Любовь за гранью 12. Возрождение Зверя Соболева Ульяна

ГЛАВА 4

Никогда не думал о том, насколько холодным, обжигающее-ледяным может быть огонь. Как может он навевать вселенский холод, замораживающий все внутри, каждую клетку, каждую выбоину с изнаночной стороны души… даже кости, превращая их в куски хрупкого льда. Если отвлечься от равнодушного треска, исходящего из камина, и прислушаться, то, кажется, можно услышать, как с громким хрустом надламываются они одна за другой. Языки пламени взвиваются вверх, бросая хаотичные тени на серый камень таких же холодных стен. И очередное нестройное движение отдается где-то в груди еще одним оглушающим треском. Насколько хватит тебя, Мокану? Как долго ты готов слушать, как рассыпаются на осколки льда собственные кости? Слушать и перебирать в памяти каждое мгновение, проведенное рядом с ней. Рядом с ними со всеми. Те секунды, которые помнил ты… и то, что тебе позволил вспомнить самый жестокий монстр из всех существующих ныне. Забавно, что им все же оказался не ты, так ведь? Не ты, а Глава Нейтралитета, любезно поделившийся с тобой информацией, которую от тебя предпочли скрыть. Скрыть те, кому ты позволил подойти слишком близко к себе. Позволил впервые и так фатально ошибся. В отблесках пламени кадры из твоего же прошлого, которые ты видел совсем недавно. В них твое противостояние с Владом… и острая боль от его ненависти. Боль, которой не должно быть. Только не с ним. Но ты не можешь проигнорировать эту дрянь. Только не сейчас, только не тогда, когда проводишь пальцами по листам бумаги, испещренным сухим юридическим текстом. В них черным по белому твое подписанное рукой Марианны официальное согласие передать Асфентус под компетенцию Влада. Документ, который ты нашел в сейфе у жены, но в свое время не придал ему должного значения.

В голове раздался насмешливый голос Думитру Курда. Этим именем мне представился… мой, как оказалось, непосредственный начальник.

Я давно уже оставил за спиной невидимую человеческому глазу границу между миром людей и бессмертных и началом заснеженного леса. В первый момент, когда увидел огромные толстые стволы, утопающие в снежных сугробах, опешил. Но именно благодаря белоснежному покрову, я понял, что двигаюсь в правильном направлении. Место, где царила вечная зима. Все же отыскать самое секретное из подразделений Сатаны не так-то легко. И это я далеко не о демонах. Что значили те демоны перед могуществом нейтралов?

Но что-то подсказывало, что меня здесь все же ждали. Возможно, ощущение того, как словно вдруг затаился весь лес в абсолютной тишине. Неожиданно возникла мысль, что, если остановиться и просканировать ментально территорию, то я обнаружу застывших, подобно ледяным статуям, животных, если, конечно, они водятся в этом проклятом месте. А, возможно, на подобный вывод натолкнуло то, что слишком легко преодолел дорогу к самим горам, куда, как гласит легенда, не найти вход никому, кого не ждут.

Увидел величественные вершины, подпирающие острыми пиками вечно серый небосвод, и застыл, пораженный мрачной, какой-то страшной красотой этого места, прислушиваясь к своим рецепторам. Понятия не имею, как можно было провести здесь порядка пяти лет и не сойти с ума от ощущения тяжести, которое навалилось вместе с первым же глотком воздуха. Показалось, что даже он здесь отравлен каким-то необъяснимым ядом.

Преклонение.

Дьявол. Возникло дикое желание упасть на колени у подножия самой высокой горы, обвитой спиралью рукотворных выбоин, представлявших из себя некое подобие ступеней, ведущих вверх, к самому темному и мрачному из всех зданий, возвышавшемуся над остальными. Почему-то подумал о том, что так мог выглядеть дворец самой Смерти.

И если тишина может вдруг измениться… если тишина может вдруг стать еще более оглушительно безмолвной… еще более угнетающе беззвучной… если тишина может вдруг словно застыть в невесомости, наваливаясь на плечи, вызывая желание стряхнуть этот тяжелый полог, то именно это и произошло. Потому что с пронзившим все вокруг скрипом открывшейся двери того самого замка Смерти наступило именно такое мертвое безмолвие. Потому что там, наверху, появилась фигура, погрузившая сам воздух в это абсолютное беззвучие.

Думитру Курд. Едва не вздрогнул, когда понял, что различаю… маааать его, различаю это напряженное лицо с тяжелым, прищуренным взглядом на таком огромном расстоянии. Смотрел на него снизу вверх, а самому казалось, что кто-то на мгновение увеличил в сотни раз изображение его лица перед моими глазами. Словно он сам захотел, чтобы я увидел его настолько близко. Или же сам настолько близко захотел рассмотреть мое.

Вы знаете, какую смерть я всегда считал самой идиотской и одновременно беспощадной? Вы слышали когда-нибудь о том, что умирающему от голода нельзя позволять есть сразу слишком много. Точнее, нельзя позволять есть больше одного-двух кусков хлеба, больше половины порции обычного человека? Потому что он умрет. Грубо говоря, организм, долгое время не получавший достаточного количества пищи, попросту не справится с поставленной задачей.

Что может быть более нелепым, чем сдохнуть, наконец, дорвавшись до еды после жесточайшего голода? Сдохнуть от того, что должно было дать тебе силы выжить? Уже после того, как ты почувствовал его на губах. Призрачный. Яркий. Вызывающий моментальное привыкание. И именно этим до боли отвратительный. Вкус жизни. Такой разный для каждого, но абсолютно необходимый всем. Без него жизнь превращается в унылое существование, в бесконечную, изматывающую дорогу по кругу.

Вы знали, что даже у такой дороги бывает конец? Он приходит не тогда, когда человек падает обессиленной, бездыханной тушей на полпути, не имеющем своего завершения. Конец наступает в момент, когда вы только ступаете на эту тропу. И так глупо и наивно полагать, что возможно вырваться из этой бесконечности, прийти к чему-то большему, чем встреча с собственной смертью, но ведь совсем рядом столько проторенных дорожек, что, кажется, только повернись в ту сторону… ведь кто-то же ходил по ним. Кто-то, кто не совершал твоих ошибок, к кому эта долбаная шалава Судьба отнеслась куда благосклоннее, чем к тебе.

Курд столкнул меня с этой тропы. Столкнул безжалостно, не пряча затаившегося в уголках глаз удовлетворения от моего падения.

— Это не сотрудничество, Морт. Сотрудничество предполагает право выбора. У тебя его нет.

Безапелляционный тон, вызывающий едкое желание схватить ублюдка за воротник пальто и встряхнуть, глядя, как меняется раздражающая уверенность во взгляде на страх. Показать, что разговаривает он далеко не с рядовым нейтралом, заглядывающим ему в рот.

Я склоняю голову набок, на задворках сознания отмечая про себя, что ему, вот этому пока живому трупу, начисто лишенному каких-либо эмоций, помимо наслаждения местью, очень подходит обстановка этой комнаты. Своеобразного кабинета, больше напоминающего широкий гроб. Ничего лишнего. Узкое пространство с темно-серыми стенами, стол, кресло Главы и табурет для посетителя. Сделано так, чтобы заставить чувствовать гостей мертвыми или чтобы не забывать самому, что давно уже убил все живое в себе, а, Курд?

— Не хотелось бы огорчать ужаснейшего из нейтралов, но я привык сам себе выгрызать права. И до сих пор у меня получалось. Хотя, — смахнул левой рукой воображаемую пылинку с правого плеча, — тебе ли не знать об этом, Думитру?

Показалось, что оторопел, так как понял намек. Но всего на секунду. Так ненадолго, что я засомневался в том, что правильно истолковал его реакцию. Потому что уже через полторы секунды он прикрыл глаза, скрывая то, что могло в них выдать его истинные эмоции, и произнес отчужденно:

— Ради кого ужаснейший из… вампиров рискует собственной шкурой, Морт? Есть действия, результат которых нельзя повернуть вспять. Можно дать свободу и лишить ее же. Можно подарить жизнь и самому отнять. Можно убить и снова вернуть к жизни… С тех пор, как ты поменял свою сущность, ты можешь сделать и это. Но нельзя, ни в одном из миров нельзя принести клятву верности Нейтралитету, — распахнул глаза, едва заметно сжимая пальцы, — нельзя испить из ритуальной чаши и вернуться к своей обычной жизни. Ты мертв, Морт. Тот, кто становится нейтралом, умирает для всего мира, что находится ниже подножия этих гор. Возможно, — намеренное молчание, будто подбирает слова, а по сути, наглядная демонстрация готовности Главы идти на компромисс. Вот только для таких, как он компромисс — это всегда полное и безоговорочное соблюдение всех его условий. Впрочем, как и для меня, — возможно, ты многого не помнишь, но я могу подарить тебе же твои воспоминания. Тебе ведь интересно, как и почему ты стал самым жутким из моих вершителей? Почему ты не можешь вернуться в нижний мир в своем старом качестве?

Пожимаю плечами, душа в себе желание согласиться на его предложение. Конечно, интересно. Все, что связано с проклятым прошлым, все еще остающимся скрытым для меня за плотной черной шторой. Иногда она колышется, будто от дуновения ветра, посылая в голову образы, слова, отрывки разговоров. Но стоит только распахнуть ее в надежде поймать собственные воспоминания за хвост, как натыкаешься на непробиваемую стену, спрятанную за куском ткани.

Вот только Курду необязательно знать мою заинтересованность в этом. Ему вообще не следует знать ничего, что связано с личной жизнью Николаса Мокану. Без разницы какого: того или меня. Ничего, что связано с моей семьей. Именно поэтому я проткнул клыками язык, но не позволял себе думать о Марианне. Несмотря на то, что не ощущал попыток взлома своего осознания. И это означало, что Глава Нейтралитета был уверен в моем согласии и не желал омрачать его демонстрацией своей силы.

Однако, он ошибался. И только то, что я не собирался рисковать тем, что имел… теми, кого любил, стало единственной причиной продолжать этот разговор. Это и желание все же узнать, какого хрена Николас Мокану согласился на эти гребаные условия, имея все… абсолютно все, о чем мечтал когда-либо. Марианна не говорила со мной об этом. Не вдавалась в подробности, как и Зорич, смотревший мне прямо в глаза и уверенным тоном утверждавший, что на тот момент это было самое верное решение, которое я мог принять. Впрочем, не думаю, что мог когда бы то ни было делиться с ищейкой чем-то настолько личным.

Но сейчас, по крайней мере, я мог с уверенностью утверждать, что у меня было все. Абсолютно все. Я не понаслышке знал каждую из эмоций, доступную людям и бессмертным. Как всегда, только черное и белое. Никаких полутонов. Я завидовал до ненависти и ненавидел до лютой злобы, я знал, какова на вкус чистейшая ярость, и как вспыхивает ядерным взрывом в грудной клетке жесточайшая обида. Я питался собственными эмоциями в те мгновения, когда больше нечего было жрать. Думаю, именно это и давало силы выжить. Ну, или существовать до того момента, пока не подохнут те, кто становился моей следующей целью.

И я узнал, что такое любовь. Что такое, когда любишь ты и любят тебя. Я сам писал об этом в своем дневнике. И мне кажется, узнал это не тогда, когда помирился с отцом и братом, когда вежливо созванивался с Владом или вел беседы с Самуилом. Это было похоже, скорее, на взаимодействие двух государств, двух Вселенных, которым нечего было делить, и они предпочитали вести мирный образ жизни до поры, до времени.

Дьявол, сейчас я понимаю, что именно Марианна заставила полюбить меня своих родственников. Они были частью ее, а она стала частью меня. И я учился любить их вместе с ней и без нее. Учился принимать их, как часть себя, все больше понимая, что подсаживаюсь на острый крючок, вспоровший грудную клетку и намертво впившийся в сердце. Крючок под названием "семья".

Сейчас… Сейчас меня корежит только от одной мысли, что кто бы то ни было может причинить вред моему брату и Фэй, а тогда… тогда я и был тем самым кем-то, кто бы смог сделать подобное ради своих целей. Видимо, не всякая любовь обрушивается на голову волной цунами, утягивая к самому дну океана, чтобы после выбросить обессиленным на берег, безнадежно хватающим ртом раскаленный соленый воздух.

И теперь, когда этот самовлюбленный мерзавец продолжал молчать, изредка бросая многозначительные взгляды на стопку документов, которую подсунул мне в ходе беседы, я все отчетливее понимал, что сделаю все, чтобы не позволить ему насладиться своим триумфом. Не знаю, как тот Ник… но мне есть ради кого.

— Есть вопросы, которые с течением времени теряют свою актуальность, Думитру, — мне нравилось видеть, как слегка подергивается его верхняя губа, когда я называю его именно так, по имени. Раздражение на несоблюдение субординации? В таком случае он действительно хреново знал Мокану, — и воспоминания о моем прошлом относятся к таким.

— Смотря, о каком прошлом ты говоришь, Морт. Например, — пододвигает ко мне очередную стопку бумаг, и я с облегчением вздыхаю. Вот так-то лучше, гораздо легче вести теперь диалог. Отчеты, доносы Охотников, результаты анализов… Вот теперь Курд заговорил на языке, который я отлично понимал.

Я усмехнулся, проигнорировав его вздернутую бровь, и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди.

— В этих документах, если присмотреться, можно увидеть между строк заглавными буквами вынесенный тебе приговор, вершитель. Тебе и всей твоей семье, нагло скрывающей твои преступления. За половину описанных здесь деяний тебя должны были казнить уже три раза. За остальную половину — заставить смотреть, как поджаривается под солнцем тот, кого ты называешь своим братом, или же как падают на окровавленную землю головы тех, кого ты называешь своей семьей.

Мразь. Я дернулся всем корпусом вперед, нависая над столом, и вскинул руку, желая схватить подонка за шею, но застыл, сцепив зубы, чтобы не заорать от той боли, которая взорвалась в руке. Словно одновременно тысячи осколков хрусталя впились в нее и начали со скоростью света крутиться вокруг своей оси, разрывая сосуды и мышцы. Настолько больно, что казалось, сейчас ошметки мяса разлетятся в стороны, пачкая черными пятнами крови удручающе мрачные стены.

— Ты безусловно силен. Сильнее, чем древний вампир. Сильнее, чем демон. Ты — нейтрал. И ты самый сильный нейтрал из тех, кого я когда-либо видел… вне зеркала. Не забывай об этом, Морт. Ты можешь сколько угодно скрывать от меня свои мысли… я УЖЕ знаю, что в них таится предательство. И это именно ты научил меня тому, что даже мертвые могут предать.

Боль распространилась выше, сковывая плечо, заставляя все сильнее стискивать челюсти, впиваясь пальцами второй руки в стол, стоящий передо мной. До характерного хруста, до ощущения обломков дерева в ладони. Не отрывать взгляда от его лица, чтобы не позволить смаковать свой триумф. Я ведь отомщу, Курд. Я ведь заставлю тебя грызть собственные кости от той агонии, в которую погружу тебя. И ты знаешь это, читаешь это в моих глазах и все равно продолжаешь удерживать меня по эту сторону боли.

Раскрыться полностью, позволяя ему прочесть эти мысли, позволяя ему смотреть со стороны на ненависть, разъедающую сейчас мою плоть. И потом резко выдохнуть, когда все тысяча осколков вдруг взвились вверх, резко вонзаясь в мозг, и я рухнул на кресло, хватаясь за голову ладонями. Пытаясь добраться до картин, вспыхнувших в ней отчаянно пульсирующими комками все той же боли. Суууука…

Он продолжал взрывать мою голову гребаными воспоминаниями, от которых хотелось взвыть. Удерживал мой взгляд, по возможности разбивая на кадры мое чертовое прошлое, а потом вышел из кабинета, бросив мне на колени копию того самого договора об Асфентусе, оставив самому разобраться с увиденными картинами. С картинами, на которых схлестнулись в ожесточенных спорах я и Влад. На которых я наотрез отказался отдавать королю самый выгодный пограничный городок во всем Братстве.

Тогда почему на нем стоит подпись Марианны, согласившейся на все, явно невыгодные для нашего ответвления клана условия? Ведь, как мой партнер, а я научился со временем принимать ее и в этом качестве, она не могла не знать о моем нежелании терять Асфентус. Однако, вот ее подпись, подпись Рино и Влада. И дата… в тот период, когда считали меня мертвым. Что это, Марианна? Тебе настолько были безразличны вопросы бизнеса в этот момент или все же мои приоритеты в этой сделке?

Но этот договор стал далеко не самой главной причиной головной боли, продолжавшей будто выкручивать с изнанки мозг.

"— Прочитай, Морт… А вот это… это уже приговор, вынесенный всем вам открытым текстом. Игры закончились… Мокану. Пора нести ответственность за свои преступления. Тебе хорошо видна подпись? Приглядись… "

Сукин сын продолжает вбивать в мое сознание гвозди, каждый из которых длиной с мою руку. Щедро делится другими "документами"…

Есть расы, которые не станут утруждать себя маранием бумаги. Точнее, есть всего лишь одна такая раса. Самая могущественная. Самая бескомпромиссная. Самая жестокая и в то же время самая безразличная ко всем. Мы звали их Высшие. И о них знали также только избранные. Всем остальным бессмертным рисовалась структура нашей Вселенной во главе с Нейтралитетом. Вот только то, что члены последнего дрожали от страха при мысли о Высших, было самой большой тайной высшего и нижних миров. Я не знаю, откуда это всплыло в памяти. Не с помощью Курда, точно. Я думал именно о них, продолжая разглядывать языки пламени, жадно облизывающие поленья. Просто появилось в голове, как и с десяток других, более ранних воспоминаний. Так вот, значит, кому на самом деле служили нейтралы. Вот, значит, для кого баланс между расами был настолько важен. Те, кто приложил руку к созданию каждой из них.

Тщедушная фигура невысокого роста, закутанная в длинную, до самого пола, мантию, прикрывающую плечи и руки, затянутые в перчатки. Ни сантиметра открытой кожи. Воротник, плотно облегающий тонкую шею, и капюшон, надвинутый настолько низко на лоб, что невозможно различить черты лица говорившего. Хотя… Дьявол, я даже не был уверен, что он… ОНО говорило. Оно, скорее, транслировало мысли в голову Курда. И я не мог разобрать ни слова, но я понимал смысл каждого из произнесенных им звуков. Ублюдок Думитру не солгал. Высший абсолютно равнодушным тоном давал приказ вернуть в ряды Нейтралитета единственного сбежавшего из них нейтрала. Вернуть и заставить понести заслуженное наказание за этот проступок.

И Курд озвучил мне это наказание, попросту не оставив другого выбора, кроме как пойти к нему наутро с молчаливым согласием вернуться на службу и таким же молчаливым обещанием когда-нибудь вырвать его гнилое сердце из груди.

Сложно… Мааать вашу, как же сложно все-таки… Адски сложно сдержаться. Не позволить себе расслабиться, раствориться в этом желании и сорваться… Во всепоглощающем желании, потребности позвать ее. Услышать ее голос. Позволить ей достучаться до себя. Нельзя… Два месяца ада наедине с самим собой. Ада, который наступал, как только звучал мысленный "отбой" для всех тех, кто планомерно превращал Братство в самое настоящее кладбище без могил, но заваленное горами трупов.

Там, наверху, все уже решили. Они вели какую-то свою игру, в которой одни пешки просто следовало заменить на другие. И никаких королей и королев. Все фигуры не просто равны между собой… в ИХ глазах все фигуры не имеют никакой ценности. Сегодня я должен был убить одних и поставить во главу Братства других… тех, кого по приказу Высших будут менять в следующий раз.

Черные львы не имели права присваивать себе Асфентус. И, видимо, именно поэтому Ник из моего недалекого прошлого напрочь отказался отдавать его брату. Асфентус — собственность не кого-нибудь, а самих Высших. Именно там находится выход во все четыре мира. И это самая тщательно скрываемая тайна, охраняемая нейтралами высшего ранга.

Тайна, за разглашение которой предполагалась не просто смерть, а истребление всего рода вплоть до двадцатого колена, чтобы стереть сам факт существования нарушителя на этой земле.

Задумывался ли я хотя бы об одном из тех, кого еще недавно принимал у себя дома, а теперь смотрел, как они корчатся у моих ног в предсмертных судорогах? Нет. Испытывал ли хотя бы толику сожаления, безучастно глядя, как слетают головы с плеч женщин, которых трахал еще так недавно и с которыми танцевал в особняке Влада буквально пару месяцев назад? Нет. Хотя бы раз ощутил ли чувство вины, слыша крики детей, заживо горевших в своих домах? Снова нет. Нет, нет и нет. На кого-то мне было действительно наплевать. Их жизни для меня значили не больше, чем жизни летавших над их телами навозных мух. На чьи-то смерти заставлял себя смотреть отрешенно, стараясь не представлять на их месте своих детей… а, точнее, зная, что каждый мой отчет за очередное массовое убийство целой семьи, сопровождавшийся удовлетворенным кивком Курда, все больше развязывал мне руки.

Безопасность моей семьи в обмен на мучительную агонию сотен других? Я не задумывался ни на мгновение, выбирая для них методы казни.

— Я сказал "нет", — глядя, как недовольно блеснули светло-карие глаза Главы, восседавшего на единственном стуле, стоявшем в моей комнатке, скорее, напоминавшей келью.

Он пренебрег всеми правилами, установленными им же, явившись самолично в покои вершителя. Думитру Курд никогда не опускался на наш уровень замка, довольствуясь обычно вызовом к себе сотрудников Нейтралитета.

— Я не спрашивал твоего мнения, Морт. С каких пор в тебе успели взыграть братские чувства?

— Мой ответ навряд ли изменится, даже если вы, Господин, — обязательное обращение к Главе Нейтралитета, которое почему-то отказывалось вылетать из моего рта без явной насмешки, — решите провести со мной беседу по душам. Для нас обоих она была бы пустой тратой времени, учитывая, что здесь, — обвел указательным пальцем воздух над собой, — души нет ни у одной живой твари.

— Мне больше нравилось, когда у тебя, помимо души, напрочь отсутствовал и сарказм, — сухо произнес Курд, осматривая мою комнату.

Заговорил снова, не глядя на меня:

— Мне нужна голова Влада Воронова. Ты можешь сжечь дотла все дома, ты можешь обратить в бегство из Братства все кланы, ты можешь устлать трупами вампиров дорогу от столицы до моего кабинета… — повернул шею ко мне, — но это не обеспечит безопасности твоей семьи, Мокану. Запомни это. Как и то, что однажды ты отказался от этой фамилии. И от этой самой семьи. Теперь ты — Морт. И если ты забыл это, то я и, — он вскинул указательный палец вверх, — они там помним об этом. Что тебя связывает с ними — это твоя слабость. И мне откровенно наплевать на нее. Но Влад Воронов — это их пропуск в Асфентус… Морт. Я знаю, что ты хотел вывезти их именно туда. И не имею никакого желания знать, в каком из миров собирался спрятать их потом. Мне безразлично, — он пожал плечами, а я сжал кулаки, сдерживаясь от желания выбить из него эту самоуверенность, — и я позволю тебе сделать это в обмен на его жизнь. Хорошо подумай об этом, прежде чем дать ответ. И еще… никогда не забывай: он никогда не спасал тебя. Свою приемную дочь — да. Тебя же он каждый раз с легкостью позволял казнить.

"Малыш… малыш, ответь мне… Марианна. Мариаааааннаааа, ответь. Прошууу".

Молчание… Снова молчание. Вот как выглядит смерть. Безответная тварь. Когда кричишь в пустоту, когда умоляешь ответить, просто позволить услышать голос… и чувствуешь, как внутри все замерзает от холода смерти.

"Ответь, молю… любимая… Одно слово, маленькая… одно слово".

Приложив ко рту кулак, чтобы не заорать, чтобы не снести к чертям весь этот гребаный город, потому что я не чувствую ее. Дьявол… я не чувствую ее вообще. Словно сердце перестало биться в груди, а я все еще по инерции продолжаю двигаться. Продолжаю звать ее.

Они не должны были быть там. Она, мать ее не должна была быть там. Только не моя малышка. Он должен был вывезти ее. Чертов Зорич. Ты обещал мне. Ты, блядь, обязан был увезти, обеспечить ее безопасность. Я сутки, гребаные сутки удерживал своих людей, не позволяя перекрыть дорогу на Асфентус, не закрывая границу до последнего. Я знал, что Влад пересек ее… Маааать его, пересек ее без Марианны.

Я не знал. Маленькая моя, я не знал. Прошу, поверь и ответь.

После всего, что мне показал Курд… я думал лишь о том, что ОНА мне не простит, если не спасу ее отца. Потом… потом я сам лично надеру ему зад. Когда найду ее. Если же нет… найду. Обязательно найду.

Я сошел с ума. Обезумел. В тот момент, когда узнал, КТО должен был присутствовать на этой тайной встрече. Я отменил первоначальный приказ взорвать гостиницу. Орал его мысленно командиру карателей, обещая все муки Ада, если он предпримет хотя бы одно действие без меня.

Они все были там. Все те, кто до последнего поддерживал короля… Чееерт, не короля, а мою жену. Меня. Все те, кто пренебрегли своей безопасностью из уважения к ней. Они все были там. А ее не должно было быть. Марианна должна была быть на полдороге в безопасное место.

Я просчитался. Блядь, я просчитался так, что хотелось разодрать собственную глотку.

"Малыш… девочка моя, ответь. Слышишь? Ответь мне. Ненавидь. Прокляни… Марианнаааа… прокляни меня, но так, чтобы я услышал твой голос"

Это он приказал взорвать здание. Ублюдок. Намеренно громко вторгаясь в мои мысли тоже, чтобы я слышал его приговор.

"Я не успел… маленькая… я не успееел. Ты веришь? Ты веришь, что я, скорее, сдох бы, чем сделал это с тобой? Ответь… Ответь, что не веришь".

Я не нашел ее тела. Это единственное, что еще позволяло мне дышать. Это причина, по которой Курд все еще жил. Это… и мои дети. Точнее, самый настоящий страх за них. Крюк, намертво впившийся в замершее сердце и не позволяющий оторвать голову заносчивому подонку. Я вошел в гостиницу после взрыва, чувствуя, как съезжает крыша, как внутри бьется в истерике откровенного ужаса Зверь. Мечется, оглушительно воя и бросаясь от одного тела к другому, раскидывая в стороны обломки здания. Оторванные женские ноги… руки… темные волосы… я не позволял нейтралам подходить к трупам женщин… и в то же время сам до жути боялся, разворачивая к себе останки их тел. Облазил руины гостиницы, сдерживаясь от желания убить их всех… всех тех тварей, равнодушно смотревших на мертвых, валявшихся под нашими ногами. Ненависть. Я никогда… никогда не испытывал такую ненависть. Всепоглощающую. Необъятную. Раздирающую. Отравленную едким страхом все же добиться своего. Искать и до безумия желать не найти.

"— Ты чувствуешь ее? Не молчи, мать твою. Ты. Чувствуешь. Ее?"

Он тоже молчит. Сэми. Мой сын. Мой сын молчит, позволяя мне ощутить все ту же ненависть. Но мне плеваааать. Пусть испытывает что угодно, но ответит мне. Скажет, что она жива. Что он спрятал ее. Я умолял. Снова. И впервые я умолял кого-то, кроме нее.

Ни слова. Сдохни, Мокану. Вот что означает эта тишина. Сдохни. Только я не могу.

"Не могууу, малыш. Не могу, веришь? Пока не узнаю, где ты… в каком ты из миров… я не могу отправиться туда, оставляя тебя здесь. Ответь мне, Марианна".

Который день подряд. Безумие и ярость. Безысходность и абсолютное безразличие ко всему, что сейчас творится вокруг. Позволяя окунуться себе в это безумие. День за днем, когда час длится гребаную вечность. Задания сверху, кто-то другой делает за меня отчеты под страхом мучительной смерти. Что угодно, чтобы не видеть Курда. Что угодно, чтобы не возвращаться в место, откуда прозвучал приговор ей. Мне.

"Я не отпускал тебя, слышишь? Ты не имеешь права ослушаться меня"

День за днем, круша стену за стеной, не оставляя и камня на камне от нашего с ней дома. Пустого… такого пустого без нее. К чему он мне сейчас?

"Просто отзовись… Отзовись, малыш. Тебе не спрятаться от меня. Я еще не сдох… значит, и ты не могла умереть".

Я куплю для нее сотни таких домов. Пусть только отзовется. Я построю самый большой на могиле Курда и буду вдыхать в себя агонию его смерти вечно. Пусть только ответит мне. Хотя бы раз.

"Не верь им… слышишь? Никому. Я люблю тебя. Люблю, малыш. Это наша пропасть. Сейчас твой черед. Удержи меня. Не позволяй прыгнуть в нее. Отзовись".

И сойти с ума по новому кругу… потому что отозвалась. Потому что в голове раздался ее тихий, но такой пронзительный крик.

"Ниииик… Ник, где ты?"

Облегчение? Счастье? Вот такое оно? Настоящее счастье? Нееет… это больше… Это гораздо больше. Вот она. Настоящая причина жить. Настоящая причина бороться дальше. Это возможность снова дышать, снова слышать собственное сердцебиение. Оголтелое, сумасшедшее от радости.

Слишком поздно, маленькая. Я уже на территории нейтралов. Нельзя… Долбаное "нельзя". Курд принес свои притворные сожаления о твоей смерти… И пусть продолжает думать, что тебя больше нет. Пусть смакует свою победу. Для них для всех тебя нет. Это самая лучшая гарантия твоей безопасности.

Но ты со мной. Ты в моей голове. Позволить себе слабость… позволить себе сказать ей последние слова перед тем, как погрузить в Ад все Братство. Перед тем, как она возненавидит меня так же, как Влад и Сэм.

"Я найду тебя, малыш. Я найду".

ГЛАВА 5

Никогда Думитру не было так страшно, как тогда. Он и забыл за свою долгую, даже по меркам бессмертного, жизнь о том, что такое страх. Нет, периодически он чувствовал проблески этого унизительного для такого могущественного существа чувства, но это случалось очень редко. На его памяти всего пару раз, в один из которых проклятый выродок Воронов, возомнивший о себе невесть что, угрожал ему расправой, если его дочь с братцем подохнут в лесу. Тогда, к величайшему сожалению Курда, мятежный вершитель выжил вместе со своей шлюхой-женой. Видимо, все же глубоко в себе Курд предвкушал эту битву с королем Братства. Предвкушал, как отомстит за презрение, которое испытывал сам к себе. Нет, конечно, не придавая ему большего значения, чем оно заслуживало… но все же он не мог простить этому семейству собственную трусость.

Но и тот страх годовалой давности не шел ни в какое сравнение с ужасом, который испытал Глава Нейтралитета всего пару месяцев назад, когда получил требование сверху явиться для серьезного разговора. Требование в виде резко взорвавшегося в черепе сгустка боли. Несмотря на все блоки, которые ставил себе Курд, обновляя их по нескольку раз в день. На подобное было способно только одно существо во всей Вселенной, и Думитру покрылся холодным потом, осознав, кто взывает к нему. Безмолвно посылая картинки прямо в мозг, так просто и изящно обходя барьеры, выставленные нейтралом, будто их и не существовало вовсе. При этом не причиняя тех мучений, которые должно нести подобное вторжение. Будто существу плевать на страдания, плевать на впечатление, которое он может произвести на подчиненного. Существо, которому нет нужды демонстрировать свою силу. Высший. Так звала их та горстка бессмертных, которая знала о них. Как на самом деле называется раса этих бестелесных особей, не мог знать никто, так как общались они только исключительно с Главой Нейтралитета, пренебрегая даже Великим Собранием.

И это был первый раз, когда Думитру Курд, самая жестокая из всех тварей, когда-либо населявших Землю, безуспешно пытался скрыть дрожь перед другой тварью, превосходившей его в своем могуществе в сотни раз. Если бы кто-нибудь спросил у него, как выглядел и на каком языке разговаривал Высший, Курд бы не смог ответить на эти вопросы, потому что Высший тщательно скрывал свое тело под длинным плащом. Но Думитру не покидало ощущение, что там, под этим куском ткани не было ничего. Словно… словно Высший представлял собой всего лишь сгусток энергии, генерировавший свои требования в мозг нейтрала. Можно было бы подумать, что Высший — всего лишь плод фантазии Думитру, если бы не сильнейшая головная боль, не отпускавшая ни на мгновение в течение всей встречи… да, и Курд уже позабыл, когда в последний раз фантазировал о чем бы то ни было.

Он не мог сказать, что тон существа был недовольным или повелительным. Откровенно говоря, он и вовсе сомневался, что оно было способно на подобные эмоции. Абсолютно равнодушно, нисколько не меняя атмосферу вокруг себя, а среди бессмертных ходили слухи о том, что Высшие способны менять даже материю нашего мира, существо попросту перенесло Главу Нейтралитета в его собственное будущее, в котором он, не сдержавшись на ногах от увиденного, рухнул на колени, прямо на окровавленную землю, широко открытыми глазами наблюдая, как трепыхается в последних судорогах его собственное тело, обезглавленное, со вспоротым животом. Нейтрала нельзя убить просто так. Тем более, самого сильного из них. И Курд, как впрочем, и Высший, прекрасно знали, что этот труп мог дергаться в посмертных спазмах целую вечность. Вплоть до тех пор, пока представитель могущественнейшей из рас не решит прекратить это издевательство.

Курд до сих пор помнил, как смотрел в свои же остекленевшие глаза, и это было самое страшное, что он когда-либо видел. Его голова, валявшаяся совсем рядом с ним… как и почти тысячу лет назад так же валялись возле его ног головы его детей. Но тогда, стоя в зале перед предыдущим Главой Нейтралитета, Курд не испытывал даже жалости, не то что страха. А сейчас он всеми силами старался вернуть себе спокойствие и прислушаться к дальнейшим словам Высшего. Точнее, запомнить картинки, которые тот посылал. Теперь. После того, как ментально вколол нейтралу инъекцию самого настоящего ужаса.

Теперь он говорил о вампирах. О Морте. О справедливости. О балансе, который Высшие некогда поставили во главу угла и который бывшая Гиена так самонадеянно пошатнул. Но Курд в тот момент мало что понимал. Дав себе установку запомнить каждый кадр, чтобы после вникнуть в их значения, он, испытывая презрение к самому себе, схватился трясущейся ладонью за свое горло, будто стараясь удержать, не дать отделить свою голову от плеч.

Морт… Гребаный Морт. В монотонных колебаниях вокруг фигуры Высшего это имя казалось особенно зловещим. И, что пугало еще больше, в этот момент оно словно было гораздо более значимым для самого существа, чем даже смерть Курда. И уже через несколько мгновений, позволив Думитру в полной мере "насладиться" собственной смертью, Высший перенес его в другую грань будущего. В ту грань, в которой перед Собранием Нейтралов, в проеме огромного круглого стола, сделанного из стекла, стоял, скрестив руки на своей груди, проклятый вершитель. В длинном черном пальто, прикрывавшем голенища сапог, он, склонив голову, слушал по очереди членов Собрания, не скрывая откровенную скуку во взгляде… так, словно принимал у них отчеты.

Потом, после того, как оказался в своем кабинете, Курд долго пытался понять, какое будущее его больше напугало. И главный нейтрал все чаще гнал от себя ощущение, что все же это были два кусочка одной мозаики. Однако, он не мог не оценить по достоинству ход Высшего, решившего не просто угрожать сценами смерти Курду, а показать ему возможное будущее. Все же Глава продолжал убеждать сам себя, что в его силах изменить его.

Именно поэтому он призвал Морта. Точнее, сделал все, чтобы вернувшийся в лоно семьи Мокану сам нашел дорогу в горы и пришел к нему. Да, Князь был чертовски прав, полагая, что его ждали. Курд не просто ждал, нет. Курд жил тем мгновением, когда сможет увидеть испуг в светло-синих, до отвращения наглых глазах Мокану страх перед тем, что приготовил для него Глава. Перед тем, что в собственных мыслях компенсировало то унижение, которое он испытывал, вставая с колен и отряхивая штаны от пропитавшейся его же кровью земли, пряча взгляд от фигуры, словно парившей над землей. Только упав перед ней, Курд заметил, что полы плаща не касались земли, и из-под них не выглядывали носки обуви, а, значит, его предположение о сущности Высших все же оказалось верным.

Вот только при первой встрече Думитру не сразу получил то, чего так жаждал. Мерзавец, уже забывший о своем пребывании в горах, не испытал и толики того страха, который так предвкушал Курд. Отчаянный отморозок, безразлично исследовавший пространство вокруг себя и с какой-то наглой самоуверенностью смотревший прямо в глаза своему главному оппоненту. Бастард Мокану даже в этом отличался от всех тех, кто впервые ступал на территорию гор. Все здесь было создано Высшими для того, чтобы вселять страх даже в сердца мертвых. Казалось, если приглядеться, можно увидеть, как даже воздух простреливает едва уловимыми глазу, но ощущаемыми кожей разрядами страха. Нейтралы, впервые ступившие на эти земли, боролись поначалу именно с собственным ужасом и отчаянием, который пробуждали угрюмые безжизненные вершины. Что уж говорить, самому Думитру в свое время пришлось душить в себе эти два чувства.

И именно поэтому Курд с особым садистским удовольствием вливал в голову Мокану свои воспоминания, смакуя эмоции своего подчиненного. Он потом занесет их в ту самую свою "шкатулку", чтобы выкуривать агонию Морта, понявшего всю безысходность своего положения. Воистину ради этого стоило пожертвовать всеми теми жалкими охотниками. Пожертвовать заносчивыми человечишками, чтобы потом раз за разом содрогаться в конвульсиях ментального оргазма, считывая чувства предателя. Да, в этот момент он был перед Курдом как на ладони, корчась в своих муках, и Думитру пришлось стиснуть зубы, чтобы сдержать стон удовольствия от боли Мокану. Она волной пронеслась по маленькой комнатке Главы, едва не впечатав его в дверь, настолько оглушительная, что тому на минуту показалось — сотрясаются сами стены.

Конечно, Морту не было показано будущее. Он видел лишь то, что должен был показать ему Думитру, а именно: ультиматум Высших. Либо вершитель возвращается на свою службу и возвращает Асфентус, в котором уже начали хозяйничать люди его брата, либо же Братство ожидали очень значительные пертурбации. И Курд даже не старался скрыть дожавшую в уголках губ улыбку, глядя на то, с каким ужасом смотрит Морт на похороны своей расы. И в первую очередь, на похороны своей семьи. Нельзя погрузиться в мир нейтралов, а после оставить его безнаказанно. Курд считал, что он получил свое наказание сполна. Наказание за то, что упустил тогда этого синеглазого подонка с убийцей единственного законного наследника самого правителя Ада. Такие преступления должны караться только смертью. И Курд знал, что еще настанет его время. Настанет его время, и последним, кого увидит Марианна Мокану, станет именно Глава Нейтралитета. Но это позже. После того, как подсадит на иглу ненависти ее мужа. Думитру так и не решил окончательно для себя, что принесло бы ему большее удовлетворение: самому выдрать сердце из груди бывшей заключенной либо же наблюдать, как втаптывает его в грязь подошвами своих кожаных сапог Морт.

Курда трясло от наслаждения невиданной силы. Если бы нейтралы были смертны, он бы, наверное, умер от той дозы кайфа, которую получил всего час назад. Думитру не испытывал подобной эйфории, даже когда впервые смотрел на мнимую "смерть" Морта. О, те ощущения не шли ни в какое сравнение с болью, которой он питался сейчас. Когда Мокану понял, что гостиница, в которой находилась его жена, взорвалась. Курд снова и снова пересматривал, как Морт бросается к руинам здания и, словно обезумевший, откидывает в сторону обломки в поисках той дряни. Думитру сохранил в памяти даже его рев, от которого содрогнулись все близстоящие дома. Самое интересное, Мокану вроде даже и не понял, что творил. Хладнокровный, жесточайший убийца всех времен не понимал, что мечется, подобно психу, раскрытый для ментального удара настолько, что Курду хватило бы щелчка пальцев, и Мокану свалился бы на землю парализованным. Он с таким отчаянием мысленно взывал к своей жене, что его крики "слышали" все нейтралы, находившиеся рядом, и Курд.

Глава не раз потом будет затягиваться своим фирменным дурманом и смаковать именно это воспоминание, которое предупредительно заботливо сохранил и спрятал на случай, если решится вновь проститься с жизнью, чтобы стать еще сильнее. А, судя по всему, именно это и предстояло сделать по окончании всей этой истории, в которую его невольно втянула чета Мокану.

Курд улыбнулся, что здесь, в горах, могло быть приравнено к тому самому восьмому чуду света, если бы нейтралы вовсе верили в чудеса. Чета Мокану распалась. И распалась самым лучшим образом, который только можно было себе представить. Курд знал одно: он жаждет не только победы над каждым участником той истории годичной давности. Неееет, просто победа казалась ему недостаточной компенсацией за встречу с Высшим. Курд мечтал не просто об унижении… он буквально грезил смертью каждого из них. Каждого, кто носил фамилию Мокану, каждого, в ком текла его проклятая кровь, каждого, кем дорожила эта ублюдская семейка. Поставить на колени, унизить, уничтожить. В таком порядке. И как можно быстрее. Если только пару месяцев назад Думитру готов был ждать сколько угодно подходящего случая, то теперь ему ясно дали понять, что даже у бессмертных время не безгранично. И теперь Думитру казалось, что он постоянно слышит тихое тиканье часов, отдающееся в висках ноющей болью. Глава старался не думать о том, что этот звук мог принадлежать вовсе не часам, а взрывному механизму, который установила сильнейшая раса.

— Его звали Алин. Он был самым старшим из троих. Самым старшим и самым сильным. Огромной комплекции, с бицепсами, которые не могла обхватить мужская ладонь. Ему не было еще четырнадцати, а девки бегали за ним толпой. Его покойный дед гордился им больше, чем своим сыном, называя достойным продолжателем рода.

Курд безразлично смотрел на Морта, но видел, как позади равнодушно расположившегося на стуле перед ним вершителя всплывают темно-серыми, словно пепельными, всполохами лица молодых парней. Ему мерещилось, что если замолчать, если впустить в эту комнату тишину, то он услышит их голоса.

— В отличие от остальных, он не желал смириться со своей участью и до последнего боролся, — Думитру пожал плечами, глядя на выражение отрешения, возникшее на лице бывшего князя вампиров.

— Второй, — Курд попытался скрыть отвращение, появившееся при воспоминании о другом мальчике, — Бойко… Слабый и болезненный. Музыкант и художник. Он любил рисовать. Часами мог выводить куском угля полотно ночного неба, штрих за штрихом, чтобы утром воспевать красоту солнечных лучей, окрашивавших деревянный плетень дома яркими цветами лета. Его мать любила его больше остальных. Любила и жалела. Он прекрасно управлялся с кистью и кавалом (румынский народный инструмент, разновидность флейты) и совершенно не владел боевым искусством. Он сорвал голос, истошно крича и подавился собственным языком еще до того, как я оторвал его светловолосую голову с хрупких плеч.

На лице Думитру появилась скупая улыбка, когда за правым плечом Мокану он увидел худощавый силуэт мальчика лет шести с длинными темными волосами до плеч. Именно эта улыбка заставила вершителя напрячься и стиснуть пальцы, чтобы сдержаться и не оглянуться назад.

— Третьего мать называла Думитру, несмотря на то, что в церковных записях указывалось имя Мирча, — Курд прислушался к себе, ожидая укола совести, но ощутил лишь удовлетворение, разливавшееся в районе груди, — мне говорили, что даже его манера говорить напоминала мою. Я не знаю, никогда не обращал на это внимания. Он любил подолгу сидеть на моих коленях в те редкие дни, когда я приезжал домой. Любил слушать мои рассказы, удерживая ладонью мое лицо… я помню его светло-карие глаза, загоравшиеся восторгом, когда я рассказывал истории. Мирча. Мир. Это я его так назвал. Мне казалось, он привносит мир в мою сущность. Мне казалось, он один успокаивает бури, бушевавшие внутри меня, бури протеста, взмывавшие к самому горлу и застревавшие там… неспособные до поры до времени выплеснуться наружу волной ярости. Мирча усмирял их своим ровным дыханием. Они послушно стелились возле его маленьких ног, которыми он нетерпеливо барабанил по деревянному полу.

Курд прикрыл на мгновение глаза, мысленно прогоняя образ ребенка, еле заметной дымкой танцевавший на стене.

— Мне даже не пришлось искать его. Он сам прибежал и бросился мне на шею… он был самый маленький… — Курд промолчал, не желая говорить о том, что смотреть в глаза младшего сына и сжимать все сильнее тонкую шею оказалось самым сложным испытанием для него в жизни.

Мокану, наконец, пошевелился, склонив голову сначала вправо, потом влево, и скрестил руки на груди. Курд внутренне усмехнулся: прячет ладони, чтобы не выдать своих эмоций.

— Ты предлагаешь мне найти трупы этих детей и снова убить их? Или, возможно, только допросить их скелеты? Я ведь даже не смогу проникнуть в их мысли… так как ты выкинул на свалку их головы.

Глава стиснул зубы, жалея о том, что не может убить подонка прямо сейчас. Несколько лет назад о подобной дерзости со стороны Морта и речи быть не могло. Ублюдок обращался к своему начальнику подчеркнуто вежливо. А сейчас… впрочем, сейчас даже Курд не подозревал, что за тварь прячется под личиной бывшего помощника. Какой силой она обладает, и почему, черт бы его разодрал, Высший ясно дал понять пока не трогать ее. Правда, Курд все же догадывался, что все дело в Суде, который на краткое мгновение ему показало существо. В Суде, самом настоящем оплоте вселенской справедливости, который люди называли Высшим или Божьим судом, и на котором должны были рассматривать поступки человека или бессмертного с его рождения и до самой смерти. Такое будущее для Морта вполне устраивало и самого Думитру.

Он встрепенулся, возвращаясь мыслями в реальность.

— Я предлагаю тебе сделать выбор. Сделать выбор сейчас. Так же, как ты сделал его много лет назад. Ты уже один раз отказался от них ради того, чтобы стать важнейшей частью механизма баланса между мирами. Так же, как и я ради этого отказался от своих сыновей.

— Я мало что помню из своего прошлого, Господин, — очередным плевком, да так смачно, что Курду вдруг захотелось достать из правого кармана брюк платок и вытереть лицо, — но я более чем уверен, что я никогда и ни за что не подписал бы смертный приговор своим же детям.

Никогда еще горы не слышали смеха своего Хозяина. Смеха, скорее злого, чем веселого. Такой же непоколебимый и мрачный, как эти вершины, Думитру Курд всегда позволял себе не больше, чем сухую улыбку. Со стороны могло показаться, что его тонкие губы и вовсе не знают, что это такое — улыбка.

Вот и Мокану удивленно сощурил глаза, глядя на то, как откинул голову назад, расхохотавшись, самый жестокий из всех нейтралов.

— Тебе не идет быть идеалистом, Морт. Брось эти глупые мысли. Перед каждым из нас всегда рано или поздно встает выбор: идти вперед или остаться позади идущих. И дальше всех продвигаются те, кто без сожаления скидывает лишний балласт. Я любил каждого из своих сыновей. Я бредил образом своей жены в дальних походах каждую ночь. Они были единственным, что я имел и чем дорожил. Но ни первое, ни второе, ни третье не имело никакого значения, когда я преподнес их головы в знак верности своему Господину. Я отказался от того, что тянуло меня назад, чтобы стать выше всех те, кого я знал. Всех тех, которые были до меня и пришли позже меня. Принеся в жертву самое дорогое, я получил то единственное, что имеет значение в этом мире. Могущество. То, что никто и никогда не отнимет у меня ни мечом, ни стрелой, ни ядом. Если бы Господин потребовал, я бы обил это кресло, — Курд демонстративно положил ладони на подлокотники, — их кожей, чтобы каждый день помнить, чего мне стоило мое место и почему я никогда и никому не позволю его отнять. Ты обещал мне голову своего брата, однако до сих пор я не получил даже подтверждения о его смерти, Морт. Это заставляет снова и снова сомневаться в твоей… верности. Сомнения бывшего Главы стоили жизни всей моей семье… помни об этом.

ГЛАВА 6

Он представлял себе, что смотрит семейный альбом. Фотографии. Одна за другой. Мысленно перелистывал их, лежа с закрытыми глазами на кровати в своей комнате, вырисовывая в своем воображении собственные пальцы, переворачивающие листы. Да, ему нравилось представлять именно тот большой альбом, сделанный из тисненной бумаги, на страницах которого он сам вырезал отверстия и вставлял в них застывшие во времени кадры их счастливой жизни. В отличие от сестры, которая предпочитала современные цифровые фоторамки, он любил возиться именно с этим, бумажным, идеальным почерком вписывая в строки сверху комментарии к каждой фотографии. В такие моменты он представлял, что пишет историю своей семьи, сохраняет ее в веках. Иллюзия некой власти. Будто он сможет с такой же легкостью влиять на ход этой истории.

Он ошибался. Альбом был заполнен лишь наполовину и теперь пылился где-нибудь на чердаке их дома. И если бы он захотел, он мог бы подняться наверх и достать с дальней полки этот фолиант, спустить вниз и, сидя на полу и прислонившись к любимому креслу возле камина, снова окунуться в счастливое прошлое, изображенное в нем. Тем более что сестры не было дома, и некому было увидеть его слабость. Если бы захотел, конечно.

Если бы не пришлось потом захлопывать альбом, дойдя до середины, до последней вставленной фотографии, на которой они всей семьей были в Диснейленде. Фотография, сделанная кем-то из охранников, потому что вот они все: счастливо улыбающаяся мать с младшим братом на руках, он еще такой маленький и смотрит большими изумленными глазами на феерию цвета вокруг себя; сестренка, висящая на спине отца, сцепившая руки на его плечах, как всегда обозначившая свою территорию. Сэм не смог удержать улыбку. Его любимая чертовка при каждом удобном случае показывала всем вокруг, кому на самом деле принадлежит Николас Мокану. Их отец. Тот, кто положил руку на плечо самого Сэма и сжимал пальцы в этот момент. Самуил стиснул зубы. Слишком явно вспомнилось ощущение этой сильной ладони на его теле. Так, что парень невольно повел плечом, сбрасывая это наваждение с себя. Он знал, что не должен позволить себе расслабиться. Не должен позволить себе вспоминать этот день. Ни одной минуты из него. Потому что потом… потом появится желание перевернуть страницу. Гребаное желание увидеть продолжение этой истории. Их истории. А его не было. История их счастья оборвалась именно в этот самый момент. Точнее, превратилась в самый настоящий кромешный Ад.

Самуил перевел взгляд на окно, глядя, как бьются об стекло мелкие градинки, отскакивая от него на мокрую землю. Сколько им нужно времени, чтобы растаять, исчезнуть в бесконечности пространства, не оставив и следа после себя?

"Мам… мама, здравствуй. Как ты себя чувствуешь?"

Сам не понял, почему позвал ее. Сэм предпочитал общаться с матерью ночью, когда был точно уверен в том, что она не спит. А сейчас вдруг до боли захотелось голос ее услышать. Хотя бы мысленно. Хотя бы в голове. Услышать, чтобы не позволить себе скатиться вниз, в тоску, всепоглощающую тоску, которая волнами накрывала его все чаще в последнее время.

"Здравствуй, милый. Все хорошо. Как ты? Как Ками?"

Лжет. Ему не нужно было видеть ее глаза, чтобы чувствовать, что лжет. У них не просто не хорошо. У них все сейчас настолько хреново, что, казалось, семья Мокану в очередной раз окунулась в прошлое. Раз за разом. Циклично. Могут меняться обстоятельства, место, причины… Неизменным остается одно — страдание и боль. Боль, которая впивается в ребра металлическими тисками, сжимая их все сильнее с каждой минутой. Все беспощаднее. Чтобы, если даже и удавалось сделать вдох, то он отдавал привкусом собственной крови в легких. А, впрочем, Сэм давно привык к этому состоянию. Настолько сросся с ним, что не верил, что бывает иначе. Настолько сросся, что научился контролировать даже собственное сердцебиение, отслеживать его ритм, чтобы всегда был умеренный. Чтобы никогда не выдал ни единой эмоции, душившей его даже в самые тяжелые моменты жизни. Сэм давно уже понял, что эмоции — это слабость. Что самая большая ошибка, которую можно совершить — это позволить кому бы то ни было раскрыть тебя. Способный прочесть практически любое существо, Самуил Мокану предпочитал скрывать себя самого от всего остального мира. И он не боялся поражения. Сложно вообще чего-то бояться, когда сам обладаешь такими способностями, при мысли о которых появляются мурашки.

Сэм попросту не мог себе позволить быть уязвимым. Ответственный за свою мать и брата с сестрой, он не мог позволить себе и половины всего того, что делали подростки его возраста. Спасибо отцу, заставившему быстро повзрослеть того беззаветно влюбленного в его образ мальчика, которым был Самуил до определенного момента. До того момента, когда Ник бесследно исчез из их жизни. До того момента, когда Сэми вдруг понял, что сколько бы ни звал, сколько бы ни искал Ника, тот не вернется. Отец сделал свой выбор. И сыну не оставалось ничего, кроме как молча встать за спиной матери, чтобы удержать, не позволить упасть, не позволить провалиться окончательно в ту пучину боли, в которой оставил их всех отец.

Самуил резко встал с кровати и подошел к столу, на котором лежал портсигар. Одним движением открыть его и достать сигару, вытянуть руку, рассматривая продолговатый предмет. Его отец курил такие же. Все же во всем, что касалось сферы удовольствий, у Мокану был отличный вкус. Интересно, а как бы он отреагировал, узнав, что сын приобрел эту вредную привычку? Самуил мысленно усмехнулся, уверенный в том, что никак. Даже если бы курение и наносило вред таким, как он. Мать поняла, но не подала виду, что знает об этом. Его мама. Такая чуткая и деликатная во всем, что касалось детей. Особенно Самуила.

Поднес зажигалку к сигаре и чиркнул, глядя, как вспыхнуло тонкое пламя. На фоне падающих за стеклом крупных белых градин. Кусочки льда в его душе, которые таяли при мысли о ней. О единственной женщине, достойной его любви. Сэм не брал в расчет сестру. Он ее не просто любил, он был ответственен за нее перед родителями и перед всем остальным миром, как и за брата. Был ответственен, просто потому что родился первым. Просто потому что знал: скорее, умрет, чем позволит кому бы то ни было причинить вред его Ками.

Марианна же стала его испытанием, которое он провалил. Потому что не смог оградить от тех страданий, которые испытывала она. И каждый раз источник был один. Тот единственный источник, который Сэм не мог убить. Проклятье, иногда он ненавидел себя именно за это. За то, что не может его ликвидировать физически, не может убрать из их с матерью жизни. И не только потому что она не захочет, но и потому что он не хотел сам. Он понял это, когда решил, что отец умер. Решил, что его убили. Поверил доказательствам ищеек, поверил той печали в глазах Влада и Изгоя. Поверил слезам Кристины и крепко стиснутым челюстям Габриэля, стоявшего возле камина в гостиной, когда мать в очередной раз выгоняла их из своего дома, хриплым шепотом доказывая, что Ник жив.

До сих пор, когда Сэм закрывал глаза, он видел хрупкую, дрожавшую от боли женщину, с прямой спиной и дерзким вызовом в глазах, противостоявшую всем тем, кто в очередной раз не верил в отца.

Сэм хрипло засмеялся, поднося сигару к губам и затягиваясь. Все же даже его поражала эта связь между родителями. Поражала и даже в какой-то мере пугала.

Вспомнилось, как он вскочил вверх по лестнице, впервые за много лет неспособный стать поддержкой матери. Как влетел в свою комнату и со злости скинул все фотографии отца с комода. Схватил последнее совместное фото в черной рамке и, стоя на коленях, пересохшими от волнения губами умолял, чтобы эта новость оказалась ложью.

"Я прощаю тебя… слышишь? Прощаю, Мокану. Только вернись. Отец, пусть они ошибаются… Вернись к нам. Я не готов. Мы не готовы. Я прощаю тебя".

Он тогда плакал. Впервые за многие годы. Плакал, словно маленький ребенок. Потому что именно тогда столкнулся с неизбежностью. Осознал, что больше не увидит отца, больше никогда не услышит его голоса, не ощутит его боль от той холодности, которая сквозила между ними в последнее время.

А ведь он упивался ею. Ему нравилось тушить вечный огонь в глазах отца, вернувшегося после пяти лет отсутствия, своим холодом, замораживать его, наблюдая, как блекнет синева во взгляде, сменяясь чувством вины. Да, между ними прочно поселилось именно это чувство. Все же за пять лет мальчики не просто учатся жить без мужчины в доме, но и сами становятся мужчинами. И Ник молча принимал это отчуждение сына, делая попытки поговорить с ним, объясниться… пока не понял, что Сэми не хочет ни объяснений, ни разговоров… ни отца рядом с собой.

Самуил снова рухнул спиной на кровать, раскинув в стороны руки, перекатывая между длинными пальцами правой ладони сигару.

Еще один вечер воспоминаний. Редкий вечер, когда он оставался один на один со своей памятью. Сэм не смог сдержать злорадной мысли: его отец сейчас бы душу продал Дьяволу за один час подобного свидания. А вот ему после таких рандеву все чаще хотелось повеситься.

Шесть лет назад

Мать не теряла надежду. Она продолжала искать Ника, пускала в ход связи в Чехии, Болгарии, других европейских странах, обеих Америках. Сама лично ездила в Асфентус разговаривать с Рино и все шире улыбалась папарацци, скрывая за этой ослепительной улыбкой свою боль.

Сэма тошнило от этой улыбки. Ему казалось кощунственным, что никто, ни одна живая душа не видела, насколько искусственной она была. Каждый раз, когда замечал эту маску на лице матери, сжимал пальцы, начинавшие покалывать от желания стереть ее и нарисовать ту, другую, настоящую. Которую видели только он и Ками с Яром. Не каждый день, но она, подобно солнцу, освещала их дом, заливала комнату ярким светом в те редкие минуты, когда мама так искренне смеялась с ними. Только с ними она была настоящей. Несмотря на образ сильной женщины, который надела на себя для всех окружающих, она скидывала его, оставаясь наедине с детьми, и становилась той, кого дети хорошо знали и любили. Их мамой.

Первое время Сэми фанатично желал, чтобы ее поиски увенчались успехом. Он не верил, что отец исчез. Не верил, что его отец, Николас Мокану, мог оставить их и испариться так, словно его никогда не существовало. Его отец, жесточайший из мужчин, тот, которого боялись окружающие, тот, на которого Самуил равнялся с тех пор, как себя помнил. Тот, кем он мечтал стать. Таким же сильным, таким же уверенным, источающим такую же мощь, ощущая которую оппоненты невольно вжимали головы в плечи и опускали взгляды. Да, Сэм замечал, как они отводят глаза в сторону, боясь разозлить Мокану малейшим действием. Сэм смотрел на них, на древних и не очень вампиров, одетых в самые дорогие наряды, с ключами от шикарнейших автомобилей, а видел перед собой самых обычных, трусливых бродячих псов, трясущихся от страха перед огромным хладнокровным волком. Видел, как он заставлял их одним недовольным взглядом приникать к земле и прижимать к голове дрожащие уши.

Когда-то Николас Мокану был идеалом, до которого хотел дорасти Самуил.

Потом он стал призраком, кошмаром собственного сына, после которого тот просыпался в холодном поту и еще долго хватал воздух широко открытым ртом, лежа на своей постели и вглядываясь в пустоту, пытаясь скинуть с себя одеяло той ненависти, которая давила тяжелым грузом.

Мать продолжала искать мужа, а Сэм прятался в своей комнате и кусал собственные запястья, чтобы не выпалить ей, чтобы не рассказать, что все знает. Что все прочитал в голове Зорича, пока тот в очередной раз ждал ее в холле. Что едва не упал на колени, ощутив разочарование, мощной волной ударившее в грудь, когда узнал, где спрятался его отец, куда трусливо сбежал, отказавшись от своей семьи. Ищейка тогда слишком поздно понял, что его читают, лишь после того, как Сэм позволил себе отомстить ему за этот подлый сговор с Ником и целую минуту смотрел, как тот схватился за голову и стиснул зубы от боли, взорвавшейся в голове. Потом Зорич вскочил и начал искать взглядом нападавшего, но увидел только каменную спину мальчика, поднимавшегося по лестнице вверх. Помощник отца оказался неглупым малым и не стал лезть с разговорами к сыну своего Господина, предоставив тому самому разбираться со всем тем дерьмом, в которое парень сам же с разбегу и прыгнул.

"Ненавижу… Как ты мог… Как ты мог… "

Она рыдала по ночам, думая, что ее никто не слышит, а Сэм сидел в коридоре на полу, прислонившись спиной к ее двери и чувствовал, как у самого жжет глаза от желания заплакать, от желания вытолкнуть эту боль из себя хотя бы слезами. Смотрел в пустоту, и ему чудился насмешливый взгляд отца, наблюдавший за ними из тьмы.

"Отдал ее ему… Ты отдал ее другому мужчине. А нас? Нас тоже ему отдал, Мокану? Тебе хорошо там? Ты начал новую жизнь. Ты отказался от своей сущности… Папааа… ты отказался от нас. Ненавижу… Ненавижу тебя"

Вгрызался клыками в стиснутые в кулак пальцы, чтобы не закричать, впитывая в себя ту агонию, которая исходила из комнаты. Агонию, которая сплетаясь с его собственной, выворачивала наизнанку.

Однажды он не выдержал, распахнул дверь комнаты и подошел к матери, лежавшей на постели и вскинувшей голову при виде его. Молча лег рядом с ней и, приложив руки к ее голове, начал вбирать в себя эту боль. Капля за каплей, даря ту пустоту, которая начала заполнять его самого. Он знал, что надолго ее не хватит. Что уже через несколько часов эта пустота и безразличие рассеются и уступят место одержимости, которую он сейчас впускал в себя. Но он был готов умереть и убить любого даже за пару часов ее спокойствия.

Они никогда не говорили об этом с Марианной, как и о том, что он узнал, но в самые невыносимые дни Сэм так же заходил к ней в комнату и ложился рядом, забирая себе тот мрак, что поселил в ней Ник.