Незнакомая дочь Ферранте Элена

Глава 22

Я тихо сказала: – Твои муж и золовка здесь. В ее взгляде вспыхнуло изумление, но она осталась невозмутимой и даже не обернулась.

– Мой муж?

– Да.

Диалект взял верх, и она прошипела:

– Черт, какого хрена он приперся, этот придурок, ведь должен был приехать только завтра вечером.

Она осторожно, чтобы не разбудить ребенка, тронула с места коляску и спросила:

– Можно я тебе позвоню?

– Когда захочешь.

Она картинно подняла руку, приветствуя мужа, тот помахал ей в ответ.

– Пойдем со мной, – попросила она.

Я пошла. Меня поразило внешнее сходство брата и сестры, стоявших у выхода на главную улицу. Одного роста, с одинаково широкими лицами и крепкими шеями, с одинаково толстой, выпяченной нижней губой. Я с удивлением поймала себя на мысли, что они кажутся мне прекрасными, эти два крепко сбитых человека, словно вросших ногами в асфальт, как деревья, привычные к засухе и довольствующиеся несколькими каплями влаги. У них прочный костяк, они несокрушимы. А я не такая, я – сплошное сомнение. С самого детства и до сих пор такие люди, как они, вызывают у меня страх, а порой и отвращение, и даже моя убежденность в собственной исключительности, в том, что я выше их, не мешает мне восхищаться их уверенностью в себе. По какому такому правилу Нина считается красивой, а Розария – нет? Почему Джино прекрасен, а грозный муж Нины – нет? Я посмотрела на беременную женщину и словно увидела сквозь стенку живота, обтянутого желтым платьем, ее дочь, которую она вынашивала и питала своим телом. Я подумала об Элене, спящей без сил в своей коляске, о кукле. Мне захотелось домой.

Нина поцеловала мужа в щеку, сказала на диалекте, что рада тому, что он приехал пораньше, а когда он наклонился поцеловать дочь, попросила не будить ее: пусть поспит, она так намучилась в последние дни. Потом указала на меня и спросила, помнит ли он эту синьору, ту самую, которая нашла Ленуччу. Мужчина осторожно прикоснулся губами ко лбу девочки и, почувствовав на губах капельки пота, спросил жену, уверена ли она, что у малышки уже нет температуры. Потом выпрямился – я увидела его толстый живот, выпирающий из-под рубашки, – и, дружелюбно обратившись ко мне, по-прежнему на диалекте, заметил, что мой отпуск, судя по всему, продолжается, это так здорово, когда можно ничего не делать, но тут вмешалась Розария и совершенно серьезно, стараясь правильно подбирать слова, заявила, что Тони ошибается: синьора и здесь работает, к тому же плавает до изнеможения, не то что они, которые прохлаждаются без дела целыми днями. “Доброго дня, синьора Леда”, – проговорила она, и они удалились.

Я видела, как Нина взяла мужа под руку и ушла, не обернувшись даже на мгновение. Что-то говорила, смеялась. Она шла, такая тоненькая, между мужем и золовкой, и мне почудилось, будто она мигом очутилась от меня гораздо дальше, чем даже мои дочери.

За пределами ярмарочной площади хаотично двигались машины, текли прерывистые ручейки взрослых и детей, одни – к прилавкам, другие – в обратную сторону. И терялись в пустынных улочках. Я поднялась по лестнице к своей квартире, преодолев последний пролет с такой скоростью, словно меня ждало неотложное дело.

Кукла все еще сидела на столе, солнце, заливавшее террасу, высушило на ней платье. Я бережно раздела ее, сняв всю одежду и обувь. Вспомнила, что Марта, когда была маленькой, имела привычку заталкивать вещи по одной в разные небольшие отверстия: она прятала их, чтобы потом найти в целости и сохранности. Например, однажды я выудила крошечные кусочки сухих спагетти из радиоприемника… Я отнесла Нани в ванную, взяла за туловище и перевернула вниз головой. Сильно встряхнула, и изо рта у нее закапала темная вода.

Что Элена туда засунула? Когда я забеременела в первый раз, я была счастлива, что внутри меня растет новая жизнь. Я решила сделать все как можно лучше. Женщины из моей семьи распухали, расползались вширь. Воспринимали поселившееся в матке существо как продолжительную болезнь, из-за которой они менялись до неузнаваемости и не становились прежними даже после его появления на свет. В отличие от них, я хотела держать свою беременность под контролем. Не желала быть похожей ни на бабушку (у нее было семеро детей), ни на мать (четыре дочери), ни на тетку, ни на двоюродных сестер. Я была другой и потому взбунтовалась. Мне хотелось с удовольствием носить свой живот и в полной мере насладиться всеми девятью месяцами ожидания, хотелось наблюдать за своим телом, управлять им, приспосабливать его к беременности, так же, как я, начиная с подросткового возраста, приспосабливалась ко всему в этой жизни. Я представляла себя ослепительным фрагментом мозаики будущего. Поэтому я строго следила за собой, выполняла все предписания врача. Во время беременности мне удалось оставаться красивой, элегантной, работоспособной и счастливой. Я разговаривала с ребенком, растущим в моем чреве, включала ему музыку, читала вслух на языке оригинала тексты, над которыми работала, переводила их ловко и изобретательно, и это переполняло меня гордостью. Та, что потом стала Бьянкой, с самого начала была для меня Бьянкой или как минимум живым созданием, не запачканным ни слизью, ни кровью, цивилизованным, наделенным интеллектом, очищенным от всего, что могло бы вызвать слепую ненависть расползающейся вширь живой материи. Даже долгие и сильные схватки, которые мне удалось взять под контроль, я представила завершающим испытанием, соответствующим моему уровню подготовки, и не давала воли страху, а потом наедине с собой вспоминала без ужаса и отвращения.

Я выдержала все прекрасно. Как же я была счастлива, когда Бьянка покинула мое тело, чьи-то руки передали ее мне и я поняла, что испытываю самое сильное наслаждение в моей жизни. Сейчас, глядя на висящую вниз головой Нани, из которой в раковину капала коричневая жидкость, смешанная с песком, я не находила в этом ничего общего с моей первой беременностью, ведь даже тошнотой я страдала недолго и умела ее сдерживать. Но потом случилась Марта. Она сразу завладела моим телом и заставила его переживать неконтролируемые изменения. Она повела себя не как Марта, а как оживший кусок железа, очутившийся у меня в животе. Мой организм превратился в сосуд с кровянистой субстанцией, в которой плавал мягкий сгусток, а внутри него жил жестокий вампир, безжалостно сосавший из меня соки, лишь бы самому насытиться и вырасти, но не для того чтобы жить, а чтобы разлагаться. Нани, которая плевалась черной жижей, была похожа на меня – ту, какой я была, когда забеременела во второй раз.

Я уже тогда была несчастна, только еще не знала об этом. Мне казалось, что маленькая Бьянка сразу после своего чудесного появления на свет резко изменилась, что она коварно лишила меня всех моих сил, всей энергии, творческой фантазии. Мне казалось, что муж, слишком преданный любимой работе, вряд ли заметит, что его новорожденная дочка стала ненасытной, требовательной, злобной, хотя не была такой, когда росла у меня в животе. Постепенно я сообразила, что у меня не остается сил на то, чтобы превратить вторую беременность в столь же захватывающий опыт, как первая. Мозги мои сползли куда-то внутрь тела, я пришла к заключению, что темного зверя, которого я ношу в своем чреве, не укротят ни проза, ни поэзия, ни изящная фигура речи, ни музыкальная фраза, ни эпизод кинофильма, ни великолепное сочетание красок. Это был настоящий крах: отказ от возвышенного отношения к вынашиванию ребенка, разрушение счастливых воспоминаний о первой беременности и первых родах.

Нани, Нани. Кукла продолжала невозмутимо извергать коричневую жижу. Да ты, оказывается, уже вывалила в раковину почти всю грязь, вот молодчина! Я открыла ей рот пошире, просунув в него палец, залила внутрь водопроводную воду, встряхнула, чтобы как следует промыть живот и наконец извлечь ребенка, которого туда вложила Элена. Значит, это игра? Все рассказать девочкам в самом раннем детстве, чтобы спустя несколько лет они стали думать, как им создать приемлемый для себя мир. В тот момент я играла сама с собой, ведь любая мать – это дочь, которая играет. Это помогало мне думать. Во рту куклы что-то застряло и не хотело выходить наружу, и мне пришлось вооружиться щипчиками для бровей. Начнем с этой штуки, подумала я. В детстве я сразу догадалась бы, что за красноватая мягкая веревочка болтается между металлическими пластинками пинцета. Поняла бы, что это такое. Жалкое существо, не имеющее ничего общего с человеком. Ребенок, которого Ленучча запихнула в живот своей куклы, чтобы она тоже была беременна, как тетя Розария, – это такая игра. Я осторожно вытащила его. Это был маленький червячок, живущий на береговой линии, – не знаю его научного названия, – их еще добывают любители ночного лова, раскапывая мокрый песок, например, лет сорок назад так делали мои старшие двоюродные братья на пляжах между Гарильяно и Гаэтой. Тогда я наблюдала за ними, словно зачарованная, не в силах оторвать глаз и испытывая отвращение. Они брали червяка, зажимали между пальцами, насаживали на крючок как приманку, а после, когда рыба уже клюнула, ловким движением снимали его с крючка и бросали через плечо, где он погибал, корчась, на сухом песке.

Придерживая податливые губы Нани большим пальцем, я осторожно работала щипчиками. Обычно я боюсь всего, что ползает, но к этому мокрому комочку почувствовала сострадание.

Глава 23

Я отправилась на пляж ближе к вечеру. Сидя под зонтиком, издалека наблюдала за Ниной с таким же неистощимым любопытством, как в первые дни после приезда. Молодая женщина была раздражена, Элена не отпускала ее ни на минуту.

На закате, когда Нина стала собираться домой, ее дочка закричала, что хочет еще купаться; в дело вмешалась Розария, предложив отнести ребенка в воду; Нина вышла из себя и начала грубо кричать на золовку на чистейшем диалекте так, что слышал весь пляж. Розария смолчала. За нее вступился Тонино, муж Нины, он потащил жену к морю, держа ее за руку. Казалось, такой человек, как он, умеет владеть собой, но иногда в его движениях прорывалась жестокость. Он твердо сказал что-то Нине, но до меня не донеслось ни звука, я как будто смотрела немое кино. Она опустила голову, несколько раз тронула веки кончиками пальцев и отрицательно покачала головой.

Мало-помалу ситуация нормализовалась, и семейство, разделившись на небольшие группы, потянулось вверх по склону к вилле в сосновом лесу. Нина общалась с Розарией очень холодно. Розария несла на руках Элену и время от времени целовала ее. Я увидела Джино, который возился с шезлонгами и лежаками, собирал разбросанные игрушки. Я заметила, что он снял со спиц зонтика забытое синее парео и заботливо его сложил. Со стороны дюны примчался мальчик, небрежно схватил парео и тут же побежал обратно.

Время тянулось медленно и печально, подошли выходные. Было жарко, и уже с пятницы в городок сплошным потоком хлынули отдыхающие. Скопище людей нервировало Нину. Она неотступно следила за дочерью, бросалась к ней, как зверь, едва та удалялась на несколько шагов. Встретившись на берегу, мы обменялись короткими приветствиями, перебросились парой слов о ребенке. Я опустилась на колени рядом с девочкой, сказала что-то по поводу ее игры. У нее были красные глаза, на щеке и лбу – пятнышки от комариных укусов. Розария тоже пришла искупаться и сделала вид, будто не заметила меня, но я поздоровалась с ней первой, и она нехотя мне ответила.

Как-то утром я увидела Тонино, Нину и Элену в пляжном баре, они ели там мороженое. Я прошла мимо них к стойке и заказала кофе, но мне показалось, что взрослые даже не заметили меня, поскольку были слишком заняты дочерью. Однако когда я собралась заплатить, бармен сказал, что я ничего не должна: оказывается, Тонино попросил включить мой кофе в свой счет. Я хотела его поблагодарить, но они уже ушли из бара и стояли теперь на берегу, почти не обращая внимания на Элену, потому что ссорились.

Что касается Джино, то я, время от времени поглядывая на него, видела всякий раз одно и то же: делая вид, будто читает учебник, он издали внимательно наблюдал за ними. Народу на пляже все прибавлялось, Нина затерялась среди отдыхающих, и парень окончательно отложил в сторону толстый учебник, позабыв о своем экзамене, вооружился полагавшимся ему по должности биноклем и неотрывно смотрел в него, словно опасаясь приливной волны. Я размышляла не столько о том, что именно он пытался разглядеть своими маленькими темными глазами, усиленными оптическими линзами, сколько о том, что он себе представлял: жаркое послеполуденное время, когда неаполитанское семейство обычно уходит с пляжа, супружеская постель в полумраке, Нина в потных объятиях мужа…

Молодая мать вернулась на пляж ближе к пяти часам вечера, веселая, в сопровождении Тонино, который нес на руках Элену; Джино в отчаянии посмотрел на нее и уткнулся в книгу. Иногда он глядел в мою сторону, но тут же отводил глаза. Оба мы ждали только одного – чтобы выходные поскорее закончились, на пляже наступил покой, муж Нины убрался восвояси, и она снова могла бы с нами общаться.

Вечером я решила пойти в кино, все равно на что, и расположилась в полупустом зале. Когда свет уже погас и фильм начался, вошла группа мальчишек. Они хрустели попкорном, смеялись, грубо обзывали друг друга, включали рингтоны мобильников, отпускали сальные шуточки, обращаясь к теням актрис на экране. Я не выношу, когда мне мешают смотреть кино, даже если фильм второсортный. Поэтому я грозно на них шикнула, а потом, когда они не обратили на это внимания, повернулась к ним и сказала, что если они не прекратят шуметь, я позову билетера. Это были мальчишки из неаполитанского семейства. Билетера, надо же, стали они насмехаться надо мной – вероятно потому, что никогда раньше не слышали этого слова. Один из мальчишек крикнул мне на диалекте: “Давай, сука, зови этого своего засранца!” Я встала и пошла к кассе. Объяснила ситуацию лысому мужчине, который выслушал меня с ленивой вежливостью. Заверил, что сейчас все уладит, и я под смешки мальчишек вернулась в зал. Мужчина появился следом за мной, отодвинул портьеру, просунул внутрь голову. Тишина. Он постоял так несколько минут, а потом ушел. Гвалт немедленно возобновился; остальные зрители помалкивали, я же поднялась и нервно крикнула, что сейчас вызову полицию. Мальчишки принялись распевать тонкими голосами: “Да здравствует полиция, да здравствует полиция!” Я ушла.

На следующий день, в субботу, вся банда была на пляже и, судя по всему, ждала моего появления. Мальчишки, ухмыляясь, стали показывать на меня пальцами. Я заметила, что некоторые из них, поглядывая в мою сторону, говорят что-то Розарии. Я подумала было обратиться к мужу Нины, но потом устыдилась того, что вроде бы решила вдруг играть по их правилам. Около двух часов дня, не в силах больше выносить толчею и оглушительную музыку, гремевшую в баре, я собрала свои вещи и ушла.

В сосновом лесу не было ни души, но скоро я почувствовала, что кто-то идет за мной по пятам. Сразу же вспомнилась шишка, которой запустили мне в спину, и я ускорила шаг. Позади по-прежнему слышалось шуршание, меня охватила паника, и я бросилась бежать. Шум усилился, послышались сдавленные возгласы и смешки. Меня уже не успокаивал ни стрекот цикад, ни запах сосновой смолы, они казались неотъемлемыми элементами тревоги. Я пошла медленнее, но не потому, что подавила страх, а из чувства собственного достоинства.

Дома мне тоже было не по себе, я обливалась холодным потом, потом меня бросило в жар и я стала задыхаться. Легла на диван и постепенно успокоилась. Попыталась взбодриться, прибралась в квартире. Кукла так и лежала голая вниз головой в раковине; я ее снова одела. Не стала больше промывать ей живот водой из-под крана, представила себе, что ее чрево – это высохшая канава. Навести порядок, разобраться во всем. Я задумалась о том, что один мутный темный поступок влечет за собой другой, такой же темный; вопрос в том, как прервать эту цепь. Элена, наверное, обрадовалась бы, получив назад свою куклу, сказала я себе. А может и нет, ведь ребенок никогда не хочет получить только то, что просит, наоборот, выполненная просьба делает еще более мучительным ощущение того, что ему не хватает чего-то, о чем он не может сказать.

Я приняла душ и, пока вытиралась, посмотрела на себя в зеркало. У меня внезапно исчезло впечатление, не покидавшее меня последние несколько месяцев. Мне больше не казалось, будто я помолодела, скорей уж постарела да к тому же слишком похудела, тело словно высохло и потеряло объем, в черных завитках на лобке виднелись седые волоски.

Я вышла на улицу: отправилась в аптеку взвеситься. Взглянула на листок с распечатанными показателями роста и веса. Рост уменьшился на шесть сантиметров, все сильно ниже нормы. Я попробовала еще раз: показатель роста стал еще ниже, веса тоже. Я вышла из аптеки в полной растерянности. Среди моих самых жутких фантазий была и такая: я снова уменьшусь и превращусь сначала в подростка, потом в маленькую девочку, и мне придется пережить в обратном порядке фазы своей жизни. Я стала себе нравиться только после восемнадцати лет, когда уехала из дома и родного города и отправилась на учебу во Флоренцию.

До самого вечера я гуляла по набережной, жуя свежий кокос, хрустя жареным миндалем и грецкими орехами. Магазины были освещены, чернокожие молодые люди, выстроившись вдоль тротуаров, предлагали прохожим всякую мелочь, артист-фаерщик начал свое огненное шоу, клоун скручивал длинные воздушные шарики, создавая из них фигурки животных, и собрал вокруг себя целую толпу ребятишек. Народу на улицах в субботний вечер становилось все больше. Я знала, что на площади идет подготовка к танцевальному вечеру, и ждала, когда он начнется.

Я и сама люблю танцевать, и мне нравится смотреть на танцующих людей. Когда оркестр заиграл танго, решились попробовать свои силы только пожилые пары, и это получилось у них замечательно. Среди танцоров я узнала Джованни, он с заметным напряжением исполнял разные танцевальные па. Зрители все прибывали, толпились вокруг площадки, охватив ее широкой лентой. Танцоров тоже стало больше, правда, мастерством они не блистали. Теперь танцевали люди всех возрастов: любящие внуки со своими бабушками, отцы с десятилетними дочерями, старушки с немолодыми женщинами, девочки и мальчики, туристы и местные жители. Неожиданно я столкнулась с Джованни, и он пригласил меня потанцевать.

Я оставила сумку его знакомой, пожилой синьоре, и мы пошли танцевать; по-моему, это был вальс. И с того момента больше не останавливались. Он говорил о жаркой погоде, о звездном небе, о том, какое сейчас изобилие мидий. Я чувствовала себя все лучше и лучше. Он взмок от усилий, но по-прежнему приглашал меня на каждый следующий танец и вел себя очень мило, так что я всякий раз принимала приглашение, и мне было очень весело. Он оставил меня одну, извинившись, только когда заметил в толпе, на краю площадки, неаполитанское семейство.

Я забрала у пожилой синьоры свою сумку и стала наблюдать за тем, как Джованни приветствует Нину, Розарию и наконец, с особым почтением, Тонино. Он даже немного неуклюже поздоровался с Эленой, уцепившейся за руку матери и евшей сахарную вату, за которой не видно было ее лица. Завершив церемонию приветствия, он остался стоять рядом с ними, молча переминаясь с ноги на ногу и как будто гордясь тем, что у всех на виду находится в их компании. Я поняла, что вечер для меня закончился, и собралась уходить. Но вдруг увидела, как Нина передает дочь Розарии и тащит мужа танцевать.

Ее движения отличались изяществом и природной грацией, что было особенно заметно, когда ее держал в объятиях этот неуклюжий мужчина. Я почувствовала, как кто-то коснулся моей руки. Это был Джино, который прятался где-то в укромном уголке и теперь выскочил оттуда, словно зверь. Он спросил, не хочу ли я потанцевать, я ответила, что устала, мне жарко, но тут же почувствовала прилив задора, взяла его за руку, и мы пошли танцевать.

Скоро я поняла, что он ведет меня к Нине и ее мужу, чтобы она увидела нас вместе, я подчинилась, хотя мне совсем не улыбалось предстать перед ней в объятиях ее воздыхателя. Но на площадке была такая теснота, что мы оба, не сговариваясь, отказались от своей затеи. У меня на плече висела сумка, но она мне не мешала. Было приятно танцевать с этим худым, очень высоким темноволосым мальчиком с блестящими глазами, спутанными волосами и горячими сухими ладонями. Его тело рядом с моим ощущалось совсем не так, как тело Джованни. Я чувствовала, какие они разные, как они по-разному пахнут. Мне казалось, будто в тот вечер, на той площадке время пошло вспять, точно его ткань разорвалась и я, словно по волшебству, очутилась сразу в двух разных периодах моей жизни. Когда музыка умолкла, я сказала, что устала, и Джино предложил меня проводить. Мы ушли, у нас за спиной остались площадь, набережная, музыка. Поговорили о его экзамене, об университете. Когда мы подошли к двери моего дома, я заметила, что он не спешит прощаться.

– Не хочешь зайти? – спросила я.

Он смущенно покачал головой и сказал:

– Та вещь, которую вы подарили Нине, очень красива.

Оказывается, они нашли способ увидеться, она даже показала ему мою булавку, и это меня разозлило. Он добавил:

– Вы добры к ней, и ей это очень приятно.

Я пробурчала:

– Что ж, я рада.

Он продолжал:

– Мне нужно кое о чем вас спросить.

– О чем же?

Он отвел взгляд и уставился на стену за моей спиной.

– Нина просила узнать, нельзя ли на несколько часов воспользоваться вашей квартирой.

Я испытала неловкость, почувствовала, как настроение стало портиться, будто по жилам начала растекаться отрава. Я внимательно посмотрела на юношу, пытаясь понять, что на самом деле скрывается за его словами – просьба Нины или его собственное желание. Я резко ответила:

– Скажи Нине, что мне нужно с ней поговорить.

– Когда?

– Как только она сможет.

– Ее муж уезжает завтра вечером, раньше не получится.

– Прекрасно, тогда в понедельник утром.

Он молчал и теперь уже явно нервничал, но никак не решался уйти.

– Вы сердитесь?

– Нет.

– Но лицо у вас сердитое.

Я ледяным тоном ответила:

– Джино, тот человек, который присматривает за этой квартирой, знает Нину и ведет какие-то дела с ее мужем.

Он скривился презрительно и слегка усмехнулся.

– Джованни? Пустое место. Хватит и десяти евро, чтобы он заткнулся.

И тут я спросила его, не сумев скрыть раздражение:

– Почему вы решили обратиться ко мне с такой просьбой?

– Нина так захотела.

Глава 24

Мне никак не удавалось уснуть. Я подумала, что хорошо бы позвонить моим девочкам: мысль о них всегда дремала в дальнем уголке моего сознания, но в сумятице последних дней постоянно от меня ускользала. На сей раз я опять решила им не звонить. Они примутся перечислять все то, что им нужно, и наберется целый список, вздохнув, подумала я. Марта скажет, что Бьянке я записи переслала, а сделать то, о чем она просила, забыла – не знаю, что именно, но Марта обязательно что-нибудь такое отыщет. Так было и в детстве: они всегда подозревали, что одной из них я уделяю больше внимания, чем другой. Когда-то они сравнивали, кому досталось больше игрушек, сладостей, моих поцелуев. Потом спорили о том, кому я купила лучшую одежду, обувь, скутер, машину, – короче, на кого потратила больше денег.

Мне следовало быть особенно осмотрительной и давать одной ровно столько же, сколько другой, потому что каждая тайком вела строгий учет и была готова обидеться. С раннего детства они чувствовали, что моя привязанность непостоянна, и измеряли ее конкретными услугами с моей стороны, подаренными вещами и деньгами. Иногда мне приходило в голову, что они видят во мне источник материальных благ, наследства, за которое им придется бороться после моей смерти. Они не хотят, чтобы с деньгами и тем немногим, что у меня есть, произошло то же самое, что с передачей по наследству моей внешности. Нет, я не хочу слушать их жалобы. Поэтому сейчас не буду им звонить. Если они сами мне не звонят, значит, никаких срочных поручений для меня пока нет. Я вертелась в постели с боку на бок, сон все не шел, и я злилась.

В любом случае надо удовлетворять потребности дочерей. Ну, допустим. В ранней юности Бьянка и Марта раз сто просили меня уйти куда-нибудь и оставить квартиру в их распоряжении, чуть ли не в драку устанавливая очередность. У них начались сексуальные отношения, и я им снисходительно уступала. Думала: лучше дома, чем где-нибудь в машине, на темной улице, в чистом поле, где ужасно неудобно и столько опасностей. И я печально тащилась в библиотеку, или сидела в кино, или ночевала у подруги. А Нина? Нина – всего лишь силуэт на августовском пляже, случайно пойманный взгляд, несколько оброненных слов, самое большее – жертва (как и ее дочь) моего необдуманного поступка. С чего мне предоставлять ей свой дом? Как ей только это в голову взбрело?

Я встала, покружила по квартире, вышла на террасу. В ночи еще слышались отголоски недавнего праздника. Я вдруг отчетливо поняла, что меня с этой девушкой связывает прочная нить: хоть мы и виделись всего пару раз, у меня появились перед ней обязательства. Может, она хотела, чтобы я отказалась дать ей ключи: тогда ей не пришлось бы таким опасным способом давать выход своему недовольству мужем. Или же хотела, чтобы я дала ей ключи и таким образом одобрила ее рискованную попытку сбежать, найти путь в иное будущее – не то, что ей предначертано. Во всяком случае, она явно рассчитывала на то, что сможет использовать себе во благо мой опыт, житейскую мудрость, бунтарский дух, которые она мне приписывала. Потребовала, чтобы я взяла на себя заботу о ней, следила за каждым ее шагом и – дав или не дав ей ключи – сама выбрала за нее, что ей делать. Наконец море и городок затихли, и мне подумалось, что проблема не в просьбе Нины предоставить мой дом на несколько часов для свидания с Джино, а именно в том, что она поручает мне позаботиться о ней, о ее жизни. Луч маяка размеренно скользил по моей террасе; я встала и вернулась в комнату.

Пошла на кухню, поела винограда. Нани сидела на столе. Мне показалось, что она выглядит как новая и сияет чистотой, но на лице у нее появилось необъяснимое выражение полнейшей растерянности и смущения, без единого признака упорядоченности и основательности. Как случилось, что там, на пляже, Нина выбрала именно меня? Как она вошла в мою жизнь? Ворвалась в нее бурно, самовольно? Я назначила ее на роль безупречной матери и прекрасной дочери, но осложнила ей существование, забрав куклу у Элены. Я представлялась ей женщиной свободной, самостоятельной, умной, смелой, которой нечего скрывать, но на тревожившие ее вопросы я давала ответы, сплошь состоящие из недомолвок. На каком основании, почему? Наше сходство слишком поверхностно, она рискует гораздо больше, чем я двадцать лет назад. С самого детства я обладала мощным самосознанием, была честолюбива, порвала с семьей, в которой родилась, так же решительно и беззастенчиво, как отталкивают того, кто цепляется за тебя, стараясь удержать. Я оставила мужа и дочерей, когда была уверена, что имею на это право, когда полагала, что поступаю верно, и я не посчиталась с тем, что Джанни придет в отчаяние, потому что знала – он не станет меня преследовать, так как всегда принимает во внимание интересы других людей.

В те три года, что я провела вдали от дочерей, я никогда не оставалась одна, со мной был Харди, влиятельный человек, который меня любил. Я ощущала поддержку тесного круга друзей и подруг, и даже когда они нападали на меня, я знала, что у нас одни и те же взгляды, что им понятны мои амбиции и мои горести. Когда тяжесть в животе стала невыносимой и я вернулась к Бьянке и Марте, кто-то из них молча ушел из моей жизни, какие-то двери навсегда закрылись передо мной, мой бывший муж решил, что теперь его очередь пуститься в бега, и уехал в Канаду, но никто не выгонял меня вон, как безнравственную особу. А у Нины, в отличие от меня, нет ни единого защитника: я-то позаботилась о защите еще до разрыва. А ведь мир с тех пор нисколько не исправился, мало того – к женщинам он стал относиться только хуже. За гораздо менее серьезный проступок, чем совершила я много лет назад, Нине перерезали бы горло: она сама мне так сказала.

Я взяла куклу и отнесла к себе в спальню. Развела в стороны ее руки и усадила, подложив под спину подушку, как это часто делают во многих домах на юге; сама легла рядом. Мне вспомнилась Бренда, молодая англичанка, в чьем обществе я провела всего несколько часов в Калабрии, и я вдруг поняла, что роль, которую мне пытается навязать Нина, – примерно та же, что и у Бренды. Она появилась на обочине шоссе близ Реджо-ди-Калабрия, и я приписала ей силу, какой хотела обладать сама. Вероятно, у нее этой силы вовсе и не было, но издали, почти между делом, она помогла мне, предоставив самой нести ответственность за свою жизнь. Я могла бы поступить так же. Я выключила свет.

Глава 25

Проснулась я поздно, позавтракала тем, что попалось под руку, на море ехать не захотела. Было воскресенье, а прошлое воскресенье оставило по себе самые неприятные воспоминания. Я устроилась на террасе со своими книгами и тетрадями.

Я была вполне довольна проделанной работой. Моя университетская карьера всегда складывалась непросто, но в последнее время (сама виновата: характер с возрастом ухудшился, я стала придирчивой, порой вспыльчивой) дела у меня еще больше осложнились, так что мне срочно нужно было всерьез взяться за работу. Проходил час за часом, я не отвлекалась. Занималась, пока не начало смеркаться, и мешали мне только влажная жара да несколько ос.

Когда около полуночи я смотрела фильм по телевизору, зазвонил мобильник. Я узнала номер Нины и ответила. Она скороговоркой спросила, можно ли прийти ко мне завтра утром, часов в десять. Я продиктовала ей адрес, выключила телевизор и легла спать.

На следующий день я рано вышла из дома – поискать, где сделать дубликат ключей. Вернулась без пяти десять и, когда поднималась по лестнице, зазвонил телефон. Нина сказала, что в десять прийти никак не получится, но она надеется выбраться ко мне около шести часов вечера.

Она уже приняла решение не приходить, промелькнуло у меня в голове. Я собрала сумку, чтобы ехать на море, но раздумала. Мне не хотелось видеть Джино, портилось настроение при мысли о скверных и жестоких мальчишках-неаполитанцах. Я приняла душ, надела бикини и расположилась на солнышке на террасе.

День тянулся медленно: душ, солнце, фрукты, работа. Я нет-нет да и вспоминала о Нине, посматривала на часы. Пригласив ее зайти, я значительно все усложнила. Поначалу она, видимо, рассчитывала, что я отдам Джино ключи, обговорив с ним время их прихода в мою квартиру – в какой день, в какие часы. Но как только я заявила, что хочу поговорить с ней лично, она начала колебаться. Я сообразила, что ей было неловко обращаться ко мне с просьбой стать ее сообщницей.

Однако в пять часов, когда я еще загорала, лежа в купальнике и с мокрыми волосами, зазвонил домофон. Это была она. Я открыла и подождала на пороге, пока она поднимется. Она появилась передо мной в своей новой шляпе, с трудом переводя дух. Я пригласила ее войти, сказала, что была на террасе, и попросила обождать минутку: мне нужно одеться. Она энергично замотала головой. Она оставила Элену с Розарией под предлогом, что ей нужно купить в аптеке детские капли от насморка. У дочки заложен нос, она безвылазно сидела в воде и простудилась. Я почувствовала, что Нина сильно возбуждена.

– Все же присядь на секунду.

Она вытащила булавку, сняла шляпу, положила их на столик в гостиной, и, глядя на черный янтарь и длинную блестящую иглу, я решила, что она надела шляпу специально для того, чтобы показать, что она носит мой подарок.

– Здесь красиво.

– Тебе дать ключи?

– Если ты не против.

Мы сели на диван. Я сказала, что удивлена, мягко напомнила ей, как она утверждала, будто счастлива с мужем и что Джино – это просто игра. Она смутилась, но не отрицала. Я улыбнулась.

– И что же?

– Не могу больше терпеть.

Я поймала ее взгляд, она его не отвела, и я согласилась. Вытащила из сумки ключи, положила их рядом с булавкой и шляпой.

Она смотрела на ключи, но лицо ее не выражало радости. Она проговорила:

– Что ты обо мне думаешь?

Я невольно произнесла тем же тоном, каким говорила со своими студентками:

– Думаю, что этот путь приведет тебя к поражению. Нина, тебе нужно вернуться к учебе, получить диплом и найти работу.

Она досадливо поморщилась:

– Я ничего не знаю и ничего не стою. Я забеременела, родила дочь, но даже не знаю, что у меня внутри. Единственное, что я знаю точно, – это что хочу сбежать.

Я вздохнула.

– Делай то, что можешь сделать.

– Ты мне поможешь?

– Уже помогаю.

– Где ты живешь?

– Во Флоренции.

Она, как обычно, нервно усмехнулась.

– Заеду повидаться.

– Я дам тебе адрес.

Она потянулась было за ключами, но я встала и произнесла:

– Погоди, у меня есть еще кое-что для тебя.

Она посмотрела на меня с недоверчивой улыбкой, наверное подумала, что сейчас получит новый подарок. Я пошла в спальню, взяла Нани. Когда вернулась, она поигрывала ключами, и на губах ее застыла легкая улыбка. Она подняла глаза и перестала улыбаться. Сдавленно выдохнула:

– ТЫ ее взяла.

Я кивнула, она вскочила, бросила ключи на стол, как будто они ее обожгли, и прошептала:

– Почему?

– Не знаю.

Она неожиданно прокричала:

– Читаешь, пишешь что-то целыми днями – и не знаешь?

– Нет.

Она недоверчиво тряхнула головой и снова заговорила негромко:

– Она все время была у тебя. Ты ее держала у себя, а я не знала, что мне делать. Моя дочка плакала, я чуть с ума не сошла, а ты молчала, только смотрела на нас и палец о палец не ударила, чтобы помочь.

Я сказала:

– Я мать-извращенка.

Она кивнула, воскликнула “Да, ты мать-извращенка!”, грубо и жадно выхватила у меня из рук куклу и пробурчала себе под нос на диалекте, что ей пора идти, потом выкрикнула то же самое на литературном итальянском, добавила, что не хочет меня больше видеть, ничего ей от меня не надо, и кинулась к двери.

Я решила сделать широкий жест.

– Возьми ключи, Нина, сегодня вечером я уезжаю, квартира простоит пустая до конца августа, – сказала я, отвернулась к стеклянной двери, будучи не в силах видеть ее такой озверевшей от гнева, и пробормотала: – Мне очень жаль.

Я не услышала стука двери. На секунду подумала, что Нина все же решила взять ключи, а потом услышала, как она шипит у меня за спиной оскорбления на диалекте – такие же страшные, какие произносили порой моя бабушка, моя мать. Я повернулась было к ней, но почувствовала резкую боль в левом боку, острую, как ожог. Опустила глаза и увидела кончик булавки, торчащий из кожи над самым животом, чуть ниже ребер. Кончик булавки показался лишь на долю секунды, пока звучал голос Нины, пока я чувствовала на себе ее горячее дыхание, и сразу же исчез. Женщина швырнула на пол булавку и, не взяв ни шляпы, ни ключей, выскочила из квартиры с куклой в руках и захлопнула за собой дверь.

Я оперлась рукой о стеклянную дверь, посмотрела на свой бок, на маленькую застывшую капельку крови на коже. Почувствовала легкий холодок, и мне стало страшно. Я ожидала, что со мной что-то случится, но ничего не происходило. Капля потемнела, свернулась, и ощущение прошившей меня раскаленной нити, причинившей резкую боль, пропало.

Я осторожно села на диван. Наверное, булавка пронзила мой бок, не причинив вреда, как сабля пронзает тело аскета-суфия. Я посмотрела на шляпу на столе, потом на кровавую корочку на коже. Стемнело, я встала и включила свет. Начала складывать вещи, но двигалась медленно, как тяжелобольная. Когда чемоданы были собраны, я оделась, обулась, причесалась. В этот момент зазвонил мобильный телефон. Я увидела имя Марты, испытала невероятную радость, ответила. Они с Бьянкой в унисон заорали мне в ухо с утрированным неаполитанским акцентом, как будто заранее отрепетировав текст:

– Мама, что происходит? Ты почему не звонишь?

Могла бы хоть дать знать, жива ты или нет? Я растроганно пробормотала:

– Я умерла, но мне хорошо.