По ту сторону жизни Демина Карина
Или все-таки… Сегодня золотая лихорадка есть, а завтра нет, и пошли убытки.
Я почесала кончик носа, мысленно одобрив принятое когда-то решение. Долго Остербойское товарищество не протянет… наверное.
– Но… но как же?
– Никак не сожрет, – уверившись, что прямо сейчас я нападать не стану, жандарм приободрился. – Даже у нежити желудок имеет ограниченный объем. Некоторые виды, правда, при наполнении его имеют обыкновение извергать свежесожранное…
Несожраннный инквизитор пошевелился и открыл второй глаз. В них мне привиделся немой вопрос.
– Однако и в этом случае остается немалый объем биологического материала для проведения экспертизы.
– К-какой, к матери твоей, экспертизы?! – вскипел дядюшка. А амулетик надеть не решился, благоразумный ты наш… поэтому и нервничает, привык к дармовой силушке.
– Криминалистической. – Жандарм сдавил серебряную ласточку на лацкане, отправляя сигнал в участок. Стало быть, не пройдет и четверти часа, как прибудет подкрепление.
Странно, что они вообще малыми силами сунулись. Или… два трупа и чем меньше свидетелей, тем лучше… а в толпе за всеми не уследишь, вдруг да заприметит кто лишнего?
– И что исследовать станут? – поинтересовалась я, поддержания беседы ради.
А заодно медленно наклонилась над Диттером. Медленно – ибо нервы у жандармика слабые, приключенческим чтивом расшатанные, еще пальнет… и попадет сдуру, а мне потом с заклятым серебром разбирайся. Может, для нынешнего моего организма особого вреда не будет, но рисковать не хотелось.
– Кости, – подумав, ответил полицейский. С меня он не спускал настороженного взгляда. – Степень погрызенности. И следы погрызов будут сличать со строением челюстей.
– Это важно, – поддела когтем шнур, но тот оказался довольно-таки прочным.
Диттер лежал тихонько, явно не совсем осознавая, где находится и что вокруг происходит.
– А еще концентрацию желудочного сока, – паренек слегка зарделся. – В последнем номере «Нежитиеведения» была статья уважаемого мэтра Крюнгерхдорфа…
А я номерок пропустила. Впрочем, доставляли почту исправно, значит, будет в библиотеке. Как раз и ознакомлюсь. Работы мэтра и в моей душе находили отклик…
– …что концентрация желудочного сока у ряда видов индивидуальна, к тому же различается содержанием некоторых белковых компонентов…
Шнур поддался. Путы и вовсе развеялись, стоило лишь подумать, и Диттер с немалым облегчением пошевелил руками.
– Он… двигается, – слегка запинаясь, произнесла Нинелия.
– Это агония.
– Двигается!
– Мэтр Брюхгирненнер, наш специалист по вскрытию, утверждает, что в некоторых случаях физическая активность тела сохраняется часами…
Диттер закашлялся.
– А… может, он того… – Нинелия сделала шажочек к двери.
– Невозможно, – веско заметил жандарм. – Способность к трансформации не передается ни через погрызы, ни через ослюнение…
– Я его не слюнявила! – Нет, это уже и не безумие даже, а дурная комедия. – И не грызла.
А то мало ли… пойдут слухи, потом не разгребешь. Знаю я местных сплетников, будут со смаком описывать, как я облизывала свежепреставившегося дознавателя с целью поднять оного из мертвых. И главное, что свидетели найдутся, а здравый смысл и даже вполне себе здравствующий Диттер – не аргумент.
– И половым путем тоже…
Может, этому умнику просто шею свернуть? А что, хрусь и все…
– Я жив, – Диттер соизволил подать голос.
– Это еще доказать надо! – Дядюшка Мортимер был настроен скептически. – Может, он тоже… и вообще, даже если жив, еще не значит, что в своем уме!
На редкость здравая мысль, жаль, что не в нашу пользу.
– Проверить просто, – Диттер коснулся пальцами плеча, потом что-то такое сделал, и мне стало неуютно.
Очень неуютно. Настолько неуютно, что я сама не заметила, как вновь на потолке оказалась.
Нет, я знала, что Плясунья и Осиянный не слишком-то ладят, но вот… ощущение, что с меня шкуру содрать попытались и, главное, не совсем безуспешно. А еще понимание, что знак, на долю мгновения вспыхнувший над головой Диттера, способен меня упокоить. Окончательно. И главное, ему ни кол не понадобится, ни пули зачарованные, ни… достаточно захотеть.
Я зашипела. Вот значит, на что кузина рассчитывала.
Знала? Откуда? Я ведь… я читала об инквизиции… приличный некромант должен знать, с кем его с высокой долей вероятности сведет судьба, но вот… в книгах писали о противостоянии, равновесии, договоре, который обе стороны блюдут с тщательностью завзятых бюрократов… Я знала, что есть у них способы остановить разгулявшуюся тьму, но вот чтобы… а кузина… ишь, поблескивает глазами.
– Убей ее! – велела она.
А Диттер стер знак и поинтересовался:
– С какой стати? Оружие уберите, будьте любезны…
В зеленой гостиной из зеленого были лишь шторы и коллекция нефритовых статуэток в стиле локхау. Вполне вероятно, статуэтки были настоящими и представляли немалую ценность, как и каждая вторая вещь в этом доме, но я к ним привыкла как к предмету интерьера…
– Я… я не знала… – Кузина старательно всхлипывала, прижимая то к одному, то к другому глазу кружевной платочек. – Я лишь… Что теперь будет?
Вот и мне интересно. За такие шуточки, говоря по правде, каторга грозила или, если у судьи случился приступ любви ко всему живому, вечная ссылка. Но что-то подсказывало, кузина выкрутится.
Диттер молчал. Тянул укрепляющий отвар, морщился, то ли от вкуса, то ли от слез кузины. Тетушка хлопотала, уверяя бедняжку, что все поймут… нельзя же из-за недоразумения жизнь девочке ломать.
Дядюшка Мортимер пыхтел и судорожно пытался сообразить, где выгода. На кузину с ее страданиями ему было глубоко плевать, но вот поодиночке у них шансов против меня не было.
– Я… мне… ромала встретилась… она сказала, что на мне венец безбрачия, – кружевной платочек замер в дрожащей руке. – Что поэтому ничего не складывается…
– А не потому, что ты мелкая потаскушка? – поинтересовалась я. И получила полный ненависти взгляд. – Что? Не так давно с одним кувыркалась. Я сама видела, что кувыркалась, так что не строй из себя оскорбленную невинность. А сегодня к другому полезла.
Даже я себе подобного не позволяла. Нет, любовники у меня были. Всякие. Но песен о любви я никому не пела и уж тем более не пыталась разум подчинять.
Кузина пошла пятнами и жалобно проблеяла:
– Это… это все зелье… – И новая мысль показалась ей на редкость удачной. Она прижала пальчики к вискам. – Я… я плохо помню, что со мной было…
– Разве можно покупать зелья у ромал! – воскликнул дядюшка, причем возмущение его было столь притворно, что, кажется, он сам себе не поверил.
– Бедная моя девочка… – Тетушка поцеловала дочь в макушку. – Ты так страдаешь… бедняжка тоже пострадала… будет совершенно бесчеловечно угрожать ей судом… любой поймет, что она не виновата.
Диттер прикрыл глаза. И тетушка замерла. А кузина и вовсе дышать перестала. Он пострадавшая сторона, и, чтобы эти курицы ни пели, как решит, так и будет. И судья разбираться не станет: кому охота ссориться со Святым престолом, особенно в ситуации столь однозначной.
Ромалы…
Да, ромальские шептухи еще та зараза. И заморочить способны, и внушение слабенькое навесить, чтобы потом за снятие его стрясти последние гроши. И совести у них не особо, точнее, гаджо она не касается, но… их ворожба иного свойства.
Травы?
Да, используют, но в основном дорожные, обычные. И силу из них не тянут, скорее пишут свою… да и ни одна ромалка в здравом уме не рискнет делать что-то настолько противозаконное. Во всяком случае, не для чужака… максимум – любовный эликсир с легким возбуждающим эффектом…
– Она… она так говорила… говорила… простите, я не помню… – Кузина смежила веки и сползла на стуле. – Совершенно не представляю, как… я ведь никогда прежде… шла из храма… молилась Невесте… наверное, она там всех поджидает.
– И сколько вы отдали? – поинтересовался Диттер.
– Все… все, что было… двадцать марок и золотое кольцо… прости, мама, я не сказала… мне было так… так стыдно…
Я фыркнула.
Дядя Фердинанд постучал пальцем по записной книжке.
– Когда это произошло?
– Недавно… месяц назад…
Двадцать марок и золотое кольцо? Сомневаюсь, что оно имело хоть какую-то ценность, а значит, пошло бы по цене лома… Итого получается в сумме марок тридцать? Да одни ингредиенты потянут на сумму, в три раза большую…
Но я промолчала. Почему? Кузина… Судя по мрачному взгляду Полечки – что, не ожидал? – мальчик молчать не станет. А значит, пара дней и репутации милой крошки наступит конец.
Ей придется уехать. На год… два… десять. И если так, то смысл разбирательство затевать? Суд опять же… Она, как ни крути, часть семьи, а значит, трепать будут не ее имя, но мое… проклятье!
– Мамочка! – взвыла кузина, понимая, что дело пахнет каторгой. – Мамочка моя… я ничего плохого не хотела… чтобы на меня посмотрели… как на нее… чтобы меня тоже любили…
В разных позах.
– Суда не будет. – Диттер допил отвар и, отставив флягу, икнул. – Прошу прощения, но… у меня нет ни малейшего желания тратить время на судебные разбирательства.
Кузина бросила на него взгляд, весьма, как по мне, далекий от благодарности.
– Но леди Осборн придется проявить благоразумие…
Покаяние. И рекомендательное письмо настоятельнице Бернской обители… Что ж, полгода в монастыре, глядишь, и добавят кузине если не смирения, то всяко мозгов. Да и сплетни поутихнут. Большей частью.
Глава 8
– Почему? – этот вопрос я задала Диттеру, когда тот отвлекся от созерцания разгромленных покоев. Явно гадал, тут ему оставаться – кровать не пострадала – или же рискнуть и потребовать новую комнату.
Я не мешала. Мне даже было любопытно, что победит: здравый смысл или скромность.
– Простите?
– Почему вы ее отпустили? Эта сказка про ромалу… вы ведь понимаете, что не было никакой ромалы…
– Но при наличии хорошего защитника доказать этот факт было бы затруднительно.
Диттер тронул искореженную проклятьем створку. И носок поднял, пожеванный, обслюнявленный, но с виду вполне целый.
– Боюсь, новые правила и ограничения… не всегда способствуют процессу дознания.
Это да, раньше было проще. Иглы под ногти и никаких адвокатов.
– Ваша родственница сошлется на провалы памяти, слабое здоровье… Лекари подтвердят, что и она находилась под действием зелья… если наносила на кожу, то что-то проникло в кровь, так что остаточные эманации зафиксируют. А уже там…
Он обошел темные пятнышки. А мое противоядие паркет попортило. Да уж… повезло ему, что живым остался. Выходит, не такой он и заморенный, каким выглядит.
– Но ведь дело не только в этом?
– Не только. У меня тоже репутация есть и… не хотелось бы прослыть неудачником, которого едва не подчинила сельская недоучка…
Это он зря. Городок наш, пусть и не так чтобы велик, но не настолько же, чтобы деревней его обзывать.
– Понятно… в этом доме полно свободных комнат. Выбирайте любую.
Я развернулась.
– Спасибо, – донеслось в спину.
Да не за что…
Рассвет я встречала в лаборатории. Ждала даже. С любопытством и готовностью отступить в тень, если истории о непереносимости солнечного света окажутся правдой. Но нет. Огненный шар привычно показался над Гюртербродским лесом. Небо посветлело. Пошло пятнами – желтыми, розовыми, алыми… пожалуй, это было красиво.
В той моей жизни тоже случались рассветы. И пьяноватые. И дурманные. В компаниях сомнительного свойства. И были они красивы, в смысле, рассветы, а не компании, но не хватало им чего-то… покоя? Я сидела на подоконнике, любовалась солнцем и вертела в пальцах черный флакон с остатками зелья.
Инквизитор не спрашивал. Кузина молчала, проявив редкостное здравомыслие.
А я… я в жандармерии не служу, и раз уж дело решили не заводить, то… откуда он взялся у кузины? Зелья осталось не так чтобы много. Состав я расшифровала, а соотношение компонентов и, главное, магический рисунок не снимешь – материала недостаточно.
Что остается? Спрятать в сейф. Там у меня изрядно всякого хранится… а пока… пока подумаю, например, над тем, что делать с дознавателем.
Не то чтобы он меня раздражал, но… неприятно как-то иметь рядом с собой человека, способного упокоить щелчком пальцев. С другой стороны, ничего не дается даром, особенно если это касается божественного. И равновесие… если он может, то и я…
Как? Спуститься бы в храм, поговорить с Плясуньей… Она не ответит. Она редко снисходит до людей, но вдруг да в намоленных стенах здравая мысль забредет в голову?
Но я сидела. Любовалась солнцем.
И осмелев, открыла окно – толстое стекло, щедро сдобренное чарами, искажало мир – и подставила лицо рыжим лучам. Закрыла глаза. Вдохнула терпкий воздух…
Хорошо. Жить хорошо. Даже если ты умер.
Спустя три дня в городской ратуше при изрядном количестве народа, который у нас любит разного рода сборища, не делая особой разницы между ярмаркой и публичной казнью, состоялось торжественное оглашение. И мэр долго и восторженно вещал о воле богов. Чуде. И благодати, которая вместе с моей персоной снизойдет на город. Это он, конечно, зря… У Плясуньи, как показывают хроники, собственное понятие о благодати.
Левый глаз мэра подергивался, в правом виднелась тоска по упущенной выгоде: о некоторых наших проектах дражайшие родственники не знали, а следовательно, вряд ли додумались бы потребовать возврата долгов. Мэр то и дело хватался за грудь, кривовато улыбался. Кивал. И смахивал кружевным платочком притворные слезы. Городской казначей был куда более сдержан.
– Я рад за вас, – неискренне проскрипел он, сунув в руку мятый чек.
Вот это правильный человек. Пренеприятный, конечно, но к финансовым обязательствам относится крайне серьезно. Подозреваю, что исключительно благодаря его усилиям город еще не растащили.
Играл оркестр.
Родственнички кривились, верно, от избытка чувств. Дети, которым было глубоко наплевать как на богов, так и на причину праздника, хлопали хлопушками. Ветер носил конфетти. Дамы обсуждали мой наряд и моральный облик… Не то чтобы я подслушивала, но эти две темы в нашем захолустье всегда были актуальны. Некоторые поглядывали на инквизитора, однако ввиду замученного вида и на редкость дрянного костюма – где он только раскопал этакое убожество – особого интереса его персона не вызвала.
В общем… жизнь или недо-жизнь шла своим чередом.
Торжественный обед в ратуше порадовал канапе с подгулявшей семгой, свежими клубничными булочками и прилипшим ко мне мэром.
– Дорогая, я так рад… так безумно рад, – с хорошо отрепетированным восторгом щебетал он, ухватив меня за ручку. Было время, когда хватать он пытался за другие места – наш дорогой мэр еще тот сладострастник и известный прелюбодей, – но пара проклятий, и общение наше перешло сугубо в деловую плоскость. – Но вы же понимаете, что обстоятельства сложились… не самым удачным образом…
– Не хотите ли вы сказать, что я больше не ваш партнер? – я широко улыбнулась.
Очень широко. Так, чтобы клыки видны были. А что, раз уж выросли, то и от них польза иметься должна. Мэр отчетливо вздрогнул, но он был политиком в седьмом колене – род их давненько уже присосался к благодатным жилам городской казны – и поэтому быстро взял себя в руки.
– Что ты, дорогая… как можно… я только о тебе и думал… но дела… ты лучше, чем кто бы то ни было понимаешь, как промедление сказывается на бизнесе… а ждать твоего… гм… возвращения… мы никак не могли… как и включить в состав учредителей…
Все-таки он попытался меня обмануть.
Конечно, где-то я его понимала. Переписывать устав недавно созданного сообщества – еще та морока, однако это не значит, что я позволю сделать из себя жертву обстоятельств.
Я сама подхватила мэра под локоток и, наклонившись к самому уху, прошептала:
– Двести тысяч…
– Что?
– Двести тысяч… вернете в течение недели. Вы же тоже деловой человек, – я сбила пылинку с лацкана. – И понимаете, как сложно слабой девочке в таком запутанном мужском мире… всяк норовит обидеть, обмануть… и бабушка мне запретила верить кому-то на слово. А нет бумаг, нет и денег…
– Денег нет…
– Вот и я о том, – согласилась я, сжимая руку.
– Они в дело вложены…
– В чужое, заметьте… в совершенно чужую мне компанию… но у меня хотя бы расписки остались.
Он пыхтел. И сопел. И губа отвисла, а на высоком челе, в котором наши борзописцы усматривали признак благородства – писаки в городе уживались лишь с правильным, согласованным при городской управе зрением, – отразилась судорожная работа мысли. Само собой, расписки у меня имелись, я не настолько наивна, чтобы вкладывать деньги в сомнительного свойства проект, не оставив себе возможности получить их обратно. И в свое время мэр три недели маялся, не зная, как поступить: попытаться найти другого инвестора, что не так-то просто, или же согласиться с моими весьма скромными требованиями. И предъявить мне было что…
– Хорошо, – прошипел он, выдергивая руку. – Я исправлю бумаги… нужна будет подпись…
– Всегда рада.
Я не удержалась и поцеловала мэра в лысоватую макушку.
– Вы просто прелесть…
Он налился опасной краснотой. Совсем себя не бережет, на государственной-то работе… ему бы отдохнуть, тем более что есть где – на долю мэра приходилось около трети местных курортов… традиционно.
– А вы опасный человек, – заметил Диттер.
Как подошел, я не услышала, и мне это, пожалуй, не слишком понравилось. Как и тарталетка в его руке.
– Выбросьте эту пакость немедленно, – велела я и тарталетку забрала, пристроив на поднос проходившего мимо официанта.
– Но…
– Вы что, никогда на фуршетах не бывали? – с подноса я сняла бокал шампанского, который и сунула инквизитору. – Есть здесь можно, только если у вас запор…
Он хмыкнул. И шампанское пригубил… и проводил уплывшую тарталетку печальным взглядом. Бедолага… а ведь к завтраку не вышел. Он вообще ел как-то крайне мало, а любезный Гюнтер пожаловался, что и от виски наш гость отказывается. Солодового. Пятнадцатилетней выдержки. Сволочь этакая…
– Хотите, – настроение у меня было вполне благостным, – я вас в приличное место свожу?
– Нет.
– Почему?
– Да как-то не привык, чтобы меня девушки по ресторанам водили…
Я фыркнула. Забавный… но это даже мило… определенно, мило…
– Дорогая, не представишь нас? – Глава жандармерии с ходу производил самое благоприятное впечатление. Герр Герман был высок, статен и благообразно сед. Военная его выправка весьма гармонировала со строгим зеленым мундиром, который он, из скромности врожденной, не иначе, украшал лишь одною медалькой.
Серебряной звездой Акхара.
– Это Диттер. – Я подхватила инквизитора под ручку. Все-таки в местном обществе свое надо при себе держать. Это они внешне все такие распрекрасные, а глазом моргнуть не успеешь, как сопрут, присвоят и скажут, что так оно и было. – Дознаватель. Старший. А это герр Герман. Глава жандармерии, дядюшкин закадычный друг и большой шельмец.
Герман захохотал. Смеялся он громко, с большим энтузиазмом, показывая, сколь ему весело. Вот только взгляд оставался ледяным. Меня он не любил. Мягко говоря. И порой мне даже казалось, что он всякий раз прикидывает способ, каким будет избавляться от тела… или учить жизни. Учить жизни, по словам девочек, он любил. И делал это умеючи, всякий раз доводя до грани, но не калеча… Страшный человек.
– Она всегда была такой оригиналкой… – Он пожал Диттеру руку и тот рукопожатие выдержал. А хватку Германа не всякий вынести способен был.
Диттер даже не поморщился.
– К нам тут из вашего ведомства редко заглядывают, – доверительно произнес он и, прицокнув языком, добавил: – Что, черная чахотка? Это правильно, что к нам приехал… У нас тут климат подходящий. Источники. Грязи лечебные… Глядишь, и поживешь еще чутка…
– Спасибо.
А вот теперь Диттер злился. Я же задумалась. Чахотка – это плохо. А черная – очень и очень плохо. Если с обыкновенной целитель – не всякий, само собою, но благословенный, – справится, то против черной средства нет. Болезнь, усиленная проклятьем, медленно пожирает человека изнутри.
Смерть поганая. Медленная. Болезненная. Кости становятся мягкими, мышцы атрофируются. Тело отказывается принимать пищу. И лишь морфий приносит какое-никакое облегчение. Потом тело начинает гнить и… право слово, как по мне, то милосердней призвать Плясунью, чем милостью лекаря удерживать бедолагу в мире живых.
Герман отошел. А Диттер проводил его взглядом. Недобрым таким…
– И как давно? – поинтересовалась я, отбирая бокал. Шампанское? Виски… и как минимум из нижнего погреба, где еще дед мой собрал самые изысканные сорта.
Морфий… Надо будет Марку отписаться, у него, помнится, был лучший морфий в этом треклятом городе. А то ж с Диттера станется в аптеку пойти, там же порошок разбавляют безбожно. Аптечным морфием только детские колики унимать, это каждый знает.
Кроме моего бестолкового дознавателя.
– Год, – он не стал отнекиваться.
И притворяться, будто Герман ошибся. Поморщился слегка. А я… год – это много… для больного черной чахоткой почти неоправданно много.
– Благословение, но… и оно лишь отсрочку дает, – сказал он. – Мне куда интересней, как он узнал.
А ведь и вправду… Герр Герман у нас, конечно, мерзавец талантливый, но не настолько, чтобы с одного взгляда диагнозы ставить. Он вообще от целительства далек несказанно. И значит… значит, нашептали.
Кто?
Друзей у него, как и у дядюшки, много. Должников еще больше. И быть может, отыскался среди них кто-то, с ведомством Диттера связанный. Кажется, подобная мысль и дознавателю моему в голову пришла. Ишь ты, скривился. Или больно?
– Хочешь, уйдем? – предложила я, озираясь.
Тени-лакеи, закуски, выпивка. Яркие платья дам. Скучные мужские разговоры… Дела, которые решаются, раз уж случай выпал. Сплетни, что гуляют, обрастая новыми и новыми подробностями… Драгоценности, цветы, тоска смертная.
Фальшивят уставшие музыканты…
Глава 9
– Хватит! – резкий голос прервал почти-тишину. – Что ты будешь мне говорить? Это не мои туфли! Я тебе говорю, жмут они!
Старуха в темно-лиловом платье, украшенном аметистами, замахнулась веером на скучного типа.
– Мои не жали, а эти жмут… и веер подменили… ты посмотри, какого он цвета…
Мужчина с вялым лицом и разобранными на пробор волосами попытался подхватить старуху под локоток. Но вдова Биттершнильц отличалась не только склочным нравом, но и немалой для своих восьмидесяти девяти лет силой.
– Руки убери, поганец! – рявкнула она и к просьбе присовокупила шлепок веером по бледной ладони. – Будет он мне тут… я еще не в маразме…
На этот счет мнения в городе разнились, все же старуху здесь любили еще меньше, чем меня. Но я готова была поспорить на половину своего состояния, что фрау Биттершнильц до маразма далеко. Дела свои она вела сама и жестко. Помнится, единственный управляющий, который дерзнул обворовать бедную старушку, по сей день отрабатывал долг где-то в медных рудниках.
– Туфли не мои… подменили туфли… веер подсунули другой, – она говорила громко, а вот взгляд… взгляд ее был непривычно растерянным. Будто она прекрасно понимала, сколь нелепы ее претензии.
Веер подменили.
– Дорогая, – я потянула Диттера за собой, а он не стал сопротивляться. – Я так рада тебя видеть…
Я клюнула вдову в сухую щеку.
Она не пользовалась пудрой. И кремами от морщин. Не носила шиньонов, собирая поредевшие свои волосы в строгую гладкую прическу.
– Что случилось.
– Веер подменили, – старуха с несвойственной ей готовностью оперлась на мою руку. – Видишь? Он лиловый… а был цвета фуксии… не подходит… я подслеповата стала… тут только увидела… не подходит.
– Бабушка… – тип, которого, признаться, я видела впервые – впрочем, с недоброй старушкой мы пересекались нечасто, попытался отбить у меня добычу. Это он зря… веер, может, к платью и не подходил – странно, кстати, ибо в мастерской мейстера Гульденштрассе весьма ревностно относились к деталям, – но вот сделан был на совесть. И на макушку опустился с характерным стуком.
– Изыди, – велела вдова. А мне пожаловалась: – Совсем от него житья не стало… а ты деточка похорошела. Смерть тебе на пользу пошла.
– Попробуйте, может, и вам понравится.
Старушка хмыкнула и, вытащив из сумочки пачку цигарок, велела:
– Проводи меня до саду.
– Бабушка, там сквозняки…
– А ты, зануда, за шалью сгоняй… и заодно посмотри, где эту дрянную девчонку носит… Дорогая, не стой столпом. В твои года девица не только в постели двигаться должна… А это кто? Твой? Ты б его хоть приодела, право слово, прежде чем в приличное общество тащить…
Она, оправившись от приступа, старательно заговаривала мне зубы, правда, мы обе понимали, что слов недостаточно, дабы загладить инцидент.
На нас смотрели. С жалостью. И жадноватым любопытством.
– Ишь ты… повылуплялись, курицы… думают, я умом тронулась. Но ты же видишь? И туфли-то, туфли не мои… – в саду, окружавшем ратушу, даже летом было пыльно, заброшено и грязновато. Складывалось впечатление, что здешние розы, если и цвели не столько благодаря усилиям садовника, сколько вопреки им. Ныне же они щетинились колючками, угрожающе шевелили слегка подмороженными – укрыть их на зиму никто не додумался – ветвями и, казалось, стоит им дотянуться до несчастного, которому вздумалось прогуляться по саду, как жизнь его обретет безрадостный финал.
От роз я отодвинулась.
А старушка уселась на меченую птичьим пометом лавку, кинула веер и, наклонившись, с кряхтением сняла туфлю.
– Жмут… – Она пошевелила пальцами ноги. – И нечего говорить, что у меня ноги пухнут… это у них мозги пухнут.
Туфельки были бальными. И не совсем. Мягчайшая кожа изнутри, атласный чехол снаружи… камушки, бантики… и отпечаток стопы.
– Мне их когда-то на Островах стачали… взяла сразу две дюжины пар… нигде не делают больше такой обуви… а у меня ноги болят. – Старушка сняла и вторую туфлю, которую сунула Диттеру. – На вот… в городе вторых таких нет… Это меня еще моя бабка, чтоб ей посметрия легкого не досталось, редкостной тварью была, но дело знала… снаружи-то чего угодно навертеть можно. У нее обманок две коробки… под всякое платье. В атласе ноги стынут и вообще… будто босая…
От туфли резко пахло потом. И носили ее, пусть и по торжественным случаям, но не раз и не два… а главное, запах был старушечий. Неужели и вправду… деменция, сколь знаю, тем и опасна, что ее крайне сложно заметить вовремя. Сначала милые странности, легкая забывчивость, а глазом моргнуть не успеешь, и вот ты уже увяз в пучине склероза. И маразма.
И… интересно, а мне подобное грозит? Жизнь-то долгая, вернее, не совсем жизнь, но… хроники перечитать стоит. На всякий случай, так сказать.
– Дай сюда, – раздраженно велела вдова. – И послушай меня, деточка… я твою бабку хорошо знала… мы с ней дружили одно время, да… пока она у меня твоего деда не увела. Но то дела старые, кто их помянет… Она мне как-то конвертик принесла один. Велела отдать, если вдруг с тобой что-нибудь да случится… Когда случилось, я и припомнила, да только к чему мертвецам письма?
– Где?
Вдова прикрыла глаза.
– Веер подменили… и обувь тоже… думают, сделать из меня старушку убогую, но я-то знаю… и собаку подсунули другую… нашли шавку… куда Кики пропала? Я этому дуболому жандармскому говорила, а он только скалится… небось, взятку дали. Посади его.
Это было сказано Диттеру.
– А лучше на костер… Помнится, во времена моей молодости взяточникам руки рубили… действовало… ох как действовало… а теперь развелось… и почему? А потому что мотивация не та… в мотивации все дело. Так вот, дорогая… ты завтра навестишь старушку и глянешь, что к чему… а я тебе и письмецо передам.
Читать бесплатно другие книги:
