Лесная банда Сухов Евгений

© Сухов Е., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Глава 1

3 августа 1944 г. Связник

Поднявшись по узкому переулку, стиснутому с двух сторон невысокими средневековыми зданиями, Свирид Головня вышел к городской Рыночной площади. Последний раз в Станислав[1] он наведывался за неделю до его штурма Советской армией. В те дни город напоминал потревоженное птичье гнездо, опутанное плотной металлической паутиной.

Немцы подошли к обороне города со всей серьезностью. С восточной стороны ими была организована крепкая эшелонированная оборона. Перед первой линией траншей – шириной в двести метров – тянулись тщательно замаскированные минные поля. На рогатках была закреплена колючая проволока Бруно, а между ее рядами многочисленные полевые укрепления – рогатки и засеки, – которые, по замыслу их создателя, должны были замедлить наступательный порыв русских.

В направлениях, где ожидался прорыв тяжелой техники русских, для усиления фортификации установили танковые засады. Повсюду – во флангах, перед второй линией окопов, – взгромоздившись на господствующие высоты, немцы оборудовали долговременные огневые точки, многократно укрепленные бетонными плитами, способными выдержать авиационный удар.

В городе ужесточился пропускной режим. Прибыло огромное количество пехоты, артиллерийских и минометных подразделений. Увеличилась численность военной жандармерии, в чьи функции входило поддержание воинского порядка и должной дисциплины.

Станислав обороняли две пехотные дивизии: немецкая и венгерская, усиленные подразделениями второй венгерской танковой дивизии. А еще на стороне немцев было время – вполне достаточно, чтобы подготовиться к серьезному натиску. Полковой артиллерией и крупнокалиберными пулеметами простреливался каждый метр: как в глубину возможной атаки, так и по всему фронту.

На штурм столь укрепленного города, переполненного тяжелой техникой и вооруженными людьми, могли отважиться только конченые безумцы. Но всем было понятно, что сражения не избежать – русские пойдут дальше.

В городе взорвали все ориентиры, которые могли бы использовать советские наводчики для артиллерийской стрельбы. Осталась лишь городская ратуша, строптиво торчавшая в самом центре города. Подорвать ее всецело не представлялось возможным. Стены состояли из каменных блоков – толстые и весьма крепкие, – за много столетий они срослись между собой и превратились в сплошной монолит, подрыв которых обязательно приведет к разрушению соседних зданий, где располагались штабы дивизий и госпиталя. Потому немцы ограничились взрывом только северо-западного крыла ратуши.

В самом городе также шли серьезные приготовления – на дорогах поставили противотанковые ежи, возвели баррикады из бетонных плит, разного металлического лома и разбитой техники – на тот случай, если вдруг советским частям удастся пробить брешь в обороне и просочиться в город.

Не помогло.

Три стрелковых корпуса русских при поддержке воздушной армии в течение суток взломали эшелонированную немецкую оборону. Затем расширили образовавшуюся брешь и неукротимым потоком влились в улицы города, сметая на своем пути всякое сопротивление.

Поговаривали, что русские венгров в плен не брали. К мадьярам у них имелся какой-то персональный счет. Возможно, именно поэтому венгерские дивизии оказывали особо яростное сопротивление. Как бы там ни было, но в последующие дни Головня действительно не встретил ни одного пленного венгра, зато немцев было много.

Ворвавшись танковым кулаком в город, русские даже не подумали сделать передышку и за две текущие недели сумели углубиться на двести километров, а по фронту разошлись в четыреста.

Остановить танковую армаду немецкому командованию будет непросто. За последние два года русские армии превратились в красную напасть, сметающую на своем пути любую эшелонированную оборону – с ДОТами, минными полями, десятками рядов колючей проволоки, широкими и глубокими рвами, высокими валами…

Но это совершенно не означает, что следует отказаться от борьбы. Имеются иные формы сопротивления, в том числе партизанские, которые вынудят их покинуть Западную Украину.

Город был изрядно покалечен. Ожесточенные бои проходили буквально на каждом пятачке, о чем можно было судить по многочисленным разбитым и полуразрушенным зданиям. От некоторых и вовсе остались только груды кирпичей. Пустыми глубокими глазницами смотрелись на стенах сквозные отверстия от снарядов.

Свирид Головня с трудом узнавал некогда любимые места.

Почерневший, захламленный, обветшавший Станислав выглядел чужим. Возникшее ощущение усиливала громкая русская речь, звучавшая повсюду. Передовые части Советской армии, закрепляя достигнутый успех, последовали дальше, а в городе оставались тыловые и инженерные, кому положено по долгу службы восстанавливать экономическую инфраструктуру и отстраивать разрушенные здания.

Свирид Головня подошел к церкви Пресвятой Девы Марии, отметил на стенах следы от пуль крупнокалиберного пулемета. При немцах подле храма стояли две легковые пушки с расчетом из венгерских артиллеристов. А вот за ними располагалась немецкая зенитная самоходная установка на пятитонном шасси. Теперь здесь разместилась полевая кухня с тремя котлами, под которыми жарко полыхали березовые дрова.

В первом изрядно почерневшем котле варился густой гороховый суп; во втором – гречневая каша, а вот в третьем – бурно вскипала вода. Видимо, для чая. По всей площади распространялся аромат вареного мяса. Два повара в коротких белых холщовых халатах задорно переговаривались с красноармейцами, стоявшими подле, и, не давая каше пригореть, помешивали ее длинными черпаками. На площади, в ожидании скорого обеда, собрались несколько десятков человек. Разбившись на группы, они громко разговаривали, отовсюду раздавался веселый смех, будто и войны не существует, а есть обычные учения, на которых никого не убивают.

Смыв в бане пороховую гарь и грязь, солдаты выглядели добродушно. В их простоватой молодости не было ничего враждебного. Здесь же, на площади, в надежде получить похлебку в тесные кучки теснились гражданские. Среди них было немало девушек, умевших быстро приспосабливаться ко всему новому. Веселыми беззаботными птахами они о чем-то разговаривали с молодыми красноармейцами.

– Дурехи, – хмыкнул Головня. – Своих им не хватает. Москали понадобились.

Свирид понимал, что это последние деньки, когда пришедшей советской власти до них нет никакого дела, а далее русские начнут устанавливать свои большевистские порядки. Точно такие же, какие здесь были в тридцать девятом. А может, даже и похуже…

Головня прошел дальше по узкому переулку и неспешным шагом вышел к греко-католическому собору, где у него была назначена встреча. Стараясь выглядеть неприметно, он шагал вдоль стены, надеясь раствориться на ее сером фоне.

При немцах на перекрестке стояли два трофейных легких советских танка Т-26, перекрашенных в немецкую маркировку. Немцы всегда с большой серьезностью относились к трофеям, и на переплавку шло только то, что было неприменимо в дальнейших боевых действиях. Таким добром, как танки, они никогда не разбрасывались и передавали их союзникам.

У каждого такого танка на башне было с пяток заплаток, не считая тех отметин, что оставляли снаряды, прошедшие вскользь или срикошетившие. И вот сейчас бронемашины стояли поломанные, со свернутыми на сторону башнями, как если бы им дали хорошего пинка, так и не успев направить стволы против наступающей Советской армады.

Негромко разговаривая, мимо, едва не коснувшись его плечом, проследовали трое военных. Молодые, высоченные, с расправленными плечами и прямыми спинами. Такие бывают только у строевых офицеров, дисциплинированно прошагавших по плацу не одну тысячу километров. Головы, посаженные на крепкие мускулистые шеи, поворачивались неторопливо и очень значимо, как башни тяжелых танков. Офицеры, встречавшиеся на их пути, задорно козыряли. Им в ответ – лишь небрежное движение ладонью, какое может позволить себе только человек, наделенный немалой властью.

Военнослужащих контрразведки можно узнать по движению бровей, по выражению глаз, потому как они смотрят в лицо встречных с откровенным интересом, словно проверяют на благонадежность. Шедший справа капитан – тонколицый блондин с щеточкой узких русых усиков на капризно изогнутой губе – внимательно осмотрел вжавшегося в стену Свирида. Его пронзительный и острый взгляд добрался до самого мозжечка, болезненно уколов. Губы Головни плотно сжались, пытаясь удержать вырывавшийся из грудной клетки крик ужаса. В какой-то момент его просто парализовал страх. Он умер стоя, как это бывает с деревом, пораженным молнией. Но офицер вдруг ободряюще улыбнулся и с самоуверенностью, столь свойственной молодости, браво заколотил подковками по серому гранитному булыжнику.

Свирид Головня отлип от стены только тогда, когда офицеры завернули за угол. И громко, уже не опасаясь тех, кто проходил мимо, он выдохнул наружу удушливый страх, сидевший под ребрами, как упругий змеиный комок. Отчего-то заболели спина и плечи, словно он целую неделю таскал на себе немыслимо тяжелый груз.

В том месте, куда он вжался, наверняка осталась впадина от его тела. Головня обернулся, чтобы проверить фантастическое предположение. И правда, чепуха. Стена стояла незыблемо, как и сто, двести и более лет назад – с момента застройки города.

Бродить по улицам отпало всякое желание: еще пара таких встреч – и на хутор придется возвращаться скрюченным в три погибели. Достав из кармана часы с цепочкой, он глянул на циферблат. Связник краевого старшины опаздывал на десять минут. Для нынешнего времени – большой непорядок. Еще нет причины, чтобы стучать в колокола, но повод для легкой тревоги все-таки присутствовал. Время было дорого. Предстояло топать обратно, а дороги были перекрыты блокпостами и разного рода контрольно-пропускными пунктами, на каждом из которых довольно тщательно проверялись документы. С полчаса еще можно подождать, а потом, чтобы не привлекать к себе чрезмерного внимания, необходимо шагать в обратную сторону – на человека в крестьянской одежде и в новых офицерских сапогах вскоре обратят внимание. Чего же будить лихо?

Послышался нарастающий металлический грохот траков, и через несколько секунд из-за поворота показался тягач на гусеничном ходу, тянувший длинноствольную гаубицу, ствол которой заботливо, будто бы головка у дитяти, был перемотан пестрой длинной тряпицей. А за ним – громыхая, заставляя вибрировать окружающее пространство, угрожающе лязгая широкими гусеницами, в крошку разбивая гранитный камень – протарахтели самоходки и тяжелые танки. На некотором отдалении от тяжелой техники неровным строем, но достаточно бодро прошагал батальон пехотинцев.

– Заждался, Свирид? – услышал Головня знакомый голос, прозвучавший в спину.

Повернувшись, он увидел связника – Панаса Кияница.

– А я уже думал, что ты не подойдешь.

– Куда же я денусь, – усмехнулся связник. – Вон как москали вышагивают, – кивнул он в сторону удалявшихся солдат. – Хозяевами себя считают.

И уже с неприкрытым ожесточением продолжил:

– Что же это такое происходит, а? У немцев дисциплина, порядок, вооружение, а им так наподдали, что они теперь к себе в Германию бегом улепетывают.

– Может, еще и остановятся, – произнес Свирид Головня, и тотчас осознал, что голос прозвучал без должной уверенности.

В ответ Панас лишь только хмыкнул.

– Ты видал, как в городе Красную армию встречали?

– Не довелось, – хмуро обронил Головня. – На хуторе был.

– А я вот видел, – назидательно протянул Панас Кияница. – Когда немцев из города выбили, танки вошли. Горожане все улицы заполонили! Солдатам навстречу городские выбегают, руки им жмут, цветы на броню бросают…

– А потом что было? – поторопил Головня угрюмо замолчавшего Панаса.

– Митинг устроили, – голос у связного был тихий, совершенно бесцветный. Но заряд злобы находился где-то внутри и мог жахнуть в любой момент.

Настроение было приторно терпкое, вяжущее до самой оскомины. Сводило скулы так, что хоть вой! Потребовалась затяжная минута, чтобы Свирид всецело совладал с собой и отвечал беспристрастным прежним голосом. Он угрюмо подумал, что не следует поддаваться эмоциям даже тогда, когда от досады и ожесточения на загривке трещат волосы.

– И что было на этом митинге?

– Слушать было тошно… Дескать, Польского генерал-губернаторства уже больше нет. Советская власть вернулась навсегда. Колхозы теперь будут создавать. Сталина все нахваливали… Из всех щелей сочувствующие повылазили… Думают, что при немцах им плохо жилось… Ничего, Сталин им покажет как нужно советскую власть! Они сами придут к нам в повстанческую армию, даже призывать не нужно будет.

– Поживем еще. Чего раньше времени себя хоронить… Что краевой старшина приказал?

– Сейчас москали будут украинцев в свою армию забирать. Вы должны сорвать этот призыв в своем районе. В ближайшие часы будут разосланы инструкции, как уклониться от рекрутирования. Пусть хлопцы занижают себе возраст так, чтобы не попасть под призыв. Пусть прячутся в погребах, уходят в леса. Это первое. Второе… Если не сегодня, так завтра русские начнут устанавливать свою власть, и мы должны пытаться занять руководящие места в администрации, в том числе и в военкоматах. Вот эти люди и будут готовить фальшивые справки на призывников: одни, дескать, уже померли; других – немцы в оккупации убили; третьих давно на фронт призвали. А сами проведем всеобщую мобилизацию в свою повстанческую армию. Так что основная борьба с ними впереди. Что в куренях говорят?

– Хлопцы спрашивают, когда можно выйти из схронов и с москалями сразиться! В бой рвутся хлопчики!

– Передай нашим братьям, что войны на всех хватит, скоро начнем. Схронов-то много нарыли?

– Много, на целый курень!

– Этого мало. Копайте еще на три тысячи самостийников.

– А сколько всего будет?

– Думаю, что не меньше сорока тысяч.

– Немало… Мы так и будем под землей прятаться?

– Успокойся ты, – примирительно произнес Панас. – Сначала осмотреться нужно, что к чему. Мы тем и сильны, что невидимы. Пусть передовые части подальше от города уйдут. А потом ударим им в тыл и растворимся в горах. Они не знают леса так хорошо, как мы. В этом наша сила… А как у вас с едой?

– На первое время кое-что имеется, – не очень убедительно отозвался Головня, – но скоро понадобится… Крестьяне не хотят запросто так продукты отдавать. Едва ли не в ноги приходится кланяться, чтобы краюхой хлеба разжиться.

Сняв с плеча холщовую черную котомку, Панас Кияница вытащил из нее небольшую коробку, завернутую в темную просоленную бумагу.

– Их понять можно, своим горбом зарабатывают… Возьми.

– Что это? – недоуменно протянул Головня, забирая сверток.

– Здесь карбованцы, – значительно пояснил соратник. – Не раскрывай, потом посмотришь… Будешь расплачиваться с ними за продукты.

– Деньги, что ли? – удивился Головня.

– Да. Наши деньги, украинские. Скоро по всей Украине ими расплачиваться станем.

– Откуда они?

– Из боевого фонда повстанческой армии. Будете рассчитываться с ними за продукты, за постой. Объясните селянам, пусть берегут их! Как только мы придем к власти, так обменяем карбованцы на настоящие. – Сунув два пальца в верхний карман пиджака, он вытащил из него вчетверо сложенный, аккуратно отрезанный клочок бумаги, изрядно поистертый по самым краям. – Вот глянь, как они выглядят.

Головня аккуратно развернул карбованец.

Купюра, напечатанная на тонкой бумаге, мало походила на серьезный денежный эквивалент. На ней отсутствовали все системы защиты: не было ни водяных знаков, ни номеров, не имелось даже печати, что могло бы усложнить типографский процесс и внушить крестьянину большее доверие. При желании таких «денег» можно напечатать во множестве, для чего достаточно иметь только типографский станок и подходящую краску.

Купюра приравнивалась к десяти карбованцам. С одной стороны банкноты был отпечатан трезубец, раскрашенный в желтый и голубой цвета, а на другой нарисован повстанец с автоматом в руках, одетый в расшитую национальную одежду. С левой стороны денежного знака было написано «Слава Украине», на правой – «Героям Слава».

Головня невольно хмыкнул, подумав о том, что хитроватого крестьянина вряд ли может убедить сомнительная бумага, пусть даже напечатанная типографским способом. Если что и может его заставить расстаться с куском хлеба, так это только запах пороховой гари, исходящий из ствола пистолета, сунутого под самый нос.

– Вижу, не нравятся тебе наши деньги, – угрюмо констатировал Панас, как если бы выносил приговор. – Только сегодня у нас других нет. Пусть привыкают к этим.

Из обычного сотника, каковым Панас Кияница был всего-то три месяца назад, он сделался доверенным лицом краевого старшины, от которого зависели судьбы тысяч повстанцев. Наблюдательный и подозрительный Панас в разговоре с собеседниками не упускал даже малого. Наверняка поведает старшине и о состоявшейся встрече. Поделится собственными ощущениями. Руководство УПА[2] в подчиненных устраивает только слепая вера в самостийную Украину. Сомнений они не признают. Приходилось всякий раз доказывать, что его сознание не претерпело никаких изменений, что он все тот же Свирид Головня, каким когда-то был во время службы в батальоне «Нахтигаль».

В какой-то момент Головня почувствовал, что лицевые мышцы крепко свело, и потребовалось некоторое волевое усилие, чтобы проверить их эластичность в доброжелательной улыбке.

– Лично мне эти деньги нравятся. И слова на купюрах написаны правильные. Только главное, чтобы они понравились хуторянам, у которых мы будем животину с хлебом забирать.

С лица Панаса сошла отталкивающая суровость. Угловатая жесткость как-то размякла, округлилась в добродушии, и он вновь превратился в хуторского сорванца, каковым Головня увидел его впервые пятнадцать лет назад. Сейчас в нем не было ничего от хлопца из леса: ни хвои в волосах, ни паутины на гладко выглаженной рубахе, да и пахло от него не прелым земляным смрадом, а свежим мылом, как если бы он только что вышел из деревенской жаркой бани.

– Скажу тебе так… Многие и карбованцы брать не станут. За самостийную Украину воюем. Без москалей и коммунистов. Хлеб и запросто так отдадут. И на мягкую постелю уложат, и теплым одеялом укроют… Ты карбованец-то в карман припрячь, что же его всем показывать, – посмотрел он вслед двум молоденьким девушкам, шедшим в сопровождении белокурого высокого старшего лейтенанта.

Троица о чем-то оживленно разговаривала, как это бывает со старыми знакомыми, которым всегда есть о чем переговорить.

– Пули на них нет, – процедил сквозь зубы Панас.

Остановив взор на долговязой гибкой фигуре старшего лейтенанта, Головня пообещал:

– Ничего, на всех отольем.

– И еще… Скоро пшеницу собирать. Сеяли мы не для того, чтобы хлеб большевикам достался. Сбор урожая нужно сорвать! Где можно – заминировать поля, где невозможно помешать – сжечь! Активистов и предателей украинского народа убивать! Пусть боятся. Хлеб наш, и никому мы его не отдадим.

– Сделаем, – пообещал Головня.

– В следующий раз встретимся в другом месте. Не нравится мне оно… У тебя в городе какое-то дело? Ты прямо так и рвешься в Станислав… Если появилась зазноба, брось ее! Она в нашем деле только помеха. Нас ничто не должно связывать.

Не дожидаясь ответа, Панас едва кивнул и потопал дальше. Приостановился, пропустив с почтением двух солдат, волочивших за собой пулемет, и свернул за угол.

На Рыночную площадь въехали две грузовые машины с трепыхающимся брезентовым кузовом. На деревянных, поцарапанных осколками бортах был нарисован большой красный крест. Из кабины поспешно выскочил майор медицинской службы – сухощавый, подвижный, какими бывают только в молодости, – и устремился к зданию. Что-то сказал коренастому крепкому старшине, косолапо заторопившемуся следом, и проворно юркнул в приоткрытую дверь.

Свирид Головня не протопал даже два десятка шагов, как майор выскочил наружу и громко, перекрывая топот солдатской колонны, шедшей по улице, сочно прокричал высоким голосом:

– Комнаты освободили. Открывай борта! Выводи раненых.

– Сделаем! – поспешно отозвался старшина.

Привычно и как-то очень прытко он взобрался на колесо грузовика, словно краб на скользкий камень, и стал отпирать борт. Затем скинул металлическую лестницу.

Из глубины кузова на выход потянулись раненые. Их вдруг стало как-то сразу много. Большинство застыли у края грузовика, как перед непреодолимой преградой, образовав перевязанную окровавленную стену, и с надеждой, с какой малое дитя смотрит на сильного родителя, взирали на дюжих санитаров, оказывающих им помощь. Осторожно опираясь на подставленные плечи и руки, опасаясь растерять остаток сил, раненые принялись спускаться на булыжную мостовую.

Невольно приостановившись, Головня посмотрел на едва передвигавшихся, изувеченных войной бойцов. Измученные, исхудалые лица; щеки впалые, заросшие серой густой щетиной. Все героическое оставлено на поле брани. Среди них выделялся долговязый тощий юноша – обнаженный по пояс с перевязанной крест-на-крест грудью, – опиравшийся на крючковатую палку. Их взгляды на какой-то миг пересеклись, и Свирид, ожидавший увидеть в его глазах боль, отчаяние, обреченность, невольно отшатнулся в сторону, распознав в глубине широко распахнутых очей затаенную ненависть. Это были не глаза юноши, а двустволка, направленная в самое сердце. Отказавшись от помощи санитаров, он ступил на дорогу и нетвердой походкой тяжелораненого побрел к отворенной двери. Воевать с такими трудно, такого не переубедить. Нужно сразу уничтожить, на одного врага будет меньше. Будто бы угадав мысли Свирида, молодой боец обернулся и ответил ему откровенным взором, как если бы принимал брошенный вызов.

Свирид Головня попытался даже ободряюще улыбнуться, не без труда разлепив вдруг помертвелые губы, а потом зашагал дальше – в сторону городской окраины, куда длинным нескончаемым потоком текла военная техника.

Завершалась вторая половина дня. Припекло крепенько, как здесь бывает в зените лета. С земли, закованной в серый тесаный булыжник, словно в средневековую броню, как с раскаленной жаровни, призрачным видением поднимался нагретый за день воздух. Дыхание спирало. Стараясь держаться в тени, Головня вышел на самую окраину города. Потянулся частный сектор с красиво раскрашенными домами, утопающими в густой зелени деревьев. Раскидисто произрастали каштаны; белесые стволы бука высоко тянулись к небу. Солнце, наливаясь багрянцем и оттого значительно отяжелев, склонялось неумолимо на разросшийся ельник, торчавший неровным частоколом.

В Станиславе у Свирида кроме встречи со связником имелось еще одно небольшое дельце – хотелось повидать Марысю, свою несостоявшуюся любовь. Для самой Марыси он был другом ее покойного мужа, который не претендует на личные отношения и самое большее, что может себе позволить, так это присесть с ней рядышком.

В тридцать пятом в такое же знойное лето, как нынешнее, Марыся, пренебрегая ухаживаниями Свирида, вышла замуж за сына хозяина мясной лавки Николу. Широкоплечий, с пригожим лицом и васильковыми запоминающимися глазами, он даже не рос, а произрастал на дрожжах, неумолимо тянувшись макушкой к потолку. В сравнении с ним Марыся, девица далеко не маленького роста, казалась просто пигалицей. Такие парни способны ввести в искушение любую холостячку. Молодой, улыбающийся, доброжелательный – Никола буквально покорял каждого, кто с ним общался.

Он и Марыся составляли идеальную пару, созданные для того, чтобы стать примером любви и подражания. Глядя на них, рассасывалась самая скверная мысль, уступая место радости за чужое неподдельное счастье.

Свириду просто не было места на этом торжестве любви, и он отступил, дав себе слово никогда более не думать о Марысе. В действительности же не проходило и дня, чтобы Свирид не вспомнил о Марысе хотя бы единожды. Забывать ее удавалось ненадолго лишь в девичьих объятиях, а когда чувства остывали и он расставался с очередной зазнобой, то, оставшись наедине с собой, долго пялился в потолок, вспоминая милую улыбку Марыси.

Полгода назад Никола погиб в стычке с партизанами. На обычной телеге, запряженной старым рыжим жеребцом, Свириду пришлось везти убитого Николу до дома, а затем выслушивать тяжелые упреки молодой вдовы, что побратимы не сумели уберечь мужа. Проглотив все утешительные слова, заготовленные для скорбной встречи, Свирид с повинной головой покаялся:

– Прости…

Отметил, что за те несколько лет, что они не виделись, Марыся изменилась: из угловатой худенькой девушки, каковой он ее знал, переродилась в красивую женщину с округлыми линиями, столь притягательными для всякого мужского взгляда. Скорбь и радость всегда ходят под руку, как неразлучницы. И, горюя о потере друга, он не мог оторвать восхищенных глаз от женщины, которую продолжал любить.

Казалось бы, все чувства испепелило время, остался только прах, на котором не может зацвести ничто живое, но вот стоило увидеть Марысю, и как будто бы и не было стольких лет разлуки. Это не душевная буря. Не рвущийся из горла стон. Ничего такого. Волнения тоже не отыскать. Просто громче обычного застучало сердце. И невозможно было понять от чего: не то от щемящей боли, оставшейся от потери лучшего друга, не то от нежданной встречи с желанной, но такой недосягаемой женщиной. А может быть, от того и от другого одновременно.

Вдове с трехлетним сыном на руках, невероятно похожим на отца, помогали всем куренем: снабжали продуктами, иной раз подкидывали деньжат. Чаще других в городе появлялся Свирид. Оставаясь наедине, говорили немного, чаще о беззаботном прошлом, которое, как оказалось, было и для Марыси столь же небезразличным. У женщины, заметно ссутулившейся под тяжестью недавнего горя, непроизвольно вспыхивали в глазах искорки. В точности такие же, как в то время, когда их юношество было одно на двоих.

На других женщин Головня смотреть более не мог, но и прикоснуться к Марысе тоже не смел, как если бы опасался своими неуклюжими действиями расколоть то немногое, что продолжало их связывать. Хотя порой ему казалось, что в глазах любимой женщины он наблюдает искорки прежнего озорства: и если не призыв к решительным действиям, то, во всяком случае, должное понимание.

Впрочем, сам он, душевно израненный и распятый, не представлял, как им быть далее. Но без Марыси свою жизнь более не мыслил.

На перекрестке двух узких улиц остановился и нырнул в тень Пролетарского переулка, по обе стороны которого, защищая жильцов от палящего и яркого солнечного света, низко согнув густые ветки к земле, произрастали каштаны с густой широкой кроной. По тенистой аллее, под низким сводом из сплетенных между собой по обе стороны густых ветвей, с трудом пропускающих лучи солнца, потопал к Марысе. Через сотню метров показался ее дом с крышей из темно-красной черепицы, едва приметный из-за веток разросшихся яблонь.

Свирид уже подошел к крыльцу, готовый с головой окунуться в женскую улыбку, как дверь неожиданно распахнулась, и прямо на него вышел тот самый светловолосый капитан, с которым он повстречался полтора часа назад в центре города. За его спиной, слегка сконфуженная, заметно раскрасневшаяся, стояла Марыся, вокруг ее красивых бедер извивалась цветастая юбка, собранная в крупные, прямые, хорошо отглаженные складки. Военный по-хозяйски, как доступно человеку, имеющему над ней власть, слегка приобнял ее за плечи и громко произнес:

– Комната меня устраивает, хозяюшка. Хорошая, чистая, светлая. Не беспокойтесь, заплачу, сколько нужно. А еще и мальчику что-нибудь принесу, смышленым растет. Скажу своему ординарцу, чтобы перенес сюда вещи.

Повернувшись, офицер увидел стоявшего у порога Головню. Видно, в его лице капитан разглядел нечто такое, что заставило переломить губы в неприятном кривом изгибе, а рука дернулась к кобуре.

Выстрел бабахнул в тот самый момент, когда широкая ладонь офицера облекла лоснящуюся темно-коричневую кобуру, чтобы извлечь на белый свет красивый кусок металла со свинцовой начинкой внутри. Дернувшись, словно от сильного удара, капитан на какое-то мгновение застыл, как если бы прислушивался к тем разрушительным процессам, что незамедлительно стали происходить в его сильном молодом теле. Будто бы осознав степень непоправимого, в глубине его глаз, еще какую-то минуту назад необыкновенно ясных, вдруг темной скорбью проявилась тень. Слегка полноватые губы, созданные для бабьих поцелуев, тотчас сомкнулись в белесую безжизненную тонкую нить, пытаясь сдержать боль, а сознание уже вопило от неисправимости случившегося: «Я – убит!»

Уже непослушными ногами, подгибающимися в хрустящих коленях, понимая, что это будет самый трудный и последний путь в его жизни, офицер пошел прямо на Головню – в желании сомкнуть пальцы на шее врага. А еще на его лице запечатлелось сожаление за бестолковую кончину, что убит ни на поле брани, как и положено боевому офицеру, а в глубоком тылу на городской окраине тихого украинского городка рядом с красивой женщиной.

– Что же ты делаешь, гад! – едва прошелестел капитан губами.

Свирид Головня, продолжая держать пистолет у пояса, разглядел в глазах офицера прожигающую ненависть и невольно отпрянул назад, подумав: «Неужто они здесь все такие?»

В какой-то момент на всей земле их осталось только двое, точнее он сам и глаза уже умирающего офицера, попиравшего все физические законы и продолжавшего упрямо шагать вперед. Вокруг будто бы образовалось безмолвное пространство, некий вакуум, нервы оголились, а чувства обострились до предела.

Неожиданно в доме громко зазвенели окна. Что это? Ах, да – это прозвучал второй выстрел. Странно, что он совершенно его не услышал, зато уловил мяуканье котенка, залезшего на качающийся ствол каштана. Бедняга никак не мог спуститься и теперь взывал о помощи.

Действительность вернулась вместе с падением мертвого тела. Ноги смертельно раненного офицера подогнулись окончательно, и он нелепо упал на ступени, совсем немного не дотянувшись до своего убийцы.

Прижав ладошку ко рту, Марыся подавила крик животного ужаса, уже готового было сорваться с ее побледневших уст.

– Успокойся, – негромко проговорил Головня, – ты здесь ни при чем.

Женщина вряд ли соображала, что было сказано, и продолжала смотреть на поверженное тело.

– Пойдем со мной в лес, – предложил Свирид Головня. – Там тебя не тронут, – протянул он руку.

– Нет, – отчаянно отскочила Марыся и громко хлопнула за собой дверью, закрываясь от всего ужасного, что произошло с ней за последние годы, в том числе и от убитого офицера, лежащего на пороге.

Замешательство продолжалось какое-то мгновение, показавшееся Свириду едва ли не вечностью. В действительности оно было не длиннее полета пули во время выстрела в упор. В следующее мгновение он услышал, как с противоположного конца улицы яростно прозвучало:

– Не уйдет, гад! Он там!!

Донеслись лающие звуки короткой автоматной очереди. С коротким свистом щеку обожгла пролетевшая пуля. Громко, будто бы барабанная дробь, застучали по твердой земле солдатские сапоги. Пригнувшись, Свирид Головня юркнул за угол дома, пробежал заросшими огородами и с разберу нырнул в густой колючий чаплыжник. Раздирая лицо, кисти, он побежал прямо к небольшому пролеску, вытянувшемуся вдоль неширокого поля длинной серповидной полоской.

Далеко позади приглушенно раздавались выстрелы, доносились до слуха обрывки громкой речи. Преодолев широкую полосу кустарника, Головня юркнул в густую рожь, стоявшую перед лесом высокой колыхающейся волной. В небе, будто бы в свадебном танце, кружились два коричневых коршуна. Птицы то забирались на самый небосвод, становились едва различимыми в беспредельной синеве точками, а то вдруг, подхваченные порывами ветра, уходили на снижение и продолжали одним им понятный круговорот, невольно околдовывая зрителя плавными размашистыми движениями.

Птицам можно позавидовать – с километровой высоты все происходящее на земле выглядит как-то иначе. Попроще, что ли…

– Где он? – прозвучал громкий голос, явно принадлежащий командиру.

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант, – прозвучал в ответ виноватый и не столь зычный голос. – Я буквально следом за ним бежал, а он как камень в воду канул.

– Вот только не в воду, боец, а в рожь. Этот бандеровец, он где-то здесь в поле прячется!

– Вот только как его тут отыщешь, вон поле какое… Можно и на пулю напороться.

– А автомат у тебя для чего? Увидишь, стреляй!

– А он не убежал дальше? – прозвучал голос третьего. Он был с заметной хрипотцой, явно принадлежавший человеку немолодому.

– А пес его знает! Может, и перебежал уже. Прыткий он больно.

– Вы вдвоем оставайтесь здесь. Может, он все-таки тут запрятался. Если что, стреляйте в эту гадину! Боевого офицера убил! Кто бы мог подумать… Такую мясорубку прошел, два года без единой царапины, а тут, в тылу… От бандеровской пули сгинул.

Несколько минут Свирид Головня выжидал. Поглядывал на колосья, колыхающиеся в такт ветру щетинистыми зернистыми головами. Немного в стороне, в белом кружеве ромашек, кровавыми пятнами произрастали маки. Осторожно, опасаясь быть узнанным, Свирид слегка приподнялся и глянул в просвет через густо разросшиеся злаки.

На самой бровке дороги с направленными на ржаное поле автоматами стояли два красноармейца и внимательными взглядами мерили неровную поверхность ржаного поля. Времени у него оставалось немного, каких-то несколько минут, далее появится вооруженный отряд автоматчиков, который за несколько минут прочешет несжатую полосу. Вот тогда конец! Но сейчас над ним застыла почти хрустально-звенящая, уходящая куда-то ввысь тишина, которую очень не хотелось разбивать.

Бойцам было не более двадцати лет. Одетые в потертые, не по размеру гимнастерки; в выцветших до самой белизны пилотках, спадающих краем на въедливый прищур, с темно-коричневым загаром, густо покрывающим их ребячьи лица, они казались несколько постарше, чем были на самом деле. Но их молодость была обманчивой: у одного на груди висела медаль «За боевые заслуги», у другого – «За отвагу». А значит, воюют не первый день, имеют боевой опыт, успели изрядно полежать под пулями и не однажды глохли от гаубичных разрывов. Для них бандеровец, спрятавшийся в рожь, не кажется опасным (на войне бывали ситуации и посложнее), всего-то очередная цель, которую следует уничтожить.

А вот это вы, хлопцы, зря!

На фронте гибнет тот, кто недооценивает коварство противника. Оба привыкли к открытому бою, так чтобы видеть противника на расстоянии автоматной очереди. Здесь другая война, и правила совершенно иные, а может, и вовсе нет таковых. К этому тоже стоит привыкать. Придется преподать вам серьезный урок.

Отыскав на земле камень, Свирид Головня что есть силы швырнул его в середину поля метров за пятьдесят. Ломая тонкие колосья, обломок с уловимым шорохом ударился о землю, привлекая к себе внимание бойцов. И тотчас в место падения, безжалостно срезая колосья ржи и взрыхляя землю, синхронно ударили две автоматные очереди.

Приподнявшись, Головня увидел, как красноармейцы поспешно двинулись в сторону упавшего камня, позабыв о том, что опасность может исходить с противоположной стороны. Теперь он видел их коротко стриженные русые затылки, пропотевшие на спинах гимнастерки, мешковатые, явно не по размеру брюки. Обратил внимание, что оба были в обмотках с ботинками.

Прицельно, затаив дыхание, выстрелил в затылок красноармейцу с медалью «За боевые заслуги». Увидел, что попал в цель – брызнул небольшой фонтанчик из расщепленных костей и крови, – и тотчас перевел прицел на второго, двигавшегося немного поодаль. Не то у него сбился прицел, не то расторопным оказался красноармеец, но выпущенная пуля вместо головы ударила ему в плечо, заставив болезненно присесть и затаиться за густо произраставшую рожь. Последующие две минуты он не вояка – будет бороться с шоковой болью, которая в этот момент должна парализовать все его тело. Пройдет время, прежде чем он сумеет адекватно принимать решения.

Не упуская драгоценных секунд, Свирид побежал через поле, ощущая подошвами каждую неровность. Сейчас главное не оступиться и не подвернуть ногу. Вот тогда ему крышка! Красноармейцы даже не доведут его до комендатуры, просто банально прихлопнут здесь же, посредине поля, и оставят гнить на солнце его молодое и некогда сильное тело.

Головня оглянулся лишь раз, когда пришло время выныривать из широкого рыжего колосящегося моря, и, не увидев опасности, юркнул в пролесок и побежал, как по ковру, по мягкому короткому мху, выстилавшему землю. Остановился только тогда, когда дорогу преградил узкий и прямой, как пущенная стрела, овраг, заросший густой ломкой лещиной. За ним раздалось вширь гречишное поле со следами от танковых гусеничных трактов, а на обочине свежими пятнами крови на месте недавнего сражения среди густой травы неровными большими пятнами произрастали сочные многолетние маки.

Осталось перебраться через овраг, пройти через гречишное поле и дальше углубиться в сосновый лес. Там его уже не достанут, там места знакомые до самого последнего дерева. К хутору можно выбраться часа за три, правда, придется сделать крюк через широкую балку, чтобы не столкнуться с армейскими частями. На пути к хутору стоит старинный костел из белого кирпича, нужно будет поставить в церкви свечу «во спасение».

Спустившись на дно илистого оврага с глинистыми крутыми бортами, Головня не без труда выбрался на поверхность – основательно поцарапанный и изрядно перепачканный.

Гречишное поле оказалось местом недавнего танкового сражения. Русские танки пытались обойти город и взять его в кольцо, но натолкнулись на хорошо организованную и укрепленную немецкую дивизионную батарею, ударившую по наступающим прямой наводкой. На поле в причудливых и самых невероятных позах застыли поверженные бронированные громадины. Через наступающий танковый полк прошел самый настоящий артиллерийский девятый вал. Даже сейчас, по прошествии нескольких суток, было видно, что закаленный бронированный металл еще не остыл и, покрывшись черной копотью, мало-помалу отдавал свое тепло вспаханной гусеницами и израненной осколками земле.

В самом центре поля с рваными траками и со свернутой набок башней, без броневых листов, стояла убитая тридцатьчетверка. Страшно было подумать о том, что внутри покореженного закопченного железа могла скрываться какая-то жизнь. Подбитый танк представлял собой нерукотворное ужасающее строение, вылепленное злодейским талантом неведомого мастера. Катки жестоко разбиты, а сорванные гусеницы кривой лентой распластались по земле.

Немного в стороне с разлетевшимися по полю траками, с несколькими сквозными дырками в обтекаемой башне, уперев гнутый ствол в землю, памятником стоял тяжелый танк «Иосиф Сталин». Теперь, когда громадина была сражена, помятая во многих местах, неузнаваемо изуродованная, трудно было поверить, что совсем недавно суровая геометрия бронированного железа могла наводить ужас на передовые полки неприятеля. Более жалкого зрелища, чем изуродованный в бою танк, трудно было представить. Еще три подбитые бронемашины с вывернутыми башнями замерли у самых траншей; вместо люков – черные провалы. Сбитые башни – черные, основательно прогоревшие – превратились в металлический хлам и были хаотично разбросаны по всему полю.

А далее шла немецкая артиллерийская батарея, точнее то, что от нее осталось. Дивизионные пушки были раздавлены, лафеты помяты и покорежены, а некогда грозные стволы уродливо торчали из земли. Повсюду, куда ни глянь, валялись отстреленные гильзы от бронебойно-зажигательных снарядов, исковерканные и сплюснутые болванки. Из земли торчали куски колючей проволоки, а в траншее валялся покореженный станок для спирали Бруно.

Рубка была нешуточная. Вряд ли кто уцелел из артиллерийского расчета. Над полем витал смрадный приторный запах разлагающейся плоти. Трупы, еще не убранные и едва присыпанные землей, лежали по всему полю и взывали к милосердию. В зарослях гречихи валялись разбросанные расщепленные бревна – то немногое, что осталось от землянки.

Головня невольно ускорил шаг, стараясь как можно быстрее пересечь поле и добраться до соснового леса. Споткнувшись, не сумел удержать равновесие и упал прямо на что-то мягкое. Приподнявшись, увидел, что находится в яме, до самого верха заполненной спрессованными разбухшими телами. В лицо дохнуло приторное зловоние, запах был настолько удушливый, что ему показалось, будто бы он проник под одежду и забрался в каждую клетку его тела. Приподнявшись и преодолевая в себе отвращение, которое уже подкатывало к горлу, Головня отошел на несколько метров и долго отряхивался, как если бы хотел сбросить с себя не только комья земли, но и прилипший к штанинам запах.

Свирид не прошел и сотни метров, как неожиданно услышал строгий голос:

– Стоять!

Головня невольно приостановился, осознавая, что другого выхода не существует. Человек, стоявший за его спиной, не промахнется. Следующая команда прозвучала более требовательно:

– Подними руки!

Головня повиновался. Затылком он почувствовал враждебный бескомпромиссный взгляд и едва подавил в себе желание, чтобы не притронуться к голове пальцами.

– А теперь медленно повернись… И чтобы без глупостей!

Не опуская рук, Головня медленно развернулся и увидел в десяти шагах от себя советского капитана, уверенно сжимавшего в руке трофейный «вальтер». По обе стороны от него два бойца, в руках одного – автомат, а другой держал карабин, направленный точно в середину его груди. Немного поодаль с лопатами в руках стояли еще четыре человека. Не иначе как прибывшая похоронная команда. Появились они из распадка, острым углом врезавшимся в гречишное поле. Наверняка в глубине лесочка разместилась какая-то стрелковая часть. Как подтверждение его мыслям, из молодого редкого дубровника раздался размеренный стук топора. Решили обустроиться в чаще, благо что воздух свежий, когда еще таким надышишься. А то все копоть, смрад да дым. А потом и на постой в городе не встанешь, квартир на всех не хватает.

– Обыскать! – приказал капитан бойцу, стоявшему от него по правую руку.

Красноармеец привычно забросил за плечи винтовку и скорым шагом подступил к Свириду. Умело простучал широкими крестьянскими ладонями карманы брюк, поколотил по тужурке и, натолкнувшись пальцами на пистолет, произнес:

– Есть товарищ капитан… «наган»!

Голос у него оказался сиплым, неприятным, будто бы через рваные меха гармоники прорывался воздух. Капитан приблизился, забрал у бойца «наган».

– Документы не нашел?

– Нет, товарищ капитан.

– Понятно… Где ты так перепачкался, – доброжелательно поинтересовался офицер.

– Упав. Земля тут неровна, он як танки поле перепахали.

– Заметил уже, – охотно согласился офицер, – вот только перепачкался ты в зеленой глине, а тут коричневая. Через овраг, что ли, переползал.

– Не памятаю, где забруднився. Дорога длинная, до свояка йшов. А там невеликий овражек, – махнул Головня далеко в сторону, чувствуя, как немигающий взгляд офицера забирает остатки сил, – там и поскользнувся.

– Ишь ты, – продолжал капитан держать перед собой пистолет, ствол которого был направлен в левую половину груди Свирида. Война приучает к недоверчивости, – на все у тебя ответы имеются. Вот только глина-то на штанах свежая, даже подсохнуть не успела. А пистолет где взял?

– На поли знайшов. Тут цього добра полно. Он даже пушки е.

– И зачем тебе пистолет?

– Сьогодни пистолети у всих есть. Разны люди по дорогах шастають. Должен же я симъю защитять, – уверенно глянул он в глаза капитана кофейного цвета.

– А что за стрельба там была?

– Где?

– С того места, откуда ты прибежал.

– Звидки ж мени знати? – пожал Свирид плечами. – Мало хто стриляти може. Все-таки война йде.

– Где ты живешь?

– На хутори живу. У села Криворог, – кивнул Головня в сторону дороги.

– А что же ты тогда не в ту сторону идешь?

– Так брата двоюридного хотив провидати. Крюк невеличкий.

– Вижу, что много у тебя родственников.

– Чим багати! А то як же. Всю жизнь тут живу. Прадиди и диди тут мои поживали.

– Почему документов с собой нет?

– Це ми при нимцях вси документи тягали, чого ж ми при ридной советской влади носити будемо.

– Сладко ты поешь, как я погляжу… Вот только кто знает, свой ты или не свой. Может, ты полицаем при немцах был.

– Так, який же я полицай? – искренне завозмущался Головня. – Чи по мени не видно, що я свий.

– Не видно… Значит, говоришь, что пистолет этот здесь нашел? А вот только ствол жженым порохом воняет. И стреляли из него какой-то час назад. Даже не остыл толком. Это не тебя, часом, ищут? – показал он на группу бойцов, шагавших к ним через поле.

– Так селянин я, чого мене шукати, якщо потрибно, так я сам прийду куди треба! Мене тут все в округу знають, всякий пидтвердить, хто я такий.

– Вот и разберемся, селянин! Вяжи его!

Глава 2

Ставка Сталина

Сталин аккуратно положил коротенькую курительную трубку на край темно-синей стеклянной пепельницы, после чего открыл бутылку «Боржоми» – уже наполовину початую; наклонил ее над пустым граненым стаканом и заполнил на четверть. Иосиф Виссарионович не просто наливал минеральной воды: он священнодействовал, и от его неторопливых размеренных движений невозможно было оторваться, они буквально завораживали.

Начальник Главного управления контрразведки Смерш Виктор Абакумов, смотрел на красивую руку вождя и ждал продолжения нежданно прерванного разговора.

Сделав два небольших глотка, Иосиф Сталин поставил недопитый стакан на место. Для чего-то подошел к патефону с ручным заводом, стоящему на тумбочке, и взял одну из пластинок, где синим карандашом было написано «хор.». Виктор Семенович невольно обратил внимание, что это была пластинка с записями Федора Шаляпина, которую он мог слушать по нескольку раз кряду. Протер канавки от невидимой пыли куском мягкой ветоши и положил пластинку на место.

Музыку Иосиф Виссарионович любил. Даже сейчас, во время войны, когда буквально каждый его час был расписан по минутам, он находил время, чтобы посетить Большой театр и послушать Лемешева. Для него музыка была больше, чем красивые звуки. В зависимости от ее сочности и интонаций она могла быть скалистым неуютным брегом, веющим пронзительным холодом, или зрелым пшеничным полем, от которого исходит живительное благодатное тепло.

Мимо внимания Сталина не проходила ни одна выпущенная пластинка. Не доверяя чужому мнению, он предпочитал выносить собственные суждения и, прослушав очередную музыкальную запись, делал на бумажном круге пластинки короткие пометки: «хорошо», «сносно», «плохо», «дрянь».