Владыка Ледяного Сада. Носитель судьбы Гжендович Ярослав

– Я сначала расскажу вам, каково это, быть рабом, – внезапно отозвался Алигенде. – У нас в Кебире некогда бывало так, что люди из разных кланов и родов ловили друг друга. При войне, ссоре, вражде, что бы там ни было. Каждый кебириец мог попасть в плен по любой причине. Некоторых продавали за море, а некоторых – другим кебирийцам. Дошло до того, что когда у какого-то нкози – по вашему король – не было денег, то он начинал продавать подданных. Бедняки продавали собственных детей. Человек мог продать себя сам, если был слишком беден. Свекровь могла продать невестку. Брат – брата. Это было какое-то безумие. У нас были рабы, у которых были рабы с рабами. Каждый кому-то принадлежал и кем-то обладал. Никто уже не мог сказать, отчего так повелось. Так было во времена моего отца, и я сам еще такое помню, оттого и знаю об этом немало. Скажу вам, как оно бывает с невольниками. Сначала всякий хочет сбежать и не думает ни о чем другом. Потому у него отбирают надежду. По-разному. Кнутом, голодом или страхом. Делают вид, что не сторожат тщательно, а когда рабы бегут – хватают и холостят. Карают так, чтобы не хотел убегать. Порой убивают одного, чтобы помнили остальные. Но порой используют имена богов: Суджу Кадомле или Ифа Хантерия. И этого следует опасаться сильнее прочего, потому что если отберут у тебя душу и спрячут, ты перестанешь оставаться свободным. Навсегда. Услышишь слово или звук – и падешь, послушный, на лицо свое. Потому говорю: мы должны их перехитрить. Переждать. Работать терпеливо и не сбегать, когда представляется возможность, поскольку первые возможности сами они и создают. Нельзя убегать в первые два-три месяца. Пусть они успокоятся. Пусть им надоест быть наготове. Учитесь их языку. Работайте. Берегите силы и здоровье. Готовьтесь и узнавайте, где вы точно находитесь. Познайте страну и людей. И только потом бегите. Я говорю: убегаем через три месяца, разве что настанет такая погода, что сделает это невозможным. Тогда – убегаем первой теплой порой. И идем на север.

– Как быть с ножами? – спросил Бенкей. – Если найдут, то нифлинг фики-фики, ну и так далее.

– Ножи хорошо спрятаны, потому что им и в голову не пришло, что связанный раб, выставленный на торги, может иметь нечто подобное. Нужно их сохранить, но мы серьезно рискуем. Полагаю, стоит оставить куртки здесь вместе с ножами, потому что во время торговли нас разденут и станут щупать.

– Купец может не позволить вернуться в эту чудную комнату за вещами. Купит и заберет. Возьмем куртки, но станем раздеваться сами. Если скажут одеваться, не станем надевать куртки, пусть те лежат рядом. Потом попытаемся спрятать ножи в другом месте. Когда обыскивают человека, обычно охлопывают ноги, руки и бока. Есть два хороших места: в сапоге или на ремне, на котором ножны висят под мышкой, на спине. Но ремень у нас завязан не на шее, а привязан к петле за воротником. Можно опустить нож низко, чтобы он оказался между ягодицами. Мало кто любит щупать чужие зады, и если повезет, мы таких не встретим. Это я говорю для ушей тохимона, не разведчика – остальные-то прекрасно это знают. А теперь попрощаемся и вверим душу Идущему Вверх, потому что позже может не представится случая, – сказал Сноп.

Мы уселись в круг, соприкасаясь коленями, а потом я вытянул перед собой кулак, который своей ладонью накрыл Сноп, а потом и остальные. Мы опустили головы и обратились к Идущему Вверх, чтобы он повернулся и осветил наш путь.

Когда мы встали, каждый из них поклонился мне, поднимая кулак, охваченный другой ладонью, и сказал: мосу кандо.

– Мы аскары армии Киренена, тохимон. Твои люди, – сказал Сноп. – Мы никогда не станем ничем другим, пока миссия наша не завершится. Эти дикари нас не захватят. Мы тебя найдем. Никто не удержит разведчика в путах – того, кто умеет убивать даже иглой.

А потом мы услышали шаги на лестнице и нас проведали те же два человека – Ньорвин и тот второй, что переодевался в чудовище. Но сегодня он был уставшим и бледным, то и дело кривился и тряс головой. Ньорвин же держал в руке большое продырявленное яйцо, из которого пил содержимое. Оба не стали входить, а только призвали Бенкея, который вернулся через миг с ведром с юшкой, кислой и реденькой, а еще с большой, толстой лепешкой, которую он тащил под мышкой. Когда мы ее поломали, она оказалась хлебцем темного, коричневого, цвета со странным запахом. Тесто было глинистым и скрипело на зубах, будто в муку добавили песок.

А потом нас послали на работу. Не слишком тяжелую. Мы убирали сарай, носили горячую воду в ведрах. Я и Бенкей должны были собирать в кучи солому с навозом из-под конюшни и грузить ею двухколесную повозку, поменьше той, какой в прошлый день мы возили товары. На куче навоза еще лежал муж, который свалился на нее вчера ночью и спал, несмотря на то, что по нему лазили жуки и мухи.

Бенкей отвесил ему пинка, потом с уважением склонился и, оставаясь в поклоне, объявил покорным и униженным тоном:

– Встань, облеванная тварь, поскольку я должен вывезти этот навоз, а я не умею отличать его от твоей туши. Поэтому вставай, прежде чем я надену тебя на вилы вместе с остальным навозом и вывезу в яму, где тебе и место.

Муж очнулся и поднял лицо из навоза, выплевывая солому, а потом неуверенно встал и критично осмотрел свою кожаную рубаху. Потом заметил нас с повозкой и вилами, развернулся, поднял страшно заляпанную шапочку, натянул на голову и внезапно произнес на чистом амитрайском:

– Странно, мне снилось, словно я снова попал в страны юга.

После чего ушел, покачиваясь.

Когда мы вывозили навоз за стену, нас сопровождал человек с луком и большим, как теленок, псом, однако мы могли увидеть небо, где ползли тяжелые тучи, лес и горные хребты вокруг нас. Мы лишь не могли дышать воздухом свободы, поскольку воздух вонял навозом.

Были это обычные хозяйственные дела, не слишком сложные или тяжелые. Мы носили корзины каких-то корнеплодов, поросших чешуей, подметали подворье.

Когда мы с этим справились, Ньорвин в обществе нашего хозяина провел нас в вырубленную в скале камеру, где находился вырезанный в скале очаг и ярились угли.

– Амитрай нести больше дерева. Там куча, куда принести. Зажжет много пожар. Потом вода в казан, – тут он указал на гигантский котел с цепями и крюк над очагом. – Потом горячая и холодная вода в ведра. Все амитрай и кебир-человек к ведрам и хлюп-хлюп. Все вымыты до блеска. Не надо смердеть кучей. Человек не любить покупать, когда смердит кучей. Большой куча, мало гильдинг. Плохо. Потом амитрай и кебир-человек всю грязный вода в дыру и умыть ведро. Там миска с зола. Мало взять, жжет. Когда умылись, надеть одежду и подворье прийти к владыка Вальгарди. Он владыка Вальгарди. Быстро-быстро, мыться.

Итак, мы смогли выкупаться и умыться, и доставило это нам немалую радость. Вода, которую мы потом выливали в выбитую в скале круглую дыру, была как река после паводка: мутная и илистая, воду почти не напоминая.

На подворье царило судорожное оживление. Вдоль стены рядком расставили столы на козлах из бревен, везде было полно людей, спешащих с узелками в руках. Главным образом, к столам несли плиты соли, которые мы привезли из Амитрая, и другие товары нашего каравана. Вальгарди тотчас же приставил нас к работе, указывая на всякие вещи свернутым бичом. Мы перенесли деревянный стол, а потом поставили над ним навес из жердей, накрыв их матами, сплетенными из тростника. А потом он приказал нам носить соль, кувшины благовоний и шкуры: мы укладывали их под столом и на столе, в то время как Н’Деле под присмотром хозяина развешивал складные железные весы. Потом он приказал нам принести длинную деревянную лавку и сесть на ней рядком. Что еще страннее, рядом с нами поставили наши корзины путешественников, поскольку это их обычай – продавать невольника с тем, что тот имел при себе, и он по праву может это оставить. Оружие, что он нашел во вьюках, посчитал, должно быть, частью товара, оставленного ему караваном, и никак с нами не связал, а потому он, ни о чем не подозревая, просто развесил его под козырьком своего прилавка.

Потом из-за туч вышло мрачное, дарующее совсем немного тепла солнце, и мы поняли, что пришел полдень. С утра в крепость входили и въезжали чужаки, кружили между прилавками и смотрели на выложенные товары. Однако никто ничего не покупал.

Потом появился Ньорвин и принялся говорить с нашим господином, который дал ему несколько монет.

– Все амитрай и кебир-человек идти с я. К Старику Говорить-Закон. Ньорвин услышать старик и сказать амитрай, как быть.

Мы пошли на суд, то есть перед лице маленького, худого старика с длинными седыми волосами и бородой; старик сидел, закутанный в плащ, на бочке, с рогом в руках. Сперва нам приказали назвать свои имена, которые юноша со старательно зачесанными волосами, сидящий у стоп старика, записал тростниковой палочкой на большом куске белой коры угловатыми знаками.

– Зачем купцы продать амитрай и кебир-человек? – спросил Ньорвин.

– Мы наемники, – ответил я. – Мы охраняли караван, а они решили, что лучше нас продать, чем платить. Потому что не боялись обратной дороги без охраны, поскольку идут они далеко от проторенных путей. Они отравили нас водой онемения и связали.

Ньорвин наклонился, нахмурившись, надо мной, пока я говорил, и казалось, что изо всех сил старается понять, что я сказал. Повторил беспомощно: «наймиками», но стоящий рядом муж подсказал ему. Старик тоже что-то сказал, и, пожалуй, они поняли.

– Амитрай и кебир-человек быть когда-то невольник? – снова спросил Ньорвин, скрещивая руки в запястьях и сжимая кулаки, будто подставляя их под веревку.

– Все мы – свободные люди, – ответил я гордо.

– Мужчина-дитя говорить за всех амитрай и кебир-человек? – спросил он, указывая на меня. Мы кивнули.

– Теперь не врать, потому как бить больно. Кто-то бить моряк Смарсельстранд люди?

Я ответил, что мы никогда не сражались с Людьми-Медведями, а Ньорвин покачал головой.

Старик почесал голову, а потом прикрыл глаза и принялся раскачиваться на бочке; даже показалось, что он уснул.

Мы беспомощно стояли, а потом Ньорвин протянул руку, чтобы встряхнуть его за плечо, и тут дед открыл глаза и что-то проговорил скрипящим, четким голосом.

– Закон говорить: вы не взяты в плен на война. Вас продать другие люди. Кебир-люди хороший, все амитрай – нехороший. Теперь год осень. Дадут тавро лист осень и цифра пять. Теперь болеть. Не вырываться и не биться, потому что тогда держать долго, пока невольник не упасть от боли.

Потому принесли корзину с углями, откуда торчали железки, заканчивающиеся знаками, как тавро для скота, только меньшие, ими нас и заклеймили. Мы не вырывались, зная, что ничего не сможем сделать, но все равно два больших Человека-Медведя держали нас за руки. Они приложили нам к плечам два знака, один в форме листка, и второй, что выглядел как ветка с отростками. Они держали железо недолго, едва лишь несколько мгновений. Мне удалось не вскрикнуть, но при втором клеймлении слезы потекли у меня из глаз, хотя я и не намеревался плакать. Н’Деле, казалось, ничего не заметил, Сноп только зашипел сквозь зубы, а Бенкей долго обзывал всех любителями ослиц, сынами шлюх и еще всякими словами, многих из которых я и не знал.

Боль была ужасной, и мне казалось, что рана прожигает руку насквозь и скоро проступит на другом плече. Ньорвин дал мне кубок холодной воды и посоветовал вылить на ожог, но это помогло лишь на миг, а надетая рубаха принесла еще больше боли. Потом мы вернулись к нашей лавке, где Вальгарди отвешивал кому-то отломленный от плиты кусок соли. Покупатель заплатил двумя серебряными монетами, и я понял, что Н’Гома Мпенензи прав, инвестируя именно в эту приправу, поскольку в стране Людей-Медведей она была дороже ниссамских благовоний.

Вальгарди не понравилось то, что он услышал, и некоторое время он спорил с Ньорвином, но после попросил у того прощения. Потом велел, чтобы Ньорвин постерег его лавку, а сам отправился ругаться со стариком, но, похоже, так ничего и не добился.

Потому мы сидели подле навеса, а Вальгарди, в конце концов, надел на нас железные ошейники с цепью: скорее, чтобы было видно, что мы рабы, чем для чего иного, поскольку ошейник был заперт лишь на палочку. Покупателей было немного, казалось, что они только начинают приезжать в городок и что интересует их лишь соль. Несколько раз кто-то говорил нам встать и снять одежду, а потому дальше мы сидели обнаженными, укрытые лишь наброшенными на спину плащами. Мужчины жестко толкали нас и щупали мышцы или заглядывали в зубы, а женщины совершенно бесстыдно щипали за ягодицы и осматривали наше естество, поскольку эти люди живут совсем как волки и не знают никакой скромности.

Однако до вечера не продали ни одного из нас, и мы уже начали опасаться, что теперь погибнем. Но пришел Ньорвин и уселся рядом на табурете.

– Не быть еще напуган, – заявил. – Первый день ярмарка всегда мало людь, все только соль и соль. Завтра лучше день, лучше купец, много гильдинг, много людь. Купил оружие, материал, благовония. Теперь: что уметь делать?

Однако мы не знали, что на это ответить, и Ньорвин отставил свой кувшин и принялся изображать всякое разное.

– Что уметь? Копать? Играть музыка? Лечить больной, слабый? Петь? Стрелять? Рубить меч? Делать еда? Сапоги? Что уметь хорошо? Что уметь ребенок-мужчина? Как звать?

– Я Теркей, – ответил я, решив не открывать своего кирененского имени. – И я резчик. Еще умею играть на ситаре и флейте, умею писать и читать, – говоря это, я показывал руками, а Ньорвин поглядывал на меня из-за кубка.

– Играть музыка, очень хорошо. А что есть резчик?

Я указал на один из наших мечей разведчика – короткий, чуть искривленный ясарган, которым поигрывал Вальгарди и, похоже, был не прочь оставить себе. Ясарган принадлежал Снопу и на нем был медью напылен знак «Молниеносного» тимена пехоты.

– Кузнец? Делать ножи?

– Умею, – кивнул я. – Но резчик делает украшения на железе. Умеет шлем, умеет панцирь.

Ньорвин что-то сказал Вальгарди, и оба они с недоверием покачали головами, а потом обратились к остальным.

Сноп, как любой кирененец, имел посвящение в ремесло, но делал лодки, что непросто показать руками.

– Делать корабли? Кнар?

– Корабль большой, – объяснял Сноп. – Много людей. Хорошо умею лодку. Лодка маленькая, корабль большой. Понимаете?

– Утка… – повторил неуверенно Ньорвин. – Маленькая лутка?

Сноп сделал вид, что гребет веслами и обвел вокруг себя ладонями:

– Лодка.

Ньорвин просиял и выкрикнул что-то вроде «снекья-мактар», указывая на Снопа, а потом пересказал это Вальгарди.

Н’Деле и Бенкей не были ремесленниками, но прежде чем вступили в армию, Н’Деле торговал, как и любой кебириец, обрабатывал землю и охотился, но не был уверен, пригодятся ли его умения в этой стране, а Бенкей мрачно заявил, что делал множество вещей, но сведения о многих из них предпочел бы сохранить для себя. В конце концов решили, что оба они охотятся, Н’Деле умеет ловить рыбу, а Бенкей – ремонтировать обувь и одежду, а также стрелять из лука, что в принципе мог всякий солдат. Ньорвин же хотел узнать, умеет ли Н’Деле драться. Выспрашивал об этом разными путями, но Алигенде выкручивался, поскольку мы условились скрывать наши боевые способности. Наконец оказалось, что Ньорвин имеет в виду какие-то соревнования и бой без оружия, потому Алигенде признался, что немного дерется, поскольку в его племени этому учатся все, до женщин включительно.

Дело шло к вечеру, и мы накрыли лавку густой сетью с нашитыми колокольчиками, которую внизу соединили цепью, поскольку Вальгарди опасался за ценный товар, а потом нас отправили в камеру за решеткой и дали ведерко, полное вареных зерен, и немного пива. Вальгарди принес нам и некую мазь с резким запахом в маленьком глиняном горшочке; та принесла облегчение ранам от клеймления.

Поздно ночью из-за ворот были слышны крики и пение – там разложились на лугах своими повозками те, кто прибыл за солью, и многие продолжали бродить подворьем, где за столами беседовали обитатели крепости – покупая у них пиво кувшинами, отдавая за это немало меди. Я видел и как некоторые женщины из прибывших шли с купцами, если те платили им солью, хоть и выглядели они состоятельными хозяйками, и никто этому не удивлялся, а обе стороны, похоже, полагали, что ведут дела с обоюдным интересом.

На второй день солнце проглянуло сквозь тучи, и сделалось чуть теплее, хотя то и дело срывался холодный ветер. Мы же не работали, а сидели в ошейниках на лавке. В тот день прибыло куда больше покупателей, вокруг всех лавок стояла толпа. Лучше всего шла соль, и я заметил, что ее цена только растет.

Покупающие также это видели, и начало доходить до скандалов, тогда они ругали друг друга жесткими словами, звучавшими так, словно кто-то гремел цепью о скалу, а покупатели, когда платили, грызли усы и часто хватались за рукоять меча. Другие товары тоже пользовались спросом, особенно приправы; впрочем, интерес пробуждали всякие вещи. Духи и ароматические масла наиболее охотно покупали женщины, но брали их и мужи, осторожно разливали в маленькие металлические бутылочки, клали на весы, отмеряя плату в чистом серебре. Какой-то старик купил задешево мой посох шпиона. Я знал, что мой, потому что в нем чуть постукивал скрытый наконечник копья: похоже, старик решил, что трость достаточно для него красива и выторговал ее за бесценок. Когда я это увидел, мне сделалось невыносимо жаль. Не сосчитать, сколько раз скрытое в посохе оружие спасало мою жизнь, и я очень его полюбил. Странник с посохом мог передвигаться по стране Праматери, где все запрещено, и никто не будет знать, что странник вооружен. В тот день нам куда чаще приказывали вставать голыми и толкали в разные стороны, но все же казалось, что Вальгарди хочет за нас слишком много. Он и Ньорвин нахваливали наше здоровье, силу и необычные умения. Я умел, кажется, по их словам, ковать магическое оружие, как в сказках, а к тому же петь, как никто в мире. Сноп был чуть ли не королевским строителем кораблей, Н’Деле и вообще сказочным магом из Кебира и мастером кулака, а Бенкей сделался исключительным охотником и лучником, какого свет не видывал: якобы попадал на лету в ласточку.

Благодаря этим захваливаниям, нас ощупывали куда чаще, и через некоторое время мы чувствовали себя как избитые палками. Нам то и дело приходилось приседать и вставать, но кроме этого мало что происходило.

Но когда наступили сумерки, нашу четверку не отослали в клетку. Я почувствовал внезапный страх, хоть то, что через два дня нас могут убить, казалось мне, несмотря ни на что, неправдоподобным. Все же на подворье крутилось множество людей, играла музыка и торговля продолжалась, а на прилавках оставалось все меньше плит соли, несмотря на пугающе высокие цены. К Вальгарди подошло двое мужей. Один из них был местным, крупный и бородатый, он имел те же продолговатые черты мореплавателя, но был лыс и невысок. Зато второй – большой, с толстым брюхом и куда выше остальных моряков. Ходил полуголым, носил только кожаную перевязь и обувь и походил на нассимийца. Волосы на голове его были выбриты, только на макушке остался небольшой хохолок, а вокруг рта – щетина. Запястья он украсил кожаными браслетами, истыканными железом, в ушах его были крупные кольца. Он какое-то время торговался с Вальгарди и показывал то на деньги, то на сидящих на лавке, но оказалось, что он не собирается покупать рабов.

Безотказный Ньорвин сразу же выложил нам, в чем там дело.

– Они двое хотеть Черный Урф бить кебир-человек. Давать много гильдинг. Вальгарди согласиться. Тоже дать гильдинг. Теперь очень надо кебир-человек сильно бить Черный Урф. Бить, чтобы тот лежать, и Вальгарди радоваться. Давать кебир-человек мясо и пиво и пол десятой целый гильдинг. Если кебир-человек лежать, Вальгарди очень печален. Плохо для всех амитрай и кебир-человек. Продать дешево. Если кто купить дешево, то не заботиться. Вся тяжелая работа и много бить, ломать камень и рубить дерево. Мало есть у кого-то глупый. И все скоро умереть и не увидеть свобода, а лежать в болото, мертвый и печальный.

Так оно и случилось, что Н’Деле пришлось выйти на средину и встать напротив большого нассимийца, который ревел как бык, пускал пену изо рта, топал и вращал глазами. А вокруг встал круг зрителей, все кричали и то и дело показывали на кошели и пожимали друг другу бицепсы. Эти люди любят драки, но еще больше любят спорить. Мы очень быстро сделались для них развлечением. Определили место, где состоится бой, по углам расставили лампы на треножниках, очертили круг, усыпали его опилками из мешка.

– Не знаю, что тебе посоветовать, – заявил Сноп. – Но лучше бы тебе выиграть. Попытайся его измучить, он толстый, как кабан, и высокомерный, как все нассимийцы, считающие себя потомками своих надаку.

– Мосу кано, окунин, – сказал Н’Деле и улыбнулся. – Сделаю, что смогу, вот только при таком бое ничего не скажешь наперед.

– Нет никакой оружие, – пояснял Ньорвин. – Так говорить закон. Ни железо, ни палка, ни камень, ничего. Если кто лежать и просить перестать, то конец бить. Если упасть и не двигаться, тоже перестать. Быть конец, когда один лежать или играть трубы.

Ставки приняли, и Н’Деле вышел в круг из опилок. Казалось, что из одного его противника можно сделать двух кебирийцев того же размера, а оставшимся накормить еще и собак. Нассимиец звался Черный Урф и выглядел, будто у него случился припадок ярости: он рвался, как гончая на цепи. Н’Деле стоял посредине, склонив голову, касаясь ладонью то губ, то сердца.

А потом принялся напевать что-то по-кебирийски. Монотонно, повторяя одни и те же выражения, он делал это все громче. Поднял длинные руки и принялся хлопать, а потом и притопывать на месте, все резче, так, что из-под подошв взлетала пыль. Черный Урф зарычал снова, склонил, как бык, голову и бросился в его сторону. Однако Н’Деле Алигенде танцевал, и его уже не было на том месте – нассимиец схватил только воздух. Потом молниеносно развернулся и поднял обернутые ремешками руки и крупные кулаки. Он держал их сбоку от головы, стоя на согнутых ногах, и некоторое время они кружили друг напротив друга, а Н’Деле продолжал петь, хлопать и танцевать. Толпа зароптала.

– Он понимать, что надо бить? – обеспокоился Ньорвин. – Я плохо ему объяснять?

Кулак нассимийца выстрелил вперед, словно камень из катапульты, а Н’Деле согнулся, как тростник, согласно ритму своей песни, и удар мелькнул мимо его уха. Урф моментально взмахнул второй рукой. Кебириец отклонился назад. Он продолжал танцевать, притопывая плетенными ременными подошвами землю и хлопая в ладоши – и это вовсе не напоминало бой. Урф снова зарычал и ударил четыре раза подряд и очень быстро. Каждый раз слышался свист, когда кулак резал воздух, а еще – хлопки в ладони и пение Н’Деле. Кебириец танцевал, и Урф ни разу по нему не попал. Н’Деле крутился, отклонялся в разные стороны и изгибался, все время ритмично хлопая. Нассимиец кинулся вперед, чтобы оказаться как можно ближе, а потом снова ударил. Сильно и очень быстро – и теперь уже начал попадать. Первый удар скользнул по плечу Алигенде, и сразу же в бок того ударил второй кулак – а потом еще раз, в голову. Думаю, что получи я так, умер бы, не коснувшись земли. Н’Деле полетел в сторону, кувыркнулся, а потом ударился спиной в стол, за которым стояло немало людей, и перевернул его. Толпа взорвалась смехом. Люди-Медведи хлопали друг друга по спине и рычали, глядя на поднимающихся с земли зрителей, один из которых, похоже, сломал руку – что возбуждало еще большее веселье.

Урф повернулся к толпе и поднял кулаки, а потом триумфально зарычал. Среди тех, кто поверил было в способности кебирийца, раздались стоны и ругань, люди потянулись к кошелям. Вальгарди стоял бледный от ярости, со стиснутыми челюстями.

Н’Деле вздрогнул, а потом поднялся, будто пригнутое к земле деревцо. Встряхнул головой, по лицу его текли яркие ручейки крови, словно свежий сок. Он сплюнул на подворье кровавой слюной, поднял ладони и снова принялся хлопать и притопывать.

– А может человек сойти с ума без причины и в один момент? – спросил Бенкей.

Н’Деле снова запел, Черный Урф оглянулся с удивлением, а потом опустил кулаки и снова двинулся к кебирийцу.

Алигенде хлопал и пел.

– Кебир-человек совсем без мудрость, – заявил Ньорвин. – Он уже видеть, что Урф не спать от колыбельной.

Нассимиец презрительно сплюнул и рассмеялся, а потом наклонил голову, согнул ноги, и кулак его выстрелил, будто таран, прямо в окровавленное лицо Н’Деле и в хлопающие ладони. Кебириец отклонился назад так сильно, что уперся ладонью за спину и перекувыркнулся, но сразу же снова принялся хлопать и приплясывать.

– Кебир-человек всегда так делать, когда его кто-то бить? – интересовался Ньорвин.

Урф подскочил, ударил Н’Деле в бок, согнув его напополам, потом – снизу в лицо. Кебириец подлетел в воздух, потом упал на спину, подняв облако пыли и опилок. Урф снова вскинул кулаки в жесте триумфа, но Н’Деле подтянул колени к лицу и выстрелил ногами, резко вскакивая.

И снова принялся хлопать и притопывать. И снова петь. Был в крови, но не сильнее, чем минуту назад. А ведь казалось, что лицо его должно напоминать растоптанный фрукт.

На этот раз Урф схватил его за плечо и бедро, а потом забросил себе на спину как мешок. Крутнулся, ревя, будто буйвол, поднял Н’Деле над головой и бросил его о землю. Мы вскочили с мест, но кебириец кувыркнулся в воздухе, как леопард, оттолкнулся ладонями от камня и ударил двумя ногами. Его пятка попала Урфу под колено, а стопа второй ноги – в челюсть, и огромный нассимиец тяжело рухнул на землю. Принялся ворочаться, поднимаясь, однако Н’Деле уже танцевал и хлопал. Урф встал, встряхнул головой и двинулся вперед, и тогда Алигенде внезапно откинулся назад, на миг оперся в землю одной рукой и ударил ногами, вновь повалив великана на землю.

– Айеете нгурул! Айеете умбайее! – снова запел Н’Деле.

Урф ударил, широко размахнувшись, промазал, но тут же влупил с другой стороны. Н’Деле перехватил его руку, выкрутил и бросился на землю, втыкая нассимийцу стопу под мышку и перебрасывая того через себя. Черный Урф кувыркнулся и грохнулся на спину.

Поднимался тяжело, из одного уха капала кровь, а когда он встал, некоторое время вращал одним плечом, как если бы оно выскочило из сустава. Он оскалился и двинулся вперед.

Алигенде пел и хлопал.

На этот раз нассимиец не собирался бить Н’Деле кулаками: схватил его поперек, прижав его руки к туловищу, и стиснул, желая выдавить воздух из груди. Поднял Н’Деле, как ребенка, а потом откинул голову и ударил его выпуклым, бычьим, лбом в лицо.

И снова не попал.

Алигенде отклонился зажатым туловищем назад, совершенно, казалось, невозможно, и голова Урфа только ударила его в грудь. А потом он выдернул ладони, зажатые, казалось, у локтей, и ударил нассимийца одновременно с двух сторон. Урф застонал и выпустил противника. Н’Деле легко приземлился на землю, ухватил Урфа за загривок, развернулся и бросил его через бедро.

И снова огромный нассимиец тяжело встал с камня подворья, а Н’Деле танцевал, хлопая и скандируя свое: «Айеете химба! Айеете умбайее!»

Урф подскочил и хотел ударить двумя кулаками снизу, а когда промазал, то с обеих сторон. Н’Деле прыгнул к нему, ударяя грудью в грудь, а потом подпрыгнул и в воздухе пнул нассимийца коленом в подбородок.

– Айеете нгана! Айеете химба нааль!

Лицо Урфа выглядело ужасно, один глаз заплыл, из уха все лилась кровь. Он уже не рычал, а только сплевывал на землю.

Бросился на кебирийца, молотя огромными кулачищами, будто рубя ветки. Алигенде два раза отклонился, как молодое деревцо под напором ветра, пропуская кулаки рядом с собой, а потом крутанулся в прыжке и трижды пнул нассимийца, вертясь, как смерч. Коленом, пяткой и еще раз ребром подошвы в голову. Оттолкнулся от огромного мужчины, кувыркнулся, встал ровно и принялся хлопать.

– Айеете!

Черный Урф рухнул головой вперед.

Н’Деле допел куплет до конца, хлопая и подпрыгивая все медленнее, потом поклонился лежащему, прикоснувшись к губам и к сердцу, развернулся и среди криков толпы пошел в сторону нашего прилавка и скамьи, на которой мы сидели, мокрые от пота и охрипшие от воплей.

Черный Урф, подрагивая от усилия, оттолкнулся ладонями от земли и сел на корточки. Еще раз сплюнул кровью и неуверенно поднялся на ноги.

Я крикнул, когда он схватил треножник, наполненный горящим маслом, но мое предупреждение исчезло в общем ропоте толпы.

Но когда Урф замахнулся треножником, все утихли, и когда Н’Деле понял, что что-то происходит, миска, теряя ручейки пылающего масла, уже летела в его голову. У Н’Деле было времени не больше, чем нужно, чтобы моргнуть.

Слишком мало. Будь у него дополнительные глаза на затылке…

Но выглядело так, словно они у него есть. Он кинулся в сторону, опершись одной рукой, а миска пролетела рядом с ухом, обливая загривок горящими каплями. Н’Деле выбросил ногу вверх и пнул Урфа в локоть, так что тот треснул, словно сухая ветка. Треножник грохнулся на подворье и несколько раз подпрыгнул со звоном, брызгая горящим маслом. Кебириец перекатился по камням, схватил горсть пыли и растер ее по шее.

Урф качнулся, взмахнув сломанной рукой, но бросился на Н’Деле, как разъяренный буйвол. Алигенде метнулся в сторону нассимийца и вдруг быстро, как молния, ударил его ладонями в оба уха сразу. Урф остановился, будто столкнувшись со стеной, выровнялся, кашлянул кровью, и из глаз его, как кровавые слезы, потекли два ручейка. Потом он окрутился на месте и упал навзничь.

Пока он лежал, глаза его наполнялись красным, но он не моргал и не шевелился. Н’Деле вернулся к нам и как ни в чем не бывало присел на лавку.

– И ты не мог сделать так сразу? – проворчал Сноп. – Из-за тебя у меня сердце в пятки ушло.

– Но ведь это было для развлечения, – ответил кебириец. – У нас тоже так бывает. Танцуем в кругу и бьем в барабаны, а те, кто хочет драться, входят внутрь, танцуют и сражаются, пока один не упадет. А потом снова. В кругу никого не убивают. Но мне пришлось это сделать, поскольку его покинул рассудок. Впрочем, он странно сражался, и мне хотелось сперва увидеть, каковы его намерения.

– Кебир-человек очень хорошо! – крикнул Ньорвин, сжимая ему плечи. – Хорошо, кебир-человек!

– Н’Деле, – прервал его кебириец. – Меня зовут Н’Деле.

– Н’Деле, – согласился Ньорвин. – Н’Деле Кабирингар… Нет. Н’Деле Клангадонсар. Твой имя в этот страна, Кланга-донсар. Кланга, – тут он показал сжатый кулак. – Донсар… – тут он начал крутиться, притопывая и делая странные жесты. – Танцевать. Вот ты иметь новое имя.

– Он дал тебе новое имя, – заметил Бенкей. – Похоже, он в тебя влюбился. В этой странной стране возможно все.

Вальгарди пришел к нам радостный и тоже похлопал Н’Деле по спине, а потом дал ему две серебряные монеты и горсть медяков из тех, что он заработал на ставках. Не знаю, была ли это обещанная половина десятой доли, но все же он заплатил монетой невольнику, и я подумал, что люди эти не настолько никчемны, как показалось сначала.

На середине подворья все так же неподвижно лежал Черный Урф, а маленький старый человечек прижимал его окровавленную голову к груди и отчаянно рыдал. Я отвел взгляд, поскольку ощутил сочувствие, хотя еще немного, и лежал бы там мой друг. Но нас бы никто не оплакивал.

Вальгарди снова принес жирную мазь и велел Н’Деле смазать ожоги на шее и спине, а потом дал ее и нам, чтобы мы втерли в клейма. Потом они с Ньорвином долго и бурно говорили, перекрикиваясь и размахивая руками.

За это время множество людей подходили на нас посмотреть, щупали наши плечи и тыкали в животы, но большинство хотело взглянуть вблизи на Н’Деле, а некоторые приносили ему кубок пива и хлопали по плечу – полагаю, были это те, кто поставил на его победу.

Вальгарди и Ньорвин наконец перестали спорить. Вальгарди плюнул в ладонь, а потом ударил в ладонь Ньорвина, они пожали друг другу бицепсы, потом взяли кувшин и каждый вылил на руку немного пива и прижал ладонь к земле. А еще позже – торжественно осушили кувшин.

Когда закончили, Ньорвин растолкал толпу зевак, подошел к нам и отстегнул обруч от шеи Н’Деле, который надели, когда он вернулся к лавке.

– Ньорвин купить Н’Деле Клангадонсар. Теперь кебир-человек для Ньорвин. Ньорвин давать гильдинг. Н’Деле сбить Урфа, теперь Ньорвин иметь гильдинг. Н’Деле ехать с Ньорвин ярмарки и бить людь. Хорошая жизнь. Н’Деле не лопата, не метла, не плуг. Только бить людь ярмарки и дворы сильных мужей. Хорошая жизнь. Много еда, много пиво, много фики-фики. Помытый и сытый. Не нужно работа, грязь, куча, камни. Люди смотреть Н’Деле бить и давать Ньорвин гильдинг. Ньорвин хорошо дело. Много гильдинг. Три года, потом Н’Деле свободен, получить гильдинг. Клеймо три года. Идти куда хотеть. Возвращаться Кабирстранд или построить дом страна мореходы и найти хороший девушка. Н’Деле свой мешок и идти. Завтра ехать дорога.

Алигенде встал и попрощался с каждым из нас отдельно, а передо мной легко поклонился, так, чтобы никто не обратил на это внимания.

– Я вернусь, тохимон. Найду тебя, или же встретимся подле устья реки. Судьба, которая выпала мне, возможно, не будет так уж плоха, и может я найду способ, чтобы вас найти и освободить! Пусть хранит вас длань Дхана Кадомле и ваш Идущий Вверх.

Я пожал его плечи и почувствовал, как у меня перехватывает горло, однако заставил себя успокоиться, чтобы никто не увидел моих слез. Я смотрел, как он уходит: высокий и стройный, в накидке, которая едва-едва прикрывала его бедра, смотрел, как он несет узелок, в котором оставили ему совсем немного вещей, и пустынный плащ, переброшенный через руку. Я научился уже не считать расставаний и людей, которых приходится терять по дороге. Однако я ничего не мог поделать: когда начали нас разделять, душа моя сделалась тяжела, как камень. И чувствовал я еще, что в конце мне неминуемо придется идти в одиночестве в поисках своей судьбы. Потому что в одиночестве мы рождаемся и умираем, а тем, кто сопутствуют нам в дороге, обычно приходится выбрать собственную дорогу.

Вальгарди, похоже, был в хорошем настроении, поскольку мы получили пиво, хлеб и ведро обгрызенных костей, на которых оставалось еще вдосталь мяса.

Назавтра мы снова сидели на лавке, скованные цепями, и позволяли ощупывать себя и толкать. До полудня Вальгарди избавился от остатков приправ и оружия, разлил по металлическим бутылочкам немало ароматических масел. Плиты соли, которые окружали его прилавок, лежа кучами и в мешках, исчезали одна за другой. Наконец продали и раскрошенные остатки, высыпаемые из мешков в глиняные миски, выскребли все, что могло остаться на внутренней стороне кожи.

И все это время в окованную шкатулку со звоном падали монеты, словно Вальгарди стоял под водопадом из золота, серебра и меди.

Одна женщина купила сразу два мешка плит соли лучшего качества, проверив лишь, белая ли она и чистая ли, нет ли на ней рыжей пыли пустыни, которую часто задувало на соленые озера под Маранахаром. Взяла также мешочек разнообразных приправ и один меч следопыта, а еще большой кусок шкуры каменного вола.

Была это самая большая женщина, которую приходилось мне видеть в своей жизни, с руками столь мощными, что им мог бы позавидовать не один рубака; была она плотная и высокая, с гривой прекрасных волос цвета полированной меди, одетая в платье из яркой материи и обвешанная золотыми украшениями. Даже на пальцах ног носила она кольца, а потому ходила босиком. На ней был и окованный пояс с массивным мечом, короткий кожаный кафтан, обшитый металлическими пластинками, из-под которого готовы были выплеснуться большие груди. Когда она торговалась с Вальгарди, голос ее звучал как рог загонщиков, и от него звенело в ушах, а еще она то и дело принималась громогласно хохотать: я слышал, как от этого смеха подрагивает металлическая посуда на соседнем прилавке.

Сопровождали ее двое мужчин. Один в накидке с капюшоном, худой и невысокий, с виду напоминал южанина. Второй был местным, мощным, сгорбленным, с тупым плоским лицом, на котором один глаз был нормальным, а второй постоянно глядел куда-то в сторону. Этот второй постоянно ковырял в носу и сплевывал. Был там и мальчишка, невысокий и толстый, с решительным лицом и пылающей в узких глазах злостью. Одет он был достойно, а вооружен небольшим мечом. Все покорно молчали, и лишь мальчишка с ненавистью поглядывал на нас и то и дело что-то произносил капризным тоном.

Потом женщина осматривала меня, Бенкея и Снопа, бесцеремонно щупая наши задницы, хватая каждого из нас за естество и больно сжимая, а позже принялась нас толкать все грубее, пока Вальгарди не заорал на нее, и потом они принялись вопить друг на друга, а женщина то толкала его, то вцеплялась в рукоять меча.

В конце концов она заплатила большой горстью серебра и двумя золотыми монетами, с презрением швырнув их на прилавок, а потом отошла, покачивая бедрами, а люди расступались перед ней, будто перед разъяренным буйволом. Вальгарди собирал рассыпанные монеты, качал головой и ворчал что-то на языке Медведей, радуясь, что она ушла прочь.

Парнишка пошел за ней, мужчины же нагрузились мешками и свертками, как бактрианы, и только потом отправились следом. Голос женщины и ее визгливый смех были слышны издалека, несмотря на рев толпы.

В тот день прилавки начали уже просвечивать пустотой, постепенно проредилась и толпа покупателей, выносивших товары за стены города, а большинство купечьих лиц уже расплывались в широких улыбках; с рогами пива в руках, они куда чаще тянулись к кувшинам, чем к медным и каменным гирькам; серебро же сыпалось в их миски и шкатулки все более слабым ручейком.

Из загородок раздавался визг зарезаемой животинки, и я был уверен, что в эту ночь будет еще больше музыки, еще больше печеного мяса и пива, поскольку обитатели города обогатились на караване и чрезвычайно радовались своей судьбе. Но я знал, что радость их пустая. Нынче бренчало у них серебро и они думали только о том, что его хватит на жирное мясо, лучшее пиво и меды. Я же знал то, о чем они и понятия не имели.

Я знал, что караваны из Амитрая больше не прибудут. Люди на башнях внизу еще долго не задуют в рога при виде груженных бактрианов и не крикнут, что вновь прибыл Н’Гома, привозя им соль, кожи и прочие вещи из стран Юга. Возможно, они уже никогда не увидят кувшинов и тканей из Ярмаканда, не попробуют вина со специями и не почувствуют запаха масел. Караван, который все это сюда привез, был последним.

Прежде чем мы принялись раскладывать прилавок, на котором почти ничего не осталось, вернулась огромная женщина, и выглядело так, что Вальгарди не слишком обрадовал ее вид. Между ними произошел долгий, громкий разговор, то и дело слышался визгливый хохот, рядом с которым рык бактрианов и вой волков казался бы сущей музыкой, а к нам подошел муж в капюшоне, который сопровождал ее и вчера.

– Вы амитраи? – спросил он. Мы кивнули, и только Сноп сказал, что он – кирененец. Мужчина отбросил на спину капюшон, показывая лысую голову и крючковатый нос.

– Я Удулай Гиркадал из рода Афрай. Лекарь. Но в этой дикой стране я служу моей госпоже, поскольку я такой же невольник, как и вы. И я скажу вам, что моя госпожа, Смильдрун Сверкающая Росой, хочет купить двух из вас, поскольку так ей нравится, а она обычно получает, что хочет. И я знаю, что она наверняка не купит кирененца, поскольку ей нужны невольники послушные, а не норовистый и высокомерный дикарь, не знающий покорности, которого придется выпотрошить, зря потратив деньги. Уважаемая Смильдрун заплатит за вас много, и хотя сразу видно, что вы из паршивых каст, ей нет до этого дела, поскольку она властительная госпожа и великая воительница, и сможет это сделать.

Я услышал пронзительный, резкий смех той, которую мужчина называл Сверкающей Росой, и у меня по спине поползли мурашки. Однако ничего нельзя было сделать. Монеты со звоном посыпались в медную миску Вальгарди, который сразу подошел, чтобы снять с нас ошейники, с Бенкея и меня. И мне казалось, что на лице его, когда он свертывал цепь, словно бы появилось сочувствие. Похлопал Бенкея по здоровому плечу, потом выдал нам по кубку пива и вручил мне посох шпиона Бруса, который поднял из небольшой кучки нераспроданных товаров. Полагал, что отдает мне просто посох странника, но я и не помню, когда меня кто-то так сильно радовал.

– Быстрее, госпожа не станет вас ждать, недотепы, – рявкнул амитрай, который представился нам как Удулай и утверждал, что он лекарь.

Мы забросили за спины подорожные корзины и послушно зашагали прочь, а на лавке остался только Сноп, сын Плотника, который приподнял ладонь на прощание, а потом упер руки в колени и смотрел, как мы исчезаем в толпе.

Смильдрун шла впереди, мощно ставя толстые ноги, а я смотрел, как колышутся ее огромные ягодицы. Сзади она казалась коровой. Мне она не нравилась. Не нравилось мне выражение сочувствия и вины на лице жесткого Вальгарди. А еще сильнее не нравился мне Гиркадал. Я чувствовал, что мы должны опасаться этого человека, хотя он и был невольником, как и мы.

Мы вышли за стены горного городка. Серая кровля туч разорвалась на бегущие за ветром облака, даже солнце выглянуло, а мы наконец перестали трястись от холода. Под стенами, на покрытой скалами равнине с низкой травой стояло немало повозок и шатров из цветного полотна, между повозками горели небольшие костры и крутилось множество людей. Некоторые уже паковали свои пожитки, другие завершали дела и вели между собой торги. Вниз по тракту, в сторону леса, уже ехали повозки, окруженные вооруженными всадниками, чтобы исчезнуть среди деревьев и долин.