Лестница в небо Бойн Джон

– Ну так это же чудесно, – сказала я, сама не уверенная, чудесно это или нет. Я не могла себе даже представить, что роман возможно написать за такой короткий срок, но осознавала, что ты часто работал долгими рывками творческого напряжения. – Вообще-то у меня тоже новости есть, – осторожно проговорила я, молясь, чтобы мое объявление не испортило тебе хорошего настроения.

– Вот как? – спросил ты. – И что такое?

– Помнишь Гэрретта Колби?

– Детского писателя с говорящими зверюшками?

– Он не детский писатель, – вздохнув, ответила я. – Тебе это уже говорили. И не раз. У него рассказы для взрослых.

– Про говорящих зверюшек.

– У Мураками в книгах много животных разговаривает, – сказала я. – И у Булгакова. И у Филипа Пулмана.

– Да, но ты ж не сравниваешь с ними этого мелкого задрота, – сказал ты.

– Не называй его так. Это нехорошо.

– Тебе он нравится не больше, чем мне.

– Да, но все равно.

– Прекрасно, – сказал ты, хохотнув. – Буду хороший. Что же с ним там? У него случился некий прорыв? Он решил, что его роману необходимы деревья, танцующие танго, или несколько фонарных столбов, которые умеют жонглировать, распевая при этом арии из оперетт?

– Нет. Вообще-то он их продал.

– В каком это смысле – продал? Продал что?

– Продал свои рассказы. Как сборник.

Ты отложил прибор и уставился на меня с неверием на лице.

– Ты же не хочешь сказать – настоящему издателю?

– Да, – ответила я.

– Боже святый. – Ты оглядел комнату, отказываясь встречаться со мной взглядом, и я видела, что так ты даешь себе несколько мгновений роздыху для того, чтобы переварить только что полученную новость и решить, как на нее реагировать. – И кто их купил? – спросил ты, наконец вновь переведя взгляд на меня.

– Ты не поверишь, – сказала я. – Руфэс купил.

Ты даже не моргнул.

– Не мой же Руфэс? – уточнил ты.

– Полагаю, твой, – ответила я. – Если он у нас так называется.

Я встречалась с Руфэсом Шокроссом дважды, оба раза – очень коротко. Первый раз случился всего через несколько недель после того, как я начала ходить с тобою на свидания, я тогда ждала в вестибюле твоего издательства, а ты с ним встречался у него в кабинете наверху. После вы спустились с ним вместе. И по выражению твоего лица я сумела определить, что все у вас прошло не гладко, но ты не мог не познакомить его со мной. Мне он сразу понравился. В точности отвечал моему представлению о том, как должен выглядеть редактор: застегнутая доверху рубашка, очки в толстой оправе, взъерошенные волосы, по-мальчишески симпатичный, а бриться ему нужно, похоже, раз в пару месяцев, не чаще. Второй раз выпал несколько лет спустя, уже после того, как все твои романы отвергли, а от сотрудничества с тобой, в общем и целом, отказались. Мы с ним столкнулись в магазине здорового питания на Глассхаус-стрит, и все вышло до ужаса неловко. Ты изображал дружелюбие, но все, что говорил, произносилось явно с намерением оскорбить, и его твоя грубость, похоже, задела. Я же, со своей стороны, только смутилась. Понимала, что бедняга не получал удовольствия от того, что отказывался издавать твои романы, у него просто не было выбора. В конце концов, они действительно никуда не годились.

– Должно быть, он потерял рассудок, – сказал ты, стараясь, чтобы прозвучало лихо, но я слышала, что всеми фибрами своего существа ты стараешься удержаться и не швырять миски с едой, чтоб потом не смотреть с отвращением на потеки еды, яростно сбегающие по стенам.

– На самом деле он вполне умелый, – сказала я.

– Руфэс?

– Нет, Гэрретт.

– Ой, не смеши меня.

– Морис, ты же его даже не читал, – отметила я. – Ты этого не знаешь.

– С “Титаником” я тоже не тонул, но знаю, что ощущение не из приятных, – сказал ты, качая головой. – Засранец Руфэс. Ты слышала, сколько он получил? Аванс, я имею в виду.

– Нет, – ответила я. – Про это он не упоминал.

– Вероятно, не очень много.

Вообще-то очень. Ему предложили аванс в сто тысяч фунтов за сборник рассказов и следующий за ним роман. Но я предпочла тебе об этом не сообщать.

– Ну, удачи ему тогда, наверное, – сказал ты после длительной паузы, заполненной плохо скрываемым неистовством гнева.

Я вздохнула. Приятный вечер вдвоем опять псу под хвост. Я не жалела, что подняла эту тему, но мне хотелось уже от нее отойти. Оглядываясь сейчас, я не понимаю толком, желала ли тогда сделать тебе больно, рассказав об успехе Гэрретта. Ты же, в конце концов, ранил меня – и не раз. Ты вредил мне физически. Быть может, мне не терпелось отомстить. Хоть ты и разыгрывал хладнокровие, и делал вид, будто происходящее с моими студентами не имеет для тебя особого значения, я знала, что ворочать это в голове ты будешь еще не одну неделю.

– Сегодня еще кое-что произошло, – сказала я, нарушив затянувшееся молчание, поскольку уже была готова поделиться с тобой и другим известием. – Одну мою студентку вышвырнули с курса.

– Правда? – переспросил ты, выпрямляясь на стуле. – Кого?

– Помнишь Майю Дразковску?

Ты нахмурился.

– Она была которая?

– Когда ты приходил беседовать с моими студентами, у нее был такой вид, будто лучше бы она тебя отымела, чем слушала.

– Тебе придется сузить выборку.

– Ой, да ну тебя, – со смехом сказала я.

– Да, я ее помню, – признал ты. – Что произошло? Почему ее выгнали?

– Плагиат, – ответила я.

– Шутишь!

– Нет.

– У кого содрала?

– Честно говоря, я о таком авторе не слышала. Рассказ печатали в “Нью-Йоркере” три или четыре года назад.

Ты встал, собрал миски и тарелки и начал переносить их к раковине, чтобы ополоснуть, прежде чем загрузить посуду в моечную машину. Когда я встала тебе помочь, ты опустил руку мне на плечо и велел оставаться там же, где сижу, – у меня был трудный день, и мне полагается отдых.

– Как же ее поймали? – спросил ты.

– Текст узнал старший преподаватель. Очевидно, он преданный читатель “Нью-Йоркера” и у него подшивка старых номеров. Сегодня утром ее вызвали, представили ей доказательства, а эта дурочка не нашла ничего лучшего, как сказать, что все это просто совпадение.

– Совпадение длиной в пять тысяч слов? – рассмеявшись, спросил ты.

– Ну вот да. Этому бы нипочем не поверили. В общем, эту линию защиты она скоро забросила. Через пару минут уже потекли слезы и она рассказывала нам, как чувствовала, будто на курсе ей не место, что она не может состязаться со всеми остальными. “Я бы могла что-нибудь написать, конечно, – говорила нам она, – но оно не дотянуло бы до нужной планки, а я отказываюсь сдавать некачественную работу. Просто не могу”.

– Но ее вполне устраивает подавать чью-то чужую работу? – произнес ты.

– Я так и сказала! А она лишь заплакала еще пуще. В общем, все это тянулось час и стало довольно скучным, а когда мы достигли того рубежа, когда она принялась нам рассказывать, как ее дядя, бывало, усаживал ее себе на колени, когда она была маленькой девочкой, и теперь ей непонятно, не это ли причина такого ее нынешнего поведения…

– Ох да что ты будешь делать.

– Вот-вот. Мы ей сказали, что нас заботит лишь ее успеваемость и то, что она утратила наше доверие.

– И вы ее вышибли?

– Ну, мы сказали, что передадим это дело начальнику отдела студентов, но на занятия она ходить не сможет, пока с этой ситуацией не разберутся. После чего она закатила сцену и сказала, что хочет вообще уйти из университета, прямо сейчас, что я – худший преподаватель на свете и что если б она написала “Страх”, то скорее съела бы его сама, страницу за страницей, чем позволила бы кому-либо его прочесть. “Разве вам за него не стыдно? – спросила она у меня. – Все это шаблонное письмо, одномерные персонажи, банальная развязка. Я б в ужасе была, если бы мне выпало такое написать”. И тут уж я ничего не смогла с собой поделать. Я сказала, что, возможно, так когда-нибудь и произойдет, раз ей сейчас не стыдно воровать чужие рассказы.

– Ха!

– Да, после этого-то она и заткнулась. Выскочила оттуда, а чуть позднее завотделением прислал мне по электронке письмо, где сказал, что она официально ушла с курса, а мне надлежит об этом известить других студентов.

– Ну, очень похоже, что поделом ей, – сказал ты. – Плагиат – величайшее преступление, на какое способен писатель. Но тебе себя винить здесь совсем не в чем.

– Винить себя? – переспросила я, поворачиваясь к тебе, пока ты загружал посудомоечную машину. – С чего бы это мне в чем-то себя винить?

– Ты и не должна, – ответил ты. – Я это и говорю. Ты тут не виновата.

– Нет, это я понимаю, – сказала я. – Но если б я и винила себя в чем-то – в смысле, ошибочно, – то в чем я должна была себя винить?

– Не знаю, – ответил ты. – Быть может, она чувствовала, что ты на нее слишком уж давишь? Или она ощущала, будто не способна писать в той среде, какую ты создала? Она была б идиоткой, если бы так считала, конечно. Поэтому я и говорю, что тебе ни в чем винить себя не стоит.

– Но я же и не виню, – раздраженно произнесла я. – По крайней мере, не винила, пока ты не предложил мне этого не делать.

– Хорошо, – сказал ты, подходя и целуя меня в лоб. – Значит, мы единого мнения. А теперь я, наверное, схожу прогуляюсь, если ты не против. Рагу было все-таки тяжеловато, ты не считаешь? И я должен подумать о завтрашней работе. У себя в романе я дошел до критической стадии, и мне нужно ясно разложить мысли в голове.

И не успела я чего-либо сказать или предложить пойти с тобой, ты снял с вешалки куртку и ушел.

Винить себя? – подумала я. – Какого хера мне себя в чем-то винить?

Три дня спустя я покупала что-то на Рыночной площади, когда вдруг пошел дождь, и я укрылась в пабе “Сэр Гарнет”. Обычно сама по себе в барах днем я не сижу, но у меня в сумке с собой была новая Энн Тайлер[48], и я подумала, что можно посидеть с бокалом вина и немножко расслабиться. Я допила, дождь прекратился, и я пыталась решить, заказать ли мне еще или уйти, – и тут вдруг за окном мелькнул человек со знакомым лицом, заметил меня внутри и помахал. Я помахала в ответ, и мгновение спустя дверь открылась и он вошел.

То был мой объект воздыханий. Николас Брей.

– Здрасьте, Идит, – сказал он, улыбнувшись, и мне очень понравились ямочки, что проявились у него на щеках. – Вот как вы проводите, значит, свои дни, пока не преподаете? Пьете в одиночестве?

– Нет, обычно – нет, – ответила я, не желая, чтобы он решил, будто я в свободное время – какая-то одинокая пьянчуга. – Вышла за покупками, видите ли, и тут дождь…

– Я пошутил, – сказал он, усаживаясь было напротив меня, но тут же вскочил снова. – Ой, простите. Видимо, надо бы сперва спросить, не против ли вы моего общества, а не считать по умолчанию, что не против.

– Прошу вас, – сказала я, показывая на сиденье. – Вообще-то я подумывала заказать себе еще. Можете ко мне присоединиться, если желаете.

Он сходил к стойке бара и взял себе пинту, а мне еще одно вино, сел напротив, мы с ним чокнулись, и он меня отчитал за то, что я не смотрю ему в глаза при этом.

– В некоторых странах, – сказал он, – за такое поведение вас бы не пускали в пабы.

На нем была драная джинсовая рубаха, расстегнутая наполовину до груди, под нею – белая футболка. Рукава он закатал, и я впервые заметила на мякоти его правого предплечья татуировку. Две буквы – ЭБ.

– Инициалы моей тетушки, – сказал он, когда я спросила, что они значат. – Она меня вырастила после того, как не стало моих родителей.

– Что с ними случилось? – спросила я, поскольку не знала, что он сирота.

– Автокатастрофа, – ответил он, пожав плечами. – Все нормально, мне тогда было всего три годика. На самом деле я их не помню. Так или иначе, тетушка – папина сестра – взяла меня к себе. Она соцработник. Своих детей у нее нет. И она обо мне заботилась.

После мы немного поговорили о его работе, о том, как она продвигается, и уже вскорости настал мой черед идти к бару и заказывать еще. Назад я принесла и немного арахиса – меня беспокоило, что так можно напиться слишком скоро, и я переключилась на лагер, а не то вышло бы, что я одна выпила целую бутылку вина.

Вскоре все наши рубежи обороны пали, и я попросила его просветить меня насчет школьных сплетен.

– Какого рода сплетни вас интересуют? – спросил Николас.

– Ну, кто с кем спит – такое вот.

– Такого, мне кажется, не очень много, – ответил он, немного сощурив глаза в размышлении. – Вероятно, вы заметили, что у нас на семинаре сексуальной энергии не перебор.

– Да, и это очень разочаровывает, – сказала я, уже бесстыже с ним заигрывая и наслаждаясь своей свободой просто смотреть на его красивое лицо. – Когда я была студенткой, мы половину времени проводили в постелях друг у дружки. Я надеялась, что у нас хотя б несколько сердец разобьется, а потом – встречные обвинения прямо на занятиях, демонстративные уходы из класса…

– Впереди еще полгода, – ответил он. – Еще, может, успеем вас удивить. В любом случае, единственная девушка, по кому сохнут все мальчишки, совершенно недосягаема.

Я об этом подумала, пробежала в уме по всем нашим студенткам, не уверенная, кого он может иметь в виду.

– Это кто же? – спросила я, а он лишь улыбнулся и сделал долгий глоток из своей пинты, не спуская с меня взгляд. – Ох, я вас умоляю, – сказала я и немного покраснела, но пришла в полнейший восторг. – Сомневаюсь, что кто-то воспринимает меня в таких понятиях. Я такая старая, что большинству парней в группе гожусь… ну, в старшие сестры. А вы как же? С кем-нибудь встречаетесь?

Николас пожал плечами, затем покачал головой.

– Да, в общем, ни с кем, – ответил он. – Из нашего семинара, во всяком случае, ни с кем. Наверное, целиком сосредоточился на своей работе.

– И то дело, – сказала я.

– А можно спросить, сколько вы уже со своим мужем вместе? – произнес он.

– Мы женились пять с хвостиком лет назад, – сообщила ему я. – И несколько лет еще встречались до этого.

– Он невероятно хорош собой, – сказал Николас, и я кивнула.

– Так и есть, – сказала я. – А почему вы спросили? Вы ж на нем не залипли, правда?

– Нет, – ответил он. – Я гетеро. Сказал в том смысле, что он настолько очевидно симпатичен.

– Согласна на все сто, – сказала я и махнула бармену, чтобы принесли еще по одной.

– Мне кажется, Гэрретт на нем залип, – произнес Николас.

– Правда? – удивилась я. – Они с Морисом несколько раз встречались, и мне всегда казалось, что между ними существует некоторое взаимное презрение.

– Гэрретт просто так себя ведет, потому что хочет залезть к нему в штаны. Знаете, он сейчас всех нас прямо с ума сводит. Рассказывая, что относиться к нему как-то иначе вовсе не надо, хоть он и станет издаваемым писателем.

– А вы относитесь? – спросила я.

– Нет. Я и раньше думал, что он павлин, и считаю его павлином по-прежнему. Теперь он просто павлин, которого вскоре напечатают, почти никакой разницы.

Я рассмеялась, но не согласиться с ним не могла. Что-то во мне знало: неправильно столько времени пить наедине с одним своим студентом, но, если честно, мне было все равно. Я наслаждалась свободой, какую он мне предлагал, таким чувством, будто мне снова двадцать три и я мечтаю о карьере писателя. Чем больше мы с ним пили, тем привлекательней он становился, и когда он откинулся на спинку стула в какой-то миг и театрально зевнул, футболка задралась у него на животе и стали видны темные тонкие волоски. Лишь от одного взгляда на них мне захотелось вообразить, как он может выглядеть, если стянет с себя эту футболку совсем.

Быть может, он догадался. Возможно, после нашей первой пары порций он задался вопросом, не закончится ли этот день тем, что мы окажемся в одной постели. В конце концов, я на подобное уже намекала. Потому что, когда мы допили очередное заказанное, он спросил, хочу ли я взять еще или же мы лучше куда-нибудь пойдем.

– Куда, например? – спросила у него я.

– Например, ко мне, – сказал он без грана смущения. – До меня тут пешком несколько минут.

Я пожала плечами. Не хотелось, чтобы он думал, будто меня это как-то шокирует.

– В смысле – перепихнуться? – спросила я.

– Ну да, – ответил он. – Если хотите.

– Скажите мне, что перепих со своей учительницей не всегда был вашей фантазией.

– Вы б так не думали, если б видели тех учительниц, что были у меня в школе.

– Так почему б нам… просто не прогуляться по улице и немного не подышать свежим воздухом? – предложила я, вставая, и уже совсем скоро мы оказались снаружи, ощущая ошарашивающее действие солнечного света на наши глаза, поскольку были изрядно пьяны. Мы прогулялись по Сент-Питерз-стрит и вышли в Гоут-лейн, но все это время совсем не разговаривали. От предвкушения я невероятно возбудилась и то, что я стану делать дальше, представляла смутно: действительно ли отправиться с ним в постель или же развернуться прямо у него на пороге, возложить руку ему на грудь и сказать что-нибудь вроде: “Вы очень милы, Николас, но все это никак не может закончиться хорошо ни для кого из нас”. Было такое ощущение, будто я наблюдала за собой откуда-то сверху, словно сама была героиней какого-то фильма, готовой принять неверное решение, какое неизбежно приведет к катастрофе, но когда он наконец остановился у двери и вставил ключ в замок, у меня возникло необычайное желание последовать за ним внутрь – и пусть он делает со мной все, что захочет.

Он повернулся ко мне, увидел, какое у меня лицо, и слегка улыбнулся.

– Ответ будет “нет”, верно? – произнес он.

– Извините, – сказала я. – Неудачный момент и все такое.

Он пожал плечами. Я видела – умолять он не намерен. Однако склонился и поцеловал меня, и я ответила на его поцелуй – и могу сказать тебе, Морис, мальчик этот целоваться умел.

– Мне лучше пойти, – сказала я, отворачиваясь, и пока удалялась по улице – знала, что он провожает меня взглядом, и мне от этого было хорошо.

Вернувшись в квартиру – и вновь запнувшись о те чертовы перила, которые ты до сих пор так и не починил, – я приняла долгий душ и позже, когда мы оба сидели на диване и смотрели кино, поймала себя на том, что вообще едва думаю о событиях того дня. Настала среда – и между мною и Николасом не было никакой неловкости, его, казалось, весь этот случай никак не затронул, и я даже начала спрашивать себя, не навоображала ли я весь этот флирт с ним и тот поцелуй.