Капитан Невельской Задорнов Николай
– Что же это за деятельность?
– Да я посылал товары, людей к мысу Коль. Вот и нынче туда поехал Орлов. Мыс Коль у самого лимана. Совсем неподалеку! Я всегда помнил об этом.
– Но не хотели бы вы еще раз заняться исследованием самого устья?
– Конечно, мог бы! Я согласен вполне, что надо еще раз исследовать…
Муравьев слушал, постукивая пальцами по столу.
– Ведь если лиман доступен, это было бы отлично? – спросил он.
– Только то невозможно! – ответил Завойко.
– Но если бы?
– Конечно, было бы отлично! – подхватил Василий Степанович.
– Так нужно произвести исследования снова! Ведь могла быть ошибка! Поймите! – Муравьев прошелся по комнате. – В будущем центр тяжести международных отношений перенесется с Запада на Восток. Будущее Тихого океана огромно. Как мы можем быть безразличны к судьбе наших владений на Востоке?! Нам надлежит взять пункт, господствующий на океане. Нам нужен Амур! Пусть, пусть недоступен лиман. Перегрузку будем делать на устьях. Мы должны Амуром подкрепить Камчатку. Подвоз всего необходимого по Амуру нам необходим!
– Да я же все меры уже принимал! Так, ваше превосходительство, уж если нужно новое исследование, так и будем делать, как вы желаете. Исследование Амура мы можем продолжать с Камчатки! Там у нас будут суда, и это вполне возможно сделать. Уж как я начал это дело, то не позволю пропасть ему и, будучи на Камчатке, не оставлю дела без своего внимания. Орлов бывал там и прежде, он опытный человек, и я опять его туда пошлю.
Но Завойко в душе тревожился. «А что если дядюшка ошибся?» – думал он. Сам он верил до сих пор Фердинанду Петровичу как великому ученому.
Отпустив Завойко, Муравьев почувствовал, что на душе у него легче. Муравьев ценил родственные связи Завойко с семьей Врангелей. Он надеялся, что для Камчатки они будут полезны. «У меня пока ни тут, ни там ничего нет, а у Компании и средства, и суда, и товары». По всем признакам, нельзя было и желать лучшего губернатора для Камчатки.
Он разглядывал карту Камчатки, потом перевел взор на Аляску, на Калифорнию, на острова южных морей.
Но стоило взглянуть туда, где прямой синей дорогой из Забайкалья к морю прочерчен был Амур, как настроение падало. Великие планы общения с огромным миром будущего проваливались. Чем лезть через хребты, губить по нескольку тысяч лошадей в год на тракте, чего бы проще и удобней сплавлять все по реке! Он чувствовал, что без Амура все дутое, все пустое.
Вечером в Аян стали прибывать якуты с лошадьми, которых пасли они в отдалении от Аяна, за хребтом, на лугах. Появились олени. Завойко, готовясь к отправке губернатора, проверял копыта лошадей, сам ходил в шорную, где срочно заканчивали делать особые седла, и обо всем докладывал губернатору.
Рано утром Муравьев поднялся не в духе.
– Ты опять так грустен? – ласково тронув руку мужа и заглядывая ему в глаза, спросила Екатерина Николаевна. – Ведь мы скоро будем дома! Там ждет нас так много интересного. И не обижай их, этих простых, преданных тебе людей…
– Жаль Невельского! – ответил он. – Без него я как без рук.
Оставив дела, губернатор отправился на прогулку; он ушел к морю и долго в одиночестве ходил по песчаной отмели, поглядывая вдаль.
– Ни паруса, – сказал он жене, воротясь.
Элиз сидела тихо – она знала, что погибли прекрасные молодые офицеры и в Петербурге во многих аристократических домах наденут траур.
Муравьев рассказал, что по дороге изругал Струве. Он подошел к столу, стал разбирать бумаги.
– Все рухнуло. Все мои надежды погибли…
Екатерина Николаевна хотела теперь лишь одного – чтобы муж уехал отсюда поскорее, в дороге ему будет легче.
– У нас в России вот так всегда из-за подлости и трусости гибнут лучшие люди… – сказал он. – Если даже он жив где-нибудь, то теперь, после гибели судна, понесет ответственность… Конечно, никакие исследования долго не будут теперь возможны…
Муравьев решил, что, чего бы то ни стоило, надо искать Невельского. Он уже отдал приказание Завойко немедленно, не ожидая Орлова, снарядить берегом экспедицию за счет правительства на поиски людей, спасшихся с «Байкала».
За завтраком Муравьев сидел молча, не вмешиваясь в разговор жены с Элиз. Камердинер подал икру, жареные клешни крабов и водку. Губернатор выпил рюмку и стал закусывать. Вдруг на улице раздался крик:
– Корабль в море!
За столом все замерли. Муравьев вскочил с салфеткой на груди и бросился к окну. Поднялись и женщины.
– Николай Николаевич! – взбежал, гремя новыми солдатскими сапогами, Корсаков. – «Байкал» показался у входа в Аянскую гавань…
– Трубу! – приказал Муравьев, протягивая одну руку за трубой и ударом другой распахивая окно.
Екатерина Николаевна подала трубу. Вдали виднелось судно под всеми парусами.
– Корабль! – вымолвил губернатор. Он взглянул на жену мутным, тяжелым взором отчаявшегося, который не верит в избавление и просит отзвука и подтверждения.
Лицо Екатерины Николаевны сияло.
Муравьев решительно, всем корпусом, повернулся к Корсакову:
– Немедленно отправляйтесь навстречу!.. Живо!.. Да!.. Передайте ему инструкцию немедленно. Приготовить мой катер! Завойко ко мне! Где Струве?..
Корсаков быстро вышел.
Чиновники и офицеры суетились во дворе. Корсаков, отдавая распоряжения, направился к берегу. К бухте бежали люди.
– Василий Степанович! – вскидывая обе руки, радостно воскликнул Муравьев, обращаясь к вошедшему в парадной форме Завойко. – Едем встречать…
– Катер готов, ваше превосходительство! – доложил тот.
Муравьев заметил, что Завойко волнуется.
– Катенька, я еду сейчас же к Невельскому, – сказал жене губернатор, целуя ее в лоб. – Собирайтесь все, господа! – обратился он к своим спутникам, вошедшим вслед за Завойко, чувствуя, что приближается историческая минута.
– Элиз, Элиз! – воскликнула губернаторша, проводив мужа и подходя к мадемуазель Христиани, смотревшей в окно, и обнимая ее за плечи. – Какое счастье, они живы!
Слезы радости заволокли ее глаза.
В окно видно было, как небольшое судно огибало косу, на которую выбегали волны. Шлюпка с Корсаковым уже направлялась к нему.
На берегу губернатора ждал катер с гребцами. Все уселись. Завойко сел рядом с рулевым.
– Весла на воду! – скомандовал он. – Навались!
Гребцы что было сил налегли на весла. Завойко поднял на корме Андреевский флаг. Катер понесся. Берег, скалы, лес в желтых осенних пятнах поплыли прочь. Дома фактории с белыми широкими крышами и новые светлые строения Аяна становились все меньше. Навстречу приближался «Байкал». Вот уж видны офицеры на юте, густая толпа офицеров, на солнце поблескивают пуговицы и кокарды. Сразу видно, что это не компанейское судно, где обычно всего один штурман, а что пришел балтийский военный корабль. Офицеры не спускают с катера подзорных труб. Впереди офицер с рупором, взмахивая рукой, иногда что-то приказывает, оборачиваясь к матросам. Это, конечно, сам Невельской!
Черный борт судна подымается все выше. Уже видны белые буквы на корме: «Байкал».
– Он! Прибыл, цел и невредим! – проговорил Муравьев, щуря свои острые глаза и чувствуя, что восторг и волнение охватывают его.
Теперь уж ясно видно крупный нос под фуражкой и загоревшее лицо Невельского. Капитан ниже всех, но в нем что-то богатырское. У него сейчас такой вид, словно он притащил на себе все это судно вместе с командой и офицерами.
На палубе раздались слова команды. Матросы строились с ружьями. Готовилась официальная встреча губернатора.
– Геннадий Иванович! – подымаясь в шлюпке, с нетерпением воскликнул Муравьев. – Где вы были? Я всюду искал вас! Откуда же вы явились?
Невельской отдал рупор, кинулся к борту и, положив на него обе руки, вытянул шею.
– Сахалин – остров! – раздалось над морем. – Вход в лиман и в реку Амур возможен для кораблей с севера и с юга! Вековое заблуждение рассеяно! – хрипло кричал он, видимо, сильно волнуясь и торжествуя свою победу. – Истина обнаружена! – И он поднял руку.
– Суши весла! – приказал раскрасневшийся Завойко.
На судне грянула команда. Звякнули ружья почетного караула. Шлюпка подошла к уже поставленному парадному трапу. Офицеры кинулись к губернатору, но тот отстранил их руки и, не держась за поручни, взбежал по трапу и кинулся с протянутыми руками к Невельскому…
– Дорогой мой Геннадий Иванович! – воскликнул он, горячо обнимая капитана. – Как я рад! Боже, как я рад!
Невельской загорел и на вид очень молод. Из-под черного лакированного козырька гордо сверкают юные синие глаза. Лишь привычная дисциплина и привычка самому повелевать держала его, как оковы, но от этого пылкая душа бушует и рвется еще сильнее. Голова его приподнята с решительным и энергичным выражением. Черты его лица крупны и приятны.
– Получили инструкцию, Геннадий Иванович? Ты передал инструкцию? – строго обратился Муравьев к Корсакову, вытирая платком глаза.
– Да, ваше превосходительство. Только что.
– Мы ждали ее в лимане… – спокойно заметил Невельской. Почувствовалось, что это человек твердый и с характером.
– Вы встретили Орлова?
– Да, но и он не доставил инструкцию, а «Байкал» зря стоял у входа в лиман и ждал…
Невельской посмотрел на Завойко.
– Знакомьтесь, Геннадий Иванович, – представил Муравьев Завойко.
Две крепкие руки протянулись друг к другу. Капитал рад был встрече, зная, что Завойко один из русских пионеров на охотском берегу.
– Так я хочу немедленно видеть карты! – сказал губернатор.
– Идемте в каюту, Николай Николаевич, идемте, господа, – пригласил капитан всех гостей и своих офицеров.
Невельской, сбегая по трапу, остановился посредине, как бы не пуская дальше губернатора.
– Стопушечные корабли войдут в устье Амура! – вдруг воскликнул он, радуясь, как ребенок, приблизив лицо к лицу Муравьева, который от неожиданности несколько отстранился, а Невельской, не замечая, подергивал его за пуговицу на мундире, словно губернатор слушал его недостаточно внимательно. – Дуб растет на берегах!
Он сбежал и распахнул дверь капитанской каюты.
Глава десятая. НА БОРТУ «БАЙКАЛА»
Каюта была обшита полированной желтой финляндской сосной. Из нее же, в тон стенам, стол, мебель и полки с книгами.
Тут целая выставка предметов, которые не сразу различишь, хотя яркое осеннее дальневосточное солнце льется в иллюминаторы через обручи сверкающей желтой меди. На стенах – низкие конические белые шляпы из бересты, чуть ли не в аршин диаметром, с черными и красными аппликациями из березовой заболони, кожаные и деревянные щиты, старые деревянные латы, крытые лаком, копья с древками из бамбука и со стальными наконечниками чуть ли не в фут длиной, трубки с длинными мундштуками из бамбука же и с маленькими медными чашечками, кисеты и сумы из оленьей кожи, сапоги и куртки из нерпичьих шкур, напоминавших желтый бархат, халат из рыбьих кишок, похожий на топорщившуюся пергаментную бумагу, испещренную швами, как татуировкой.
Чувствовалось, что это каюта человека, вернувшегося после открытий из стран таинственных и своеобразных.
В углу – узкий темный штурманский стол с ящиками для карт, немного похожий на комод. Посредине – другой, обшитый клеенкой. Таков маленький салон при каюте капитана. Тут все сдвинуто тесно, но все есть, даже деревянный диван и кресло.
– Прежде всего, чей Амур, Геннадий Иванович? – спросил Муравьев, войдя в каюту и держа обе руки с раскрытыми ладонями, словно желая схватить ими капитана за плечи.
– Ничей, Николай Николаевич! – в тон ему воскликнул Невельской, точно так же раскидывая ладони. – На устье Амура живут независимые гиляки, дани никому не платят и никакой власти над собой не признают. Мы встречали гиляков, которые знают кое-что по-якутски и даже по-русски!
– Быть не может!
– Клянусь Богом, Николай Николаевич!
– Вы входили туда на судне?
– Мы исследовали реку на шлюпках, транспорт остался в лимане, ждал инструкции…
Тут капитан осекся; казалось, он чего-то не договорил.
Между тем пожилой штурманский офицер, возившийся у штурманского стола, достал оттуда пачку карт и развернул одну из них перед губернатором.
– Садитесь, господа! – приказал Муравьев своим спутникам и сам опустился в затянутое парусиновым чехлом капитанское кресло. Офицеры «Байкала», уступая места у стола гостям, держались у стен и даже отступали в нишу, задернутую занавесью. Все ожидали, тая дыхание, и слышно было, как шелестят разворачиваемые штурманом листы.
– Где вход в лиман? – спросил Муравьев.
– Вот и вот, – показал капитан в разных концах небольшой карты.
– Как? Два? И с юга?
– Так точно, ваше превосходительство. Вот вид с юга…
– Так Сахалин – остров?
– Так точно…
– И пролив глубок?
– Шесть сажен на баре в малую воду.
– А с севера?
– Вот вход в лиман с севера…
– Это в лиман. А в реку?
– А в реку из лимана вход удобен повсюду. На юг и на север ведут два широких фарватера…
Молодые офицеры заулыбались, чувствуя восторг губернатора: чуть заметное оживление пронеслось по каюте, но тотчас же все, как по команде, стихли, выказывая почтительность и дисциплину. Снова почувствовалось, что это балтийский корабль. Офицеры тут, как знал Муравьев, на выбор взяты были капитаном в Кронштадте, и большинство из них служило с великим князем и Литке на знаменитой «Авроре».
– Так где же решилось? – отрываясь от карты, спрашивал губернатор.
– Вот, у входа в лиман, с севера; вот фарватер, оказалось, глубина двадцать девять футов.
Завойко, положивши ладонь на стол, посмотрел на карту.
– Так здесь ваше открытие? – тыча пальцем в карту, спрашивал губернатор.
– Здесь наше первое открытие! – отвечал капитан. – Мичман Грот, – представил он белокурого великана с румяными щеками, – первый обнаружил этот фарватер… А вот наше второе открытие. Пролив в Японское море…
Все стали рассматривать карту. Раздались первые вопросы «свитских».
– А-а! Так тут Сахалин… Позвольте, позвольте… Вот так его берег протянулся?
– Остров?.. А глубина…
– Ну что вы скажете!
– Вы говорите, вот Сахалин? – раздавались голоса.
– Нет, не здесь, это южный берег Амура. Вот Сахалин! – объяснил Муравьев.
– Вот южный берег, господа, а вот северный, – заговорил Невельской. – Это общая картина. Есть подробные карты… Александр Антонович, – обратился он к пожилому штурману, который понял его сразу.
Капитану задали еще несколько беспорядочных вопросов.
– Дозвольте, ваше превосходительство, изложить ход исследований в том порядке, в каком они производились, – обратился капитан к губернатору, когда главное было ясно, но любопытство еще далеко не улеглось.
– Слушаю вас, мой дорогой Геннадий Иванович. Слушаю, со вниманием и нетерпением!
Первый жадный и тревожный интерес был теперь утолен. Начинался официальный доклад.
Штурманский офицер доставал новые карты и быстро и почтительно раскладывал их.
– Ваше превосходительство, мы начали исследование устьев Амура у восточного побережья Сахалина на широте пятьдесят один градус тридцать семь минут, – заговорил капитан.
Нервное и загорелое лицо его, незадолго перед тем такое радостное, необычайно изменилось. Только темные синие глаза остро и живо поблескивали, как у бойца перед боем. Но и этот взор постепенно менял свое выражение. Большой лоб, прямой нос с горбинкой, глаза, запавшие под светлые брови, жесткие морщинки у губ – все выражало суровый фанатизм, так необычайно преобразивший лицо капитана. Что-то глубоко славянское, степенное и вдохновенное было в нем, хотя, быть может, в то же время походил он несколько и на какого-то жителя Северной Европы, на ирландца или норвежца, или, может быть, в нем было что-то от немецкого капитана.
«Черт знает, как он меняется, – подумал Муравьев. – Несмотря что вышколенный, а кажется, кипяток…»
Ничего не напоминало сейчас того живого, сияющего офицера, который только что, не в силах сдержать восторга, хватал губернатора за пуговицы и торопился сообщить на трапе главнейшее…
В ранние годы, да иногда и потом, пылкость, порывистость приносили ему много горя. Он рано почувствовал, что должен воспитать в себе систему, учиться все излагать терпеливо, последовательно, как этого требовалось ото всех и всюду. Сколько горя перенес он в первый год, в корпусе, когда приехал из деревни, как скучал, мучился! Было очень трудно, и пришлось переламывать себя. Потом – море… Нет, кажется, на свете более совершенных средств для исправления нетерпеливых людей, как плаванье на парусных судах.
И он научился с годами смирять свою порывистость, а чтобы не заговариваться от возбуждения, заставлял себя излагать последовательно свои мысли товарищам или писал докладные записки начальству о проблемах научных и политических, важных для России, с тем же терпением, точностью и последовательностью, основываясь на научных сведениях и на собственных наблюдениях и статистических выкладках, как, основываясь на квитанциях и на расписках, иногда также собственного сочинения, делали это другие морские офицеры, составляя рапорты о расходах и износах казенного добра, снастей и артиллерийских припасов. И морское начальство, ценя и те и другие бумаги одинаково, считало Невельского дельным и способным офицером. Вот именно так сейчас он взял себя в руки.
– Почему мы, подойдя к восточному берегу Сахалина, начали исследование именно отсюда, с широты пятьдесят один градус тридцать семь минут, тогда как инструкцией, неутвержденную копию которой я получил тринадцатого мая в Петропавловске-на-Камчатке, повелевалось мне произвести опись северной части острова Сахалина, юго-восточного побережья Охотского моря и лимана, а также устья реки Амура? Иван Федорович Крузенштерн, считавший, что Сахалин – полуостров, предполагал, что именно тут, на девять минут севернее пункта, к которому мы подошли, вытекает и впадает в Охотское море один из рукавов реки Амур, то есть что одно из устьев может находиться на восточном побережье полуострова, о чем он не раз говорил нам в корпусе, однако утверждая, что это требует тщательной проверки, что, быть может, Сахалин разделен проливом и представляет собой два разных острова. Мы должны были проверить эти предположения.
Как странно и смешно было слышать обо всех этих ученых ошибках сейчас, когда только что все видели карту с поразительными новостями.
– Поэтому, – отвечая себе, продолжал капитан, – мы начали именно с широты пятьдесят один градус тридцать семь минут. На рассвете двенадцатого июня «Байкал» начал опись, двигаясь к северу по карте Крузенштерна…
Капитан говорил, держа тяжелый карандаш на карте. Как-то странны были в этом стройном молодом человеке с опаленным носом и с небольшими, но сильными пальцами такая ученость и такое спокойствие…
Невельской рассказал о первой встрече о гиляками. Она произошла на острове Сахалин, на песчаных косах у входа во вновь открытый залив.
– И хороши они были с вами? – спросил Муравьев.
– Не очень!.. Они страшились нас, приняв за китобоев. Называли нас «американ», но мы объяснили, что не американцы.
Муравьев, поднявши брови, выказал немое изумление. Жители таинственного Сахалина произносят слово «американ». Американцы известны в этих краях, у нас под носом!
– В деревню были посланы шлюпки, но жители ее не подпустили нас к той части, где были укрыты женщины.
По тому, как сквозь загар зарделись щеки капитана и как остро было сейчас его лицо, чувствовалось, что этот человек рассказывает один из важнейших, чем-то особенно волнующих его эпизодов путешествия.
– Александр Антонович, Шхеры Благополучия…
Штурманы исполняли все живо. Капитана вообще слушались беспрекословно, это было очевидно, хотя, возможно, еще и присутствие губернатора приводило всех в трепет.
Появилась подробная черновая карта описи Шхер Благополучия…
Меняя карты, откладывая одни и добавляя другие, капитан объяснил, как, исправив замеченные ошибки предыдущих исследований, описав восточный берег Сахалина и обогнув его северную оконечность, «Байкал» подошел к лиману.
– Таким образом, осмотревши все заливы на побережье Сахалина севернее указанной широты, мы утвердились во мнении, что ни один из них не является устьем Амура…
Завойко, сидя прямо и держа на виду, на ручках кресла, свои сильные руки, слушал с явным недоверием.
Губернатор, почувствовав это, оглянулся на Василия Степановича, но тот не переменил ни позы, ни взгляда, видно, чем-то был сильно озабочен.
– Итак, – словно приступая к чему-то таинственному, продолжал капитан, – «Байкал» шел к югу!
Он умолк.
– Курите, Геннадий Иванович! – сказал Муравьев, замечая, что ему чего-то не хватает. – Вот у Василия Степановича сигары превосходные.
Невельской поблагодарил и, пока штурман возился с картами, раскладывая их и прилагая одну к другой, достал трубку, сказавши, что так привык и что у гиляков выменяли на устье Амура превосходный табак, не хуже самых лучших манильских сортов. Он предложил гостям курить. Но сам, набивши трубку, отложил ее в витую раковину.
– Судно подошло к мысу Головачева, где берега материка и Сахалина сблизились, на море лег туман; судно село на мель, снялись с трудом. – Лицо капитана стало еще серьезней, озабоченней. – Ветер крепчал, и гребные суда заливало. Мы несколько раз садились на мель. Предыдущие исследования убеждали нас в тщетности наших усилий. – Он опять помянул Крузенштерна, Лаперуза, Браутона, тайную опись Гаврилова, карту, которая, оказывается, была ему известна, сказал про общее недоверие, существовавшее среди европейских ученых, к сведениям из японской географии, утверждавшим, что Сахалин – остров. – Но, глубоко веря, что не может не быть пролива, мы все, как одна семья, решили продолжать опись. Мичман Грот и штурман Попов, при волнении и свежем ветре, следуя перед транспортом на шлюпке, открыли глубокий фарватер, просекавший эту обсыхавшую при малой воде косу, и мичман Грот, высадясь, встал на ее оконечности. Вход в лиман был найден. Заблуждения предыдущих исследований оказались рассеянными!
Читать бесплатно другие книги:
