Падение титана, или Октябрьский конь Маккалоу Колин
— А ты заткнись, — спокойно оборвала невестку Сервилия.
Она могла себе позволить быть снисходительной, ибо уверенно выигрывала в этой войне. Порция сама преподносила ей победу на блюдечке, свихиваясь все сильнее и сильнее.
— Уехать из Рима — значит признать себя виновными, — сказал Кассий. — Мы должны выстоять.
Брута раздирали противоречия. Он соглашался с Кассием, но в глубине души жаждал удалиться от матери, чье настроение не улучшилось после того, как она дала отставку Понтию Аквиле.
— Я подумаю, — сказал он.
«Подумать» значило поговорить с Марком Антонием, который выглядел так, словно любая из оппозиций ему нипочем. В результате сенат, полный креатур Цезаря, повернулся к Антонию как к своей новой путеводной звезде. Успокаивало и то, что Антоний действительно любыми способами защищал освободителей. Он был явно на их стороне.
— Что ты думаешь обо всем этом, Антоний? — спросил Брут, устремив на него печальный, как всегда, взгляд больших карих глаз. — В наши намерения не входит бороться с тобой, вернее, со справедливым республиканским правительством. Лично я оцениваю твою отмену диктаторства весьма позитивно. Но если ты чувствуешь, что правительству наше отсутствие лишь поможет, тогда я уговорю Кассия покинуть Рим.
— Кассий в любом случае должен уехать, — нахмурился Антоний. — Прошла уже треть срока его преторства по иностранным делам, а он еще не решил ни одного вопроса нигде, кроме Рима.
— Да, я понимаю, — согласился Брут, — но ведь со мной дело другое. Как городской претор, я не могу уехать из Рима более чем на десять дней кряду.
— Мы найдем способ обойти это, — успокоил его Антоний. — Мой брат Гай выполняет твои обязанности с мартовских ид. Это не тяжело, поскольку ты издал отличные, по его словам, указы. Он может продолжить вести дела за тебя.
— И как надолго? — спросил Брут, чувствуя, что его подхватывает течение, которому невозможно сопротивляться.
— Строго между нами?
— Да.
— По крайней мере еще месяца на четыре.
— Но, — воскликнул пораженный Брут, — это ведь значит, что Алоллоновы игры в квинктилии пройдут без меня!
— Не в квинктилии, — мягко поправил Антоний. — Теперь этот месяц в честь Юлия зовется июлем.
— Ты хочешь сказать, что это название останется в силе?
Блеснули мелкие зубы Антония.
— Конечно.
— А Гай Антоний захочет провести Аполлоновы игры от моего имени? Естественно, я профинансирую их.
— Конечно, конечно.
— И он поставит пьесу, которую я укажу? У меня есть идеи.
— Конечно, дружище.
Брут решился.
— Тогда, может быть, ты попросишь сенат освободить меня от моих обязанностей на неопределенное время?
— Завтра же утром. И правда, так лучше, — сказал Антоний, провожая Брута до двери. — Пусть народ без вас погорюет по Цезарю. Своим присутствием вы только напоминаете всем о потере.
— Я все думал, сколько еще Брут продержится, — сказал Антоний Долабелле в тот же день, но позднее. — Число освободителей в Риме стремительно тает.
— За исключением Децима Брута и Гая Требония, они все — ничто, — презрительно заявил Долабелла.
— Я согласен с тобой. Но Требоний, удравший в провинцию Азия, уже не проблема, а вот Децим меня беспокоит. Он выше прочих и по способностям, и по рождению, и мы не должны забывать, что по указу Цезаря он должен через год стать консулом вместе с Планком. — Антоний нахмурился. — Он очень опасен. И как один из наследников Цезаря может заполучить какую-то часть его клиентов. Особенно в Италийской Галлии, там их хоть отбавляй.
— Cacat! И правда! — вскричал Долабелла.
— Цезарь обеспечил полное гражданство тем, кто живет по ту сторону Пада, а когда Помпей Магн перестал быть патроном, заграбастал клиентов, живущих и по эту сторону Пада. Ты готов спорить, что Децим не уговорит их примкнуть к нему?
— Нет, — серьезно ответил Долабелла. — Я не поставлю на то и сестерция. Юпитер! Я думал, что в Италийской Галлии нет легионов, а ведь она напичкана ветеранами Цезаря! И лучшие из них те, кому уже выделена земля, и те, у кого есть семья. Италийская Галлия всегда поставляла Цезарю самых надежных солдат.
— Именно. Более того, я слышал, что легионеры, решившие под орлами Цезаря громить парфян, возвращаются восвояси. Мои отборные легионы еще не затронуты этой волной, но другие девять уже теряют когорты, которые пробираются в Италийскую Галлию. И не через Брундизий, заметь. Они идут через Иллирию.
— Ты хочешь сказать, что Децим набирает войско?
— Если честно, не знаю. Я только могу сказать, что мне следует не спускать глаз с Италийской Галлии.
Брут уехал из Рима девятого апреля, но не один. Порция и Сервилия настояли на том, чтобы он взял их с собой. После очень тяжелой ночи, проведенной в главной гостинице Бовилл (четырнадцать миль по Аппиевой дороге от Сервиевой стены), Брут решил, что с него достаточно.
— Я отказываюсь терпеть все это дальше, — сказал он Сервилии. — Завтра сделай свой выбор. Или я нанимаю экипаж и ты едешь к Тертулле в Антий, или я велю кучеру вернуть тебя в Рим. Порция едет со мной, а ты — нет.
Сервилия криво улыбнулась.
— Я поеду в Антий и подожду, пока ты не признаешь, что без меня ничего не можешь решить верно, — сказала она. — Без меня, Брут, ты — полный олух. Посмотри, во что ты превратился с тех пор, как прислушался к дочке Катона, вместо того чтобы посоветоваться со своей матерью.
Итак, Сервилия вернулась к Тертулле в Антий, а Брут, прихватив Порцию, поехал от Бовилл к своей вилле на окраине небольшого латинского городка Ланувий. Откуда, если посмотреть в сторону гор, была прекрасно видна великолепная вилла Цезаря, покоящаяся на массивных столбах.
— Я думаю, избрав своим наследником восемнадцатилетнего юношу, Цезарь поступил очень умно, — заметил Брут Порции за обедом.
— Умно? А мне кажется, глупо, — ответила Порция. — Антоний сделает из Гая Октавия фарш.
— В том-то и дело, что Антонию это не нужно, — терпеливо возразил Брут. — Как бы я ни презирал Цезаря, он допустил одну-единственную ошибку, отпустив своих ликторов, а в остальном… Порция, Порция, постарайся понять! Цезарь выбрал столь молодого и неоперившегося птенца, чтобы никто даже из тех, что страшатся собственной тени, не посчитал его за соперника. С другой стороны, этот юноша обладает всеми деньгами и имуществом Цезаря, но, вероятно, еще лет двадцать ни для кого не будет представлять опасности. Он получит достаточно времени, чтобы окрепнуть и возмужать. Вместо того чтобы выбрать самое высокое дерево в лесу, Цезарь посадил семя на будущее. Его состояние будет питать это семя, обережет росток и позволит ему развиваться, никого не провоцируя, ни у кого не вызывая желания подступиться к нему с топором. Этим самым он говорит Риму, что со временем появится другой Цезарь. — Он вздрогнул. — Парень должен иметь много общего с ним и обладать множеством качеств, которые Цезарь в нем разглядел и которыми восхитился. Итак, через двадцать лет появится другой Цезарь. Из лесной чащи. Да, очень умно.
— Говорят, Гай Октавий — женоподобная неженка, — сказала Порция, целуя мужа в нахмуренный лоб.
— Я очень сомневаюсь в этом, моя дорогая. Я знаю Цезаря лучше, чем моего зачитанного Гомера.
— И ты собираешься покорно снести эту ссылку? — строго спросила она, вновь забираясь на свою излюбленную лошадку.
— Нет, — спокойно ответил Брут. — Я послал Кассию письмо, что намерен составить заявление от нашего имени, адресованное всем италийским сообществам и городам. В нем будет сказано, что мы действовали в их интересах и просим поддержки. Я не хочу, чтобы Антоний думал, что мы беззащитны, раз нам пришлось покинуть Рим.
— Хорошо! — сказала довольная Порция.
Не всем городам и селам Италии Цезарь был так уж любезен. В каких-то районах его нововведения привели к потере общинных земель, в других вообще не любили римлян, не испытывали особенного доверия к ним. Поэтому заявление двух освободителей было хорошо принято в некоторых местах, им даже пообещали поставлять рекрутов, если они поднимут оружие против Рима и против всего, за что ратовал Рим.
Такое состояние дел тревожило Антония, особенно после того, как он сам уехал из Рима в Кампанию, чтобы решить там вопросы с нарезкой земельных участков для ветеранов. Самниты этого плодородного региона принялись поговаривать о новой всеиталийской войне под руководством Кассия и Брута. Антоний послал Бруту письмо, в котором резко порицал то, что он и Кассий сознательно или несознательно способствуют мятежу, и грозил им судом за измену. В ответ Брут и Кассий сделали еще одно публичное заявление, умоляя строптивые районы Италии не набирать никаких рекрутов и все оставить как есть.
Помимо антиримски настроенных самнитов, имелись еще и гнезда ярых республиканцев, смотревших на Брута и Кассия как на спасителей, что тоже шло этой паре во вред. В одном из таких гнезд обосновался друг Помпея Великого, praefectus fabrum и банкир Гай Флавий Гемицилл, который обратился к Аттику и предложил этому хитроумному плутократу возглавить консорциум финансистов, желающих одалживать освободителям деньги на цели, которые Гемицилл не назвал. Аттик вежливо отказался.
— Что я делаю лично для Сервилии с Брутом — это одно, — ответил он Гемициллу, — но публичное выступление — совершенно другое.
И Аттик рассказал консулам о заигрываниях Гемицилла.
— Вот и решение вопроса, — сказал Антоний Долабелле и Авлу Гиртию. — Я не еду губернатором в Македонию в следующем году, а остаюсь здесь, в Италии, с моими шестью легионами.
Гиртий удивленно посмотрел на него.
— Возьмешь себе Италийскую Галлию? — спросил он.
— Именно. В июньские календы я попрошу у палаты Италийскую Галлию, а также Дальнюю, кроме Нарбонской. Шесть отборных легионов, вставших лагерем вокруг Капуи, отпугнут Брута и Кассия и заставят Децима Брута дважды подумать, прежде чем что-либо предпринять. Более того, я написал Поллиону, Лепиду и Планку и попросил их передать мне свои легионы, если Децим попытается что-то затеять. Не сомневайтесь, никто из них не поддержит его.
Гиртий улыбнулся, но промолчал. Они подождут, посмотрят и поддержат того, кто сильнее.
— А как насчет Иллирии и Ватиния? — громко спросил он.
— Ватиний меня поддержит, — уверенно ответил Антоний.
— А Гортензий в Македонии? У него давние связи с освободителями, — заметил Долабелла.
— А что может сделать Гортензий? Он еще более легковесен, чем наш друг и великий понтифик Лепид, — презрительно ответил Антоний. — Восстаний не будет. Вы можете представить, что Брут идет на Рим вместе с Кассием? Или Децим? Нет сейчас человека, который отважился бы пойти на Рим. Кроме меня то есть, а мне это и на дух не нужно. Ведь так?
Для Цицерона мир после смерти Цезаря еще более обезумел. Он не мог понять почему. То, что освободителям не удалось захватить власть, он объяснял тем, что они ему не доверились. У него, у Марка Цицерона, при всей его мудрости, его опыте, его знаниях, никто не спросил совета.
Даже его брат Квинт, освободившись от Помпонии, но не будучи в состоянии вернуть ей приданое, утаил от него свое решение жениться на привлекательной молодой Аквилии, наследнице очень хорошего состояния. Таким способом он не только смог выплатить долг своей прежней жене, но и зажить без особой печали. Это совершенно вывело из себя его сына. Квинт-младший побежал к дяде Марку за утешением, но по глупости сболтнул тому, что все еще любит Цезаря и всегда будет его любить, а также убьет любого освободителя, появившегося в поле его зрения. И Цицерон опять впал в гнев, послав Квинта-младшего паковать свои вещи. Не зная, куда пойти, молодой человек примкнул к Марку Антонию — еще большее оскорбление.
После этого все, что мог сделать Цицерон, — это писать письмо за письмом. Аттику в Рим, Кассию в придорожные города и Бруту в Ланувий. Он все спрашивал их, почему народ не может понять, что Антоний — еще больший тиран, чем Цезарь? Его законы — это отвратительные пародии на нормальное законотворчество.
«Как бы там ни было, Брут, — писал он в одном из писем, — ты должен вернуться в Рим, чтобы занять свое место в палате еще до июньских календ, ибо, если тебя там не окажется, это будет концом твоей публичной карьеры, а позже последуют еще большие катастрофы».
Но от одной катастрофы он был в восторге. По слухам, Клеопатра, ее брат Птолемей и ее сын Цезарион потерпели кораблекрушение по пути домой. Все они утонули.
— А ты слышал, что вытворяет Сервилия? — спросил он Бальба, принимая его на недавно приобретенной им вилле Помпея (Цицерон продолжал скупать виллы), и театрально изобразил ужас.
— Нет, а что? — скривив рот, спросил Бальб.
— Она фактически живет один на один с Понтием Аквилой в его поместье! Говорят, у них даже общая спальня!
— О боги! Я слышал, что она порвала с ним, как только узнала о его причастности к акции освободителей, — спокойно прореагировал Бальб.
— Да, она порвала, но потом Брут прогнал ее, и она, видно, решила таким способом насолить ему с Порцией. Женщине шестьдесят, а ее любовник моложе сынка!
— Намного хуже отсутствие перспективы мира в Италии, — сказал Бальб. — Я в отчаянии, Цицерон.
— Не только ты! Правда, ни Брут, ни Кассий не намерены затевать новую гражданскую междоусобицу.
— Антоний другого мнения.
Плечи Цицерона опустились, он вздохнул и вдруг стал выглядеть древним старцем.
— Да, все идет к войне, — печально признал он. — Децим Брут — главная угроза, конечно. Ну почему, почему никто из них не приходит ко мне за советом?
— Кого ты имеешь в виду?
— Освободителей, разве не ясно? У них хватило мужества на убийство, но политически они действуют, как слепые щенки. Как маленькие детишки, убившие тряпочную куклу.
— Единственный, кто мог бы помочь, — это Гиртий.
Цицерон просиял.
— Тогда давай пойдем с тобой к Гиртию.
3
Октавиан приехал в Рим в майские ноны, сопровождаемый только слугами. Его мать и отчим отказались принять участие в этой безумной затее. В четвертом часу дня он прошел через Капенские ворота и направился к Римскому Форуму, одетый в белоснежную тогу с узкой пурпурной каймой всадника по открытому правому плечу туники. Благодаря многочасовой практике хождения в ботинках на толстой подошве он производил нужное впечатление на людей, заставляя их оборачиваться и поражаться ему, ибо высокий величественный молодой человек имел осанку, исключавшую чопорность или наличие какого-либо волнения. Показать то или другое означало потерять лицо. С высоко поднятой головой, увенчанной блестящей массой волнистых светлых волос, с полуулыбкой на тонких губах он шел по Священной дороге. Лицо излучало неподдельное дружелюбие, которым всегда так славился Цезарь.
— Это наследник Цезаря! — шептал один из его слуг зевакам.
— Наследник Цезаря прибыл в Рим! — шептал другой.
День был чудесным, небо — безоблачным, но все портила влажность. Из-за нее небосвод потерял две трети обычной голубизны. Вокруг солнца, на некотором расстоянии, сиял ореол, люди показывали на него пальцами и дивились, что бы мог означать этот знак. Кольца вокруг полной луны нередко видели все, но вокруг солнца? Небывалое дело! Исключительный, исключительный знак!
Оказалось нетрудно найти место, где горел Цезарь. Оно все еще было покрыто цветами, куколками и шариками. Октавиан свернул со Священной улицы и встал у стены. Там, пока собиралась толпа, он накрыл голову складкой тоги и стал молча молиться.
Под ближайшим храмом Кастора и Поллукса располагались конторы коллегии плебейских трибунов. Луций Антоний, плебейский трибун, распахнул тяжелую дверь как раз тогда, когда Октавиан убирал с лица плотную ткань импровизированного покрова.
Самый молодой из троих Антониев считался и самым умным из них, но у него имелись свои недостатки, мешавшие ему добиться столь же высокого общественного признания, какого добился его старший брат. Он был полноват, лысоват, смешлив и язвителен, что неоднократно являлось причиной его стычек с Марком.
Он остановился понаблюдать за окончившим молиться юнцом, подавляя желание расхохотаться. Что за вид! Так это и есть внучок Цезаря, его знаменитый наследник? Никто из Антониев не входил в окружение Луция Цезаря, и Луций Антоний не припоминал, чтобы он когда-либо видел Гая Октавия, но это был, без сомнения, тот самый Октавий, и никто другой. К тому же Луций знал, что его брат Гай, исполнявший обязанности городского претора, получил письмо от Гая Октавия, в котором тот уведомлял, что прибудет в Рим в майские ноны, и просил разрешить ему произнести что-то там с ростры.
«Да, это он, наследничек Цезаря. Надо же, какой смешной! Эти ботинки! Кого он пытается обмануть? И куда смотрит его парикмахер? У него волосы длиннее, чем у Брута. Самый настоящий маленький фендрик — посмотрите, как тщательно он укладывает складки своей тоги. И это лучший твой выбор, Цезарь? Ты предпочел этого гомика моему брату? С головой у тебя явно было не все в порядке, когда ты писал свое завещание, дорогой кузен Гай».
— Ave, — сказал он, подходя к Октавиану с протянутой для рукопожатия рукой.
— Луций Антоний? — спросил Октавиан с улыбкой Цезаря, сбивающей с толку.
Он выдержал костедробильное рукопожатие, и ни один мускул не дрогнул на юном лице.
— Конечно Луций Антоний, Октавий, — радостно сказал Луций. — Мы кузены. Ты виделся с дядюшкой Луцием?
— Да. Я посетил его в Неаполе несколько рыночных интервалов назад. Он прихворнул, но был рад меня видеть.
Октавиан помолчал, потом спросил:
— Твой брат Гай сейчас на месте?
— Не сегодня. Он сделал себе выходной.
— Это плохо, — сказал молодой человек, продолжая улыбаться толпе, испускавшей ахи и охи. — Я письмом просил его разрешить мне выступить с ростры, но он не ответил.
— Все нормально. Я могу дать тебе разрешение, — сказал Луций.
Карие глазки его блеснули. Ему понравилась дерзость маленького позера. Типичная реакция для Антониев. Но он ничего не увидел в светлых глазах, больших, окаймленных умопомрачительными ресницами. Наследник Цезаря хорошо скрывал свои мысли.
— Ты можешь не отставать от меня на этих ходулях? — спросил Луций, указывая на ботинки Октавиана.
— Конечно, — ответил Октавиан, без напряжения шагая рядом. — Моя правая нога короче левой. Отсюда такие подошвы.
Луций громко расхохотался.
— Важно, чтобы твоя третья нога была что надо!
— Я понятия не имею, что надо она или нет, — холодно ответил Октавиан. — Я пока еще девственник.
Луций от удивления остановился.
— Это глупо, об этом не говорят, — сказал он.
— Я и не говорю, но также не вижу, почему это должно быть секретом.
— Намекаешь, что не прочь закинуть на кого-нибудь ногу, а? Буду счастлив свести тебя в нужное место.
— Нет уж, благодарю. Я очень брезглив и разборчив… я только это имею в виду.
— Тогда ты не Цезарь. Он валил на спину всех.
— Правильно. В этом отношении я не Цезарь.
— Ты хочешь, чтобы люди смеялись, выслушивая от тебя эти вещи, Октавий?
— Нет, но мне все равно. Пусть смеются. Рано или поздно они будут смеяться над другими вещами. А может, и плакать.
— Хорошо сказано! Очень хорошо! — засмеялся Луций. — Ты бьешь меня моим же оружием!
— Только время это покажет, Луций Антоний.
— Взбирайся наверх, хромоножка, и становись между двух ростральных колонн.
Октавиан подчинился, взошел на ростру и повернулся к своей первой аудитории. Толпа собралась порядочная. «Как жаль, — подумал он, — что ростра так неудачно поставлена и солнце бьет мне в лицо. Я бы предпочел, чтобы оно светило мне в спину, тогда мою голову окружил бы сияющий ореол».
— Я — Гай Юлий Цезарь-сын! — объявил он толпе удивительно громким и далеко слышным голосом. — Да, теперь меня зовут именно так! Я — наследник Цезаря, официально усыновленный им по завещанию. — Он поднял руку и указал на солнце, стоявшее чуть ли не над его головой. — Цезарь послал этот знак для меня, для своего сына!
И тут же, не делая паузы, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он перешел к обсуждению пунктов завещания Цезаря, касающихся простых римлян. С большим тщанием растолковал, что значит в них каждая фраза, а после заверил, что, как только документ утвердят, щедрые дары Цезаря незамедлительно попадут в нужные руки.
Толпа ему аплодирует, отметил нехотя Луций Антоний. Никто из завсегдатаев Форума не обращает внимания на его правый ботинок с толстой подошвой. (Левый ботинок скрывала тога, ниспадающая почти до земли.) Никто не смеется над ним. Все очарованы его красотой, его осанкой, великолепными волосами, его поразительным сходством с всеобщим кумиром — от улыбки до жестов, до всем знакомой мимики. Должно быть, слух о его выступлении разнесся молниеносно. Публика прибывает, все сторонники Цезаря. Евреи, иноземцы, неимущая чернь.
Однако не только внешность помогала Гаю Октавию. Он действительно говорил очень хорошо, с явными задатками впоследствии стать одним из великих ораторов Рима. Когда он закончил, рукоплескания превратились в овацию. Как только она стихла, он сошел с ростры и без страха направился прямо в толпу, чуть выставив вперед правую руку, с той же улыбкой на тонких губах. Женщины, теряя голову, трогали его тогу. «Если он и впрямь девственник (а мне теперь кажется, что он издевается надо мной), ему ничего не стоит переменить это состояние с любой красавицей из толпы, — думал Луций Антоний. — Хитрый маленький mentula очень умело меня провел».
— Теперь к Филиппу? — спросил он Октавиана, направлявшегося к лестнице Весталок, взбегающей на Палатин.
— Нет, в свой дом.
— В дом отца?
Светлые брови взметнулись — идеальная имитация Цезаря.
— Мой отец жил в Общественном доме, другого дома у него не было. Я просто купил себе дом.
— Не дворец?
— Мои запросы очень скромны, Луций Антоний. Единственный вид роскоши, который мне нравится, — красота храмов Рима. Мне нравится также простая пища, я не пью вина, и у меня нет пороков. Vale, — сказал Октавиан и стал легко подниматься по лестнице.
Грудь его сжималась, испытание закончилось, и он с ним справился хорошо. А теперь астма заставит его заплатить за успех.
Луций Антоний не пошел за ним. Он стоял, хмурясь.
— Хитрый маленький лис очень умело заморочил мне голову, — сказал позднее Луций Фульвии.
Та снова ждала ребенка и очень скучала по Антонию, поэтому была раздражительной.
— Ты не должен был разрешать ему говорить, — сказала она. Лицо мрачное, тут и там морщинки. — Иногда, Луций, ты становишься идиотом. Если ты точно передал его слова, тогда то, что он сказал, указывая на кольцо вокруг солнца, значило, что Цезарь — бог, а он — божий отпрыск.
— Ты и вправду так думаешь? А мне показалось, что это хитрый словесный прием, — сказал, хихикая, Луций. — Тебя там не было, Фульвия, а я был. Он прирожденный актер, вот и все.
— Таким был и Сулла. И зачем ему говорить тебе, что он девственник? Юноши этого не говорят, они скорее умрут, чем признаются в этом.
— Я подозреваю, что на самом деле ему хотелось сказать мне этим, что он не гомосексуалист. Он так смазлив, что любому мужчине подумается обратное, но у него, по его словам, нет пороков, а потребности очень непритязательные. Но он хороший оратор и произвел на меня впечатление.
— Мне он кажется опасным, Луций.
— Опасным? Фульвия, ему восемнадцать!
— Его восемнадцать больше походят на восемьдесят. Его цель — привлечь на свою сторону клиентов Цезаря и его сторонников, а не знатных коллег. — Она поднялась. — Я напишу Марку. Думаю, он должен знать.
Когда Антоний через два рыночных интервала после письма Фульвии получил письмо от плебейского эдила Критония, из которого узнал, что наследник Цезаря пытался выставить на играх в честь Цереры золотое курульное кресло и золотой венок, украшенный драгоценностями, он решил, что пора возвращаться в Рим. Маленькой шавке не повезло. Задумка не удалась. Критоний, ответственный за эти игры, запретил демонстрацию. Тогда молодой Октавий потребовал, чтобы на параде была показана диадема, которую Цезарь однажды отринул! Критоний вновь ему отказал. Но Октавий не сдался, не испугался. Более того, писал Критоний, он настаивает, чтобы его звали Цезарем! Ходит по Риму, разговаривает с простыми людьми. Не отзывается на Октавия и даже на Октавиана!
Двадцать первого мая, сопровождаемый охраной в несколько сотен ветеранов, Антоний въехал в Рим на загнанной лошади. У него болел крестец, настроение было отвратительным. Во-первых, из-за ужасной поездки, а во-вторых, он сердился, что его оторвали от очень важной работы. Неизвестно, на что решатся освободители, если он не удержит ветеранов на своей стороне!
И еще одна вещь выводила его из себя. Он послал в Брундизий надежных людей за налогами, собранными с провинций, и за деньгами, взятыми Цезарем из казны на войну. Налоги привезли в Теан, на его базу — большое облегчение, ибо теперь он мог продолжить закупку земель для оттрубивших свое ветеранов и пустить какую-то сумму на уплату своих срочных долгов. Преследуя личные цели, Антоний ничуть не стеснялся запускать лапу в римский кошель. Как консул, он просто послал Марку Куспию уведомление, что будет должен казне двадцать миллионов сестерциев, вот и все. Но деньги Цезаря в Теан не пришли, потому что в Брундизии их уже не было. Удивленный служащий банка сказал легату Антония, бывшему центуриону Кафону, что от имени Цезаря его наследник забрал весь вклад. Зная, что он не может вернуться в Кампанию с этим неприятным известием, Кафон перерыл в поисках весь Брундизии и все окрестности, даже прошелся по селам, но ничего не узнал. В тот день, когда деньги исчезли, шел проливной дождь. Горожане попрятались по домам, а ветераны двух неизвестно чего ожидающих возле порта когорт заявили, что они тоже в здравом уме, чтобы болтаться по улицам в такое ненастье. Деньги вроде бы погрузили на шесть десятков подвод, но обоза не видел никто. Авл Плавтий, когда его спросили, весьма удивился и был готов прозакладывать головы всего своего семейства, что Гай Октавий не имеет ничего общего с воровством. Банк, правда, располагается рядом с его домом, но юноша только-только прибыл из Македонии, бледный, уставший, измученный своей хворью. И Кафон вернулся в Теан, отправив группу своих людей наводить справки, не видел ли кто тяжело груженный обоз, двигавшийся, например, на север к Барию, или на запад к Таренту, или на юг к Гидрунту. Другая группа направилась на побережье разузнавать, не выходили ли после шторма в море какие-нибудь каботажные корабли.
К тому времени, как Антоний отправился в Рим, все эти поиски тоже не привели ни к чему. Нигде не видели повозок, никакие корабли в море не выходили. Деньги словно бы испарились, пропали.
Поскольку было уже слишком поздно, чтобы вызывать к себе Гая Октавия, Антоний пропарил свой больной крестец в минеральной бане, потом принял ванну вместе с изголодавшейся по нему Фульвией, посмотрел на спящего Антилла, плотно поел, запил обед обильным вином, лег в постель и уснул.
Долабелла, как ему сообщили утром, на несколько дней уехал из города. Авл Гиртий появился, когда Антоний завтракал, и тоже был в плохом настроении.
— Антоний, зачем ты привел в Рим вооруженных солдат? — недовольно спросил он. — В городе спокойно, а у тебя нет диктаторских привилегий. Пошли слухи, что ты хочешь арестовать освободителей, оставшихся тут. Они уже приходили ко мне! И пишут теперь Бруту и Кассию, что ты затеваешь войну!
— Я не чувствую себя в безопасности без охраны, — проворчал Антоний.
— Ты боишься? Кого? — удивился Гиртий.
— Гая Октавия! Змеи, таящиеся в траве, невелики, но бывают опасны.
Гиртий плюхнулся в кресло.
— Гая Октавия? — Не в силах сдержаться, он рассмеялся. — Да брось ты, Антоний! Вот уж действительно нашел кого опасаться!
— Этот маленький cunnus украл в Брундизии деньги Цезаря, которые тот брал с собой для войны.
— Вздор! — воскликнул Гиртий и засмеялся громче.
Появился слуга.
— Господин, пришел Гай Октавий.
— Вот и спросим его, — хмуро сказал Антоний, ничуть не успокоенный реакцией Гиртия.
Гиртий! К сожалению, нельзя было враждовать с этим самым преданным и самым влиятельным сторонником Цезаря в Риме. Он имел огромный вес в сенате и в следующем году должен был стать консулом.
Ботинки на толстой подошве явились для них обоих сюрпризом. Они совсем не вязались с образом змеи, притаившейся в травке. Этот спокойный юноша в тоге со странными притязаниями — и угроза? Стоило ли брать эскорт в несколько сотен вооруженных солдат? Гиртий бросил на Антония выразительный насмешливый взгляд, откинулся на спинку кресла и приготовился наблюдать за битвой титанов.
Антоний не потрудился ни встать, ни протянуть руку.
— Октавий.
— Цезарь, — спокойно поправил его Октавиан.
— Ты не Цезарь! — рявкнул Антоний.
— Я — Цезарь.
— Я запрещаю тебе называть себя так!
— Это мое имя по закону об усыновлении, Марк Антоний.
— Нет, пока не примут lex curiata о твоем усыновлении, а я сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет. Я старший консул, и я не стану спешить с созывом лиц, обладающим правом узаконить твое новое положение. Фактически, Гай Октавий, если я на что-то еще способен, ты никогда этого не дождешься!
— Легче, легче, Антоний, — мягко заметил Гиртий.
— Ну уж нет! Эй, вонючий маленький педик, кем ты себя возомнил? Кому ты осмеливаешься дерзить? Бросать вызов?
Антоний орал. Октавиан стоял спокойно, широко открыв глаза и словно не видя того, кто орет. В позе, в лице ни страха, ни напряжения. Левая рука придерживает складки тоги, правая вольно опущена. Кожа абсолютно сухая.
— Я — Цезарь, — повторил он. — И как Цезарь, я хочу получить ту часть состояния Цезаря, которая должна быть передана народу Рима.
— Завещание не утверждено, и ты ничего не получишь, — фыркнул Антоний. — Заплати народу из тех денег, что Цезарь брал на войну.
— Прошу прощения? — удивился Октавиан.
— Ты украл эти деньги в Брундизии, из хранилища Оппия.
Гиртий выпрямился в кресле, глаза его блеснули.
— Прошу прощения? — повторил Октавиан.
— Ты украл деньги, взятые Цезарем на военные нужды!
— Уверяю тебя, я их не брал.
— Управляющий Оппия опознает тебя.
— Он не может меня опознать, потому что мы с ним не виделись.
— Ты отрицаешь, что пришел к управляющему Оппия, назвался наследником Цезаря и потребовал тридцать тысяч талантов?
Октавиан весело улыбнулся.
— Edepol! Какой умный вор! Ручаюсь, что он не представил никаких документов, подтверждающих его полномочия, потому что даже у меня таковых не имелось. Вероятно, управляющий Оппия сам все украл. Боги, боги, какой конфуз! О Марк Антоний, я очень надеюсь, что ты все же найдешь эти деньги!
— Октавий, я могу подвергнуть пыткам твоих рабов.
— Со мной в Брундизии был только один раб. Это облегчит твою задачу… если ты и вправду решишься меня обвинить. Когда, кстати, произошло это ужасное преступление? — холодно спросил Октавиан.
— В тот день, когда был сильный дождь.
— О, это отводит от меня обвинения! Мой раб в тот день не мог двигаться, измотанный морской болезнью, а у меня в довершение к приступу астмы просто раскалывалась голова. Отдай мне должное и зови меня Цезарем.
— Я никогда не назову тебя так!
— Должен предупредить тебя, Марк Антоний, поскольку ты старший консул, что после Аполлоновых игр я намерен устроить игры в честь Цезаря, и обязательно в том же июле. С этим сообщением, собственно, я к тебе и пришел.
— Я запрещаю проводить эти игры.
— Эй, ты не можешь этого сделать! — возмутился Гиртий. — Я, как друг Цезаря, готов вложить в это чествование свои деньги и надеюсь, ты тоже вложишь в него деньги, Антоний! Мальчик прав, он наследник Цезаря и должен почтить его память.
— Уйди с глаз моих, Октавий! — рявкнул Антоний.
— Меня зовут Цезарь, — уходя, поправил Октавиан.
— Ты был невыносимо груб, — упрекнул Гиртий. — Орал, бесновался. Ты даже не предложил ему сесть.
— Я с удовольствием предложил бы ему сесть на кол.
— И ты не можешь отказать ему в lex curiata.
— Он сможет получить свой lex curiata только после того, как вернет деньги Цезаря, взятые им из казны на поход.
Читать бесплатно другие книги:
