Лестница в небо Бойн Джон

– Они вовсе не стараются сделать так, чтобы звучало поаппетитнее, а? – сказала я.

– Ох, даже не знаю. Может, стоило бы попробовать.

– А я, наверное, возьму дораду, – сказала я.

– Трусиха.

На столе меж нами трепетала свечка, и после того, как всё заказали и нам принесли вино, ты неожиданно обмолвился, что любишь меня. Я видела, как у тебя в радужке отражается пламя, твои глаза казались такими влажными, что я на миг подумала – ты сейчас прольешь слезу. Раньше я видела, как ты плачешь, всего лишь раз – после нашего четвертого выкидыша, когда мы начали осознавать, что на этом фронте у нас никогда ничего не выйдет.

Конечно, тебе очень хотелось детей. С самого начала ты это ясно дал понять и от этого стал для меня крайне привлекателен. Я тоже хотела, правда, быть может, и не с таким накалом чувства. Видимо, я всегда считала, что однажды они у меня заведутся, поэтому весь вопрос просто в том, когда, а не если. Лишь начав понимать, что это вряд ли случится, я почувствовала себя так, будто меня облапошили. Выкидыши становились для меня все мучительнее, четыре жизни безжалостно выселены без предупреждения из моей, как ее назвала моя гинекологиня, негостеприимной матки.

– Тебя работа радует? – спросил меня ты, после того как нам принесли основные блюда, мы их сожрали и тарелки унесли вновь, а мы решили заказать еще бутылку вина.

– Немного нервничаю, – призналась я.

– Из-за чего?

– Из-за студентов. Что они могут счесть меня самозванкой.

– С чего вообще ты это взяла?

– Потому что у меня вышел всего один роман.

– Что на один больше, чем у них всех вместе взятых.

– Я знаю, но все равно. Мне важно, чтобы им не казалось, будто они тратят впустую свои время и деньги и если бы поступили всего на год-другой раньше, их бы учил кто-нибудь с большим опытом.

– Я уверен, они будут от тебя в восторге. В самом деле, ты же знаменитость, Идит.

– Едва ли, – пренебрежительно ответила я, хотя это было правдой: я действительно была немного знаменита, поскольку мой дебют стал неожиданным успехом и у критиков, и коммерчески. Его даже экранизировали на телевидении. Но я никогда раньше не преподавала на курсе творческого письма, да и не училась нигде писательскому мастерству и не была уверена, как к этой работе приступать. Заявление сюда я написала лишь потому, что после выхода “Страха” в свет уже минуло три года, и хотя я неплохо продвигалась со своей второй книгой, она складывалась не совсем так споро, как я надеялась. Думала, мне сумеет помочь какой-то срок работы в академических кругах, когда я буду писать каждый день, но не окажусь приклеенной к своему компьютеру с утра и до вечера. И ты очень положительно отнесся к этой мысли, не высказал совершено никаких возражений тому, что мы на год переедем из Лондона. Квартиру можем пока сдавать кому-нибудь, сказал ты. В Норидже аренда все равно дешевле, на этом мы, наверное, сумеем даже выиграть.

– Они бывают заносчивы, – продолжала я, возвращаясь к своим заботам о студентах. – Особенно мальчики.

– А вот это уже сексизм.

– Нет, это реализм. Мне всего тридцать один. Велика вероятность, что кое-кто окажется чуть ли не моим ровесником. Могут вести себя презрительно.

– Мне кажется, ты волнуешься из-за пустяков, – сказал ты, отмахиваясь от моих тревог. – В первый день тебе нужно войти туда уверенно, только и всего. Принять то, что ты достигла большего, нежели они, и что они пришли сюда учиться у тебя. На любую снисходительность наплюй.

– А может, ты возьмешь класс вместо меня? – спросила я с улыбкой, зная, не успели слова вылететь у меня изо рта, что говорить этого не седовало, потому что ты нахмурился, делая долгий глоток вина. Когда же ты вернул бокал на стол, на губах у тебя осталось слабое лиловое пятнышко, которое, сама не знаю отчего, навело меня на мысль о священнике, которого я знала в детстве, – губы у него были того же самого оттенка. Он, бывало, приходил ко мне в школу выступить о важности того, чтобы держать себя в чистоте для наших будущих мужей, а в особенности одержим был одной моей рыжей подругой – у нее, по его утверждениям, внутри таился дьявол.

– Меня они не захотят, – сказал ты. – Им подавай восходящие звезды, а не бывших.

– Им бы повезло, если б ты им достался.

Ты бросил на меня взгляд – такой, что говорил: “Будь добра, не покровительствуй мне”, и я тут же сменила тему. До Рождества оставалось еще три месяца, но мы обсудили, где проведем этот день, с твоей родней или с моей, и остановились на твоей. А потом поговорили о моей сестре Ребекке, у которой недавно завершился весьма неопрятный развод. Там были впутаны двое детей, мои племянники Дэмьен и Эдвард, и это лишь усложнило все дело, поскольку Ребекка вела себя отвратительно с их отцом Робертом: усложняла ему возможность видеться с мальчиками, а потом жаловалась, что он проводит с ними недостаточно времени. Мне-то всегда мой зять нравился, и непонятно, отчего он так долго не мог расстаться с моей сестрой, которая всю жизнь тиранила окружающих, включая меня, но мне пришлось встать на ее сторону. Однако по секрету я сообщила тебе, что накануне вечером мне звонил Роберт и спрашивал, не можем ли мы встретиться и поговорить.

– Поговорить о чем? – спросил ты.

– Толком не знаю, – ответила я. – Он сказал, что предпочел бы не обсуждать этого по телефону, и спросил, нельзя ли ему зайти к нам в квартиру на будущей неделе. Я ему ответила, что мы там больше не живем, что следующие восемь месяцев проведем в Норидже, и он немного помялся и сказал, что всегда может приехать, если у меня найдется свободное время после обеда.

– Надеюсь, ты ему отказала, – произнес ты.

– Ну, я не знала, что ему ответить, – сказала я. – Все это так неожиданно, а он просто молчал в трубку, ждал ответа.

– Поэтому ты согласилась?

– Наверное, да.

– Наверное?

– Ладно, согласилась.

– Ох ну ради бога же, Идит! Если Ребекка узнает, что ты с ним разговаривала, она появится здесь и разорется, а не успеем мы опомниться, как она и нам запретит видеться с мальчишками.

– С чего бы ей об этом узнавать? – спросила я.

– Потому что людям это всегда как-то удается. В семье невозможно хранить секреты. Как бы там ни было, он едва ли едет в Норидж только ради того, чтобы по-дружески поболтать с тобой, правда?

– Я не знаю, зачем он сюда едет, – возмутилась я. – Я же тебе сказала, по телефону он не стал вдаваться в подробности.

– Ну, от этого будут одни неприятности, как пить дать. Он захочет, чтоб ты вмешалась в слушания об опеке.

– Ох, да как же я могу-то?

– Конечно, не можешь! Но он тебя попросит. Захочет, чтобы ты выступила и рассказала обо всем, чем все эти годы занималась твоя сестра, о словесных оскорблениях, о том, как она его била…

– Боже мой, ты так считаешь? – спросила я, поскольку чуть больше года назад столкнулась с Робертом в супермаркете и увидела синяк у него под глазом; хотя он все отрицал, я знала, кто это сделал. Меня она тоже била в детстве – и даже когда мы были подростками. Свирепое необузданное насилие, что вырывалось из нее, подобно лаве из вулкана, когда б она ни считала, что наши родители предпочитают меня ей. Останавливалась она, лишь когда я давала ей сдачи. – Ну, я стану об этом волноваться, когда оно случится, – сказала я, пожимая плечами.

Мы вновь замолчали, и я попыталась собраться с духом и задать тебе вопрос, который беспокоил меня с тех самых пор, как я согласилась на должность в УВА[42].

– А как же ты? – наконец спросила я. – Ты уже решил, чем бы тебе хотелось заниматься, пока мы здесь?

– Заниматься? – переспросил ты. – В каком смысле?

– Ну, чем дни заполнять, – ответила я. – Писать что-нибудь будешь?

– А в чем смысл? Издатели ж не то чтоб утоптали дорожку к моей двери, верно?

– Мог бы начать что-нибудь новое, – предложила я.

– Это еще зачем?

– Потому что ты блистательный романист, – ответила я, и ты посмотрел на меня с таким обиженным видом, что на миг мне показалось: ты сейчас встанешь и выйдешь. – Прости меня, – сказала я. – Никогда не знаю, что сказать, когда у нас возникает эта тема. Не выношу, когда ты вот так признаешь свое поражение.

Правда же была вот в чем: я терпеть не могла, до чего несчастным ты становился, когда б мы ни принимались обсуждать твою забуксовавшую карьеру, и хотя, узнай ты об этом – рассердился бы, я тебя еще и жалела. Но более всего остального это просто меня раздражало. Я бы хотела, чтоб ты просто принял то, что все обернулось не совсем так, как ты рассчитывал, и старался бы работой своей все исправить. Боже мой, тебе же каких-то тридцать четыре! Большинство писателей лишь начинают свои карьеры в этом возрасте! Но тебе с самого начала все давалось так легко, а? Тебе исполнилось всего двадцать четыре, когда ты издал свой первый роман, – и, вероятно, еще не был достаточно зрел, чтобы справиться с успехом, какой тебе принесли “Два немца”. И я думаю, даже ты б согласился, что со своим вторым романом – “Домом на дереве” – ты поспешил, отчего он и стал таким бедствием. Твою третью книгу отвергли, потому что на самом деле она была нехороша, а те три, что последовали за ней, отказались брать потому, что ты тогда уже просто разбрасывался замыслами и надеялся, что какой-нибудь из них прорастет. Именно тогда ты и сказал, что с писательством покончил навсегда. Что у тебя за все время возник лишь один добротный сюжет, да и тот был не твой – чужая история, которую ты просто записал, а хвалили тебя не за качество самой книги, а за то, как ты вывел на чистую воду человека с предательским прошлым.

И все же, читая твои последующие книги, я видела, почему они провалились или им отказали: им совершенно недоставало подлинности. И – худшее преступление из всех – они были скучны. Но, опять-таки, ты сам всегда говорил, что тебе мучительно трудно придумывать добротные замыслы, правда? Вот если бы тебе кто-нибудь подарил сюжет, ты б мог написать его лучше кого бы то ни было, но для начала необходима эта основная мысль.

– Не надо забывать, что писать ты любишь, – тихонько произнесла я, надеясь, что ты из-за моих слов не сорвешься.

– Не люблю, – ответил ты, наливая себе еще бокал вина, а о моем забыв, хотя тот почти опустел. – На дух не выношу.

– Неправда.

– По-моему, кому знать, как не мне.

– Ты не выносишь то, что с тобой сделало писательство, не более. Как оно тебя подвело. Но само ремесло – я знаю, ты его по-прежнему любишь. Я это знаю. С первого же дня, как мы встретились, ты был одержим идеей, что мир должен видеть тебя как писателя.

– Какая ерунда, – сказал ты.

– Помню, ты даже говорил мне, будто думаешь издать за всю свою жизнь всего четыре или пять книг, чтобы мир воспринимал тебя серьезнее.

– Ничего подобного я никогда тебе не говорил, – произнес ты, качая головой. – Какой нарциссичный тупица вообще способен такое сказать?

– Я отчетливо это помню, – сказала я, сама доливая себе в бокал. – Я даже помню, где мы были, когда ты это сказал.

– Честно, Идит, если ты меня видишь таким, то я не знаю, зачем ты вообще вышла за меня замуж.

– Ну, если ты не намерен писать, – сказала я, пренебрегши твоим замечанием, – так что же ты собираешься делать? Нельзя же сидеть весь день в квартире и пялиться на четыре стены.

– Я что-нибудь придумаю, – сказал ты. – Кому-то же нужно ходить в магазин, заниматься стиркой и тому подобным.

На стол упала тень, и я подняла голову; рядом стоял парнишка. Молодой, чуть за двадцать, с копной светлых волос. Кожа у него была бледна, но на щеках виднелась легкая краснота. Если б у Итонского колледжа была рекламная брошюра – а она у них наверняка имелась, – он легко мог бы оказаться звездой ее обложки.

– Извините, что помешал, – произнес он, переводя взгляд с меня на тебя и обратно. – Вы же Идит Кэмберли, да?

– Да, – ответила я, удивившись тому, что меня знают. Раньше меня никогда не узнавали нигде на людях.

– Простите, что помешал, – вновь повторил он, крутя серебряное кольцо на среднем пальце правой руки. – Меня зовут Гэрретт Колби. Я один из ваших студентов. Вернее, так или иначе, буду им со следующей недели.

– О, – произнесла я, странно воодушевившись. – Как приятно с вами познакомиться!

– Я вас увидел, но долго не был уверен, стоит подходить к вам или нет. Извините, что помешал.

– Вы произнесли это уже три раза, – заметил ты, и я метнула в тебя взгляд, но ты отразил его улыбкой и потянулся к мятной шоколадке, какие подают к кофе, сунул ее в рот и принялся шумно жевать.

– Впереди у нас должен быть интересный год, – сказала я.

– Вынужден признаться, я сильно нервничаю, – ответил он.

– Над чем вы сейчас работаете? – спросила я у него. – Над романом?

– Над рассказами, – сказал он. – Я пишу рассказы с детства.

– Но вы же сами еще ребенок, – сказал ему ты. – На вид вам лет двенадцать.

– Мне двадцать два, – ответил он.

– Вы, похоже, даже бриться еще не начали.

Бедный Гэрретт совсем запунцовел, и мне стало его жаль. Я попыталась пнуть тебя под столом, но мне удалось лишь удариться большим пальцем о ножку твоего стула.

– Не обращайте на него внимания, – сказала я. – Мой муж ведет себя нелепо.

– Что за рассказы вы пишете? – спросил у него ты.

– Они главным образом о животных, – ответил он.

– О животных?

– Да. Я работаю над рассказами от первого лица, которые излагают… ну, звери.

– Что это за звери? – спросила я.

– У меня есть один рассказ жирафа, – ответил он. – А еще один – гориллы. Один у меня вышел в “Гранте” в прошлом году – он написан пеликаном.

– Разумеется, говоря строго, пеликан – это птица, а не зверь, – сказал ты.

– Это верно, – ответил Гэрретт. – Но птиц туда я тоже впустил. Есть собирательное существительное для животных и птиц сразу?

– Звицы, – сказал ты. – Птири.

– Должно быть занимательно, – сказала я, хотя, если честно, мне все это показалось немного странным.

– Так вы, значит, детский писатель? – спросил у него ты. – Или надеетесь таким стать?

– Нет, – ответил Гэрретт, отступая на шаг назад, и я заметила, что он отчего-то оскорбился этим замечанием. – Нет, мои рассказы совершенно определенно для взрослых.

– Так а почему тогда вы не пишете о людях? – спросил ты. – О настоящих людях. Они вас не интересуют?

– Интересуют, да, но больше всего мне интересны отношения между людьми и животными, – ответил он. – Это трудно объяснить. Наверное, чтобы понять, придется прочесть какой-нибудь рассказ, если честно.

– По счастью, это входит в обязанности моей жены, – сказал ты. – А не в мои.

Гэрретт теперь казался немного расстроенным, как будто жалел, что вообще к нам подошел, и посматривал на свой столик, где сидел другой молодой человек, глядя в нашу сторону с тревогой на лице.

– А это кто? – спросила я, стараясь рассеять хмарь. – Тоже студент?

– Да, – ответил он. – Вообще-то нет. То есть да, он студент, но не на курсе творческого письма. Он изучает медицину.

– Ветеринарную медицину? – уточнил ты.

– Нет, обычную. Мы с ним познакомились несколько недель назад. Оба приехали в Норидж пораньше, чтоб обустроиться. В одном общежитии живем.

– Он ваш парень? – спросил ты, и я уставилась на тебя, недоумевая, зачем ты стараешься его смутить, но в тоне твоего голоса, похоже, не было ничего недоброго.

– Как бы да, – произнес Гэрретт уже чуть более уверенно. – Мы пока что не знаем. В общем, мне не хотелось вам мешать.

– Вы уже говорили.

– Я просто хотел поздороваться.

– Я рада, – ответила я. – До встречи в среду.

Он улыбнулся и кивнул. На его лице, когда он отходил прочь, читалось унижение пополам с разочарованием. Я оборотилась, чтобы отчитать тебя, но не успела и рта раскрыть, как он вернулся.

– Простите, что помешал, – произнес он.

– Ох да что ты будешь делать, – сказал ты, раздраженно вскидывая голову.

– Просто вот что… – И теперь он уже смотрел на тебя, а не на меня. – Ведь вы раньше тоже писателем были?

Живот мне внезапно скрутило судорогой, как будто кто-то меня только что столкнул с огромной высоты и я кувыркалась вниз, не в силах ни за что ухватиться, чтобы не упасть.

– Что вы имеете в виду – раньше был? – спросил ты.

– Просто когда я узнал, что курс у нас будет вести мисс Кэмберли…

– Зовите меня, пожалуйста, Идит, – сказала я.

– Я прочел ее роман. Вернее, перечитал, следовало бы сказать. А потом поискал кое-какие интервью с нею, и там упоминалось ваше имя. Вы же Морис Свифт, правда?

– Все верно, – сказал ты.

– Мне кажется, я и ваш роман читал.

– Который?

– “Два немца”.

– Вам кажется, что вы его читали?

– Еще в школе то есть. По-моему, я брал его в библиотеке.

Ты чуть улыбнулся.

– Но вы не уверены? – осведомился ты. – Это могло оказаться что-то другое. Книжка могла быть “Убийством в Восточном экспрессе”, например? Или “Войной и миром”?

– Я почти уверен, что это были “Два немца”. Просто я не вполне могу вспомнить, о чем она, вот и все.

– Ну, она о двух немцах. Разгадка, видите ли, в названии.

– Да, конечно. Наверное, я хотел сказать, что не помню сюжета.

– Да и ничего, – сказал ты. – Там его все равно особо не наблюдалось.

– И сейчас вы работаете над второй книгой?

– Второй роман моего мужа был издан в 1991 году, – сказала я.

– Ой, извините, – произнес Гэрретт. – Должно быть, я его пропустил. Выходит, сейчас вы пишете свой третий роман?

Ты поглубже вдохнул носом, после чего выдохнул. Несколько мгновений у меня было такое чувство, будто весь ресторан рассыпался в прах.

– Боюсь, я никогда не распространяюсь о своей текущей работе, – произнес ты. – И мы с женой сейчас празднуем здесь годовщину нашей свадьбы, поэтому, быть может, вы были б настолько любезны, что прекратили бы извиняться за то, что мешаете нам, и просто шли нахер.

Я уставилась в стол. Перед мальчиком я извиниться не могла, поскольку это означало бы, что я на его стороне, а не на твоей. Но мне было за него обидно. Он слегка хохотнул, как будто все это замечательная шутка, но отошел без единого слова – вернулся за свой столик и к своему возможно-бойфренду.

– Вот надо было? – спросила я, переводя взгляд на тебя. – Я даже свое первое занятие здесь не провела, а ты уже настраиваешь против меня моих студентов.

– Манда заносчивая, – произнес ты, подзывая рукой официанта со счетом, и как только ты это сказал, я поняла, что ты намеренно не уточняешь, кого имеешь в виду, Гэрретта или меня.

Видишь ли, Морис, может, придумывать замыслы своих книг тебе и не удавалось, но никто не мог бы отрицать, что слово ты чувствуешь тонко.