Три чайные розы Лунина Алиса

– Можно мне посмотреть, как ты живешь?

– Разумеется!

Она обошла небольшую уютную квартиру. С удивлением отметила:

– Надо же, бардака нет! Я думала, будет гораздо хуже.

– А почему ты ожидала увидеть бардак? Я довольно организован в этом смысле! Веду борьбу с хаосом! С переменным успехом, впрочем!

Он улыбался. Она тоже. Смущение первых минут прошло, оба приходили в себя и чувствовали радость.

– Ты голодна?

– Да!

– Придется подождать! Я сгоняю на рынок!

Он с готовностью кинулся к двери.

Полина крикнула ему вслед:

– Ты забыл надеть майку.

Он вернулся, натянул футболку.

– Я побежал!

– Никита! – Она вновь остановила его. – Не уходи так… Поцелуй меня!

Он взял ее за плечи, желая поцеловать, но Полина рассмеялась и увернулась.

– Иди!

– Опасные шутки!

Когда он ушел, Полина рассмотрела в квартире все, что можно, и даже что нельзя. Открыла шкаф. Не удержавшись, достала оттуда рубашку Никиты, вдохнула запах. Рубашка пахла табаком и свежим морским парфюмом.

Увидев на письменном столе свою фотографию в рамке, она улыбнулась – чудак, наверное, стащил в Березовке.

В ванной она заметила висящий на крючке белый шелковый халат, который явно принадлежал не Климову. Ругая себя, Полина заглянула в шкафчик – в одном из отделений лежали пачка презервативов и зубная щетка в упаковке. Она почувствовала боль. Ревность змеей ужалила в сердце. «А на что ты надеялась? Что он будет целый год лить слезы и ждать тебя?!»

Климов вернулся через полчаса. Принес баклажаны, сыр, вино и фрукты. Стал готовить ужин. Быстро, ловко. Она удивилась.

– Не устаю поражаться твоим талантам, Никита! Откуда ты такой взялся? И жнец, и на дуде, простите, игрец! Ты у нас и физик, и плейбой! Надо же, как все в одном человеке сошлось! Как говорится, таких – нет, не было, и не надо!

– Заметь – все это может достаться тебе!

Полина усмехнулась:

– Неужели?! А я вот все думаю – за что?

– Просто считай, что тебе повезло!

– Ясно. Буду считать. Кстати, как одинокая холостяцкая жизнь? Заходят ли дамы на огонек?

– Ты о чем? Я целиком принадлежу науке!

– Неужели?! А халатик в ванной?

– Уууу, барышня, – насмешливо протянул он. – Какая вы наблюдательная!

– Извини. Устроила у тебя небольшой шмон.

– Извиняю. Мне даже льстит, что тебя так интересует моя скромная персона.

Она вспыхнула:

– Ты еще смеешь шутить? Бабник!

– Я должен что-то сказать в свое оправдание?

– Попробуй!

– Видишь ли, я все-таки мужчина, иначе говоря, примат с определенными физиологическими потребностями! Я нахожу секс довольно приятной штукой и не вижу в аскезе особого смысла, тем более что моя верность никому не нужна!

– И какие женщины сюда приходят?

– Что тебя интересует? Масть, социальный статус, параметры? Я не мальчик, Полина, и в жизни знал многих Камелий и Аспазий, но при этом согласен с классиком: наслаждаться ими иногда можно, но говорить о них решительно нечего!

– Боже! Какой цинизм! И потребительское отношение к женщине!

– Перестань! Женщины, приходящие сюда, знают правила игры и с ними согласны.

– А я?

Ей было так больно, что она задвинула понятия о гордости куда подальше.

– Ты – это другое! – спокойно ответил Климов.

– Тогда можно я сделаю то, что мне хочется?

– Все, что угодно!

Она метнулась в ванную, вернулась на кухню и распахнула окно. В него полетели халат и презервативы.

Климов рассмеялся:

– Ты против безопасного секса?

– Поцелуй меня! – вдруг сказала она.

– Снова шутишь?

Она сама подошла к нему, потянулась к его губам. В последний момент резко отстранилась и хрипло расхохоталась ему в лицо.

– Какая же ты сука, Полина! – качая головой, сказал он. Как будто даже одобрительно.

Она от души залепила ему пощечину.

– Полагаю, теперь самое время мирно поужинать!

…Вино оказалось прекрасным и терпким, еда, приготовленная Климовым, вкусной, однако уже через пять минут они забыли об ужине и плавно переместились в комнату, прихватив бутылку с собой. Никита с бокалом расположился в кресле. Полина, недолго думая, уселась к любимому на колени. Они пили вино и страстно целовались. Потом Климов отнес ее в спальню, положил на кровать, раздел и… встретил бешеное сопротивление!

Полина сама от себя такого не ожидала – чем большим становилось ее возбуждение, тем больший протест против того, что неминуемо должно было произойти, она ощущала. Она отталкивала его руки, приговаривая с интонацией, едва не торжествующей:

– Этого не будет!

Климов буквально не мог с ней справиться – ничего себе сила и ярость!

…Он сел на край кровати и закурил.

– Ты меня совсем измучила! Настоящая фурия! Может, тебя изнасиловать? Сковородкой по голове и овладеть!

– Лучше дай сигарету!

…Затушив сигарету, она взглянула на часы.

– Уже поздно. Начало первого.

– Останешься?

– Нет, что ты… Не могу! Как я объясню Данилову?

– Тогда поехали, иначе до развода мостов не успеть.

– Ты сердишься на меня?

– Я люблю тебя и готов ждать… А теперь одевайся, нам пора!

Они вышли из дома, сели в стоявшую у парадного «девятку» Климова и поехали, но, несмотря на бешеную скорость, все-таки не успели – Троицкий мост уже развели.

– Ну вот, – сказал Никита, барабаня пальцами по рулю, – пожалуйста, развод мостов! Очень петербургская тема! Любимая отговорка неверных мужей!

– И жен! – усмехнулась Полина.

– Интересно, сколько детей в Петербурге родилось потому, что мосты разводят! Хе-хе!

– Это как?

– Так: опоздал домой, где-то заночевал, и привет! Вы – отец! Поехали обратно?

– Не хочу! Давай пройдемся? Сто лет не гуляла по ночному городу!

Они вышли из машины и побрели вдоль набережной.

– Тебя дома не потеряют?

– Спасибо за заботу! А что я могу сделать?

– Вон телефон-автомат, позвони домой!

Полина задумалась: ей не хотелось говорить с Даниловым. Ни за что на свете. Она набрала номер сестры.

– Таня, ты еще не спишь?

– Конечно, сплю! Что случилось?

– Ничего. Тебе Иван звонил?

– Нет.

– Если будет звонить, искать меня, скажи… что я у тебя и уже сплю, ладно?

– А на самом деле ты где?

– На Горьковской. Застряла у Троицкого моста.

– Ты одна?

Поколебавшись, Полина ответила:

– Нет.

– Передавай Никите привет! – сухо сказала Татьяна и повесила трубку.

Полина повернулась к Климову:

– Тебе привет!

– Как Татьяна догадалась, что ты со мной?

– Боюсь, она давно все поняла! Идем к Петровской набережной?

Они дошли до легендарного крейсера, постояли у мифических лягушек-львов. Город, прекрасный, непостижимый, плыл перед ними… Глядя на противоположный берег Невы, Полина вдруг подумала: есть какая-то символичность в том, что сегодня ночью сама судьба оставила ее здесь, на этом берегу, рядом с Климовым. Казалось, время остановилось, они навсегда застыли в нынешней ночи, а на другой берег, как и в прошлую жизнь, путь теперь закрыт. И когда Климов поцеловал ее, Полина отозвалась на этот поцелуй. Теперь она стала покорной и тихой. Оказывается, все просто – надо поверить своим чувствам, отдаться им…

– Климов, поклянись мне!

– В чем? И чем?

– Что ты больше никогда не трахнешь ни одну бабу.

Он шутливо схватился за голову:

– Какое византийское коварство брать с меня такие клятвы! Что за жестокость?!

– Поклянись!

– А если нарушу?

– Тогда пусть силы небесные тебя кастрируют!

– Вряд ли небесная епархия станет заниматься этим вопросом! – усмехнулся он. – Ну ладно! Торжественно клянусь, что с этой ночи ухожу из большого секса!

– И будешь хранить мне верность!

– Да!

Климов вновь привлек ее к себе, и в этом жесте было много нежности…

Ночь оказалась длинной, но и она закончилась. Ранним утром, обнявшись, влюбленные смотрели, как сводят мосты.

Они проехали через Троицкий мост и снова вышли из машины – ей захотелось оказаться на Дворцовой площади. Над городом плыл Ангел. Уличный музыкант играл на саксофоне. Полина продрогла, и Климов прижал ее к себе.

Они прошли эту ночь насквозь и вышли в солнечный рассвет, обещавший начало прекрасного дня и новой жизни.

В восемь утра Полина вернулась в свою квартиру на Фонтанке с твердым намерением рассказать мужу правду. Однако Данилова дома не было. Полина с тоской представила, как он мечется по улицам, ищет ее. Зашла на кухню, машинально выпила холодный вчерашний чай и вдруг услышала звук открываемой двери. Сердце стучало – ах, как это трудно и больно…

В дверном проеме возник виноватый Данилов.

– Привет! Не спишь? Извини, меня вчера попросили остаться на ночь в больнице, заменить дежурного врача. Звонить было поздно – не хотел тебя будить! Ты уже успела одеться? Куда-то уходишь?

Ситуация была мучительной и глупой, как в анекдоте.

– Мне сегодня надо пораньше на работу, – выдохнула она, поняв, что не сможет сказать ему правду.

Он улыбнулся:

– Смотри, какое чудесное утро!

– Да, Иван! – кивнула Полина.

Лена погладила кудрявую голову дочери. Трехлетняя Марина, которую в семье называли Мусей, наконец уснула. Лена присела на диван, вздохнула… За лето, проведенное в Березовке, она очень устала – от простуд дочери, почти столь же частых, как супружеские размолвки с Андреем, от присутствия чужих и непонятных ей людей. Увы, худшие опасения относительно будущих родственников, возникшие в самом начале знакомства, подтвердились. Она так и не стала для них своей, впрочем, как и они для нее. Ничего удивительного в этом, конечно, нет: слишком разные люди, может быть, даже другого биологического вида. Им бы разъехаться, в идеале совсем не общаться, но она пока не чувствует в себе сил, чтобы отважиться на столь радикальное решение. Андрей явно не поймет подобный поступок, как не способен понять, насколько ей тяжело быть «чужой среди чужих».

Она и сама не знает, что так раздражает ее в сестрах Андрея и кто воздвиг стену непонимания, возникшую между ними. Много раз Лена пыталась разрушить ее и всякий раз бессильно опускала руки. Они… другие. Отстраненность Полины Лена объясняет заносчивостью и высокомерием, доброту и уступчивость Татьяны – беспринципностью и бесхарактерностью, непосредственность Маши – откровенной наивностью, ограниченностью. Если бы не дочь, которой необходим свежий воздух и парное молоко, Лена бы здесь и дня не задержалась. Хватит – сыта по горло! Шум, гам с утра до ночи, нет покоя от бесконечных пустопорожних разговоров, и «друзья семьи» ей осточертели! Один громогласный Клюквин чего стоит! Бабка Зинаида почему-то считает своим долгом вмешиваться в их с Андреем дела, направо и налево раздает советы и поучения, хотя ее об этом никто не просит.

Хорошо бы продать дом! Он на Андрея записан, на эти деньги можно было бы купить достойную квартиру (надоело ютиться в панельной однушке на окраине!). Вполне справедливый раздел имущества: им с Андреем – дом, сестрам с бабушкой – огромная родительская квартира на Мойке. Разъехаться, встречаться по большим праздникам, и плевать она хотела на эту семейку, в которой все со «странностями» и придурью. Подумать только – Климов теперь числится у них в лучших друзьях! Надо быть идиотом, чтобы не понимать, зачем он сюда таскается столько лет! И все это знают, кроме несчастного рогоносца Данилова, который тихо спивается. Знают, но делают вид, что ни о чем таком не догадываются, лицемеры! Андрей превратился в тряпку, сохнет над своими бумагами, словно за них платят деньги.

Ей надоело вечное безденежье. До жути. До просто «взять и повеситься». Стоит ей вспомнить об Андрее, как подступает раздражение. Лену злит его беспомощность, потертый плащ, обыкновение изъясняться высокими, возвышенными словами, а если честно – решительно все.

Она отправилась в соседнюю комнату, где за столом, обложившись тетрадями, сидел Андрей и по обыкновению что-то сосредоточенно писал.

Лена взглянула на него, заметила намечающуюся лысину и поняла, что волна раздражения сейчас обернется девятым валом. И пусть – самое время для решительной атаки.

– Андрей! Сегодня бабушка опять поила Мусю ужасными травами, которые приносит соседский старик. Хотя я просила этого не делать! У Муси жестокий диатез!

Андрей молчал, делая вид, что не слышит.

– Пойми, нам нужно жить отдельно! Зачем мы здесь?!

Перо в руках Андрея предательски дрожало.

Ей надоела эта игра, она крикнула:

– Что ты молчишь? С кем я разговариваю?

Он оторвался от записей, поднял голову.

– Ты же знаешь – завтра я должен отдать переводы Сомову.

Почему-то эта вполне безобидная фраза заставила ее взорваться окончательно.

– Тебе всегда некогда! Конечно, тебе до меня нет никакого дела! Зачем ты вообще женился?!

– Я читаю лекции в трех институтах, по ночам делаю переводы для Сомова. – Он изо всех сил старался быть спокойным. – Чего ты хочешь?

– Чего я хочу? Кого это интересует?! Переводы! Лучше скажи, какие гроши ты за них получаешь! – Она поняла, что ее несет и уже не остановиться. Пусть. – Блестящее будущее! Научная карьера! Ты неудачник. Да, мой дорогой, самый обыкновенный неудачник.

Андрей снял очки и пробормотал:

– Лена, зачем? Что ты говоришь?

– Ты – лузер. И ничего не можешь! Как я устала!

Она закусила губу, чувствуя, что сейчас заплачет.

Андрей спросил каким-то тусклым голосом:

– Что мне, по-твоему, в коммерцию податься?

– Ну как же! В коммерцию! Ты слишком умный для этого и к тому же гордый. Спрашивается, кому нужна твоя светлая голова, если ты не можешь обеспечить семью! Даже Клюквин в своем киоске получает, наверное, куда больше.

– Прошу, замолчи!

– Сколько раз я говорила, что надо продать дом и купить нам нормальную квартиру! Ведь ты можешь это сделать, документы на дом оформлены на тебя.

В ее голосе зазвучали жалобные нотки, она помнила, что метод кнута необходимо сочетать с методом пряника.

– Пожалуйста! – добавила Лена просящим тоном маленького ребенка.

– Я не могу, извини! И потом девочки никогда не согласятся, – тихо, но твердо ответил он.

– Девочки! Почему ты никогда не думаешь о своей дочери?!

Андрей сжал в руках карандаш, стараясь не поддаваться на провокацию.

– Тонкая натура! Все вы тут тонкие натуры, непризнанные гении, загубленные дарования! Такие умные, честные, благородные! Меня просто тошнит от вас!

Она вышла из комнаты, громко хлопнув дверью.

Андрей ходил по кругу и мерил комнату шагами. Истерика жены оказалась последней каплей. В чаше с ядом. Вот он выпил его и почувствовал, как внутри разливается смертельная усталость. Усталость хроническая, изматывающая. По ночам – переводы. Днем – разъезды по городу: институты, как на грех, расположены в разных его концах, и Андрею все время приходится бежать, чтобы успеть. «Беги, кролик, беги»… Он усмехнулся, вспомнив одноименный роман.

Кто он, Андрей Басманов, печальный человек в старомодном плаще, с намечающейся лысиной? Проволочный кролик, которого дергают за проволочку как хотят. И бежит он читать лекции в одном институте, в другом, делает переводы для Сомова; бег по кругу, разомкнуть который невозможно. А внутри круга время идет фантастически быстро. Излюбленный сюжет сказок: путник заблудился, прилег отдохнуть в каком-нибудь очень странном месте, проснулся через час, вернулся наконец в свой город и ничего не узнает! Город стал другим, дома, улицы, люди – все другое. Оказывается, пока путник спал, прошло сто лет. Вот и он словно застыл в безвременье. А может, от времени заслонился руками? Бывает, на миг очнется и с ужасом отметит: прошло еще столько-то лет. Последние годы он исповедует принцип страуса – личное изобретение Андрея Басманова, собственная философская система для внутреннего пользования. Принцип нехитрый: закрываешь голову руками – весь мир в себе, иногда высовываешь башку, чтобы оглядеться, а испугавшись, тут же прячешь.

Он никак не может понять, куда все уходит?! Былой трепет, нежность? Отчего накал чувств стихает? (А ведь когда-то жарило, как в домне! Горело так, что можно было спалить город!) Почему температура отношений снижается и после года супружеской жизни застывает на скучной нормальной отметке 36,6?! Когда его семейная жизнь дала трещину, как вообще началось то, отчего он сейчас прячется?

Андрей был удивительно счастлив в первый год супружества – не сводил с жены глаз, любуясь ее красотой, шептал ей восторженные стихи и думал, самонадеянный идиот, что она тоже любит его. А потом Лена вдруг стала нервной и раздражительной. Андрея удивляла ее способность устроить сцену из совершенного пустяка. Сначала он находил это забавным и даже пикантным, говорил, смеясь, что Еленочка, как истинная француженка, из ничего умеет сделать шляпку, салат и скандал. За ссорой обычно следовало бурное примирение и какой-нибудь горячий сексуальный эпизод, что придавало остроты их отношениям – «милые бранятся – только тешатся!». А после особенно сокрушительной сцены Лена делалась тихой, молчаливой, виноватой и нежной. Но после рождения дочери все изменилось. Милые капризы Лены превратились в затяжные истерики, которые его удивляли и печалили. Она часто закатывала глаза кверху и вопрошала то ли небо, то ли Андрея: «Неужели сраные пеленки – то, о чем я мечтала когда-то?!» Андрей терялся, бежал стирать пеленки, убеждал ее, что это временные трудности, но Лена как-то не спешила выходить из полюбившегося образа молодой прекрасной женщины, бессовестно принесенной в жертву мужу-тирану. Его отчаянные попытки понять томления жены пресекались презрительным: «Ах, оставь, ты не поймешь!» В последний год он смирился, придя к выводу, что истерики Лены иррациональны и, раз предвидеть или предотвратить их нельзя, к ним надо относиться как к неизбежному стихийному явлению: попросту пережидать, как грозу или ураган.

Нет, однажды он попытался поставить ее на место, сказав, что нервы, Леночка, бывают от распущенности и дурного воспитания! Но его попытка образумить жену оказалась неудачной (уж лучше бы и не пытался), потому что в ответ она зарыдала с утроенной силой, заперлась в спальне и наглоталась снотворного. Ужасная история. Он не любит об этом вспоминать. Когда Лене промывали желудок два врача «Скорой помощи», Андрей дал себе слово впредь не ввязываться в семейные сцены. Потому что пошло. А главное – бессмысленно. Ибо тогда Андрей уже догадывался о главном (хотя все еще боялся озвучить это даже себе самому) – она не любит его.

Говорят, что Чехов советовал брату написать роман о том, как двое любили друг друга, поженились и всю жизнь потом были несчастливы. Да… В их случае выходит несколько иначе. Любил он один, а несчастливы оба.