Последние часы. Книга II. Железная цепь Клэр Кассандра

– Я никому не рассказывал об этом, – начал он. – Ни одной живой душе… кроме Джема. Больше никто не знает. Возможно, это очень нехорошо и неправильно с моей стороны, взваливать на тебя свое бремя и просить, чтобы ты утаила наш разговор от Джеймса… Я не говорил ему и не скажу.

Корделия ответила не сразу.

– Я не могу ничего обещать.

– Тогда мне остается только надеяться на твое сочувствие и рассудительность. Поверь, если он узнает, лучше от этого никому не станет, – вздохнул Мэтью. – Но должен тебя предупредить, что в этой истории замешан Алистер, хотя сам он пребывает в полном неведении.

– Тогда я догадываюсь, о чем пойдет речь. Джеймс говорил мне, что Алистер распространял грязные слухи о твоей семье. Наверное, ты считаешь меня чудовищем, но я все равно люблю своего брата.

– Нет, не считаю. Я думаю, что ты – нечто вроде ангела-хранителя для Алистера. Пока ты с ним рядом, для него еще остается надежда. Да, речь пойдет об этих слухах, но есть и многое другое. Конечно, ты не знаешь всего.

– А я хочу узнать все, – заявила Корделия.

Мэтью, глядя в стену, заговорил тем же монотонным, глухим голосом:

– Что ж, хорошо. Мы тогда учились в школе. Наверное, были еще слишком молоды и не понимали, что словом можно ранить и даже убить. Когда я узнал, что Алистер рассказывает всем подряд, будто Генри мне не отец, говорит, что я незаконный сын Гидеона… – Он тряхнул головой. Его била дрожь. – Мне захотелось пристукнуть его на месте. Конечно, я его не убил, как видишь, но… – Мэтью запнулся, стиснул зубы, отшвырнул подушку в сторону. – Самым ужасным было то, что мысль насчет незаконного происхождения по какой-то непонятной причине укоренилась у меня в мозгу, и я никак не мог выбросить эти бредни из головы. Еще до моего рождения отец получил серьезные увечья; я никогда не видел его без инвалидного кресла. Кроме того, я на него совсем не похож. Это превратилось для меня в навязчивую идею… и однажды я набрался смелости и отправился на Сумеречный базар. Я сам толком не знал, что искать, но в конце концов купил бутылку какой-то жидкости под названием «эликсир правды».

– На следующее утро, за завтраком, я незаметно подлил немного этой дряни в питье матери и собрался спросить у нее, кто мой настоящий отец. Я думал, она не поймет, что находится под действием волшебного напитка, простит мне мою дерзость и ответит откровенно.

Мэтью откинул голову назад, несколько мгновений смотрел в потолок, потом продолжал:

– Конечно, это был никакой не «эликсир правды» – но, думаю, ты и сама об этом уже догадалась. Я не знаю, что именно мне продали, но эта жидкость оказалась ядовитой… а мать ждала ребенка. Конечно, я об этом не подозревал, и вот она… ей стало очень плохо, и она… ну… с ней случилось…

У Корделии заболело сердце.

– О, Мэтью… – прошептала она.

Он говорил быстро, сбивчиво:

– Безмолвные Братья смогли спасти жизнь матери, но моей младшей сестры не стало. Я знаю, что родители хотели ребенка, надеялись, но больше моя мать не смогла забеременеть.

– В тот самый день мне стала ясна правда – я понял, что Генри, вне всяких сомнений, мой родной отец. Мальчишки в школе просто сочиняли мерзкие сплетни. Я был разбит, раздавлен, целыми днями сидел у себя в комнате и молчал. Отец думал, что это несчастье с матерью так подействовало на меня. Но на самом деле я был в ужасе от своего поступка, испытывал отвращение к себе из-за того, что мысленно оскорбил свою мать, думал о ней такие вещи. Я поклялся самому себе, что никогда и никому не скажу, даже Джеймсу. И никогда не прощу Алистера. Хотя я винил в произошедшем прежде всего себя.

Наконец, Мэтью поднял голову и посмотрел на нее.

– Вот и вся история, Корделия. Это и есть мой секрет. Знаю, ты меня теперь презираешь, и я это заслужил. Я даже не могу просить тебя о молчании. Поступай, как считаешь нужным. Я все пойму.

Корделия отбросила покрывало и села прямо. Мэтью наблюдал за ней со страхом – возможно, решил, что сейчас она вышвырнет его из дома. Но она порывисто протянула к нему руки и сжала в объятиях.

Она услышала его прерывистый вздох. От него пахло снегом, мылом и шерстяной тканью. Он не шевелился, застыл, как манекен, но она все равно обнимала его и не хотела отпускать.

– Корделия, – хрипло прошептал он, наконец, и опустил голову ей на плечо.

Она с силой прижала беднягу к себе, чувствуя, как бьется его сердце, погладила шелковистые волосы. Она обнимала его так, как ей хотелось бы, чтобы ее саму обнимал Джеймс в том коридоре рядом с Оссуарием.

– Ты должен простить себя, Мэтью. Ты ведь не желал зла матери, – ласково сказала она.

Не отрываясь от ее плеча, он издал какой-то звук, похожий на рыдание. Корделия невольно подумала об Алистере. Конечно, он не мог знать, какие последствия имели его злые слова, но и Мэтью тоже не мог знать, что будет после применения зелья. И тогда она подумала, что они в чем-то похожи, хотя ни тот, ни другой ни за что не признались бы в этом.

– Мэтью, – настойчиво продолжала она, – ты должен все рассказать матери. Она простит тебя, и тебе больше не придется нести этот груз в одиночку.

– Не могу, – прошептал Мэтью. – Сейчас она горюет о потере одного ребенка. А после того, как я скажу ей, она будет горевать об утрате двоих детей – ни она, ни отец никогда не простят меня.

Он поднял голову, отстранился от девушки.

– Спасибо тебе. За то, что не отвернулась от меня. Поверь, это для меня много значит.

Корделия молча сжала его руку и отодвинулась.

– Теперь, когда ты выслушала меня и знаешь, что я наделал, – сказал Мэтью, – ты, возможно, перестанешь думать, что недостойна Кортаны. Ты не могла бы совершить ничего такого, чтобы заслужить ненависть, даже со стороны неодушевленного предмета. – На его лице появилась усмешка, не имевшая ничего общего с прежней лучезарной улыбкой. Видно было, что ему совсем не весело.

– Значит, что-то не в порядке с мечом, как говорит Алистер, хотя… – Она умолкла и задумчиво посмотрела в лицо Мэтью. – У меня появилась мысль. Нужно кое-что проверить, но это должно остаться между нами. Если я попрошу тебя съездить со мной кое-куда…

Он хитро прищурился.

– Разумеется, я готов выполнить любое ваше желание, госпожа.

– Не издевайся, – отмахнулась она. – Джеймс упомянул, что владельцы твоей новой квартиры позволили тебе пользоваться автомобилем. А мне нужно отправиться в довольно отдаленное место. Забери меня завтра утром, и мы поедем вместе.

Она в двух словах пересказала ему разговор с фэйри в Адском Алькове, напомнила легенду о кузнеце Велунде.

– Если кто-то и может разобраться о том, что сталось с Кортаной, то это он. Если, он, конечно, вообще существует… Но я не могу сидеть сложа руки. Я должна хотя бы попытаться найти Велунда.

– И ты хочешь, чтобы именно я отвез тебя к таинственному кургану? – Мэтью явно был польщен.

– Конечно, именно ты, – ответила Корделия. – Только у тебя из всех моих знакомых есть машина.

Алистер сидел на подоконнике в гостиной, пристально глядя в окна дома напротив. Он уже, наверное, час наблюдал за жильцами. Два маленьких мальчика играли на ковре, мать вышивала, отец читал газету. В его ушах звучали горькие рыдания и жалобы Соны. «Этот ребенок никогда не увидит своего отца».

«Этому ребенку повезло», – так сказал он Корделии. Под маской цинизма он пытался скрыть терзавшую его печаль, от которой некуда было скрыться, которую нельзя было прогнать, подавить. Она была подобна ледяному клинку, застрявшему в груди, и иногда этот «клинок» мешал ему дышать. Алистер уже не помнил времени, когда испытывал безусловную детскую любовь к отцу, но от этого было не легче. При мысли о прошлом все тело пронзала острая физическая боль, как будто холодный нож поворачивали у него в сердце. И о будущем он тоже не мог сейчас думать. «Я никогда больше его не увижу. Никогда не услышу его голос, его шаги. Никогда не увижу, как он улыбается новорожденному ребенку».

Задернув шторы, Алистер твердо сказал себе, что даст будущему брату или сестре все, что сможет. Конечно, никто не заменит ребенку отца, но он, Алистер, попытается выполнять обязанности старшего брата лучше, чем по отношению к Корделии. Этот маленький человечек будет знать, что его любят таким, какой он есть, что ему не нужно подавлять свои чувства, наступать себе на горло, изменять себе ради кого-то или чего-то.

Алистер вздрогнул от странного звука и не сразу сообразил, что стучат в дверь. Он удивился: для визитов было уже поздно. Да и днем никто не пришел. Старшие Сумеречные охотники, ровесники героя, одолевшего Янлуо, за прошедшие десятилетия давно забыли о нем; смерть Элиаса была подобна уходу призрака, исчезновению того, кого не видели, не слышали, не желали знать.

Райза уже легла спать, и Алистеру пришлось самому идти открывать. Отворив дверь, он обнаружил на крыльце Томаса Лайтвуда.

От неожиданности Алистер потерял дар речи и тупо смотрел на гостя. Томас, подобно своим безмозглым друзьям, ходил без шляпы; его волосы, на которых таяли снежные хлопья, потемнели и слегка завивались от влажности. Черты лица были на удивление правильными и даже тонкими для такого крупного человека. Нет, слово «крупный» едва ли подходило ему. Оно не могло передать грации его движений. Он был высоким, но, в отличие от других высоких мужчин, держался прямо и уверенно. У него была совершенная фигура, насколько мог вспомнить Алистер – трудно было судить о его фигуре сейчас, потому что он был в плотном пальто.

Томас откашлялся и, пристально глядя в лицо Алистеру темными глазами, произнес:

– Я пришел сказать, что сожалею о смерти твоего отца. Мои соболезнования.

– Спасибо, – прошептал Алистер. Он знал, что нельзя так пристально разглядывать Томаса, но не мог отвести глаз. Впрочем, это уже не имело значения. Не сказав больше ни слова, Томас развернулся, спустился с крыльца и зашагал прочь.

– Что ты сделал с моим позолоченным гребнем? – спросила Люси.

Джесс, развалившийся на ее постели в позе, совершенно неподобающей призраку, ухмыльнулся. Он удобно устроился среди подушек и выглядел весьма довольным собой. Когда он появился, Люси сидела в халате за письменным столом и от испуга посадила кляксу на рукопись. Джесс, со своей стороны, как будто бы обрадовался тому, что сумел застать ее врасплох.

– Спрятал в надежном месте, – сказал он. – Эта вещь напоминает мне о тебе, когда я остаюсь один.

Люси подошла и села на край кровати.

– Возможно, тебе следует чаще являться мне по ночам.

Он прикоснулся к ее распущенным волосам. Иногда Люси мечтала иметь такие же кудри, как у Корделии, блестящие шелковые косы цвета багровой осенней листвы или солнечного заката. Но Люси достались от матери обычные каштановые волосы.

– В таком случае ты лишишься возможности встречаться по вечерам с друзьями, а мне бы этого не хотелось, – ответил Джесс. – Насколько я понял, вы весело проводите время. С другой стороны, – добавил он, нахмурившись, – очень жаль, что я не смог сказать пару слов этому джентльмену эпохи Регентства, докучавшему тебе на днях. Мне не нравится, что ты встречаешься с другими призраками.

Люси рассказала ему об убийствах, о происшествии на фабрике, о разговоре с Филоменой. Умолчала она лишь об услуге, оказанной призраку с пулевой раной в груди. Люси почему-то казалось, что Джессу это не понравится.

– В чем дело? – спросил Джесс. – Мне кажется, тебя терзают черные мысли.

Когда Люси вернулась из дома Корделии, дядя Габриэль, тетя Сесили и Кристофер окружили ее и забросали вопросами о Карстерсах. Люси чувствовала себя слишком усталой и отвечала односложно, но разговор с Джессом – это было совершенно иное.

– Я очень беспокоюсь за Корделию, – объяснила она. – Даже не представляю, как чувствовала бы себя на ее месте. Если бы я лишилась отца.

– Мне кажется, у тебя хороший отец, – заметил Джесс и окинул Люси особенным, пристальным взглядом. Когда он смотрел на нее так, ей всегда казалось, что он относится к ней очень серьезно, хочет проникнуть в ее мысли, понять ее. Как будто для него во всем мире не было никого важнее Люси.

– Я всегда считала его совершенством, – призналась Люси. – Даже сейчас, когда я выросла и поняла, что совершенных людей не бывает, я все равно уверена в том, что он лучший из отцов. Он никогда не сделал и не сказал ничего, что могло бы огорчить меня, заставить усомниться в его любви. Но у Маргаритки другое…

– Ее отец сидел в тюрьме, потом долгое время провел в больнице, – сказал Джесс. – А когда он вернулся, радость от встречи с ним была испорчена его поведением.

– Теперь она потеряла возможность сказать ему все, что о нем думает, или примириться с ним, простить его.

– Она даже теперь может его простить, – возразил Джесс. – Мой отец умер еще до моего рождения. Но я все равно его любил. И смирился с тем, что он меня покинул. Человек может обрести душевный покой сам, без посторонней помощи, хотя это и нелегко. А у Корделии есть ты. Ей будет легче.

Видя, что она по-прежнему хмурится, Джесс похлопал по постели.

– Иди сюда, – сказал он, и Люси свернулась на кровати рядом с ним.

И сейчас, так же как в ту ночь, когда они танцевали, ей казалось, что он материален. Она чувствовала ткань его рубашки, видела крошечные веснушки у него на шее.

Джесс протянул руку к ее волосам, пригладил растрепанные пряди.

– Мне очень повезло, что я вижу тебя такой, – тихо произнес он. – С распущенными волосами. Как будто я твой муж.

Она почувствовала, что краснеет.

– Ой, у меня такие некрасивые волосы. Просто коричневые. Мне хотелось бы иметь необычные волосы, как у Грейс или как у…

– Они не «просто коричневые», – перебил ее Джесс. – Твои косы блестят как шелк и в них можно различить множество оттенков – золотой, шоколадный, цвет карамели и орехового дерева.

Люси села, потянулась к щетке, лежавшей на ночном столике.

– А что, если я прикажу тебе расчесать мои волосы? – спросила она. – Джессамина иногда это делает…

Его губы медленно растянулись в улыбке.

– Я к твоим услугам, приказывай.

Она протянула Джессу щетку, отвернулась и села на край кровати. Она почувствовала, как он пошевелился, поднялся, сел, взял тяжелые волосы.

– Очень давно, – негромко заговорил он, – когда Грейс появилась у нас в доме, я расчесывал ей волосы перед сном. Матери это даже в голову не приходило; если бы не я, волосы безнадежно спутались бы, их пришлось бы отстричь.

Когда тяжелая щетка скользнула по ее волосам, Люси откинула голову назад и коснулась пальцев Джесса. Она испытывала удовольствие от этих прикосновений, в них было что-то чувственное. Его рука задела ее затылок, и по телу побежали мурашки. Она не испытывала ничего подобного, когда Джессамина расчесывала ей волосы.

– Наверное, Грейс была еще ребенком, когда твоя мать удочерила ее, – сказала Люси.

– Она была совсем крошкой и всего боялась. Почти ничего не помнила о родителях. Если бы мать полюбила ее, Грейс посвятила бы свою жизнь исполнению ее желаний, достижению ее целей. Но… – Люси догадалась, что он качает головой. – У Грейс не было никого, кроме меня. Иногда я думаю, что именно поэтому я вернулся на землю в таком… облике. Я не помню, как умирал, но помню, как проснулся, очнулся в виде бесплотного духа. Я услышал, как Грейс плачет у себя в комнате, и понял, что должен прийти к ней, ведь я был ее единственным другом. Вот почему я не могу заставить себя сказать ей…

Он не договорил. Обернувшись, Люси увидела, что он неподвижно сидит на покрывале, зажав щетку в руке. На его лице застыло виноватое и одновременно тревожное выражение.

– Сказать, что ты слабеешь, – тихо произнесла она. – Что это началось после того, как ты отдал свой последний вздох для спасения жизни моего брата.

Джесс отложил щетку.

– Ты знаешь?

Люси вспомнила, как они ехали в карете, как его рука превратилась в ничто, как он становился полупрозрачным, если был в ярости, словно ему не хватало энергии, чтобы выглядеть материальным.

– Я догадалась, – прошептала она. – Вот почему мне так плохо – я боюсь. Джесс, если ты исчезнешь, растворишься, я тебя больше никогда не увижу?

– Не знаю. – Взгляд его зеленых глаз был мрачен. – Я боюсь этого так же, как живые люди боятся смерти, ведь я не больше твоего знаю, что ожидает меня по ту сторону.

Люси положила руку ему на запястье.

– Скажи, ты мне доверяешь?

Джесс попытался улыбнуться.

– В основном да.

Люси развернулась к нему, положила руки ему на плечи.

– Я хочу приказать тебе жить.

Он вздрогнул от неожиданности, и она почувствовала это движение. Они были близки, как тогда, ночью, во время танца.

– Люси… не обольщайся. Мне нельзя приказать совершить невозможное.

– Давай на время забудем о том, что возможно и что невозможно, – предложила Люси. – Есть только два варианта: либо у меня ничего не получится, либо ты станешь сильнее. Я не смогу жить спокойно, если не попытаюсь.

Она не стала говорить о животных, на которых испытывала свое «могущество», о безуспешных попытках призвать Джесса, спящего в гробу. Но, в отличие от бедных животных, Джесс «застрял» на границе между жизнью и смертью, поэтому его поведение нельзя было предсказать. Люси подумала: а может, для того, чтобы подчиниться ее воле, он должен находиться рядом с ней? Она вспомнила джентльмена, которому приказала забыть убийство. На его лице появилось выражение безмятежного спокойствия, которое немного испугало ее.

Последовала долгая пауза.

– Ну хорошо, попробуй, – сказал Джесс.

Вид у него был неуверенный, щеки раскраснелись; Люси знала, что это не настоящий румянец, и в его жилах не течет кровь, но все равно немного воспряла духом. Другие призраки не краснели, не дрожали от холода, к ним нельзя было прикоснуться. Джесс отличался от них.

Она села удобнее. Она была ниже ростом, и сейчас, когда они оказались рядом и она положила руки ему на грудь, она чувствовала себя маленькой девочкой. Она могла смять ткань его рубашки, под рубашкой чувствовалось мускулистое тело.

– Джесс, – негромко заговорила Люси. – Джесс Руперт Блэкторн. Я приказываю тебе дышать. Приказываю вернуться в свое тело. Живи.

Он резко втянул ртом воздух. Люси никогда не слышала, чтобы призраки так делали, и считала, что это невозможно; и сейчас у нее голова закружилась от счастья. Его зеленые глаза распахнулись, он схватил ее за плечо – сильно, почти причинив ей боль.

– Приказываю твоей душе вернуться в тело, – повторила она. – Живи, Джесс. Живи.

Его глаза почернели. Внезапно у Люси перехватило дыхание, она почувствовала, что проваливается куда-то во мрак. Света не было – нет, где-то вдалеке виднелся неверный свет, падавший из открытой двери. Она тщетно пыталась схватиться за что-нибудь, чтобы остановить падение.

Джесс. Где же Джесс? Она ничего не видела во тьме. Она подумала о Джеймсе: неужели такое с ним бывало, когда он попадал в серое царство? Неужели он тоже испытывал это кошмарное, страшное чувство невесомости?

Джесс! Она протянула к нему руки – она каким-то образом чувствовала, что он рядом. Сначала вокруг были лишь тени, туман, но потом она нащупала что-то материальное. Чье-то запястье. Рука вырывалась, дергалась, но Люси не отпускала ее – да, действительно, это была человеческая рука. Они падали вместе. Она подумала, что, если будет держаться крепко, то сумеет спасти его, как Джанет спасла Тэмлейна в старинной шотландской балладе[47].

И вдруг Люси поняла: здесь что-то не так. И это ощущение мешало ей дышать, давило на сердце. Тени, окружавшие ее, превратились в извивающихся, рычащих монстров – тысяча демонов, порождений мрака. Потом перед ней возникла какая-то преграда, нерушимая, непреодолимая, как будто она очутилась у врат Ада. То, что она держала в объятиях, вдруг покрылось острыми шипами, которые кололи, жалили ее; она разжала руки…

И рухнула на какую-то твердую поверхность, больно ударилась. Застонала, перевернулась, подавляя рвотные позывы.

– Люси! Люси!

Над ней склонился Джесс; лицо его было искажено ужасом. Она не сразу поняла, что лежит на полу своей спальни. Должно быть, она свалилась с кровати.

– Извини, – хрипло выговорила Люси, протянула руку, чтобы прикоснуться к юноше, но ее пальцы прошли сквозь его плечо. Оба со страхом смотрели друг на друга.

– Нет, нет, – пробормотала она. – Я только сделала хуже…

– Не бойся, это не так. – Джесс прикрыл рукой ее запястье. Его пальцы были материальными, настоящими. – Все осталось по-прежнему, ничто не изменилось. Но мне кажется, что нельзя больше пытаться совершить нечто подобное, Люси. Есть вещи, которые не подчиняются твоей воле.

– Смерть – ревнивая возлюбленная, – прошептала Люси. – Она не желает расставаться с тобой.

– Но я не принадлежу ей, – возразил Джесс. – Я твой навсегда.

– Останься, не уходи, – попросила она и закрыла глаза. Она никогда не чувствовала такой страшной усталости, бесконечного изнеможения. Она снова подумала о Джеймсе. Все эти годы она не проявляла к нему должного сочувствия. Она никогда прежде не понимала, как это горько – обладать могуществом и не иметь возможности применить его во благо.

Томас полной грудью вдыхал морозный воздух и бодро шагал вперед, не обращая внимания на то, что пальцы рук и ног начинали неметь. Снег хрустел под сапогами. Он целый день ждал этого момента, возможности отправиться патрулировать улицы в одиночку, поздно ночью. Все чувства обострились, терзавшая его меланхолия на время отступила, и он мог думать только о своей цели.

Томасу не хватало тяжести болас в руке, но даже его мадридский наставник, маэстро Ромеро из Буэнос-Айреса, согласился бы, что это не лучшее оружие для охоты на таинственного убийцу на улицах ночного Лондона. Подобную штуку нелегко спрятать, а Томас должен действовать скрытно.

Он понимал: если кто-нибудь узнает, чем он занимается, у него начнутся большие неприятности. Он никогда не видел отца и мать такими строгими и серьезными, как в ту минуту, когда они разъясняли ему новые правила, установленные руководителями Анклава. Конечно, он согласился с родителями: комендантский час необходим, как и запрет патрулировать в одиночку, касавшийся абсолютно всех.

Кроме него.

Вечером Томас оказался в Южном Кенсингтоне и решил заодно нанести визит Карстерсам. Он надеялся, что Корделия будет в доме – она ему нравилась, и он ей искренне сочувствовал. Но дверь открыл Алистер. Он держался как-то неестественно, был бледен, глаза провалились, лицо осунулось. Нижняя губа у него была красной, как будто он долго кусал ее, а пальцы, которые когда-то так ласково проводили по внутренней стороне локтя Томаса, по татуировке с изображением компаса, – нервно сжимались и разжимались.

Томас едва не сбежал. В последние несколько раз, когда он видел Алистера, ярость заглушала в его душе все прочие эмоции. Но сейчас он не чувствовал гнева. Прошло всего несколько месяцев после смерти Барбары, иногда боль потери была так же сильна, как в тот час, когда он об этом узнал.

Сегодня вечером в глазах Алистера он увидел такую же боль. У Алистера, который, по его мнению, не был способен испытывать человеческие чувства. У Алистера, которого он так отчаянно пытался презирать.

Он неловко пробормотал соболезнования и ушел. И теперь он шел, сам не зная куда; он не останавливался, обошел чуть ли не половину Лондона, прошагал много миль. Он старался держаться темных закоулков, которые, как ему казалось, предпочитал убийца. Сейчас он находился в районе Флит-стрит. Редакции газет, рестораны и магазины были закрыты; свет горел лишь в окнах типографий, где трудились рабочие, печатавшие утренние газеты.

Томас вспомнил, что Паунсби убили в нескольких кварталах отсюда, и решил взглянуть на место преступления. Возможно, думал Томас, если он повторит путь Паунсби, то сможет увидеть нечто такое, чего не заметили другие. А если убийца – раб привычки, Томас выманит его из норы. Эта мысль не пугала его; напротив, она пробуждала в нем новую решимость и жажду битвы.

Томас свернул на узкую улицу, на которой было обнаружено тело. Проезжую часть уже замело снегом; здесь не было ни души, не осталось никаких видимых признаков того, что здесь произошло убийство. Лишь атмосфера была какой-то тяжелой, напряженной; Томас почувствовал странное покалывание в затылке, как будто за ним наблюдали…

Снег хрустнул под чьим-то башмаком. Томас напрягся и, резко обернувшись, принял оборонительную позу.

Под навесом застыла темная фигура; лицо неизвестного было скрыто капюшоном. Долю секунды оба стояли неподвижно, а потом черный человек бросился бежать. Он бежал быстро – быстрее, чем ожидал Томас. Несмотря на свою молодость, ловкость и длинные ноги, Томас не мог его догнать. Еще несколько секунд – и противник скрылся в подворотне.

Изрыгая проклятья, Томас нырнул под арку и успел лишь заметить, как фигура свернула за угол в дальнем конце переулка. Томас в несколько прыжков преодолел это расстояние, заранее зная, что проиграл. За углом никого не было. Таинственный преследователь исчез, и отпечатки его сапог затерялись в путанице следов, оставленных за день прохожими.