное расстояние, он надел фуражку и, резко повернувшись к Поплонскому, приказал:
– Отсалютуйте его преосвященству девятью выстрелами…
Когда-то в Абхазии, управляя областью, он покорил сердце одного влиятельного местного князя тем, что приказал в день рождения его сына сделать сто один пушечный выстрел. Это превышало все салюты, про которые когда-либо слыхал абхазец. Так еще никто не чествовал и не восхвалял абхазца, и вообще на Кавказе не слышно было подобных случаев. «Иннокентий, конечно, не абхазский князь, – полагал Муравьев. – Тут нельзя переборщить…»
Муравьев искренне уважал Иннокентия и считал его деятельность геройской, а все путешествия – подвигами. Но, кроме того, у него, как всегда и во всем, что он делал, был свой расчет. Он знал, что Иннокентий лицо очень влиятельное, и в будущем он мог весьма пригодиться Муравьеву. Губернатор полагал, что по заслугам Иннокентию следует стать одним из самых высших духовных лиц во всей России. Он прекрасно понимал, как велика разница между этим человеком и темп попами-чиновниками, что сидят в Москве и в Петербурге в Синоде… И Муравьев еще надеялся видеть Иннокентия своим союзником не только тут…
Грянул первый выстрел, и дым закурился над водой.
Иннокентий в это время уж подходил в шлюпке к берегу. Он не сразу сообразил, почему палят. Как только губернатор отошел от борта, не стало необходимости туда смотреть, и епископ принял свой обычный вид глубокой задумчивости, который был свойствен ему с ранней юности, что не мешало ему в делах проявлять и быстроту и энергию. Вид Элиз напомнил ему, что сын его Гаврила вырос, что пора его женить, иначе ему нельзя получить прихода, что скоро Гаврила поедет в Москву, где обещают ему найти невесту.
Потом он снова мысленно вернулся к губернатору. Иннокентий был очень подозрителен и недоверчив. «Но, – думал он, – Муравьев человек дельный». Он в это верил, ему самому хотелось давно, чтобы новый губернатор оказался таким.
Понравилась Иннокентию и скромная жена его, благородная, любезная и ласковая… Иннокентий знал, что часто о подлинном отношении мужа к гостю можно узнать по обходительности его жены, по ее взору, по ее доверчивости или настороженности…
Выросший в сибирской полукаторжной деревне, учившийся в семинарии, а потом проживший много лет среди индейцев и алеутов, человек, привыкший к грубой жизни и грубым нравам, он очень ценил обходительность и любезность, которые случалось видеть ему редко. Также нравились ему и красивые женщины, и он желал, чтобы сын его Гаврила привез бы из Москвы красивую и образованную жену.
В Ново-Архангельске тоже были весьма почтительны к Иннокентию, но он не верил, что немцы и финны, понаехавшие туда с тех пор, как главным правителем стал лютеранин, уважают его искренне.
Вдруг раздался выстрел, Иннокентий встревожился. Он стал всматриваться. Раздался второй выстрел… И через ровный промежуток третий.
– Салютуют, ваше преосвященство! – торжественно сказал унтер-офицер, сидевший у руля. – Вам, ваше преосвященство!..
– Боже, прости меня грешного! – пролепетал Иннокентий, чувствуя, что радость от таких почестей начинает овладевать всем его существом.
И чем дольше гремели орудия, том сильней чувствовал старик эту горячую радость… Всего прогремело девять выстрелов…
Весь город видел и слышал, какое уважение выказал Иннокентию новый губернатор.
«Не мне, Боже, салютуют, а церкви твоей», – мысленно твердил Иннокентий.
Смел ли он думать когда-нибудь, что в честь его грядет салют с военного корабля, на котором приехал сам «генерал-губернатор всей Восточной Сибири? Он вспомнил, как учился, как потом был кладовщиком в иркутской семинарии и когда-то, еще до ученья, ему отказали в месте пономаря в деревенской церкви, а потом за все годы ученья в семинарии ни разу не ел он хлеба без мякины. И вдруг губернатор, которого нет выше во всей Сибири, на которого прежде со страхом и робостью смотрел бы Иннокентий, не какой-нибудь компанейский шкипер, а генерал, кавалер орденов, любимец государя, приказывает палить ради него из пушек! Это была великая честь.
Иннокентий сошел на берег и, как всегда, суровый и молчаливый, зашагал к камчатскому попу, своему родственнику, у которого, приезжая в Петропавловск, всегда останавливался.
А в городе уже все знали, что палили в честь епископа. Родные встретили его с восторгом…
Иннокентий молчал, как бы показывая, что все это суета, не заслуживающая внимания, но всякий раз, когда поминали в разговоре губернатора, ему было приятно. Генерал так польстил, так утешил, так смягчил его душу, что отныне он чувствовал – будет приятен ему Муравьев. Что ни будь, но уж этого никогда, никогда Иннокентий не позабудет…
Глава пятая. Авачинская губа
– Вот вам бухта, – говорил Муравьев, стоя на склоне горы и показывая вниз, на широко расстилавшуюся ярко-синюю гладь воды, – равной которой я не знаю в Европе, а быть может, и в целом мире. Теперь, когда я побывал здесь, я понимаю, почему англичане обратили такое внимание на Петропавловск! Да это драгоценнейшая жемчужина! А вот вам, Ростислав Григорьевич, неприступные, самой природой возведенные укрепления! – поднял руку губернатор, показывая на каменистые, крутые гребни низких гор, грядой залегших вдоль громадной Авачинской губы. – Мы с вами должны готовиться здесь к войне заранее, укрепить подступы к городу, закрыть врагу путь, не позволить его кораблям обойти Сигнальный мыс и проникнуть во внутреннюю гавань. Надо здесь так встретить англичан, чтобы они навсегда запомнили…
Оставив Екатерину Николаевну и мадемуазель Христиани в обществе жены Машина, чиновниц и Иннокентия, губернатор с начальником порта осматривал окрестности города.
Муравьев полез выше. За ним, осыпая мелкий щебень, карабкались чиновники и офицеры. Побагровевший Машин хотел что-то ответить губернатору, но тот перебил его:
– Какая бухта! – в восхищении воскликнул Муравьев, снова останавливаясь.
Чем выше поднимались, тем красивей был вид. Замершее море лежало среди ярко-зеленых гор, как пласт голубого льда.
– Стоит англичанам, – назидательно продолжал губернатор, обращаясь к Машину, – объявить нам войну и захватить эту бухту, как мы потом уж никогда не возвратим ее. А это значит, Ростислав Григорьевич, что мы с вами должны быть готовы тут ко всему.
Горный воздух, подъем по крутому каменистому склону, вид моря, гор и белоснежных, сверкающих на солнце вулканов – все это возбуждало энергию и располагало к размышлениям.
Губернатор пошел дальше. Он умело и быстро поднялся по круче на гребень хребта. Отсюда открылась вся необозримая ширь Авачинской бухты, а по другую сторону гребня гор, на котором стояли сейчас Муравьев и Машин, стала видна внутренняя бухта – Ковш и город с его жалкими хибарами. Эта цепь гор заканчивалась Сигнальным мысом, лишь обойдя который суда могли войти в Ковш. Муравьев, скрестив руки, оглядел Петропавловск, стоя к нему лицом, взглянул на суда в гавани и на песчаную кошку, отгородившую Ковш и протянувшуюся почти перпендикуляром к хребту, но не доходившую до него, так что оставались как бы широкие ворота для входа в бухту. Потом он перекинул взор правее, на Сигнальный мыс, и еще правей, туда, где в голубой дымке терялись очертания далеких гор и мысов Авачинской губы, среди которых был вход в океан… Горы плотным кольцом обступили всю эту картину… С юга подул ветер, обдал разгоряченные лица. Море стало ярко-синим.
Муравьев повернулся лицом к морю. Взор его упал вниз, под обрывы. Он стал осматривать крутые подъемы на горы со стороны Авачинской бухты, потом посмотрел правей, туда, где гряда гор подходила к берегу. За горами виднелась низина, по которой от берега Авачинской бухты пройти можно было прямо в Петропавловск.
Муравьев грозно нахмурился и вскинул голову, словно очень серьезное опасение внезапно пришло ему в голову.
– Там дорога! – утвердительно сказал он, показывая рукой и обращаясь к Машину.
– Так точно, ваше превосходительство! – ответил Машин, который все это уже подробно объяснил губернатору утром у карты.
– Хм… хм… – пробормотал Муравьев сурово и заложил руку за борт мундира. Он снова посмотрел на Сигнальный мыс. – Обходя этот мыс, корабли входят из Авачинской бухты в Петропавловскую гавань… – говорил он, слегка покачивая головой, как бы размышляя вслух и с кем-то соглашаясь. Потом умолк, глубоко задумавшись.
Все замерли. Вдруг Муравьев свирепо оглядел своих спутников… Взгляд его быстро пронесся по всему крутому берегу.
– Я представляю себе, – воскликнул он, – штурм Петропавловска, на который в будущей войне пойдет английский командующий! Несомненно, вражеская эскадра пройдет мимо мыса Сигнального, попытается войти во внутреннюю бухту, в Ковш, будет бомбардировать город и попытается взять его десантом. Но город мы укрепим. На сопках будут расставлены батареи. Англичане – не любители лобовых атак. Получив отпор, они будут искать обходные пути…
Муравьев прошел по всему гребню хребта. Сейчас он как бы воображал себя командующим эскадрой, штурмующей Петропавловск.
– В случае неудачи, отвлекая русских ложными демонстрациями, англичане попытаются сделать обходное движение… Конечно, в составе эскадры у них будут люди, не раз побывавшие в здешних местах… Через хребты и вулканы британцы не пойдут. Десант возможен вот здесь! – вдруг решительно сказал губернатор, показывая вниз, туда, где Никольская гора обрывалась, примыкая к матерому низменному берегу… – Они пойдут в обход Никольской горы, прямо на город. Вот тут-то вы и встретите их картечью!
Убыстряя шаг, Муравьев стал умело спускаться вниз, туда, где его воображение рисовало будущую битву.
Машин краснел и смущался. Он даже готов был признать из уважения к губернатору, что тот все это придумал вот сейчас. Машин старался не выказать генералу своего смущения и от этого еще сильней смешался. Губернатор заметил, что Машину не по себе, но это не имело никакого значения.
– Англичане никогда не смогут взять Петропавловска с фронта, горячо продолжал он. – Как только они высадятся и двинутся сюда по низине, в надежде, что здесь незащищенное, пустынное место, вы их встретите внезапным огнем. Бейте их картечью! – подняв правую руку, воскликнул генерал с таким жаром, как будто сражение уже началось.
Машин молчал. В Петропавловске сейчас была инвалидная команда, горсть казаков да ссыльные матросы. Несколько старых пушек расставлены на горах. Пока что на запросы об укреплении Камчатки не отвечали… Обещания, если их давали, не исполнялись… Не хватало сил привести в порядок китобоев. А чтобы разбить неприятельский флот, нужны эскадра, артиллерия, укрепления. Машин понимал, чего хочет губернатор. Примерно такие же намерения были и у самого Машина, и не далее как вчера и сегодня утром он сам излагал их Муравьеву. Поэтому он и смущался, слушая теперь от него то, что сам ему говорил. Он понимал и другое: какие средства, силы и какая помощь нужны для этого Камчатке. Понимал он и то, что Муравьев мыслит дельно, что все краткие сведения о Камчатке, в том числе и его, Машина, высказывания, приняли в голове губернатора иной вид и сложился целый план обороны, который излагал сейчас Муравьев.
Однако это было не все. У Муравьева был еще один план. Пусть будет вторая линия укреплений, полагал он, но главное укрепление будет там, где в скалах вход в Авачу. Пока об этом он решил не говорить при всех.
– Так что вы хотели сказать, Ростислав Григорьевич? – спросил губернатор на обратном пути, дружески беря Машина за локоть. До сих пор он и не подавал вида, что заметил его недовольство.
Шли низиной, где Муравьев предполагал стрелять в противника картечью… За день обошли на шлюпках и пешком вокруг всего прибрежного хребта и сейчас возвращались к морю.
– Говорите мне все откровенно. Мне можно сказать все.
– Вот сразу же передо мной забота, ваше превосходительство, из чего будем платформы для батарей строить? Ведь подходящего-то леса у нас нет. Вот какие растут коряжины, – показал он на огромную сучковатую каменную березу. – Чтобы строить батареи на Никольской, нужен лес. Есть у нас немного бревен, да и те гнить начали. А судов для доставки нет, и людей нет. Суда принадлежат Компании.
– Я пришлю людей и транспорты, – ответил Муравьев. – Я попрошу государя направить в Петропавловск триста орудий. Это будет неприступнейшая твердыня. Так что уж бревна доставим и для батарей, и для постройки казенных зданий.
– Укрепить порт, поставить пушки, да и людей сюда подвезти, – заговорил Машин тоном откровения, – конечно, необходимо, ваше превосходительство, тогда всякое нападение сможем отбить. Но вот что предпримем, если иностранный флот блокирует Камчатку? Русского солдата трудно взять штыком или пулей, но голод – не тетка. Где возьмем продовольствие и артиллерийские припасы? Умереть мы готовы, ваше превосходительство, да умереть надо с толком. У англичан будет подвоз, они учредят крейсерство в Тихом океане, а как же мы станем снабжать Камчатку, когда каждую малость везем сюда из Кронштадта?..
Машин говорил дельно, но весь этот разговор не понравился Муравьеву. «Ведь, казалось бы, – думал он, – приехал губернатор, старается входить во все, выбирает места для батарей, дает указания – ухватись за все это и танцуй отсюда… Как будто я сам не знаю, что сюда нет подвоза».
– С Аяном будет пароходное сообщение, – сказал Муравьев. – Подвоз будет! А хлеб должен быть свой!
Машин вздохнул. Он опять продолжал про свое: о затруднениях, которые ждут Камчатку в случае открытия военных действий.
Муравьев понимал, что суждения Машина основательны. Но еще давно, отправляясь в путешествие, он решил сменить его. Не этот офицер представлялся ему в роли губернатора Камчатки. И сейчас Муравьев не намеревался изменять своего решения. У него был свой план преобразования Камчатки. Прежде чем укреплять этот порт и засылать транспорты и людей, учреждать тут крейсерство и возить бревна, он полагал, необходимо преобразовать Камчатку в особую область, дать ей начальника, в чине не меньшем, чем генерал-майор, назначить сюда штат офицеров и чиновников. Так понимали развитие какой-нибудь области царь и его чиновники, и это знал Муравьев. Он полагал, что только так можно привлечь к Камчатке внимание в Петербурге, а от этого, ему казалось, зависело все.
Участь же Машина была решена. Не ему придется строить батареи, о которых говорил сегодня Муравьев. Говоря о будущей обороне Петропавловска, Муравьев помнил, что тут начальником будет не Машин, а другой, но генералу хотелось сказать все это именно сейчас, при офицерах, на месте будущих боевых действий, чтобы все слышали и помнили, как он, обходя хребты и бухты, сам выбирал стратегически важные пункты.
– Все, что вы говорите, Ростислав Григорьевич, все верно, но выход из положения есть, и даже не один, – сказал губернатор, намекая на амурскую проблему. – Камчатка будет обеспечена всем необходимым. И хлеб здесь со временем будет свой…
Доводы капитана были убедительны, но согласиться с ними Муравьев не мог. Вместе с тем он отлично запоминал все, что говорил Машин. Слушая его, он сам начинал понимать камчатскую жизнь, хотя вся речь прямодушного Машина была для губернатора как бы сплошной неприятностью.
Они спустились к морю. Кромка песчаных отмелей была в блестящих зеленых лентах морской травы, в ракушках и водорослях. Подошли шлюпки… На обратном пути в Петропавловск губернатор молчал. Шлюпки прошли вдоль хребта, опять обогнули Сигнальный мыс и, войдя в Ковш мимо кошки, пристали напротив домика начальника порта.
– О! – с живостью воскликнула Екатерина Николаевна, встречая мужа на маленькой террасе. – Хороша ли прогулка?
– Очень хороша! – целуя ей руку и оживляясь, отвечал Муравьев. – Стоило мне самому обойти все эти сопки и берега, – воскликнул он с воодушевлением, – как я нашел великолепные стратегические пункты, откуда враг будет безошибочно поражен, если дерзнет напасть. Я осуществлю свой план! По значимости Петропавловск станет подобен нашей крепости на Черном море – Севастополю! Но насколько Великий океан больше Черного моря, настолько и Камчатка с Петропавловском со временем будет важней крымских крепостей… Я так ясно сказал все это Машину, что ему остается только исполнять…
– Но ведь Машина скоро не будет здесь? – чуть выкатывая свои красивые глаза, с делано-наивной улыбкой спросила Екатерина Николаевна.
– Кому-то должен же был я сказать все это, – шутливо ответил Муравьев.
Екатерина Николаевна стала рассказывать, что и она, и Элиз без ума от преосвященного Иннокентия.
– Милый человек, остроумный собеседник… Завтра концерт Христиани… Все ждут с нетерпением… Его преосвященство не хотел прийти, но мы сказали, что будут исполняться французские народные песни, и он согласился.
Муравьев подумал, что ведь это первый настоящий концерт за время существования Камчатки, что он вводит здесь цивилизацию…
За обедом хлопали пробки. Пили за государя императора, за могущество Российской империи на Тихом океане, за генерал-адмирала русского флота великого князя Константина, за здоровье генерал-губернатора и его супруги Екатерины Николаевны, за начало новой эры в жизни Камчатки; один из чиновников читал стихи, посвященные Муравьеву и его приезду в Петропавловск.
После обеда Иннокентий рассказывал анекдоты из жизни алеутов и индейцев. Про себя он не поминал, но понятно было, что он все видел своими глазами, бывал там, куда не ступала нога европейца, что он обращал в православие людей в тундре и на островах среди океана. В рассказах о жизни доверчивых и прямодушных туземцев как бы все время подразумевались подвиги самого Иннокентия.
Екатерина Николаевна не все понимала, иногда наклонялась к мужу, и он переводил по-французски. Тогда она делала изумленное лицо и вдруг, как бы обрадовавшись, кивала головой с таким видом, словно встретила старого знакомого, которого не сразу узнала.
Иннокентий чувствовал, что его рассказы крепко запомнятся, что и губернатор, и эти блестящие дамы в парижских туалетах, и чиновники из свиты генерала, когда покинут Камчатку, будут и в Москве, и в Петербурге рассказывать про него и повторять все, что он говорил. Он чувствовал, что слушатели ловят каждое его слово и разнесут еще шире его славу. Он знал, что это общество людей, чуждых церкви, будет ему верным пособником в его будущей духовной карьере.
Екатерина Николаевна и Элиз смеялись от души. Эпизоды из жизни наивных алеуток можно было смело рассказывать в Париже.
На другой день Муравьев на шлюпке отправился искать места для устройства первой линии укреплений. Он лазил по далеким горам. Особенно занимала его Тарьинская губа – один из заливов внутренней Авачинской бухты.
«Тут можно прорыть канал!» – полагал Муравьев.
– У входа в Авачу поставим сильные батареи… – говорил он в этот день Машину. – Прокопать канал из Тарьинской губы в океан. Конечно, нужен канал. Как «нельзя»? Все можно сделать, нужно только захотеть!
Он изложил свой план лишь одному Ростиславу Григорьевичу.
– И вот английский флот подходит к Камчатке. У нас сильные укрепления у входа в Авачу… И мы, – воскликнул он, хватая Ростислава Григорьевича за руку, – впускаем его! Флот входит в залив, в бухту! Батареи молчат! Англичане идут к Петропавловску, предполагая, что тут все еще пустыня. Но там их встречает ураганный огонь трехсот орудий. Как им быть? Обратно! Но в это время наш флот по каналу уже вышел им в тыл. Английский флот отрезан. Наши корабли и батареи первой линии бомбардируют его. Прорваться нельзя! Наши суда стоят у входа. Подвоза продовольствия нет!
И все это говорилось в маленьком домашнем кабинете Машина, где перегородки оклеены синими обоями, где два портрета в овальных золоченых рамках на стене, а в окне печальный вид…
Губернатор все же нравился Машину. Это был живой человек, и поговорить с ним было сущим удовольствием. Он тут все видел по-другому, не по-здешнему, ко всему подходил с иной, своей, меркой.
– Кто будет возражать?! Плохо ли! Конечно, можно и канал прорыть, – согласился Машин, – но сколько же на это людей надо, тысячи! А людей надо кормить. Провизия нужна, суда, бараки. А мы за двадцать пять лет госпиталя не можем исхлопотать…
– Люди будут! – сказал губернатор, останавливаясь у окна и глядя вдаль, на вешала с рыбой. – Люди будут! – повторил он.
Но пока что лопат не было, не то что канала – простую канаву прорыть не могли, якорей нет для лодок. Но что ни скажи – губернатор свое: «Будут!», «Будут!». Что же! Может быть, и будут… Машин готов был служить и стараться.
Побывали еще раз на Тарье. Губернатор возвращался на шлюпке очень довольный, а Машин был в сильном недоумении.
«На что он надеется? – думал Ростислав Григорьевич. – Кажется, он человек дела. Видно, по Амуру он все хочет сюда доставить. Дай-то Бог…»
А вечером про дела забыли. Был дан концерт. Сначала выступал французский хор, составленный Элиз из матросов китобойного судна, спасенного «Иртышом» по пути в Петропавловск. Пели французские народные песни. Элиз запевала своим низким контральто, матросы, старые и молодые, с восторгом подхватывали… Концерт вышел на славу.
– Скромнейшая девица и преотличный музыкант, – говорил про француженку Иннокентий.
Через несколько дней был дан еще один прощальный обед и еще один концерт. Кричали «ура» за новую эру и процветание Камчатки. План о прорытии канала был секретом, но многие догадывались, что не только в гавани, но и у входа в Авачу предстоят работы.
А наутро губернатор с опухшими глазами, в сопровождении жены, мадемуазель Элиз и спутников отбыл на корабль. На берегу грянули пушки. «Иртыш» вышел из Ковша.
У выхода из большой губы в океан, между сопок, там, где на одной из них, на Бабушке, был маяк и вышка для наблюдения за морем, шлюпка с Машиным отстала от судна.
«Тут собирается Муравьев окружить и взять в плен английский флот, – думал он. – Дай-то Бог…»
Машин вернулся в Петропавловск. Он вылез на шлюпки и, держа в руках форменную фуражку, долго стоял на песке, как бы не зная, куда идти. Перед ним были тощие лица столпившихся обывателей, с удивлением смотревших на своего начальника. Стаи линявших собак бродили повсюду. Сушилась рыба на вешалах.
Машин обтер потный лоб, как бы желая опомниться. Великие планы, концерты знаменитой виолончелистки, ящики с шампанским, тосты за новую эру – все пролетело, как сон. Но он чувствовал, что Муравьев побывал тут не зря, что, видно, где-то собирается гроза и ее ждут в эти края, а где гроза, там и почести.
«Быть войне! – почувствовал Машин. – Не зря он приезжал».
Не зря мелькнула на Камчатке эта богатая жизнь, пела виолончель парижанки и лилось шампанское, и, видно, на самом деле не за горами было время, когда сюда нагонят людей, когда грянут батареи и польется кровь…
Глава шестая. Морское путешествие Муравьева
«Иртыш» шел к югу.
Где-то за горизонтом был таинственный для европейца новый мир! Сахалин, Япония, берега Татарии… «Байкал» ушел туда на открытие. Судьба этого судна тревожила губернатора. Муравьев желал сам разыскать Невельского, встретить его и, может быть, войти вместе с ним в лиман Амура, сделать первый шаг к сближению России с громаднейшим миром будущего, с древними странами Востока – Китаем и Японией. Но пока никаких признаков ни Китая, ни Японии. Шумело холодное море… Изредка виднелся парус китобоя…
Солнце еще не всходило. Слева, низко над океаном, занимается желтая заря. Небо с редкими звездами совершенно голубое. Паруса в тени. С кормы они кажутся черными. Видны черные силуэты матросов, навалившихся животами на реи.
Заря краснеет, и полоса ее подымается над медленно и шумно волнующимся морем. Его ровное, но тяжелое дыхание вздымает судно, клонит мачты, качает горизонт…
Капитан и генерал-губернатор с подзорными трубами на полуюте осматривают дали, открывающиеся из-под ночной завесы.
«Нет “Байкала!”» – думает Муравьев.
«Нет “Байкала”, – озабоченно думает Поплонский. – Как идти дальше?.. Карт нет, глубины не исследованы. Все предосторожности приняты, но каждый миг может быть катастрофа…»
– Идем пять-шесть узлов, – показывая ладонью на темные волны, говорит капитан по-французски, обращаясь к генерал-губернатору.
Муравьев молчит. Воротник его шинели поднят. Ветерок, прохладно, сыро. Муравьев чувствует себя отлично… Он человек, привыкший ко всякому климату и готовый ко всяким случайностям.
«Я могу сказать государю, – думает он, – что сам плавал по Тихому океану, входил в Курильский пролив, сам пересек Охотское море, был у Сахалина. Штормы, тайфун в Охотском море перенес сам! Для Петербурга достаточно. Там и поездка в Якутию – чуть не подвиг… Ни один из губернаторов Сибири не посмел сюда носа показать. Да что – сюда! На побережье никто не бывал, Камчатки никто не видал! Государь сам вечно в пути, не боится дорог, хотя его вон вывалили под Пензой из кареты. С него пример беру, не стесняясь расстояниями и тяготами, так я скажу в Петербурге».
В полдень стала видна синяя полоска – северный берег Сахалина. Наутро «Иртыш» подошел к нему. Качка была порядочная. Муравьеву не очень хотелось съезжать на берег в такое волнение, но надо было.
На берегу ни признака жизни. Ни дыма, ни следа человеческой ноги. Не только никакого влияния Китая или Японии вообще, но ни лодки, ни паруса на поверхности моря. Казалось, тут край земли. На суеверного человека может напасть ужас.
Дул холодный ветер. Небо хмурилось. «Сентябрь месяц, – думал губернатор, – а такой холодище, гораздо прохладней, чем на Камчатке…»
Скрестив руки, губернатор долго стоял на песке. Его спутники – Струве, Штубендорф и рослый поручик Ваганов, всегда с охотой кидавшийся выполнять рискованные поручения, ждали. Всем надоело, все прохаживались; даже вышколенный и педантичный Струве припадал на ногу, как свищёная лошадь, но губернатор стоял не шелохнувшись.
«Пусть подольше подождут и хорошенько запомнят, как высаживались на Сахалин, – подумал Муравьев, замечая нетерпение чиновников. – Пусть помнят, как я искал “Байкал”, пусть поймут, как важно это для России, какое значение этому я придаю. Пусть помнят, что тут стоял губернатор… Уж одним тем, что губернатор стоит на Сахалине, вновь утверждается исконное право России на этот полуостров. Это не забудется. Станут потом показывать это место и говорить, что вот, мол, здесь стоял Муравьев, смотрел на пустынное море и ждал “Байкала”… Сейчас, конечно, им не очень нравится… но пусть потерпят».
Ветер ударил с силой и хлестнул песком в лицо губернатора.
– Но хотя бы след какого-нибудь сахалинского Пятницы!
Муравьев с глубокомысленным видом прошелся по песку, носком начищенного сапога ковыряя белое щепье, нанесенное когда-то прибоем и как бы вросшее в отмель.
«Как могли Хвостов и Давыдов оставить на этом острове пятерых матросов? – думал он, вспоминая, что Невельской рассказывал ему в Петербурге, в гостинице “Бокэн”. – Какова судьба их? Где они? Жив ли хоть один? Невельской желал выяснить это. История историей, а в настоящем мало утешительного. Где же Невельской? Это становится загадочным». На крайний случай Муравьеву хотелось бы встретить его в море, как бы сопутствовать Невельскому при его открытиях. «Наивные мечты! – подумал он. – А ведь я желал вместе с Невельским пройти в лиман». Но, кроме того, заботила деловая сторона, судьба открытия; надо было знать основное, важное и серьезнейшее – доступна ли река…
Губернатор пошел к шлюпке. Он не сказал никому ни слова. На судне Муравьев вызвал капитана в свою каюту.
– Идем на юг, Владимир Петрович, нам необходимо встретить Невельского.
Поплонский пытался возражать, но губернатор не стал его слушать.
– Куда мы идем? – спросила Екатерина Николаевна, появляясь в салоне, когда ушел капитан.
– На юг, к лиману Амура!
Взглянув в открытый иллюминатор, где сквозь брызги виднелись низкие пески Сахалина, Муравьева повела плечами.
К полудню ветер достиг силы в шесть баллов. За обедом в тарелки укладывали ложки и вилки, чтобы суп не плескался. В море, да еще в прохладные дни, ели с особенным аппетитом. Суп медленно набегал то на один край тарелки, то на другой… После обеда Муравьев вышел на полуют.
– Не видно «Байкала»? – спросил он, берясь за трубу, поданную штурманом.
– Нет нигде… – ответил Поплонский.
Ветер вдруг переменился и стал крепчать. Судно понесло к сахалинскому берегу.
«Черт возьми!» – думал Муравьев, глядя, как отчаянно боролись матросы со штормом…
Наутро видимость была отличная.
– «Байкала» нет нигде. По-моему, Николай Николаевич, нам не следует идти дальше, – говорил Поплонский. – Мы не можем доверять имеющимся картам… Продвигаясь к югу, мы рискуем… Один я готов не задумываясь… – Он сказал, что не смеет подвергать опасности судно, на котором находится губернатор.
– А если идти дальше? – быстро спросил Муравьев.
– Дальше – мы рискуем, – повторил капитан. – Дальше начинается загадка. Море не исследовано, и мы можем подвергнуться разным неприятностям.
Муравьеву уж и самому не хотелось идти дальше, и Екатерина Николаевна страдала… Все эти моря, пески и скалы осточертели и ей, и ему. Но он сделал вид, что недоволен советом Поплонского, и строго нахмурился.
Губернатор долго смотрел вперед, туда, где простиралось неведомое море, направляя свою трубу в разные стороны, и долго еще молчал. Идти туда не хотелось, но и выказать этого нельзя…
– В Аян! – вдруг решительно приказал он, как бы скрепя сердце и с большой досадой, поддавшись уговорам Поплонского, и спустился к себе по трапу.
– На брасы! – услышал он наверху повеселевший голос капитана и, сам радуясь, что кончаются эти надоевшие поиски, вошел в каюту. Послышался скрип штурвала и характерный стук троса. Руль перекладывали, менялся курс.
– Плавать у Сахалина, да еще с губернатором, по старым картам, – говорил в это время Поплонский, – выбросит штормом на берег или сядем на мель…
– А у нас еще француженка, – сияя, отвечал молоденький штурманский помощник.
– Да боже упаси, сраму не оберешься! – подхватил Поплонский. – Как крепишь, анафема! – зверски заревел он в трубу и, опустив ее, снова обратился к юноше: – А любезная девица, очень пикантная…
– Я приказал идти в Аян, – говорил губернатор жене, которая, кутаясь в соболью накидку, сидела в салоне с мадемуазель Христиани и гадала на картах. Екатерина Николаевна бледна и сегодня не подымается наверх. Желтизна стала проступать на ее лице.
– Я уверен, что Невельской уже в Аяне, – сказал Муравьев, снимая мокрый плащ. – Он мог закончить опись…
Через два дня «Иртыш» проходил вблизи Шантарских островов; их голубые хребты с широкими разлогами закрывал туман, но на море тумана не было, и солнце светило ярко, и видно было, что туман на берегу становился все гуще по мере того, как судно приближалось.
– Что это такое? – наконец не вытерпел Муравьев.
– Дым, ваше превосходительство! – отчеканил Поплонский.
– Дым? Или туман?
– Нет, это дым… Обычное явление в здешних местах. Китобои где-нибудь высаживались на берег, топили жир или рубили дрова для вытопки и подожгли лес, чтобы сох, чтобы лучше были дрова на будущий год…
– Ка-ак! – Муравьев кинулся к борту с таким видом, как будто перед ним были не Шантарские острова, а провинившиеся чиновники, которых надлежало распечь. – Какое же право имеют китобои жечь наши леса?
– Они без всякого права делают все, что им вздумается.
Муравьев покачал головой: не первый раз слышал он такой ответ. «Ну, ничего! – думал он. – Эти сведения еще пригодятся. Все это новые и новые подробности для преинтереснейшего, увлекательного, как роман, доклада на высочайшее имя».
Он стоял на полуюте и снова размышлял о том, что надо сделать тут, на Восточном океане.
Клубы белого дыма подымались из океана, и вскоре черные и синие вершины Шантаров совсем исчезли в облаках.
«Боже мой! – думал Муравьев под шум волн, как бы игравших с кормой. – Дать жизнь этим великим просторам! Камчатка, Сахалин, Шантары, Охотский берег… Что за народ, который занял все эти земли, что за богатырь. Каждый бежал отчего-то за Урал, а потом, на краю света, заняв эти Шантары или реку Охоту, слал челобитную в Москву!.. Никому и в голову не приходило зажить тут князьком самостоятельно… И теперь, когда Балтийское море все более превращается в большое озеро, когда вскоре без океана жить нельзя будет, весь этот мужицкий запас земли, припасенный для Руси два и три века тому назад, все эти Шантары, Охоты и Авачи сослужат еще нам великую службу…»
Дни губернатор проводил в салоне, составляя письма в Петербург и обширную докладную царю о результатах своего путешествия и о необходимости преобразования в управлении Восточной Сибирью. В перерывах пил ром с водой и, разгоряченный, без шинели, подымался наверх и проводил на полуюте целые часы.
– Nicolas, vous etes fou![1] – с тревогой говорила ему Екатерина Николаевна. – Ты простудишься в такой холод!
– Мой дедушка всегда учил нас, – отвечал Николай Николаевич, – мешай дело с бездельем – с ума не сойдешь…
Екатерина Николаевна в шторм лежала с книгой; она знала, как вести себя в любых условиях, ела немного, но вовремя, никогда не падала духом и часто оживленно разговаривала с Элиз.
Однажды к вечеру открылся матерый берег. На рассвете завиделся Аян.
– Вижу корабли в гавани… – доложил впередсмотрящий.
– В гавани есть суда. «Байкал» стоит, – сказал Поплонский.
Муравьев почувствовал, что с плеч у него сваливается гора…
– Вон и «Байкал»! – сказал он жене, которая поднялась наверх.
– О, «Байкал» здесь!
– А вон и «Кадьяк», – заметил Поплонский. – Действительно, это «Кадьяк»! А за ним «Байкал»!
– Все здесь, слава богу! Какая удача! Если «Кадьяк», то наш Миша тут! – сказал Муравьев, опять обратившись к Екатерине Николаевне. – А мы искали их!
Утреннее солнце светило прямо на крыши Аяна. С моря здания казались большими. Как вырезанные из белой бумаги, проступали они на склонах черных хребтов.
«Что мне думать и искать, – размышлял Муравьев, – ясно, губернатором Камчатки должен быть Завойко. Вот его деятельность, как на ладони». Губернатор уже познакомился с Завойко. Проезжая через Якутск, он вызвал его туда из Аяна и вынес впечатление, что это человек дельный.
Подтверждения были сейчас налицо. За время своего путешествия Муравьев никогда не видал столько новых построек. На Камчатке старые здания разваливались, новый госпиталь возводился двадцать лет, Охотск был грудой гнилья, а в Аяне – все новенькое. И место оживленное, корабли стоят. Завойко – наилучшая фигура для Камчатки! Он трезв, делен, тверд, как кремень, здоров. Молодчина! Когда-то под Наварином упал с реи на палубу во время боя, сломал руку, ребра и остался в строю. Герой и тверд духом.
Муравьев подумал, что с назначением Завойко следует поспешить, пока Компания не дала ему повышения. Муравьев размечтался, какое огромное дело разовьет он с помощью Завойко на Камчатке! Порт, казармы, дома для чиновников! «Полосатые будки выстрою и велю срисовать, представлю государю… – иронически подумал он, – чтобы видел, что полиция повсюду в России, даже на берегах Тихого океана…»
Муравьев стал смотреть снова на берег. Где-то там были Невельской, Завойко, Корсаков. Один пришел из важнейшей экспедиции, другой был виднейшим администратором, третий – Миша Корсаков – родным, близким человеком, неутомимым исполнителем.
Муравьев чувствовал свою силу и власть над этими людьми, исполнявшими его замыслы.
А Поплонского, видимо, что-то беспокоило. Он то и дело наводил трубу в глубь бухты.
– Да-а… – задумчиво и как бы с тревогой наконец вымолвил он.
Этот маленький пожилой человек, смущаясь, необычайно быстро краснел. Лицо его и на этот раз побагровело. Осторожно шагнув маленькой ножкой к Муравьеву, он замер, видимо, не решаясь заговорить, и снова стал смотреть на берег.
– А «Байкала» в гавани нет! – звонким голоском заметил штурманский помощник, обращаясь к капитану.
Поплонский покраснел еще сильней. Он давно заметил, что «Байкала» нет в гавани, что там стоят бот «Кадьяк», китобойное судно и старый компанейский транспорт «Охотск».
– Нет? – спросил Муравьев, скрывая вдруг охвативший его холод.
– Нет «Байкала», ваше превосходительство, – подтвердил капитан. – Это стоит китобой, двухмачтовое судно, под американским флагом!
Читать бесплатно другие книги:
