Падение титана, или Октябрьский конь Маккалоу Колин

— Как ты? — спросил он.

— Буду счастливее, когда Брут вернется домой.

— Зная Брута, я думаю, он хорошо проводит время на Самосе с Сервием Сульпицием. Я, видишь ли, обещал ему жреческий сан, так что сейчас он учится у признанного авторитета.

— Какой же он дурак! — проворчала она. — Это ты признанный авторитет, Цезарь. Но конечно, у тебя он учиться не хочет.

— А с чего бы ему хотеть этого? Отняв Юлию, я разбил ему сердце.

— Мой сын, — убежденно проговорила Сервилия, — малодушный трус. Даже если привязать к его спине палку от метлы, он не выпрямится. — Она закусила нижнюю губу мелкими белыми зубками и искоса посмотрела на Цезаря. — Думаю, его прыщи не претерпели перемен к лучшему?

— Нет.

— Как и он сам, судя по твоему тону.

— Ты недооцениваешь его, дорогая. В Бруте спрятаны и кот, и хорек… и даже лиса.

Она раздраженно замахала руками.

— О, давай не будем о нем! — И очень ласково поинтересовалась: — Так каков же Египет?

— Весьма впечатляет.

— А его царица?

— По красоте, Сервилия, она не может сравниться с тобой. Она тощая, маленькая, некрасивая. — Его лицо осветила улыбка, он прикрыл глаза. — Но… ее голос — чистая музыка, глаза как у львицы, она потрясающе образованна, интеллект далеко выше среднего. Она говорит на восьми языках. Теперь на девяти — я обучил ее латыни. Amo, amas, amat.

— Просто образец совершенства!

— Скоро ты в этом убедишься. Она будет в Риме, когда я покончу с провинцией Африка. У нас с ней есть сын.

— Да, я слышала. Твой наследник?

— Не говори ерунды, Сервилия. Его зовут Птолемей Цезарь, и он будет фараоном Египта. Неплохая судьба для неримлянина.

— Действительно. Так кто же будет твоим наследником? Ты надеешься на Кальпурнию?

— Нет.

— Ее отец, кстати, совсем недавно снова женился.

— Да? Я еще не успел повидаться с Пизоном.

— Твой наследник — Марк Антоний? — продолжала допытываться она.

— На данный момент никакого наследника у меня нет. Но… надо подумать о завещании. — В глазах его что-то блеснуло. — Как поживает Понтий Аквила?

— Все еще мой любовник.

— Как мило. — Он поднялся, поцеловал ей руку. — Не печалься о своем сыне. Он еще может тебя удивить.

«Итак, возобновилось еще одно из старых знакомств. Значит, Пизон снова женился? Интересно. Кальпурния мне ничего не сказала. Такая же тихая, мирная. Мне нравится спать с ней, но детей у нас с ней не будет. Сколько я еще проживу? Сколько ни проживу, ребенка мне уже не вырастить, если Катбад прав».

Все дни были заполнены разговорами с плутократами, банкирами, с хранителем казны Марком Куспием, с кассирами легионов, с крупными домовладельцами и т. д. и т. п. А по ночам — бумаги, мерное щелканье счетов из слоновой кости. Где взять время на дружеские визиты? Теперь, когда Марк Антоний вернул серебро, казна значительно пополнилась, даже с учетом двух лет войны. Но Цезарь знал, что сделать надо еще очень многое и что одна из проблем будет стоить огромных денег. Их надо уплатить за тысячи и тысячи югеров хорошей земли, чтобы раздать ее отслужившим свое ветеранам тридцати легионов. Это ой как немало, а дни, когда такие участки отбирались у мятежных италийских городов и городишек, канули в прошлое. Дело еще осложнялось тем, что все ветераны были родом из Италии или Италийской Галлии и каждому полагался надел в десять югеров в тех местах, где они родились.

Гай Марий, который первым стал набирать в легионы неимущих, мечтал после службы селить их в провинциях, тем самым распространяя повсюду римский стиль жизни и латинский язык. Он даже начал осуществлять эту мечту — на острове Керкина, соседствовавшем с провинцией Африка. Отец Цезаря, главный агент в этом деле, постоянно там пропадал. Но все кончилось ничем. После сумасшествия Мария весь сенат воспротивился его программе. Так что, если ничего не изменится, земля будет куплена в Италии и Италийской Галлии — самая дорогая в мире земля.

В конце октября он все же выкроил вечер на званый обед в триклинии Общественного дома, свободно вмещавшем девять просторных лож и выходившем с одной стороны на широкую колоннаду вокруг сада перистиля. Поскольку день был солнечным, теплым, Цезарь велел открыть двери. Здесь, в этой трапезной, на фоне изысканных фресок, изображавших сражение у озера Регилл, Помпей Великий впервые увидел Юлию и влюбился в нее. Как радовалась Аврелия! Какой был триумф!

Но и сегодня в триклинии собрались далеко не последние римляне. Гай Матий со своей супругой Присциллой, Луций Кальпурний Пизон со своей новой женой, тоже Рутилией, но другой. Публий Ватиний также счел возможным прийти со своей обожаемой половиной Помпеей Суллой, хотя та некогда была замужем за хозяином дома. Луций Цезарь, как вдовец, был один. Его сын находился в провинции Африка под началом у Метелла Сципиона. Цезарь — республиканец, единственный из гнезда. Ватия Исаврик пришел с женой, старшей дочкой Сервилии Юнией. Луций Марций Филипп прибыл с небольшой армией, которую составляли его вторая жена Атия (племянница Цезаря), ее дочь от Гая Октавия, Октавия-младшая, и ее сын Гай Октавий-младший. А еще собственная дочь Филиппа, Марция (жена Катона, но близкая подруга Кальпурнии), и его старший сын, домосед Луций. Отсутствовали (но были приглашены) Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид.

Меню было тщательно продумано, ибо Филипп слыл известным эпикурейцем, а Гай Матий, наоборот, любил простую еду. На первое подали креветок, устриц и крабов с рыбоводческих ферм Байи в изысканных соусах, а также в естественном и в слегка поджаренном виде. Гарниром к ним служили салат-латук, огурцы и сельдерей. Все щедро сдобрено маслом и полито уксусом. Копченый пресноводный угорь соседствовал с окунем в рыбном соусе и обвалянными в пряностях яйцами. Тут же лежал свежий хлеб с хрустящей корочкой, к нему было подано очищенное оливковое масло, в которое все желающие окунали ломти. Вторым эшелоном шло разнообразное мясо — от хрустящей, аппетитно потрескавшейся свиной ноги до всех разновидностей домашней птицы и поросят, запеченных в овечьем молоке, где их томили часами. Были тут и нежные свиные сосиски, слегка обжаренные и покрытые разбавленным тимьяновым медом, и тушеная баранина, ароматизированная душицей и луком, и ягненок, зажаренный в глине. Десерт составляли медовые пряники, сладкие пирожные с измельченным изюмом, выдержанным в приправленном специями крепленом вине. Плюс сладкие омлеты, свежие фрукты, клубника, привезенная из Альбы Фуценции, и персики из Кампании, где у Цезаря был свой сад. Плюс твердый и мягкий сыры, компот из слив и орехи. Плюс вина из лучшего фалернского винограда, красного и белого, а также вода из родника богини Ютурны.

Цезарю все это было не нужно. Он с удовольствием поел хлеба с маслом, немного сельдерея и густой ореховой каши, сваренной с куском бекона.

— Я не могу по-другому. Я солдат, — засмеялся он, вдруг помолодев и расслабившись.

— Ты все еще пьешь уксус с горячей водой по утрам? — спросил Пизон.

— Пью, если нет лимонов.

— А что ты сейчас пьешь? — опять спросил Пизон.

— Фруктовый сок. В качестве нового целебного средства. Со мной из Египта приехал жрец-врач. Это его идея, и она мне понравилась.

— Тебе больше понравилось бы это фалернское, — сказал Филипп, смакуя вино.

— Нет, я по-прежнему ничего в нем не понимаю.

Ложа мужчин образовывали букву U, низкие столики вокруг позволяли гостям легко дотянуться до желаемой снеди. При чашах с жидкими или липкими яствами имелись ложки, а более твердые деликатесы были разделены на порции, легко помещавшиеся во рту. Желавший сполоснуть руки просто оборачивался, и внимательный слуга тут же подавал ему полотенце и миску с водой. Тоги сняли: в них есть неудобно. Туфли сброшены, ноги омыты — ничто не мешает облокотиться на валик.

К противоположной стороне столиков были приставлены стулья. По современным веяниям считалось особенным шиком позволять и женщинам возлежать на приемах, но в Общественном доме царили традиции, так что все дамы по старинке сидели. Если и было введено что-то новое, то оно заключалось в произвольном выборе мест на пиру. Гостям предоставили право рассаживаться как угодно, но с двумя исключениями. Своего кузена Луция Цезарь посадил на locus consularis — по правую руку от себя, а между ним и собой поместил своего внучатого племянника Гая Октавия. Его благосклонность к мальчику была замечена всеми, некоторые удивленно подняли брови, но…

Желание выделить молодого Гая Октавия появилось спонтанно, когда Цезарь с удивлением увидел среди гостей юношу, очень корректно и ненавязчиво державшегося в тени, в отличие от своего отчима. Тот, откровенно радуясь, что его пригласили, шумно приветствовал всех. А, вот и еще один не похожий на других! Конечно, Цезарь хорошо помнил Октавия. Два с половиной года назад он разговаривал с ним, когда останавливался на вилле Филиппа в Мизенах.

Сколько же ему теперь лет? Шестнадцать, наверное, хотя на нем все еще детская тога с пурпурной каймой и детский медальон-булла на обруче вокруг шеи. Да, ему определенно шестнадцать, потому что Октавий-старший обрел наследника в год консульства Цицерона. Он весьма шумно отмечал это радостное событие в самый разгар растущего подозрения о намерении Катилины устроить государственный переворот, в конце сентября, когда сенат ждал новостей из мятежной Этрурии, а непокорный Катилина все еще отрицал свою вину. Хорошо! Видимо, мать и отчим молодого Октавия решили отметить его совершеннолетие в декабре, в праздник Ювенты, богини юности, когда многие римские юноши получают toga virilis, простую белую тогу римского гражданина. Некоторые богатые и влиятельные родители, впрочем, разрешают своим сыновьям приурочивать этот обряд ко дню их рождения, но молодому Гаю Октавию не разрешили. Его не балуют. Хорошо!

Он поразительно красив, так и тянет назвать его двуполым. Густые, слегка вьющиеся, блестящие золотистые волосы. Чуть длинноватые, чтобы скрыть уши — единственный его изъян. Они не очень большие, но оттопыриваются, как ручки кувшина. Умна та мать, что не развивает тщеславия в сыне. Мальчик не держится как красавчик. Чистая смуглая кожа, хороший рот, твердый подбородок, чуть длинноватый нос, плавно приподнятый на конце, высокие скулы, овальное лицо, темные брови, ресницы и замечательные глаза, широко расставленные, очень большие и светло-серые, без примеси зелени. Немного таинственные, но не такие, как у Суллы или Цезаря. Не холодят и не беспокоят. Скорее омывают теплом. «И при этом, — думал Цезарь, анализируя эти глаза, — они ничего не выдают. Осторожные глаза. Кто сказал мне это в Мизенах? Или я сам так определил?»

Было видно, что высоким Октавий не станет, но и низкорослым его никто не сочтет. Худощав, но икры сильные. Хорошо! Значит, родители не дают ему засиживаться. Но грудная клетка невелика, что делает его узкоплечим. Кожа под поразительными глазами голубая от утомления.

«Где я видел этот взгляд раньше? Я знаю, я видел, но это было давно. Хапд-эфане. Я должен спросить у Хапд-эфане.

О, эти волосы! Просто копна. Полное облысение не грозит человеку с третьим именем Цезарь, что значит „кудрявый“. Отец его был таким. Мы с ним дружили. Встретились при осаде Митилен, позже объединились с Филиппом против мелкой блохи, какой тогда был Бибул. Мне пришлось по душе, когда Октавий женился на моей племяннице. Старинный латинский род, очень, кстати, богатый. Но Октавий умер преждевременно, и Филипп занял в жизни Атии его место. Интересно, что теперь сталось с младшими военными трибунами, служившими под началом Лукулла? Взять хоть Филиппа. Кто мог бы подумать, что он сделается таким, как сейчас?»

— Что ты задумал, Гай? — прошептал Луций, когда Цезарь усаживал юношу.

Ему не ответили. Цезарь был слишком занят: он следил, чтобы Атия, устраивавшаяся напротив, уселась удобнее, потом переключил внимание на Кальпурнию. Как бы та не ошиблась и не поместила Марцию слишком близко к Пизону! Тот уже хмурил густые черные брови. Неужели эта отличная трапеза будет подпорчена? Соседство с женой Катона не очень приятный нюанс! Пара манипуляций со стульями — и Марция сидит рядом с Атией, Кальпурния тоже. А Пизон уже хмурит брови на Присциллу, супругу Матия, красивую идиотку Помпею Суллу и свою собственную Рутилию. У этой восемнадцатилетней Рутилии, заметил Цезарь, довольно кислый видок. Вся их семья такова. Рыжеватые волосы, веснушчатая кожа, зубы выдаются вперед. Живот округлился. В конце концов, должен же Пизон получить сына!

— Когда ты думаешь ехать в Африку? — спросил Ватиний.

— Как только соберу достаточно кораблей.

— Я буду легатом в этой кампании?

— Нет, Ватиний, — ответил Цезарь, сделав гримасу рыбе и протягивая руку за хлебом. — Ты останешься консулом в Риме.

Разговоры затихли. Глаза всех присутствующих устремились к Цезарю, потом к Публию Ватинию, который сидел, словно аршин проглотив и потеряв дар речи.

Он был клиентом Цезаря, этот тщедушный человек со слабыми ногами и большой шишкой на лбу, которая помешала ему когда-то стать авгуром. Его остроумие, веселое расположение духа и высокий уровень интеллекта привлекали к нему всех, кто входил с ним в контакт на Форуме, в сенате, в судах. К тому же, несмотря на физические недостатки, Ватиний доказал, что он не только способный политик, но и отважный солдат. Посланный, чтобы помочь Габинию при осаде Салоны в Иллирии, он со своим легатом Квинтом Корнифицием не только взял город, но пошел дальше и сокрушил все иллирийские племена, не дав им соединиться с Буребистой и племенами бассейна Данубия, что явилось бы для Рима и Цезаря куда большей неприятностью, чем Фарнак.

— Консульство непродолжительное, Ватиний, — продолжал Цезарь. — Только двухмесячное, до конца года. При других обстоятельствах я бы на это не пошел, но есть причины, почему мне нужны два действующих консула уже в этом году.

— Цезарь, я был бы счастлив стать консулом и на два рыночных интервала, — наконец проговорил Ватиний. — Будут выборы? Или ты сам назначишь меня? С кем еще, кстати?

— С Квинтом Фуфием Каленом, — сказал Цезарь. — О да, выборы будут. Вовсе не желая огорчить некоторых сенаторов, я все же надеюсь одержать верх.

— Эти выборы пройдут в стиле Суллы или ты разрешить баллотироваться и другим? — спросил Пизон, мрачнея.

— Да пусть хоть пол-Рима баллотируется, Пизон. Я… э-э-э… назову, кого я хочу, а решать будут центурии.

Никто не прокомментировал это заявление. При нынешней ситуации и после недавней замечательной речи всадники восемнадцати старших центурий будут счастливы выбрать даже марокканскую обезьяну, если Цезарь ее назовет.

— Почему тебе так необходимо иметь действующих консулов в конце года, когда ты сам здесь присутствуешь, Цезарь? — спросил Ватия Исаврик.

Цезарь предпочел сменить тему.

— Гай Матий, можно тебя попросить кое о чем? — спросил он.

— О чем угодно, Гай, ты же знаешь, — ответил Матий, человек спокойный и неамбициозный.

Благодаря старой дружбе с Цезарем дела его процветали. Чего же еще можно было желать?

— Я знаю, что агент царицы Клеопатры Аммоний приходил к тебе и получил землю у Яникула для возведения там дворца рядом с моим садом. Не можешь ли ты заняться устройством и ее сада? Я уверен, что потом царица подарит свой дворец Риму.

Матий очень хорошо понимал, что она так и поступит. Недвижимость была записана на имя Цезаря, как он приказал.

— Я рад буду помочь, Цезарь.

— Царица так же красива, как Фульвия? — спросила Помпея Сулла, твердо знавшая, что сама она краше вдовы Куриона стократ.

— Нет, — ответил Цезарь тоном, не располагающим к дальнейшим вопросам, и повернулся к Филиппу. — Твой младший сын хорошо себя проявил.

— Я рад, что он понравился тебе, Цезарь.

— Следующие год-два я намерен управлять Киликией как частью провинции Азия. Если ты не возражаешь, Филипп, я хотел бы оставить его в Тарсе. Пропретором, замещающим губернатора.

— Отлично! — просиял Филипп.

Цезарь взглянул на старшего сына Филиппа, которому было уже за тридцать. Очень красивый и, по слухам, такой же одаренный, как Квинт, он никогда не покидал Рима, упуская свои возможности, хотя и не был эпикурейцем в противоположность отцу. Причина столь странного поведения открылась вдруг Цезарю и даже в какой-то мере шокировала его. Луций не отрывал от своей мачехи голодного взгляда, исполненного беззаветной любви. Но взгляд этот оставался незамеченным, ибо любовь была также и безответной. Атия сидела спокойно, время от времени улыбаясь своему мужу, как улыбаются женщины, когда они абсолютно довольны замужеством. Хм. Подводные течения в семье Филиппа. С Атии Цезарь перевел взгляд на Октавия-младшего, который не проронил пока что ни слова. Не из застенчивости, а скорее из сознания своего статуса. Он смотрел на своего сводного брата с пониманием, но без сочувствия или одобрения, — ситуация явно не нравилась ему.

— Кто будет управлять провинцией Азия и Киликией? — многозначительно спросил Пизон.

Он очень хотел эту работу, и во многих отношениях он хороший человек, но…

— Ватия, ты согласен поехать? — спросил Цезарь.

Ватия Исаврик испугался, потом обрадовался.

— Это честь для меня, Цезарь.

— Хорошо. Тогда собирайся. — Он посмотрел на обиженного Пизона. — Пизон, у меня есть работа и для тебя, но в Риме. Я все еще корплю над проектами оказания помощи по долгам, но мне не удастся узаконить их до отъезда в провинцию Африка. Поскольку законотворчество твой конек, я хотел бы какое-то время сотрудничать с тобой в этом вопросе, чтобы затем оставить все на тебя. — Он помолчал и очень серьезно продолжил: — Одним из самых несправедливых аспектов римской манеры правления является недооценка квалифицированного труда. Почему состояния у нас сколачиваются лишь в провинциях? Это порождает волну злоупотреблений, но я положу им конец. Почему человек не может получать жалованье губернатора в Риме, если его работа столь же важна? Я поступлю так: положу тебе жалованье губернатора-проконсула за доведение моих предложений, сформулированных вчерне, до ранга законов.

Это заткнет ему рот!

— Это заткнет ему рот, — прошептал молодой Октавий.

Когда со столов все убрали, оставив только вина и кувшины с водой, женщины удалились наверх, в просторные покои Кальпурнии, чтобы всласть поболтать.

Теперь Цезарь мог сосредоточиться на самом молчаливом и самом молодом своем госте.

— Ты не передумал относительно стиля своего будущего поведения, Октавий? — спросил он.

— Ты имеешь в виду, сначала анализировать, а потом принимать решения, Цезарь?

— Да.

— Нет, я все еще думаю, что это как раз по мне.

— Я помню, ты говорил, что язык Цицерона тащит его за собой. Ты прав. Я вспомнил твои слова, когда встретил его на Аппиевой дороге недалеко от Тарента, возвращаясь в Италию.

Октавий замолк, потом решился заговорить.

— В нашей семье говорят, дядя Гай, что, когда тебе было около десяти лет, ты стал вроде няньки для Гая Мария, оправлявшегося после удара. Он говорил, а ты слушал. И, слушая, понял, как вести войны.

— Да, первое верно. Однако, Октавий, я понял не все. И не знаю почему. Может быть, Марий увидел, что я слишком внимательно слушаю, и что-то от меня утаил. Во всяком случае, военных качеств во мне он не обнаружил.

— Обнаружил, но он ревновал, — прямо сказал Октавий.

— Ты проницателен. Да, он ревновал. Было ясно, что его время кончилось, а мое еще не наступило. Больные старики становятся подчас вредными.

— И все же, хотя его время кончилось, он возвратился к общественной жизни. Тоже из ревности, но уже к Сулле.

— Сулла был достаточно взрослым, чтобы себя отстоять. А мои притязания Марий пресек очень ловко.

— Назначив тебя flamen Dialis и женив на маленькой дочери Цинны? Жречество на всю жизнь запрещало тебе касаться оружия и видеть чью-либо смерть.

— Это так. — Цезарь улыбнулся своему внучатому племяннику. — Но я выскользнул из этой ловушки. Оставил жречество по инициативе Суллы. Сулла не любил меня, но хотя к тому времени Мария уже не было, он продолжал ненавидеть его. Это была просто мания. Поэтому он освободил меня назло мертвецу.

— Но ты не пытался избавиться от брака. И отказался оставить Цинниллу, даже когда Сулла тебе приказал.

— Она была хорошей женой, а хорошие жены редки.

— Я запомню это.

— У тебя много друзей, Октавий?

— Нет. Я учусь дома, мне негде знакомиться с ними.

— А на Марсовом поле, где все твои сверстники постигают воинское ремесло?

Октавий густо покраснел, закусил губу.

— Я редко хожу на Марсово поле.

— Отчим запрещает? — спросил с удивлением Цезарь.

— Нет-нет! Он очень хорош со мной, очень добр ко мне. Я просто бываю на Марсовом поле недостаточно часто, чтобы найти там друзей.

«Еще один Брут? — испугался Цезарь. — Неужели этот очаровательный юноша уклоняется от военных занятий? Во время нашего разговора в Мизенах он сказал прямо, что воинской жилки в нем нет. Не переросло ли это самовнушение в нежелание, в трусость? Нет, он не трус и на Брута совсем не похож. Готов поклясться, что он не трус и что ему это небезразлично».

— Ты хорошо учишься? — спросил он, оставив щекотливую тему: в свое время все прояснится и так.

— Математика, история и география мне даются легко, — ответил Октавий, успокаиваясь. — А вот греческий — трудно. Нет, я читаю свободно, пишу и даже говорю, но мне не удается думать на греческом. Я сперва думаю на латинском. После перевожу, если надо.

— Н-да, — сказал озадаченно Цезарь, автоматически думавший на любом употребляемом им языке. — Может быть, позже, когда ты поживешь с полгодика в Греции, это умение к тебе придет.

— Да, наверное, — спокойно согласился Октавий.

Цезарь передвинулся к краю ложа, видя, что Луций без тени смущения вслушивается в их разговор.

— Скажи мне, Октавий, как высоко ты хочешь подняться?

— Хочу стать консулом, избранным всеми центуриями.

— Может быть, и диктатором?

— Нет, не диктатором. Решительно нет.

Прозвучало неубедительно.

— Почему так категорически?

— С тех пор как тебя вынудили перейти Рубикон, дядя Гай, я наблюдал и анализировал. Хотя я не очень хорошо тебя знаю, но думаю, что диктаторство — это последнее, чего ты хотел.

— Любой другой пост, только не этот, — угрюмо подтвердил Цезарь. — Но лучше это, чем незаслуженное бесчестье и ссылка.

— Я регулярно буду молиться Юпитеру Наилучшему Величайшему, чтобы подобный выбор передо мной никогда не вставал.

— Но ты готов к нему, если что?

— О да. В глубине души я ведь Цезарь.

— Гай Юлий Цезарь?

— Нет, просто Цезарь. Из рода Юлиев.

— Кто твои герои?

— Ты, — просто ответил Октавий. — Только ты.

Он встал с ложа.

— Пожалуйста, извините меня, дядя Гай и дядя Луций. Матушка взяла с меня обещание, что я пораньше отправлюсь домой.

Двое оставшихся на lectus medius смотрели, как юноша идет к выходу — мягко, как тень, не привлекая к себе внимания.

— Ну-у-у! — протянул Луций.

— Что ты думаешь о нем, Луций?

— Это тысячелетний старик.

— Плюс-минус сто лет, да? Он тебе нравится?

— Что тебе он нравится, это ясно. Но нравится ли он мне? Да… с оговорками.

— Какими?

— Он не из рода Юлиев Цезарей, как бы он этого ни хотел. Конечно, что-то в нем есть от древних патрициев, но ум не от них. Я не могу определить его стиль, но он у него имеется. Может быть, Рим еще не готов принять этот стиль.

— Ты хочешь сказать, что он далеко пойдет?

Красивые темно-голубые глаза блеснули.

— Я не дурак, Гай! На твоем месте я взял бы его личным контуберналом, как только ему стукнет семнадцать.

— Я тоже подумываю об этом с тех пор, как встретил его в Мизенах несколько лет назад.

— Но я понаблюдал бы за ним.

— Зачем?

— Чтобы он не слишком увлекся задницами.

Теперь блеснули бледно-голубые глаза.

— Я тоже не дурак, Луций.