Потерянный рай Шмитт Эрик-Эмманюэль

На лбу отца пролегли морщины. Я подумал, что он разделяет мое беспокойство.

– Странно!

– Странно, Ноам?

– Так мало детей? И нет жены? Так живут Охотники. А не Озерный народ. Видимо, отец и дочь принадлежат к Охотникам. Варвары! Неужели ты им доверяешь?

Я внезапно осознал причину своего горя: эта девушка вызвала во мне такую бурю разных чувств просто потому, что она принадлежит к чужой расе! Конечно, под этой чистой, изящной, причесанной, ухоженной и ароматной личиной прячется Охотница! Пусть она и умеет изъясняться человеческим языком, но она Охотница! Вот почему она показалась мне чужестранкой: я почуял в ней дикарку.

Отец добродушно посмотрел на меня:

– Тибор странствует с дочерью. Во время того оползня все жители деревни погибли. Его жена и сыновья погибли тоже. Благодарение Духам, он с дочерью собирал тогда лекарственные травы в другой части долины. Это их и спасло.

Он положил руку мне на плечо.

– Их печаль беспредельна.

Я тотчас исполнился сочувствием к Нуре и объяснил себе ее дерзкое поведение желанием скрыть за ним свою тоску.

Отец с улыбкой взглянул на меня:

– Твоя подозрительность похвальна, Ноам. Всегда будь настороже. Пекись о людях, когда твой народ беспечен, будь недоверчив, когда твои люди доверчивы, будь озабочен, когда они беззаботны. Но сейчас ты ошибся. Тибор и его дочь не представляют для на опасности. Более того, они принесут нам пользу, если поселятся у нас. Они нам пригодятся. У нас нет целителя.

Я ощутил всей кожей умиротворение и покой. В голове мелькнула картинка: Нура прижалась ко мне, свернувшись клубочком.

– Да, отец. А куда они ушли?

– К родным, где они остановились. День пути от нас. Они вернутся.

– Они поселятся у нас?

– Я это предложил Тибору.

– Почему Тибор решил жить у нас?

Меня терзали противоречивые мысли. Только что я боялся вторжения незнакомцев в нашу жизнь. Теперь мне было страшно, что они передумают. И от каждой из этих возможностей меня лихорадило.

– Он слышал о нашей деревне. Слышал хорошее.

Панноам из скромности лишь полусловом обмолвился, что доброй славой наша деревня обязана его нововведениям, перенятым нашими соседями. Я успокоился. Он добавил:

– К тому же его весьма заинтересовала ярмарка. Тибор встретил здесь многих своих пациентов и приобрел травы, собранные в дальних краях.

Мой отец учредил ярмарки несколько лет тому назад, нарушив привычный неторопливый уклад. Для процветания деревни он предложил ремесленникам и крестьянам собираться раз в неделю и обмениваться своим добром. Ярмарки привлекли и жителей окрестных деревень, приходили и из дальних. Теперь уже все Озерные жители знали о нашей деревне, в которой насчитывалось три десятка домов.

– Тибор заметил, что здесь нас никогда не смоет оползнем.

Я оглядел окрестность, дабы убедиться в справедливости отцовских слов. Наша деревня, отстроенная на естественном плато с отступом на полусотню шагов от озера и с подъемом на десять локтей над уровнем высокой воды, питьевую воду получала из двух ручьев – того, что в стороне восходящего солнца, и другого, что в стороне заходящего. Эти ручьи издавна протекали по слабохолмистым равнинам. Ничто не застило наш горизонт, когда мы пробуждались ясным утром; не видели мы крутых гор со снежными шапками, какие высились на другом конце Озера – узком, уходящем в теснину – над погибшей деревней, где прежде жили Тибор и Нура.

– Поручаю тебе позаботиться о Тиборе и его дочери.

– Можешь на меня рассчитывать, отец.

Я ликовал, что мне доверено дело, которое позволит видеться с Нурой.

– Пойдем займемся собаками.

Я сопровождал Панноама на луговину, где мы дрессировали собак. Мне нравилось вместе с отцом их приручать: это было еще одним его нововведением, самым любимым.

В те времена в окрестных лесах обитали волки и дикие собаки, и их стаи нередко причиняли жителям беспокойство. Отец мой приметил, что наши всегдашние враги, Охотники, ловко использовали собак, умудряясь с ними уживаться.

– Ясное дело, – говорила Мама, – ворон ворону глаз не выклюет.

– Звери из одной своры! – вторила ей Абида.

– Во всяком случае, блохи у них общие.

Отец не любил долгих разговоров; наблюдая за хищниками, он научил меня отличать собак от волков: более кряжистые, покороче волков, вполовину легче их, собаки не имели седого окраса, их масть варьировалась от белой до рыжей; они нередко проявляли дружелюбие и приближались к людям с опаской – но и с интересом; их рацион был схож с нашим, они не брезговали и растительной пищей, тогда как волки всегда оставались плотоядными.

Панноам рассказал мне, как собаки могут быть помощниками в охоте: одни хорошо держат след благодаря острому нюху, другие атакуют животное, третьи приносят уже подбитого зверя. Мы часто ходили с нашей сворой охотиться на зайцев, ланей и кабанов.

Отец исследовал и их сторожевые способности. Поскольку собаки подавали голос, стоило человеку или животному приблизиться к их территории, Панноам включил их в состав нашего боевого отряда: по ночам воин с собакой охранял подступы к деревне.

– Если воин ненароком задремлет, собака продолжит его работу часового.

Ему не давала покоя идея приобщить собак к охране наших стад.

– Только представь себе, Ноам, сколько рабочих рук мы высвободим! Если у нас получится, уже не нужны будут пастухи!

Сегодня мы проводили эксперимент: загнать муфлонов на пастбище и выпустить к ним собак.

– Но если собаки их пожрут, отец?

– Я накормил их на рассвете.

Муфлоны разбрелись по лугу и мирно паслись. Панноам выпустил собак.

Они с лаем бросились к муфлонам. Я похолодел. Я боялся, что собаки их покусают. Но очень скоро я увидел, что они заняты совсем другим: они сгоняли животных в стадо! Они поджимали их в замкнутое пространство, бегая с лаем вокруг. Будто послушались моего отца… А он так и прыгал от радости:

– Чудесно, Ноам! Они будут отличными пастухами.

Он предложил мне прикинуться хищником и пробежать за кустами по краю пастбища.

Что я и проделал, набросив на плечи вонючую лисью шкуру.

Едва почуяв чужака, собаки стали прыгать вокруг муфлонов, защищая их. Они не давали мне приблизиться, лая, рыча и показывая клыки. Одна из них готова была на меня кинуться, я еле успел сбросить шкуру, чтобы пес меня узнал.

– Зарро, тихо!

Панноам успокоил пса, а потом возбужденно подскочил ко мне, обнял меня, поднял и победно понес на вытянутых руках, хотя я уже сравнялся с ним ростом.

Мама нагрянула в разгар нашего веселья. Ее давно раздражало, что Панноам без конца возится с собаками, тратит на них время и пищу, возмущало, что он разговаривает с ними и дает им имена. И всякий раз ворчала:

– Неужели ты думаешь, что они тебя понимают? Они понимают твой тон, и ничего больше.

Отец оставлял ее ворчание без ответа, и ей было обидно. Но сегодня она радовалась его успеху и била в ладоши, и на ее полных руках побрякивали браслеты из ракушек. Отцовское упрямство было ненапрасным, собаки оказались полезны. Она улыбнулась:

– Ты выдумал блохастого пастуха.

Но когда Панноам отвешивал собакам комплименты, трепал их по холке и говорил каждой: «Хорошая собака!» – ей было не удержаться от колкости:

– Мой бедный Панноам… Если бы тебя люди видели…

Отец подмигнул мне с улыбкой, означавшей: «Смотри, она меня так любит, что на дух не переносит, когда я ласкаю пса».

А мама тоже переглянулась со мной, и в ее глазах читалось: «Твой отец обожает, когда я над ним подтруниваю».

Вечером я вернулся к себе домой. Мина, сидя на циновке по-турецки, дробила зерно. Входя, я заметил, что она смахнула слезу, и понял, что она все еще тоскует по нашим умершим близнецам.

Я взглянул на нее новыми глазами. Она была похожа не на женщину – скорее на крупную располневшую девочку. На ее круглом веснушчатом лице застыло печальное удивление; пухлые бледные губы были полуоткрыты, в глазах, чуть навыкате, теплилась болезненная покорность.

Я почувствовал к ней жалость. Мягкую, нежную и ласковую.

Присев на корточки, я обнял жену. Она отозвалась на ласку, обмякла в моих руках, и я понял, как давно ожидала она моей нежности. В самый разгар летней жары мы защищали друг друга, свернувшись клубком, съежившись, будто на дворе стояла лютая стужа и лишь наше тепло могло уберечь нас от смерти.

Обнимая Мину, я думал о Нуре. Как они непохожи! Незнакомка раздражила меня, Мина растрогала. Незнакомка сделала меня неуклюжим, Мина – сильным. Незнакомка прекрасно обходилась без меня, Мина во мне нуждалась.

Я впервые почувствовал себя мужем этой юной женщины. До сих пор я предоставлял себя нашему браку; сегодня я ему отдавался. Мина оплакивала своих мертвых детей, но когда-нибудь, глядя на наших живых детишек, она засмеется. Только я один смогу развеять эту мертвящую меланхолию.

Я целовал ее шею мелкими частыми поцелуями, потом подвел ее руку к своему детородному члену, чтобы она поняла, что я хочу ее взять.

Она склонила голову. Увлекла меня вглубь дома, закрыла дверь и встала на четвереньки. Мы медленно, тихо и тщательно совокуплялись в полутьме, без всякого пыла, как выздоравливающие после тяжелой болезни… Как ни странно, мне это понравилось.

Я поджидал Нуру на входе в деревню.

– Что?

Она удивленно посмотрела на меня.

Думая, что она шутит, я застыл перед ней с глупой улыбкой. Она без всякого выражения вытаращила глаза:

– Кто ты?

– Нура, мы встретились два дня тому назад.

– Что?

Неужели она забыла тот миг, когда мы познакомились под Липой справедливости? Я растерялся:

– Ну как же!.. Ты же помнишь… я тот, кто… ну, тот, кому…

Нет, я не собирался повторять фразу, которую она мне бросила: «Не смотри на меня так, не то я забеременею», – мучительное воспоминание.

– Тот, кому?.. – повторила она, подбадривая меня, как говорят с дурачками.

Я перевел дыхание и выпалил:

– Я Ноам, сын Панноама, вождя нашей деревни.

Ее лицо просияло.

– Ноам! Какая приятная встреча!

Мигом переменившись ко мне, она казалась очарованной и, запросто просунув ладонь мне под локоть, оперлась на мою руку. Мы пошли в деревню.

– Как удачно, что мы поселимся у вас! В других деревнях просто ужас! Голодуха, все какие-то жалкие уроды и калеки. Мне не пришлось уговаривать папу; он обычно такой нерешительный, а тут был совершенно со мной согласен. Мы избежали худшего!

Она мило болтала за двоих, ее речь пенилась, искрилась и переливалась, как песенка соловья.

Я молчал, настолько ее первые слова выбили меня из колеи. Неужели она помнит не меня, а только сына вождя? Никогда прежде мое положение не казалось мне столь завидным, ведь теперь оно позволило мне завладеть вниманием Нуры, завоевать ее уважение, пройтись с ней под руку. Наш контакт волновал меня до дрожи, особенно когда ее пальчики едва касались моей руки.

Я соглашался с каждым ее словом. Я снова совершенно одурел, но на сей раз был счастливым дураком. Мало того, идя по собственной деревне, я чувствовал себя польщенным, потому что прогуливался с ней под руку. Богиня извлекла меня из болота и возвела рядом с собой на пьедестал. Нура умела делать такие перестановки.

– Какая у тебя нежная кожа!.. – воскликнула она.

Остановившись, она залюбовалась моими лиловеющими под кожей сильными венами, змеившимися на запястье. Она проследила пальчиком одну из них. Я вздрогнул. Нура вводила меня в ступор; до сих пор ни одна женщина не вела себя так со мной: я превратился в ломоть желанной плоти.

Видя мое замешательство, она выждала несколько мгновений, затем как ни в чем не бывало продолжила путь. Когда мы шли мимо горшечника, я уже не прислушивался к ее щебету, а пытался успокоить себя, делая глубокие вдохи и выдохи.

Я привел ее к новому дому, который подготовил для них мой отец. Ее восхищала каждая деталь: добротная каменная кладка фундамента, потолок, сплетенный из ивовых прутьев, служившие чердаком полати, хитроумная саманная обмазка, которая выглядела очень эффектно, хотя это была всего лишь смесь глины, соломы, конского волоса и шерсти.

Когда подошел Тибор с котомками, в сопровождении мула, едва не валившегося с ног под грузом поклажи, Нура по-хозяйски воскликнула:

– Ой, папочка, давай я тебе помогу!

Жестом, не допускающим возражений, она велела мне перехватить у ее отца две котомки, а сама взяла у него из рук дорожную флягу.

– Вот так-то лучше…

В темном широком плаще с множеством карманов Тибор казался коренастым, а на самом деле был худощав и поджар. Чернобородый и черноволосый, с проседью; высокий лоб венчал изможденное лицо с тонким костлявым носом, а под серыми внимательными глазами проступали круги. Его большие руки с длинными пальцами и аккуратными ногтями приковывали внимание и тоже казались умными.

Как и его дочь, он был полон противоречий: оживленный и измученный, увлеченный и рассеянный, заинтересованный и пресыщенный. Но в отличие от Нуры преобладала в нем угрюмая тоска по прошлому. Часть его сознания жила в этом прошлом, пережевывала утрату; его взор то и дело застывал где-то вдали, рука замирала, не доведя жеста до конца, фраза на полуслове обрывалась. Было ли это уныние свойством его натуры или следствием гибели его супруги и сыновей?

Я думал, что в многочисленных тюках находились инструменты, необходимые Тибору для врачевания; но оказалось, что все его добро, спасенное после оползня, занимало единственный мешок, остальные же котомки были набиты платьями, платками, башмаками.

– Ваша одежда уцелела?! – простодушно воскликнул я.

– Нет, – отвечал Тибор, – мы потеряли все. Эти обновки я купил для Нуры, пока мы бродяжничали.

Я не мог скрыть удивления. Тибор потупился. Моя привилегированная Мама на всякое время года и на разные случаи располагала всего пятью нарядами, ни больше ни меньше. Казалось, Тибор не только утолял прихоти своей дочери, но и потворствовал им. Может, она отвлекала его от печальных мыслей?

Он выудил из кармана кусок антрацита, подошел к дому, оглядел стену, ощупал ее, выковырял из нее кремневым резцом камень и воткнул антрацит в дыру.

– Зачем это?

– Я вставляю громовую стрелу.

– Что?

– Громовую стрелу. Громовая стрела приняла удар молнии и обрела мощь. В ней пребывают Духи. Она согревает и защищает, как огонь. Скажем, если у тебя болят почки, ты прикладываешь ее внизу спины, и боль стихает. А в стену я ее воткнул, чтобы она охраняла дом.

– Откуда ты знаешь, что в нее ударила молния?

– Я подобрал ее поутру у основания скалистого пика, который за ночь раздробила молния.

Отныне по отцовскому распоряжению я ежедневно навещал их, дабы убедиться, что они ни в чем не нуждаются.

Нура что ни день оказывалась в новом расположении духа, да и оно подчас успевало при мне поменяться. Переступая порог, я никогда не знал, что меня ждет. То она подбегала ко мне с лучезарной улыбкой и увлекала на прогулку; то представала уютной домоседкой и предлагала отведать ее стряпни, даже закармливала меня до отвала; то встречала меня недовольной гримасой, означавшей, что я ей докучаю; а случалось, не подымала головы и сидела недвижно, погруженная в свои глубины.

Она то и дело меняла наряды из тонкого крапивного полотна, иногда беленого, иногда крашеного, – крапивное полотно оказалось нежнее, мягче конопляного, вдобавок Нура украшала его вышивкой, цветными камушками и ракушками, и я очень скоро понял, что должен не только замечать эти перемены, но и говорить о них. Она ликовала, слушая мои комментарии, всегда льстивые, потом вздыхала и с жалостью произносила:

– Мой бедный Ноам, ты ничего в этом не смыслишь.

Я оглядывался на Тибора, ища поддержки. Нура добавляла:

– Он тоже ничего в этом не смыслит. Мужчины ничего в этом не смыслят!

Она смеялась. Однажды я спросил ее:

– А женщины?

– И женщины тоже. Разве ты видел со вкусом одетых женщин в вашей деревне? Конечно, я не говорю о твоей матери.

И снова рассмеялась. Я нахмурился:

– Нура, объясни мне: если ты наряжаешься ни для мужчин, ни для женщин, то для кого?

– Для себя! – выпалила она, возмущенная моей недогадливостью.

Ее признание меня озадачило. Неслыханное дело для нашей общины! Она что, с луны свалилась?

Нура часто болела. Несерьезно, всегда чем-то разным, но часто. Тогда она встречала меня, не вставая с подушек, движения ее были замедленны, она говорила слабым голосом, в голосе слышался намек, что наша встреча может оказаться последней. Как же такое совершенное и здоровое с виду создание вмещало столько недугов? Сегодня у нее горели виски, на днях была тяжесть в желудке, назавтра щемило в подреберье, двумя днями позже скребло в горле, три дня спустя жужжало в ухе, а то вдруг вздувалось веко или пересыхало в горле… Кто бы мог подумать, что тело таит так много оттенков нездоровья и к тому же страдает от всех от них одно-единственное существо!

В такие дни Тибор отправлялся на поиски нужного снадобья и приглашал меня с собой. Я тотчас соглашался, желая поскорее облегчить страдания Нуры.

В ходе наших прогулок Тибор открывал мне неслыханное богатство Природы, о коем я прежде не подозревал. Конечно, я знал, что миром управляют Духи: Дух Озера, Дух Ручья, Дух Ветра или Дух Бури, между тем представления о них у меня были самые зачаточные. Незаурядный мудрец, умелый кудесник и тонкий знаток духовных сил, он поучал меня, что Духи населяют каждое дерево, каждый камень, каждую былинку, что они исцеляют нас, если мы их понимаем. Он обучал меня читать книгу мироздания:

– Возьми, к примеру, эту липу, Ноам, Липу справедливости, под которой твой отец вершит деревенские дела. Под корой ее обитают очень мощные Духи. Замечал ли ты, что люди под ее кроной становятся умиротвореннее? Они ощущают воздействие Духов. Духи, живущие в толще ствола, источают свою силу вовне, в воздух, но более того – в листья, в цветы. Взгляни на форму липового листка – что ты о нем скажешь?

– Похож на сердце.

– Верно! Потому она и умиротворяет. Настой из этих листьев успокоит тебя и даже поможет заснуть, как колыбельная песня. А теперь взгляни на цветок. Видишь ли в нем отпечаток Духов? Что скажешь?

– Хм…

– Что он тебе напоминает?

– Такой крошечный… вроде… нет, это глупо… похож на волоски… которые в носу растут!

Я поднес его к носу и чихнул. Глаза Тибора лучились. Этот суровый человек улыбнулся, стоило мне проявить интерес к тайнам Природы.

– Молодец! Ты ухватил суть! Это шарик, состоящий из крошечных волосков, вроде тех, что оснащают наш нос. Вообрази, что настой из этих цветов укрощает истечение влаги, которое так докучает нам в зимнюю стужу.

– Не может быть!

– Так оно и есть! Это знали мой отец и отец моего отца. И ты увидишь мою правоту, когда я назначу этот настой Нуре.

Я был восхищен открывавшимися мне горизонтами.

– Значит, Духи не только наделены силой, они еще и подают знаки?

– Ты все верно понял, Ноам. Целитель уловляет знаки и идет по следу; он должен внимательно их наблюдать.

– Глазами?

– Глазами, ушами, носом, языком, пальцами. И воображением.

– Воображением?

– Да.

– Наблюдать воображением?

– Воображение – это язык, коим Духи обращаются к нам.

Дабы приобщить меня к силам, нужным для воображения, Тибор прерывал наши скитания, мы усаживались в тени дуба, и он заставлял меня мечтать.

– Для познания мира нет ничего лучшего, чем мечты. Нет, не спать, но бодрствовать. Не сны видеть, а грезы.

– Как?

– Прерви поток своих мыслей о пользе вещей, забудь о том, как они тебе служат, забудь о пище, о доме. Созерцай.

– Это непросто.

– Отвлекись от своих потребностей, желаний, ожиданий. Не рассуждай. Разорви привычную связь с миром. Дыши медленно, глубоко. Погрузись в эту глубину.

Поначалу я раздражался своей неспособностью следовать его урокам, и он предложил мне покровителей.

– Кто они?

– Сущности, которые помогут тебе расстаться с собой, проникнуть в пространство мечты и соединиться с Духами.

– Например?

– Огонь. Вода.

Однажды вечером он продемонстрировал, как огонь овладевает мною: я пристально глядел на пламя, которое колыхалось, вздувалось, опадало, устремлялось к луне, кидалось лизать головню, окаймляло ее красным кантом, постреливало искрами, пряталось в раскаленные угли, взметалось буйной стеной; круговерть моих мыслей слабела, а под конец я и сам, зачарованный, стал добычей этого пламени.

– Ну вот. Духи тебе явились.

На другой день он подверг меня подобному эксперименту с водой.

– Подвижная вода – это жидкое пламя.

Вперившись взглядом в поток, в его пену, в игру бликов, в сверкание брызг, я ощутил энергию воды и уловил над струями танец воздушных Духов.

– Тибор… я не владею собой…

– Пока ты владеешь собой, ты видишь лишь то, что хочешь увидеть, слышишь только свои слова. Но если ты отдашься потоку происходящего, Духи явятся.

Тибор практиковал гипноз с помощью стихий – мерцающего пламени, текущей воды, ветра в древесных кронах, – чтобы погрузиться в мечты; ступив на эту территорию, он постигал истинную ткань жизни, ее устройство, связи – поэму, которую издревле писали Духи и которую мы, смертные, читать не умеем.

– Мы слепы к миру, ибо ослепили себя. Мы глухи к миру, ибо оглушили себя. Мечта спасает нас, возвращая в мир.

– Что я найду?

– Истина лежит в зазорах. Там, где не хватает ясности, четкости и логики. В намеках, в образах, в несоответствиях. Так благодаря мечте я нашел снадобье, которым горжусь более всего.

Тибор извлек из кармана шкатулку резной кости, открыл ее и показал мне белесый порошок:

– Он избавляет от лихорадки, усмиряет мигрень, снимает телесную боль, лечит суставы. Помнишь, на прошлой неделе мы назначили его Нуре. Она настроилась хандрить до вечера и обиделась, что я так скоро ее вылечил.

Я облегченно рассмеялся: как хорошо, что Тибор может судить Нуру со стороны, мне-то это не под силу.

Что до порошка, я припомнил, как однажды принес его Маме, страдавшей головными болями, и ей сразу полегчало.

Тибор поведал мне, как его открыл:

– Солнечным днем я мечтательно сидел на берегу ручья, прислонившись к иве, этому странному одинокому дереву, которое избегает лесов и предпочитает пустоты, речные старицы, окраины болот и сырые низины. Я плотно поел, впал в полудрему, и Духи меня окликнули. «Мы пребываем в сердцевине ствола, – повторяли они. – Мы живем под корой, в единственной части дерева, которая не плачет». И верно, мягкие, безвольные ветви плакали; листья плакали тонкими серебристыми слезами; ива изливала свою печаль в озеро, и один лишь ствол был непреклонен и прям. Духи настаивали: «Там наша мощь. Ствол не знает страдания и удерживает крону от гибели». Я повернулся к стволу, поскоблил кору и приготовил этот порошок. Он горек, но что поделать; в небольших дозах – я двигался на ощупь – он приносит облегчение. Духи указали мне, что в груди плакучей ивы есть вещество, которое осушит слезы страждущего[4].

Я полюбил бродить с Тибором по тропинкам, полям и лесам; я учился внимать Природе, мечтать с открытыми глазами и с закрытыми. Многое можно обнаружить и снаружи себя, и внутри. Духи проникают всюду.

Благодаря нашим примочкам, отварам и настоям Нура выздоравливала. Иногда она сопровождала нас. Поначалу мне казалось, что она интересуется отцовскими занятиями, но она склонялась к земле, к цветам и травам совсем не за этим: она искала ароматы для изготовления благовоний. Тибора это печалило: ему хотелось, чтобы дочь вместе с ним изучала целебные свойства растений. Я притворялся ее сообщником, чтобы больше с ней сблизиться.

Увы, она интересовалась моим мнением лишь для того, чтобы меня унизить. Как и с одеждой, она объявила, что я ничего в ароматах не смыслю и не отличу запах жимолости от вони скунса. Хотя это было полной чушью, я не возражал; если кто-то отваживался доказывать Нуре, что она не права, ею овладевал страшный гнев, она делалась больной, съеживалась и неделю никого к себе не подпускала.

Так или иначе, появление этих пришельцев меня взбудоражило. Ничто прежде меня так не занимало, как их общество, хоть Нура то и дело дулась, а Тибор, случалось, бледнел и обмякал передо мной с отсутствующим взором, жуя какую-нибудь сильнодействующую траву, которую не позволял пробовать мне.

Вечером я возвращался к Мине, которая оправилась после возобновления нашей близости. Когда она не была беременна, я чувствовал по ее глазам и по дрожи, с которой она меня впускала, что все ее тело жаждет новой беременности.

Каждый вечер после ужина мы уходили к себе и закрывались. Мы совокуплялись, и, едва я кончал, она в изнеможении откидывалась на спину и благодарно на меня смотрела. Я ложился на бок, глядя на нее с животной радостью. Потом Мина устремляла взор в потолок и машинально накручивала на палец прядь волос, – я помню эту ее привычку с детства. Засыпая, я спрашивал себя: неужели Нура после любви с мужчиной позволяет себе такие подростковые глупости?

Разумеется, нет…

– Почему ты никогда не улыбаешься?

Нура излучала свет, притягивала взоры, но в отличие от других женщин никогда не щурилась и не растягивала в улыбке губы.

– Если бы я была уродиной, то улыбалась бы.

Тогда ее незамедлительный ответ меня шокировал, но спустя несколько дней я понял, что она была права: некоторые лица без улыбки тусклы; красивым она не требуется. Мина улыбалась часто, и тогда ее черты приходили в гармонию, делались приветливыми. Нуре довольно было появиться.

А мой отец ходил хмурым. Стычки с Охотниками-грабителями становились чаще и ожесточенней: трое наших воинов были убиты, один старик избит до полусмерти, несколько женщин и детей ранены, пять амбаров с зерном разграблены, бык изрублен на куски, муфлоны и козы угнаны.

– Их набеги участятся зимой, когда Охотники начнут голодать. Наша добрая слава нам вредит: грабители устремляются прямиком к нам, ведь они знают, что мы живем в достатке.

Чем больше мы богатели, тем тревожней становился отец. Однажды утром, сидя под Липой справедливости, он уже не скрывал своего гнева:

– Наше процветание превращает нас в мишень для разбойников. Мне придется забрать с полевых работ еще нескольких крестьян и определить их в боевой отряд.

Он ударил себя по лбу и посмотрел на Озеро:

– Ах, если бы только это…

Он замолчал на полуслове. Я подошел к нему:

– Но что? Что еще?

– Нет, ничего.

Я коснулся его руки и почувствовал, как она холодна и как сам отец напряжен.

– Отец, я не понимаю: ведь все нормально, ты вооружаешь нас против грядущей опасности, но ты встревожен чем-то еще.

Он задумчиво на меня посмотрел:

– Не знаю, можно ли говорить с тобой об этом, Ноам.

– Скажи.

– Моя роль вождя означает ответственность за людей.

– Однажды твой сын тебя сменит.

Он сразу обмяк.

– Готовься. Нам нужно предпринять вылазку. Я должен кое-что проверить, прежде чем передать тебе дела.