В поисках Аляски Грин Джон

через двадцать девять дней

ВОЗВРАЩАЯСЬ НА СЛЕДУЮЩИЙ день с уроков, я увидел, что Полковник сидит на скамеечке у телефона и записывает что-то в лежащий на коленях блокнот, зажав трубку между плечом и ухом.

Я поспешил зайти в нашу комнату — там я обнаружил Такуми, он играл в гонки без звука.

— Давно он разговаривает? — спросил я.

— Понятия не имею. Я пришел двадцать минут назад, он уже говорил. Наверное, свою математику для заумных пропустил. А ты что, боишься, что Джейк приедет сюда и хари вам начистит за то, что вы ее отпустили?

— Забей, — сказал я, подумав: Вот именно поэтому и не стоило ему ничего рассказывать.

Я пошел в ванную, включил душ и закурил. Вскоре за мной последовал Такуми.

— Что такое? — спросил он.

— Ничего. Просто хочу понять, что произошло.

— Типа, очень хочешь узнать правду? Или услышать, что она с ним поссорилась и поехала сообщить ему, что все между ними кончено, чтобы потом вернуться и броситься в твои объятия, страстно отдаться тебе и нарожать от тебя детишек-вундеркиндов, которые смогли бы заучивать и предсмертные высказывания, и стихи?

— Если ты злишься на меня, так и скажи.

— Я злюсь не из-за того, что вы позволили ей сесть за руль. Я просто устал от того, что ты считаешь себя единственным, кому она приглянулась. Как будто у тебя монополия на чувства к ней, — ответил Такуми.

Я встал, поднял крышку унитаза и смыл недокуренную сигарету.

Я взглянул на него, а потом сказал:

— Мы с ней в ту ночь целовались, и на это у меня точно монополия.

— Что? — еле выдавил он.

— Мы целовались.

Он разинул рот, словно собираясь что-то ответить, но промолчал. Какое-то время мы смотрели друг на друга без слов, я был зол на себя — я же буквально хвастался этим — и наконец прервал молчание:

— Слушай, я… ты же знаешь, какой она была. Делала все, что взбредет в голову. Я, наверное, просто под руку подвернулся.

— Да уж. А я никогда никому не подворачиваюсь, — сказал Такуми. — Я… Толстячок, видит бог, я не вправе тебя винить.

— Ларе только не говори.

Он кивнул, и вдруг в дверь трижды постучали. Орел. Я подумал: Черт, второй раз за неделю поймали. Такуми показал на душевую кабину, и мы оба запрыгнули в нее и задернули занавеску, и низенький краник залил нас с груди до ног. Нам пришлось жаться друг к другу, это была нежеланная близость, но мы все же несколько долгих минут стояли, молчали и мокли, ожидая, когда пар унесет весь дым. Но в дверь душа Орел так и не постучал, так что через какое-то время Такуми выключил воду. Я приоткрыл дверь и выглянул — на диване сидел Полковник, положив ноги на «ЖУРНАЛЬНЫЙ СТОЛИК», и доигрывал заезд за Такуми. Я открыл дверь, и мы вышли — мокрые насквозь.

— М-да… не каждый день такое увидишь, — бесстрастно констатировал Полковник.

— Какого хрена? — спросил я.

— Я постучал, как Орел, чтобы вас попугать. — Он улыбнулся. — Но, блин, если вы хотели уединиться, вешайте в следующий раз записку на дверь.

Мы с Такуми расхохотались, а потом он сказал:

— Да, у нас в последнее время напряг какой-то в отношениях, но после того, как мы приняли душ вместе, я теперь ощущаю с тобой особую близость, Толстячок.

— Ну, так как все прошло? — спросил я.

Я сел прямо на «ЖУРНАЛЬНЫЙ СТОЛИК», а Такуми плюхнулся на диван рядом с Полковником. Мы оба были мокрые и слегка мерзли, но нам важнее было услышать, что рассказал Полковнику Джейк, чем переодеться.

— Это было интересно. Вот что вам надо знать: он подарил ей те цветы, как мы и думали. Они не ругались. Он позвонил, потому что обещал — ровно через восемь месяцев после того, как начались их отношения, то есть в три часа две минуты утра, что, согласимся, несколько смешно. Аляска, я так понимаю, каким-то образом услышала телефонный звонок. Они минут пять говорили ни о чем, а потом она вдруг психанула ни с того ни с сего.

— То есть совсем ни с того ни с сего? — удивился Такуми.

— Дай я проконсультируюсь со своими записями. — Полковник принялся листать страницы блокнота. — Так. Джейк говорит: «Ты хорошо отпраздновала нашу круглую дату?», а Аляска отвечает: «Просто изумительно!». — И в голосе Полковника я услышал ее бурные эмоции, она точно так же выделяла интонацией некоторые слова, вроде «изумительно», «прекрасно», «совершенно». — Потом тишина, потом Джейк спрашивает: «Что ты там делаешь?», а Аляска отвечает: «Да ничего, просто рисую», а потом вдруг: «О боже!» И еще через некоторое время: «Черт, черт, черт!» — и начинает рыдать, говорит, что ей надо идти, что они поговорят потом, но она не сказала, что направляется к нему, и Джейк думает, что она к нему не собиралась. Он сказал, что не знает, куда она могла поехать, но что она всегда предупреждала о своем желании навестить его, а в этот раз не предупредила, значит, она вряд ли сорвалась к нему. Погодите, дайте я точную цитату найду. — Полковник перевернул страницу. — Ага, вот: «Она сказала: „поговорим потом“, а не „увидимся“».

— Мне она обещала, что мы «продолжим потом», а ему — что они «поговорят потом», — отметил я.

— Да. Есть. Планирование будущего. С версией о самоубийстве не сходится. Потом Аляска возвращается в комнату, крича, что она что-то забыла. А потом ее безудержная гонка подходит к концу. То есть, по сути, ответов никаких мы так и не нашли.

— Ну, мы узнали, куда она не собиралась.

— Разве что это был какой-то совсем странный импульс, — вставил Такуми. Он посмотрел на меня. — Судя по всему, в ту ночь она была склонна к особо импульсивным поступкам.

Полковник с любопытством посмотрел на меня, и я кивнул.

— Да, — подтвердил Такуми, — я в курсе.

— Ладно. Ты разозлился, но потом вы вместе приняли душ, и теперь все хорошо. Отлично. Так вот, той ночью… — продолжал Полковник.

Мы попытались восстановить для Такуми наш последний разговор, но оба помнили его не особо хорошо, отчасти потому, что Полковник был страшно пьян, а отчасти потому, что я его почти и не слушал, пока мы не начали играть в «Правду или действие». И мы ведь не знали, насколько это потом окажется важно. Последние слова всегда труднее запомнить, если не знаешь, что человек умрет.

— Ну, — говорил Полковник, — вроде бы мы с ней говорили о том, как я люблю играть на компе в скейтбордистов, но мне и в голову не придет встать на скейт в реале, а потом она вдруг предложила поиграть в «Правду или действие», и вы начали трахаться.

— Погоди, ты что, трахнул ее? Прямо на глазах у Полковника? — воскликнул Такуми.

— Нет.

— Ребята, угомонитесь, — призвал Полковник, вскидывая руки. — Это всего лишь эвфемизм.

— Эвфемизм чего же это был? — удивился Такуми.

— Поцелуев.

— Прекрасный эвфемизм. — Такуми закатил глаза. — Я один считаю, что это может быть важно?

— Да, мне это в голову не приходило, — сказал я с каменным лицом. — Но теперь не знаю, что и думать. Джейку она не сказала. Наверное, не так-то уж и важно.

— Может, ее терзало чувство вины, — предположил он.

— Джейк сказал, что сначала все было нормально, психанула она только под конец, — напомнил Полковник. — Но наверное, дело все же в этом разговоре. Случилось что-то, чего мы не понимаем. — Полковник в отчаянии провел рукой по волосам. — Господи, было же что-то. Что-то у нее там внутри. Нам надо лишь понять что.

— Да, осталось лишь прочитать мысли мертвого человека, — согласился Такуми. — Ничего сложного.

— Точно. Как насчет надраться?

— Я пить не хочу, — отказался я.

Полковник сунул руку в углубление дивана и извлек бутылку Такуми. Но тот тоже не захотел составить ему компанию, так что Полковник ухмыльнулся:

— Мне больше достанется. — И залпом выпил.

через тридцать семь дней

В СЛЕДУЮЩУЮ СРЕДУ ПОСЛЕ религиоведения я наткнулся на Лару. В буквальном смысле. Я ее и раньше видел конечно же. Почти каждый день — на английском, в библиотеке, когда она перешептывалась со своей соседкой Кэти. В обед и ужин в столовке, за завтраком, наверное, тоже видел бы, если бы вставал к завтраку. Она меня, естественно, тоже замечала, но только сегодня так получилось, что мы посмотрели друг на друга одновременно.

Я предполагал, что она к этому времени меня уже забыла. В конце концов, мы и встречались-то всего один день, хотя он и был очень насыщен событиями. Но когда я, спеша на математику, врезался в ее левое плечо, она повернулась и посмотрела на меня. Она была зла, и не потому, что я на нее налетел.

— Извини, — выпалил я, а Лара посмотрела на меня искоса, как будто сейчас либо расплачется, либо начнет на меня ругаться, но потом молча ушла в класс. Это было первое, что я сказал ей за месяц.

Мне хотелось бы, чтобы мне хотелось с ней поговорить. Я понимаю, что вел себя отвратительно. Представь себя на месте Лары, говорил себе я, подруга умерла, а бывший парень словно дар речи утратил. Но в моей душе хватало места только на одно искреннее желание, и объект этого желания умер, и мне теперь были нужны хотя бы ответы на вопросы «как» и «почему», а Лара не могла мне их дать, а больше для меня ничего значения не имело.

через сорок пять дней

НЕДЕЛЯМИ МЫ с Полковником жили на благотворительность в плане курева: сигареты нам либо отдавали за так, либо продавали задешево буквально все — от Молли Тэн до недавно остриженного Лонгвелла Чейза. Казалось, что все эти люди хотят нас поддержать, но другого способа выразить свое сочувствие не придумали. Но к концу февраля благотворительность закончилась. Да и к лучшему. Мне было довольно-таки неловко принимать подарки у людей — они же не знали, что это мы вложили Аляске в руку заряженный пистолет.

Так что после уроков Такуми повез нас в «Куса ликорс». В тот день мы с Такуми получили безрадостные результаты первого серьезного теста по математике за этот семестр. Может, это случилось из-за того, что кончились наши собрания с горами картошки из «Макнесъедобнальдса», на которых Аляска объясняла нам то, чего мы не поняли сами, может, из-за того, что мы вообще учебу запустили, но мы оба шли к тому, что и нашим родителям скоро отправят отчеты о неуспеваемости.

— Дело в том, что мне математика просто неинтересна, — прозаично констатировал Такуми.

— Приемной комиссии в Гарварде это будет довольно трудно объяснить, — ответил Полковник.

— Не знаю, — сказал я, — мне кажется, в ней что-то есть.

Мы посмеялись, но смех быстро утонул во всеобъемлющей тишине; я не сомневался, что все думают о ней, о том, что она мертва, холодна и уже вообще не Аляска, и мы больше никогда не услышим ее смеха. До сих пор мысли о том, что ее уже нет, повергали меня в шок. Она лежит под землей в Вайн-Стейшн и гниет, думал я, но даже и это было не совсем то. Тело еще есть, но ее самой нет, раз — и нет.

Теперь, даже если на время становилось весело, вскоре все равно накатывала грусть, потому что, именно когда начинает казаться, что жизнь снова стала как раньше, особенно остро понимаешь, что ее не увидишь уже никогда.

Я купил сигарет. Раньше я в «Кусу ликорс» и не заходил ни разу, но это была именно такая дыра, какую я представлял по описаниям Аляски. Пока я шел к кассе, грязный деревянный пол поскрипывал под ногами, вдруг я заметил большой круглый аквариум с грязной и мерзкой на вид водой, в которой якобы находилась «ЖИВАЯ НАЖИВКА», но на самом деле брюхом кверху плавала целая стая мелкой рыбешки. Когда я попросил блок «Мальборо лайтс», кассирша вежливо улыбнулась мне всеми четырьмя зубами.

— Ты в Калвер-Крике учишься? — поинтересовалась она, и я не знал, говорить ли правду, поскольку, ясное дело, школьникам девятнадцати еще нет, но она взяла блок сигарет и положила его передо мной, не спрашивая моего удостоверения личности. Так что я ответил:

— Да, мэм.

— Ну и как там?

— Да неплохо, — сказал я.

— Я слыхала, что у вас там кто-то умер.

— Да, мэм.

— Мне очень жаль.

— Да, мэм.

Имени этой женщины я не узнал, потому что заведение было не из тех, где тратят деньги на бейджи, но у нее на левой щеке из родинки росли длинные белые волоски. Особо противно не было, но я все равно то и дело смотрел на родинку, а потом отводил взгляд.

Сев в машину, я дал пачку Полковнику.

Мы открыли окно, несмотря на то что февральский мороз кусал за щеки, а разговаривать на таком ветру стало совсем невозможно. Я сидел в своем уголке и курил, думая о том, почему продавщица из «Кусы ликорс» не удаляет эти волоски. Я сидел за Такуми, и ветер из его окна дул мне в лицо. Я переместился поближе к центру и посмотрел на сидящего на переднем сиденье Полковника — он улыбался, подставив лицо ветру.

через сорок шесть дней

Я НЕ ХОТЕЛ РАЗГОВАРИВАТЬ с Ларой, но на следующий день за обедом Такуми надавил на мое чувство вины.

— Как ты думаешь, что бы об этой хрени сказала Аляска? — спросил он, глядя на столик, за которым сидела Лара.

Нас разделяло три стола. С ней была ее соседка по комнате, Кэти, которая что-то рассказывала, и Лара улыбалась каждый раз, когда Кэти начинала смеяться над своей собственной шуткой. Лара набирала на вилку зерна консервированной кукурузы, поднимала ее, не вынося за пределы тарелки, а потом склоняла голову и подносила к ней рот — ела она молча.

— Она могла бы сама заговорить со мной, — сказал я Такуми.

Он покачал головой. Даже несмотря на то, что его рот был набит картофельным пюре, Такуми сказал:

— Эт’ты должен подойти первым. — Проглотив картошку, он добавил: — Толстячок, позволь задать тебе вопрос. Вот состаришься ты, поседеешь, внуки усядутся к тебе на колени и спросят: «Дедуля, кто тебе первый минет сделал?» Тебе разве приятно будет отвечать что-нибудь вроде «А… какая-то девчонка, с которой я потом и не разговаривал до конца школы»? Нет! — Он улыбнулся. — Ты захочешь ответить: «Это была моя дорогая подруга Лара Бутерская. Эх, до чего она была мила. Намного краше вашей бабушки».

Я рассмеялся. Да, пожалуй. Надо было поговорить с Ларой.

После уроков я пошел в ее комнату и постучал в дверь, она открыла с видом: Что такое? Теперь-то тебе чего надо? Толстячок, от тебя бед уже хватило, я посмотрел через ее плечо в комнату, куда я до этого входил всего лишь однажды и где я понял, что, независимо от того, будем мы целоваться или нет, разговаривать мы не сможем. Пока молчание не стало слишком неловким, я сказал:

— Прости.

— За что? — спросила Лара, глядя в мою сторону, но все же не прямо на меня.

— За то, что игнорировал тебя. За все, — ответил я.

— Не надо было предлагать стать мои-им парнем. — Лара была очень хорошенькая, она хлопала ресницами, обрамлявшими большие глаза, круглые щеки казались очень мягкими, но все же их округлость напоминала мне лишь о худеньком скуластом лице Аляски. Но это я мог пережить — в любом случае, должен был пережить. — Мы могли-и бы просто быть друзьями-и.

— Я знаю. Я вел себя как идиот. Прости меня.

— Не прощай этого придурка, — прокричала из комнаты Кэти.

— Я тебя прощаю. — Лара улыбнулась и обняла меня, крепко сжав в области талии.

Я тоже обнял ее за плечи, ее волосы пахли фиалками.

— А я тебя не прощаю, — сказала появившаяся в дверях Кэти. И несмотря на то, что мы с ней были лишь едва знакомы, она не постеснялась дать мне коленкой по яйцам. Она довольно улыбнулась и, когда я согнулся от боли, добавила: — Вот теперь прощаю.

Мы с Ларой — без Кэти — пошли к озеру. И поговорили. Поговорили — об Аляске, о нашей жизни в прошедший месяц, о том, что ей приходилось скучать и по мне, и по Аляске, а мне — только по Аляске (в общем, верно). Я рассказал ей правду, насколько мог себе позволить, и про петарды, и про то, как мы ходили в отделение Пелхэма, и о белых тюльпанах.

— Я любил ее, — сказал я. Лара сказала, что и она любила Аляску, я ответил: — Я знаю, но в этом как раз и кроется причина. Я ее любил — и после того, как ее не стало, лишился способности думать о чем-либо еще. Мне это казалось нечестным. Как будто бы я изменял.

— Не очень хорошая при-ичи-ина, — заметила Лара.

— Знаю, — ответил я.

Она тихонько рассмеялась:

— Ну хорошо. Если уж знаешь.

Я понимал, что злости этим не унять, но мы хотя бы разговаривали.

Когда кампус накрыла вечерняя темнота, под кваканье лягушек и жужжание недавно воскресших насекомых мы вчетвером — Такуми, Лара, Полковник и я — пошли, освещаемые холодным серым светом полной луны, в Нору-курильню.

— Слушай, Полковник, почему вы зовете ее Норой-кури-ильней? — поинтересовалась Лара. — Это же больше на туннель похоже.

— Рыбаки называют такие места норами, — ответил тот. — Типа, если бы мы были рыбаками, мы бы тут рыбу ловили. А мы курим. Не знаю. По-моему, это Аляска придумала. — Полковник достал сигарету из пачки и бросил ее в воду.

— Ты офигел? — не понял я.

— Это ей, — объяснил он.

Я сдержанно улыбнулся и тоже бросил в воду сигарету. Потом я дал сигареты Такуми и Ларе, и они сделали то же самое. Они какое-то время кружили и прыгали в воде, увлекаемые течением, а потом скрылись из виду.

Я, хоть и не был религиозен, всякие ритуалы любил. Мне нравилось создавать взаимосвязь между действием и памятью. Старик рассказал нам, что в Китае есть специальные дни, которые посвящаются уборке на могилах, когда умершим можно сделать подношения. Я думал, что Аляска хотела бы покурить, так что, на мой взгляд, Полковник дал начало отличному ритуалу.

Он сам плюнул в речушку и прервал наше молчание.

— Забавно это — с духами разговаривать, — сказал он. — Не поймешь, сам ли ты выдумываешь их ответы или они действительно с тобой общаются.

— Я предлагаю составить список. — Такуми явно не хотелось лезть в такие дебри. — Что подтверждает версию о самоубийстве?

Полковник тут же извлек свой вездесущий блокнот.

— Она не нажала на тормоза, — сказал я, и Полковник принялся писать.

Плюс Аляска из-за чего-то ужасно переживала, хотя она и до этого уже не раз из-за чего-то ужасно переживала, и это не приводило к самоубийству. Мы рассмотрели версию, не являются ли цветы каким-то приношением самой себе — может, они были предназначены как раз для собственных похорон или типа того. Но решили, что это на нее не похоже. Да, она любила создавать атмосферу таинственности, но если уж ты распланировал самоубийство вплоть до похоронных цветов, то надо иметь и какой-то план, как именно ты собираешься покончить с жизнью, а знать, что поперек трассы I-65 как раз для этого будет стоять полицейская тачка, она не могла.

А что говорило в пользу несчастного случая?

— Аляска была чудовищно пьяна, может быть, она думала, что сможет проехать мимо полицейских, хотя я не знаю как, — предположил Такуми.

— Может быть, она уснула, — добавила Лара.

— Да, об этом мы думали, — ответил я. — Но если заснешь, вряд ли будешь ехать по прямой.

— Я пока не могу придумать способ это выяснить, не подвергая наши жизни опасности, — с серьезным видом заявил Полковник. — В общем, по ее поведению предположить, что она соберется покончить с собой, было нельзя. Ну, то есть она никогда не говорила о том, что хочет умереть, вещи свои не раздавала и все такое.

— Два пункта: напилась и не планировала наложить на себя руки, — констатировал Такуми.

Опять тупик. Тот же хрен, только сбоку. Придумать мы ничего нового уже не могли, нам нужны были новые факты.

— Надо все же узнать, куда она поехала, — сказал Полковник.

— Перед смертью она разговаривала только с нами и Джейком, — напомнил я. — Мы не знаем куда. Как понять-то, блин?

Такуми посмотрел на Полковника и вздохнул:

— Я думаю, что и в этом смысла нет. По-моему, только хуже будет, если мы узнаем. Я нутром чую.

— Ну а моему нутру надо это узнать, — возразила Лара, и только тогда я понял, что имел в виду Такуми в тот день, когда мы вместе душ принимали, — может быть, мне и посчастливилось с ней поцеловаться, но монополии на чувства к Аляске у меня не было; все это имело значение не только для нас с Полковником, не мы одни хотели понять, как она погибла и почему.

— Тем не менее, — признал Полковник, — мы застряли. Кто-то из вас должен придумать, что делать. У меня больше никаких идей по поводу путей расследования нет.

Он швырнул бычок в речку, встал и пошел прочь. Мы двинулись за ним. Даже признав поражение, он оставался нашим Полковником.

через пятьдесят один день

ПОСКОЛЬКУ РАССЛЕДОВАНИЕ ЗАШЛО в тупик, я снова принялся читать литературу по религиоведению, что, похоже, радовало Старика, особенно на фоне того, что в последние полтора месяца я проваливал все его внезапные тесты. В ту среду нас ожидало следующее задание: «Приведите пример буддистского коана». Коан — это такое подобие загадки, которое, по мнению дзен-буддистов, может подтолкнуть человека к просветлению. Я написал про Банзана. Однажды он шел по рынку и услышал, как кто-то попросил у мясника лучший кусок мяса. Тот ответил: «У меня в магазине только лучшее. Ни одного не лучшего куска нет». Услышав это, Банзан понял, что лучшего и худшего не существует, что такие оценки не имеют реального смысла, потому что есть только то, что есть, — и бдыщ, он достиг просветления. Когда я читал об этом накануне, я думал, не может ли и со мной случиться то же самое — вдруг я в один прекрасный момент пойму Аляску, познаю ее, выясню, какую роль я сыграл в ее смерти? Но я не был уверен в том, что просветление может быть подобно удару молнии.

Когда мы сдали работы, Старик взял свою палку и, не вставая, указал на цитату из Аляскиной курсовой, которая за это время уже значительно поблекла.

— Давайте-ка прочтем одно предложение на девяносто четвертой странице этого увлекательного введения в дзен-буддизм, которое я задал вам изучить на этой неделе. «Всему, что возникает, суждено исчезнуть», — процитировал Старик. — Всему. Вот кресло, на котором я сижу. Его кто-то сделал, а когда-нибудь его не станет. Меня самого не станет, может быть, даже раньше, чем кресла. И вас тоже не станет. Клетки и органы, составляющие ваш организм, некогда появились, и когда-нибудь им будет суждено исчезнуть. Будде было известно то, что ученые доказали только через тысячи лет после его смерти: уровень энтропии растет. Все рассыпается.

Все мы уходим, вспомнил я, и это касается и быков и бычков, Аляски-девчонки и Аляски-штата, поскольку ничто не вечно, даже сама Земля. Будда говорил, что страдают люди из-за своих желаний, и когда мы избавимся от желаний — мы избавимся и от страданий. То есть когда перестанешь хотеть, чтобы все навсегда оставалось как есть, перестанешь страдать из-за того, что все меняется.

«Когда-нибудь никто и не вспомнит, что она вообще когда-то жила на этом свете», — записал я в тетради. И добавил: «И про меня не вспомнят». Память же тоже не вечна. И тогда, получается, от тебя не остается ничего, ни призрака, ни даже его тени. Поначалу Аляска не оставляла меня ни на минуту, даже во сне, а теперь, по прошествии всего нескольких недель, ее образ уже начал ускользать, распадаться в сознании, и не только в моем, — она как будто бы умирала повторно.

Полковник, который с самого начала руководил расследованием и которому было крайне важно понять, что же случилось в ту ночь, в то время как я сам думал лишь о том, любила ли она меня, сдался, так и не найдя ответов. А мне имевшиеся у меня ответы не нравились: Аляска, похоже, мало значения придала тому, что случилось между нами, раз уж даже Джейку об этом не рассказала; наоборот, она с ним любезничала, не дав ему никакого повода заподозрить, что всего за несколько минут до этого я целовал ее пьяные губы. А потом в ней что-то щелкнуло, и то, что некогда возникло, начало распадаться.

Может быть, другого ответа мы уже не получим. Ее не стало, потому что так бывает со всем. Полковник, похоже, смирился с этой мыслью, но расследование, которое он начал, стало теперь тем единственным, что не давало пропасть мне, и я еще надеялся на озарение.

через шестьдесят два дня

В СЛЕДУЮЩЕЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ я проснулся, только когда солнце поднялось уже довольно высоко, пробилось сквозь жалюзи и уронило луч мне на лицо. Сначала я укрылся с головой одеялом, но мне стало нечем дышать, так что я встал и решил позвонить родителям.

— Майлз! — воскликнула мама даже прежде, чем я поприветствовал ее. — Мы установили определитель номера.

— И он каким-то чудесным образом угадывает меня, даже когда я звоню с автомата?

Она рассмеялась:

— Нет, просто пишет «автомат» и код региона. Остальное я сама вычислила. Как ты там? — заботливо спросила она.

— Нормально. Я, правда, отстал по некоторым предметам, но теперь я снова взялся за учебу, так что надеюсь наверстать, — сказал я, и это практически целиком было правдой.

— Я понимаю, что тебе сейчас тяжело приходится, дружок, — ответила мама. — Кстати! Знаешь, с кем мы столкнулись вчера на вечеринке? С миссис Форестер. Она у тебя вела в четвертом классе! Помнишь? Она тебя не забыла и очень хорошо о тебе отзывалась, мы поговорили… — Я, конечно, был рад слышать, что миссис Форестер высоко ценила меня в четвертом классе, но слушал я лишь вполуха, разглядывая каракули на покрашенной белой краской сосновой стене по обеим сторонам от телефона в поисках чего-нибудь новенького, что удастся разгадать («У Лэйси — пятница, 10» — о вечеринке выходников, это я понял) —…вчера мы ужинали с Джонстонами, и, к сожалению, по-моему, твой папа перебрал вина. Мы играли в шарады, и он был просто ужасен. — Мама рассмеялась.

Я чувствовал себя очень уставшим, но кто-то утащил стоявшую ранее у автоматов лавочку, поэтому я опустил свою костлявую задницу на твердый бетонный пол, натянув металлический телефонный провод и подготовившись выслушивать длинный мамин монолог, и вдруг подо всеми каракулями я увидел нарисованный цветочек. Двенадцать продолговатых лепестков вокруг закрашенной сердцевинки на белой, как маргаритка, стене. Маргаритки, белые маргаритки, я вдруг услышал ее голос: Толстячок, что ты видишь? Смотри, — и я увидел, как она сидит тут пьяная, треплется ни о чем с Джейком. Что ты делаешь? — Ничего, просто рисую, просто рисую. О, господи!

— Майлз?

— Да, мам, извини. Чип пришел. Мы заниматься собирались. Мне пора идти.

— Ты потом еще перезвонишь? Папа наверняка тоже хочет с тобой поговорить.

— Ага, мам, да, конечно. Я люблю тебя, не забывай. Я пойду, пока.

— Я, кажется, кое-что нашел! — закричал я Полковнику, спрятавшемуся под одеялом, но мой возбужденный призыв и вероятность того, что я что-то — хоть что-то — нашел, немедленно подняли его на ноги.

Он спрыгнул со своей полки. Прежде чем я успел что-то сказать, он наклонился, поднял рубашку и майку, в которых ходил накануне, напялил их и вышел вслед за мной.

— Смотри, — показал я, и он опустился на корточки.

— Да. Это ее. Она всегда такие цветочки рисовала.

— Помнишь, она и Джейку сказала: «Просто рисую». Он спросил ее, что она делает, а Аляска ответила: «Просто рисую», а после этого воскликнула «О, господи» и распсиховалась. Она нарисовала цветок и что-то вспомнила.

— У тебя отличная память, Толстячок, — признал Полковник, а я не понял, почему он к этому так равнодушен.

— А потом психанула, — повторил я, — и взяла тюльпаны, пока мы убежали за петардами. Глядя на свой рисунок, она вспомнила что-то там, что она забыла, и из-за этого распсиховалась.

— Вероятно, — ответил Полковник, все еще глядя на цветок — пытаясь, наверное, увидеть его глазами Аляски. Потом он наконец поднялся и сказал: — Впечатляет, Толстячок. — И похлопал меня по плечу, словно тренер, довольный своим учеником. — Но все равно непонятно, что именно она забыла.

через шестьдесят девять дней

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ПОСЛЕ обнаружения цветка я смирился с тем, что эта находка нам ничего не скажет — все-таки я не Банзан в мясной палатке, — к тому же воскресли растущие вокруг кампуса клены, а уборщики снова принялись стричь траву на газонах, и мне стало казаться, что мы потеряли ее окончательно.

После обеда мы с Полковником зашли в лес недалеко от озера и выкурили сигарету на том самом месте, где так много месяцев назад нас поймал Орел. Незадолго до этого закончилось собрание, на котором Орел объявил, что около озера будет построена игровая площадка имени Аляски. Да, она любила качаться, но игровая площадка? Лара на собрании высказалась — не сомневаюсь, что впервые в жизни, — что надо придумать что-нибудь поприкольнее, что-то такое, что Аляска сама хотела бы сделать.

И теперь, сидя на замшелом полусгнившем бревне, Полковник сказал:

— Лара права. Надо что-то сделать в ее память. Прикол какой-нибудь. Что-нибудь, что ей бы понравилось.

— Мемориальный прикол, что ли?

— Именно. Прикол памяти Аляски Янг. Можем сделать это ежегодной традицией. В общем, вот что она в том году придумала. Но хотела отложить на потом, на последний год учебы. Но идея хороша. Очень хороша. Это войдет в историю.

— Так ты суть мне расскажешь? — спросил я, вспоминая те времена, когда они с Аляской отказывались посвящать меня в свои планы по поводу «Ночи в сарае».

— Конечно, — ответил он. — Называться это будет «Низвержением парадигмы патриархата».

А потом Полковник все рассказал, и я должен признать, что Аляска оставила нам королевский план, «Мону Лизу» школьных отрывов, которая станет апофеозом всех самых прикольных выходок учеников Калвер-Крика. Если Полковник сможет его воплотить, этот день навеки останется в памяти всех, его переживших, а Аляска заслуживала именно этого. И, что лучше всего, в этой задумке не было таких пунктов, за которые могли исключить из школы.

Полковник встал и стряхнул мох и грязь со штанов:

— Думаю, мы обязаны сделать это во имя Аляски.

Я согласился, хотя она задолжала нам ответы на наши вопросы. Если она где-то там, наверху, или тут, рядом, или где-то еще неподалеку, может, она хоть посмеется. И тогда, возможно — всего лишь возможно, — даст нам подсказку, которую мы так жаждем получить.

через восемьдесят три дня

ДВЕ НЕДЕЛИ СПУСТЯ Полковник вернулся с весенних каникул с двумя тетрадями, содержащими план предстоящей операции в мельчайших подробностях, там были и схемы местности, и целых сорок страниц, исписанных в два столбика теми проблемами, с которыми мы можем столкнуться, и способами их решения. Все время было просчитано до десятой доли секунды, расстояния — до сантиметров. Полковник проверил все расчеты еще раз — его пугала мысль о том, что мы можем ее подвести.

В то воскресенье он проснулся поздно. Я читал «Шум и ярость», что, по-хорошему, надо было сделать еще в середине февраля. Услышав, что он заворочался, я посмотрел наверх. Полковник сказал:

— Надо собрать нашу группу.

Мне пришлось выйти из дома, на улице стоял пасмурный весенний день. Я разбудил Лару с Такуми и отвел их в сорок третью. Команда, принимавшая участие в операции «Ночь в сарае», была собрана в полном составе — ну, по возможности полном — для обсуждения нового плана, «Прикола памяти Аляски Янг».

Мы втроем уселись на диван, а Полковник встал перед нами и изложил свой план, распределив наши роли. В таком возбуждении я видел его только до. Закончив, он спросил:

— Есть вопросы?

— Да, — сказал Такуми. — Это что, серьезно, может получиться?

— Ну, во-первых, надо найти стриптизера. А во-вторых, Толстячок должен как-то раскрутить отца.

— Ладно, — согласился Такуми, — тогда за дело.

через восемьдесят четыре дня

КАЖДУЮ ВЕСНУ в какую-нибудь из пятниц ученики Калвер-Крика после обеда освобождались от уроков, и все, включая преподавательский состав и обслуживающий персонал, собирались в спортзале. Это называлось «День выступлений». Выступлений было два — обычно приглашались знаменитости или политики незначительного масштаба, такие, кто соглашался прочитать лекцию в школе за жалкие триста баксов, выделенные бюджетом. Младшие классы выбирали одного гостя, старшие — второго, и любой, кто хоть раз бывал на этом «Дне выступлений», признавал, что это невыносимая скучища. Мы планировали слегка встряхнуть это мероприятие.