Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

– А как же Серторий?

– Ты ведь знаешь, он наш сторонник. Я написал ему в Синуессу и просил выставить свою кандидатуру на консульских выборах, но он отказался. По двум причинам, хотя я знал лишь об одной: он все еще претор и должен ждать положенные два года, прежде чем баллотироваться в консулы. Я надеялся уговорить его. И сумел бы, будь то единственная причина. Но вторая причина достаточно веская.

– И какова же она?

– Он сказал, что с Римом покончено, что он отказывается быть консулом в городе, полном трусов и оппортунистов.

– Изящно сформулировано.

– Он заявил, что станет наместником Ближней Испании и уедет немедленно.

– Fellator! – прорычал Карбон.

Брут, не выносивший сквернословия, ничего не ответил. Очевидно, ему больше нечего было сказать. Некоторое время они молчали.

Выведенная из себя Сервилия приложила глаз к затейливой решетке ставни и увидела Карбона и своего мужа сидящими за столом друг против друга. Она подумала, что они могли бы быть братьями: оба темноволосые, у обоих простые черты лица, оба невысокого роста и неидеального сложения.

Сервилия часто спрашивала себя, почему Фортуна не наградила ее мужем с более выразительной внешностью – мужем, который засиял бы на политической арене. Она давно уже отказалась от мысли о военной карьере для Брута. Значит, это должна быть политика. Но лучшее, на что Брут оказался способен, – это дать Капуе статус римского города. Неплохая идея – определенно она спасла его трибунат от банальности! – но о Бруте никогда не будут помнить как об одном из великих народных трибунов, как о его дяде Друзе.

Брута для Сервилии выбрал дядя Мамерк, хотя сам Мамерк был душой и телом предан Сулле и находился в Греции с Суллой, когда назрела необходимость найти мужа для старшей из шести его подопечных, Сервилии. Они все еще жили в Риме под присмотром бедной родственницы Гнеи и ее матери Порции Лицинианы – ужасной женщины! Ни одному опекуну, сколь далеко ни находился бы он от своих подопечных, не стоило беспокоиться о добродетели и моральном облике ребенка, которого железной рукой воспитывала Порция Лициниана! Даже ее дочь Гнея с течением лет становилась все некрасивее и все более походила на старую деву.

Таким образом, именно Порция Лициниана нашла претендентов на руку Сервилии, когда той стукнуло восемнадцать. Порция Лициниана послала соответствующую информацию дяде Мамерку на Восток. Она сообщила о достоинствах, моральном облике, скромности, трезвости и прочих качествах, которые она сама хотела бы видеть в супруге. И хотя Порция Лициниана ни разу не совершила ошибки, открыто выказав предпочтение одному из претендентов, ее замечания засели в голове дяди Мамерка. В конце концов, у Сервилии было огромное приданое и она имела счастье носить имя великолепного старинного патрицианского рода, да и сама, по уверению Порции Лицинианы, была недурна собой.

И дядя Мамерк пошел по пути наименьшего сопротивления. Он выбрал человека, на которого сильнее всего намекала Порция Лициниана. Марк Юний Брут. Поскольку он был сенатором тридцати с небольшим лет, то считалось, что он уже миновал трудный период юношеских глупостей и неблагоразумных поступков. Он станет главой одной из ветвей рода, когда старый Брут умрет (что уже не за горами, как намекала Порция Лициниана). Брут богат, с безупречной (пусть даже плебейской) родословной.

Сама Сервилия не была знакома с суженым. И даже после того, как Порция Лициниана сообщила ей о предстоящем браке, до свадьбы ей не разрешили встретиться с Брутом. В том, что этот древний обычай применили к Сервилии, страшная Порция Лициниана была не виновата. Скорее это стало прямым следствием детского наказания. Поскольку в доме ее дяди Друза еще ребенком Сервилия шпионила для своего отца, жившего отдельно от детей, дядя Друз приговорил ее к домашнему аресту. Сервилии запрещалось иметь свою комнату, она должна была всегда находиться на виду, ей не дозволялось покидать дом без сопровождения верных людей, которые следили за каждым ее шагом, даже за выражением лица. И все это продолжалось годы, пока она не достигла брачного возраста. К тому времени все взрослые в ее семье умерли – мать, отец, тетя, дядя, бабушка, отчим. Но наказание оставалось в силе.

Поэтому не будет преувеличением сказать: Сервилия так стремилась выйти замуж и уйти из дома дяди Друза, что ее едва ли интересовало, кто станет ее мужем. Для нее супруг означал освобождение от ненавистного режима. И тем не менее, узнав его имя, она закрыла глаза, ощутив огромное облегчение. Человек ее класса и происхождения, а не какой-то мелкий сельский землевладелец, чего она боялась, – дядя Друз все грозил дать ей в мужья арендатора средней руки, когда она вырастет. К счастью, дядя Мамерк не видел никакого преимущества в том, чтобы его племянница вышла замуж за человека ниже ее по происхождению. Такого же мнения держалась и Порция Лициниана.

И Сервилия ушла в дом Марка Юния Брута, молодая и очень благодарная жена, а с нею и ее огромное приданое в двести талантов – пять миллионов сестерциев. Более того, приданое должно было остаться за ней. Дядя Мамерк выгодно вложил ее деньги, обеспечив ей приличный доход. Он распорядился, чтобы после ее смерти деньги перешли ее дочерям. Поскольку Брут был достаточно богат, то согласился с условиями брачного договора. А это означало, что он приобрел жену-патрицианку, которая сможет себя содержать и покупать себе все, что угодно, будь то рабы, одежда, драгоценности, дома. Платить она будет за все сама. Его деньги – это его деньги.

Сервилия обрела свободу ходить туда, куда захочет, и видеть тех, кого захочет. Во всем остальном брак Сервилии оказался безрадостным. Ее муж слишком долго оставался холостяком. Не было в доме Брута ни матери, ни какой-то другой женщины. Уклад его жизни был давно определен, жене там места не оставалось. Он ничего с ней не делил – даже своего тела, как она чувствовала. Если он звал друзей на обед, ей не велели появляться в столовой. Его кабинет был всегда закрыт для нее. Брут никогда ничего с ней не обсуждал. Никогда не показывал ей покупок. Никогда не брал с собой, уезжая на одну из своих сельских вилл. Время от времени он посещал ее спальню, но его тело совсем не возбуждало Сервилию. И она вдруг поняла, что сейчас у нее уединения больше, чем ей хотелось все те долгие годы, когда ей не позволяли побыть одной. И теперь общество показалось ей желанным. Так как Брут предпочитал спать один, в ее маленькой комнате не было никого, и тишина приводила ее в ужас.

Получилось, что брак превратился в простую вариацию на тему, которая преследовала ее с раннего детства: всем она была безразлична, ни для кого не имела значения. Единственный способ, которым ей удавалось обратить на себя внимание, – это быть злобной, злопамятной, жестокой. И эти ее свойства каждый слуга испытал на себе. Но мужу она никогда не демонстрировала подобные качества, ибо знала: он ее не любит и поэтому в любую минуту может поднять вопрос о разводе. С Брутом Сервилия была всегда мила. Со слугами – сурова.

Однако Брут выполнил свой супружеский долг. После двух лет замужества Сервилия наконец забеременела. Как и ее мать, она хорошо перенесла беременность. Даже роды не стали тем кошмаром, о котором ей все твердили. Она родила сына холодной мартовской ночью, роды длились семь часов. Когда младенца помыли и принесли Сервилии, она могла полюбоваться им, таким милым и хорошим.

И ничего удивительного, что Брут-младший заполонил всю жизнь матери, лишенной любви. Ни одной женщине она не позволяла его кормить, сама ухаживала за ним, поставила его кроватку в свою спальню, и со дня его появления на свет для нее существовал только он.

Почему же Сервилия подслушивала у кабинета в тот холодный ноябрьский день в том году, когда Сулла высадился в Италии? Конечно, не мужнины карьерные амбиции интересовали ее. Она слушала, потому что он был отцом ее ненаглядного сыночка, а она поклялась, что будет охранять его наследство, репутацию, будущее благополучие. Это значило, что ей следовало знать обо всем. Ничто не должно пройти мимо ее ушей, и особенно политическая деятельность мужа!

Карбон Сервилию не интересовал, хотя она признавала, что он – серьезная фигура. Но она правильно оценила его как человека, который будет думать сначала о собственных интересах, а уж потом об интересах Рима. И она не была уверена, что Брут достаточно проницателен, чтобы видеть недостатки Карбона. Присутствие Суллы в Италии очень ее тревожило, ибо у нее был склад ума настоящего политика. Сервилия умела провидеть будущие события яснее, чем большинство мужчин, которые полжизни провели в сенате. В одном она была уверена: у Карбона недостаточно сил, чтобы сплотить Рим. Государство треснет в зубах такого человека, как Сулла.

Увидела она достаточно, теперь требовалось послушать. Она опустилась на колени на твердый холодный пол и приложила ухо к решетке. Опять пошел снег – благо! Белая пелена скрывала ее от дальнего конца сада в перистиле, где помещались кухни и сновали слуги. Ее беспокоило не то, что ее могут увидеть подслушивающей. Домашние Брута никогда не посмеют сомневаться в ее праве находиться там, где она хочет, и принимать любую позу. Дело в том, что ей очень нравилось появляться перед домашними как высшее существо, а высшие существа не стоят на коленях, подслушивая под окном кабинета мужа.

Вдруг она вся напряглась и приникла ухом к решетке. Карбон и ее муж снова о чем-то заговорили!

– Среди имеющих право избираться есть хорошие кандидатуры на пост претора, – сказал Брут, – например, Каррина и Дамасипп, оба способные и популярные.

Карбон хмыкнул:

– Как и я, они позволили безбородому юнцу побить их в сражении, но в отличие от меня они, по крайней мере, были предупреждены, что Помпей так же жесток, как и его отец, и в десять раз одареннее Мясника. Если бы Помпей выдвинул свою кандидатуру на пост претора, он получил бы больше голосов, чем Каррина и Дамасипп, вместе взятые.

– Это ветераны Помпея одержали победу, – логично заметил Брут. – А не юнец.

– Может быть. Но если так, то Помпей предоставил им полную свободу действий. – Карбону явно не терпелось заглянуть в будущее, и он сменил тему. – Не преторы волнуют меня, Брут. Я беспокоюсь о консулах – из-за твоих мрачных предсказаний! Если необходимо, я сам буду баллотироваться. Но кого мне взять в коллеги? Кто в этом жалком городе способен поддержать меня, кто не постарается свалить? Весной начнется война, я больше чем уверен. Сулла болен, но моя разведка сообщает, что к следующей кампании он будет в прекрасной форме.

– Болезнь – не единственная причина, по которой он воздержался от военных действий в прошедшем году, – сказал Брут. – Ходят слухи, что этим он давал шанс Риму капитулировать без боя.

– Тогда он это сделал напрасно! – в ярости воскликнул Карбон. – Ну, хватит рассуждений! Кого я могу взять вторым консулом?

– Разве у тебя нет идей на этот счет? – спросил Брут.

– Ни одной. Мне нужен человек, способный поднимать дух людей, кто-то, кто заставит молодежь записываться в армию, а стариков – сожалеть, что их не записали. Такой человек, как Серторий. Но ты же прямо сказал, что он не согласится.

– А если Марк Марий Гратидиан?

– Он – Марий не по родству, а это нехорошо. Я хотел бы Сертория, потому что он – Марий по крови.

Молчание. Но не потому, что им нечего было сказать. Услышав, как ее муж набрал в легкие воздуха, словно решался произнести что-то важное, жена замерла под окном с намерением не пропустить ни единого слова.

– Если ты хочешь именно Мария, – медленно проговорил Брут, – тогда почему не Мария-младшего?

Опять молчание, но уже от неожиданности. Затем голос Карбона:

– Невозможно! Edepol, Брут, ему ведь совсем недавно исполнилось двадцать лет!

– Двадцать шесть, если точнее.

– Ему недостает еще четырех лет, чтобы войти в сенат!

– Нет закона, устанавливающего возрастной ценз, несмотря на lex Villia annalis. Это просто традиция. Поэтому я советую тебе добиться, чтобы Перперна немедленно ввел его в сенат.

– Да он не стоит ремня от сандалии своего отца! – в сердцах воскликнул Карбон.

– Какое это имеет значение? А? Гней Папирий, действительно! Я признаю, что в Сертории ты нашел бы идеального представителя рода Мариев: никто в Риме не командует солдатами лучше, в армии никого не уважают так, как его. Но он не согласился. Так кто же еще, кроме Мария-младшего?

– К нему, конечно, валом повалят записываться, – тихо проговорил Карбон.

– И будут драться за него, как спартанцы за Леонида.

– Ты думаешь, он справится?

– Думаю, он захочет попытаться.

– То есть он уже выражал желание быть консулом?

– Нет, Карбон, конечно нет! Хотя он и тщеславен, но не до такой степени. Однако, если ты предложишь ему этот шанс, он ухватится за него. До сих пор у него не было случая последовать по стопам своего отца. И по крайней мере в одном отношении это даст ему возможность превзойти отца. Гай Марий начал политическую карьеру в довольно зрелом возрасте. Марий-младший станет консулом, даже будучи моложе Сципиона Африканского. Не важно, как у него пойдут дела, но для него уже это – определенная слава.

– Если он хотя бы вполовину окажется равен Сципиону Африканскому, то Сулла Риму не страшен.

– Не надейся обрести Сципиона Африканского в Марии-младшем, – предупредил Брут. – Единственный способ, которым тот уберег консула Катона от поражения, – всадил ему нож в спину.

Карбон засмеялся – он был смешливым человеком.

– По крайней мере, для Цинны это была удача! Старый Марий заплатил ему целое состояние за то, чтобы не возбуждать дело об убийстве.

– Да, – согласился Брут, оставаясь серьезным, – но тот эпизод должен показать тебе, с какими трудностями ты встретишься, если Марий-младший будет у тебя вторым консулом.

– Не поворачиваться к нему спиной?

– Не отдавай ему свои лучшие войска сразу. Пусть он докажет сначала, что он может командовать солдатами.

Послышался скрип отодвигаемых кресел. Сервилия поднялась с колен и скрылась в своей рабочей комнате, где молодая девушка, которая стирала пеленки малышу, пользовалась редким случаем подержать на руках маленького Брута.

Дикая ревность вспыхнула в Сервилии. Прежде чем она успела совладать с собой, рука ее взметнулась и с таким треском хлестнула девушку по щеке, что та упала на кроватку, выронив при этом ребенка. Но малыш не долетел до пола – мать рванулась к нему и поймала. Потом, крепко прижав его к груди, Сервилия пинками вытолкала служанку из комнаты.

– Завтра же ты будешь продана! – дико заорала она на всю колоннаду, опоясывающую сад перистиля. Затем позвала: – Дит! Дит!

Управляющий, чье имя на самом деле было Эпафродит, вбежал в комнату:

– Да, госпожа?

– Эта девчонка, та, что из Галлии, которую ты привел стирать пеленки, – высеки ее и продай как никуда не годную рабыню.

Управляющий так и ахнул:

– Но, domina, она отличная служанка! Она не только хорошо стирает, она так предана ребенку!

Сервилия наградила управляющего такой же звонкой пощечиной, как и рабыню, а затем продемонстрировала свое умение пользоваться грязными ругательствами:

– Теперь слушай меня, изнеженный, разжиревший греческий fellator! Когда я приказываю тебе, ты должен подчиняться молча, без возражений. Мне наплевать, чья ты собственность, поэтому не беги жаловаться хозяину, или пожалеешь об этом! Уведи девку к себе и подожди меня. Она тебе нравится, поэтому ты не станешь пороть ее так, как надо, если я не буду присутствовать при этом.

Ладонь хозяйки отпечаталась на щеке управляющего, но пощечина не привела его в такой ужас, как слова. Эпафродит бросился вон.

Сервилия не стала звать другую служанку. Она сама завернула маленького Брута в тонкую шерстяную шаль и пошла с ним в комнаты управляющего. Девушку привязали, и плачущий Эпафродит вынужден был под гипнотическим взглядом госпожи сечь ее до тех пор, пока ее спина не превратилась в ярко-красное месиво. Куски мяса разлетались во все стороны. Непрерывные крики вырывались из комнаты на морозный воздух. Падающий снег не мог заглушить воплей. Но хозяин не появился потребовать объяснений, потому что, как догадывалась Сервилия, ушел с Карбоном к Марию-младшему.

Наконец Сервилия кивнула. Рука управляющего устало опустилась. Хозяйка подошла поближе, чтобы проверить качество работы, и была удовлетворена.

– Хорошо! У нее на спине никогда больше не вырастет новая кожа. Нет смысла выставлять ее на продажу, за нее не дадут ни сестерция. Распни ее. Там, в перистиле. Это будет уроком для вас всех. И не ломай ей ноги! Пусть она умрет медленно.

Сервилия вернулась в свою комнату. Там она развернула сына, поменяла пеленки, а затем усадила ребенка к себе на колени, придерживая вытянутыми руками, и стала любоваться им, иногда наклоняясь, чтобы нежно поцеловать и поговорить с ним тихим, воркующим голосом.

Вместе они представляли довольно приятную картину: маленький смуглый малыш на коленях у своей изящной смуглой матери. Сервилия была привлекательной женщиной с пышными формами. У нее было маленькое лицо с заостренными чертами; плотно сжатые губы и полуприкрытые припухшие веки хранили немало секретов. Но ребенка можно было назвать милым исключительно из-за младенческой невинности, потому что на самом деле он был неказистый и довольно вялый – в народе таких называют «хороший ребенок», в том смысле, что он почти никогда не плакал и не капризничал.

Так Брут и застал их, когда вернулся из дома Мария-младшего. Он равнодушно, без комментариев выслушал рассказанную историю о нерадивой служанке и наказании. Поскольку Брут не смел вмешиваться в то, как его жена ведет хозяйство (его дом раньше никогда не был в таком порядке), он не изменил приговора Сервилии, и, когда позже управляющий пришел к нему по его вызову, Брут ничего не сказал по поводу занесенной снегом фигуры, свисающей с креста в саду.

– Цезарь! Где ты, Цезарь?

Цезарь неторопливо вышел из бывшего кабинета своего отца, босиком, одетый лишь в тонкую тунику, – в одной руке перо, в другой свиток папируса. Молодой человек хмурился, потому что голос матери прервал ход его мыслей.

Аврелия, закутанная в изумительно тонкую домотканую шерстяную материю, раздраженно спросила, больше заботясь о благополучии его тела, чем о результате его мыслительного процесса:

– Почему ты так ходишь в мороз? Да еще босиком! Цезарь, твой гороскоп предрекает, что ты заболеешь ужасной болезнью как раз сейчас, в это время, и ты знаешь об этом. Почему ты искушаешь Фортуну тронуть эту нить твоей судьбы? Гороскопы составляют при рождении, чтобы можно было избежать возможного риска. Ну будь же хорошим!

Ее волнение было совершенно искренним, он понимал это. Поэтому он улыбнулся ей своей знаменитой улыбкой – в знак молчаливого извинения, которое не затрагивало его гордости.

– В чем дело? – смиренно спросил он, как только взглянул на нее и понял, что его работе придется подождать: мать была одета для выхода.

– За нами прислала твоя тетя Юлия.

– В это время? В такую погоду?

– Рада, что ты заметил, какая стоит погода. Но это не заставило тебя одеться надлежащим образом, – проговорила Аврелия.

– В моей комнате стоит жаровня, мама. Даже две.

– Тогда иди к себе и переоденься, – сказала она. – Здесь страшный холод, ветер свистит в световом колодце.

Прежде чем он повернулся, чтобы уйти, она добавила:

– И найди Луция Декумия. Нас всех зовут.

Это означало – обеих его сестер. Цезарь удивился: должно быть, очень важное семейное совещание! Он открыл было рот, чтобы уверить мать, что ему не нужен Луций Декумий, что сотня женщин будет в безопасности под его защитой, но промолчал. Все равно последнее слово будет за ней. Зачем пытаться? Аврелия всегда умела поставить на своем.

Когда Цезарь вновь появился из своих комнат, на нем были пышные одежды фламина Юпитера, хотя в такую погоду под этим одеянием скрывались еще три туники, шерстяные штаны ниже колен, на ногах – толстые чулки и широкие сапоги без ремней или шнурков. Вместо обычной мужской тоги – накидка-laena, верхнее теплое платье жреца. Это неуклюжее двухслойное одеяние было скроено по кругу с отверстием в середине для головы. Его украшали широкие полосы, попеременно ярко-красные и пурпурные. Накидка доходила ему до колен и полностью скрывала руки, что избавляло его от необходимости носить варежки в эту ледяную погоду (он все пытался найти какое-то достоинство в этом противном одеянии). На голову нахлобучен apex – плотный шлем из слоновой кости, заканчивающийся острым шипом, на который насажен толстый диск из шерстяного войлока.

Официально достигший возраста взрослого мужчины, Цезарь, как фламин Юпитера, вынужден был соблюдать разные предписания. Ему запрещалось проходить военную подготовку на Марсовом поле, притрагиваться к железу, носить одежду с узлами или застежками, прикасаться к собаке, ему приходилось носить обувь, сшитую из кожи животного, убитого случайно, и есть только ту пищу, которую позволяло его положение. Брился он бронзовой бритвой. Вместо непрактичных сандалий на деревянной подошве, положенных жрецу, он носил сапоги, сшитые по фасону, который придумал сам. По крайней мере, эту обувь не надо привязывать к лодыжке ремнями.

Даже мать его не знала, как ненавидел Цезарь свой пожизненный приговор быть жрецом Юпитера. В пятнадцать лет Цезарь был посвящен во фламины, безропотно исполнив бессмысленные ритуалы. И Аврелия облегченно вздохнула. Чего она не могла знать, так это истинной причины, почему он подчинился. Молодой Цезарь был римлянином до мозга костей, что означало: он целиком и полностью предан обычаям своей страны. Кроме того, он был очень суеверен. Ему надлежало подчиниться! Если он не подчинится, то Фортуна никогда не будет к нему милостива. Она не улыбнется ему, не станет помогать в делах, тогда удачи ему не видать. Ибо, несмотря на этот страшный пожизненный приговор, он все еще верил, что Фортуна отыщет для него лазейку, если он, Цезарь, как следует постарается служить Юпитеру Всеблагому Всесильному.

Таким образом, подчинение не означало примирения, как думала Аврелия. С каждым днем он все больше ненавидел свою должность. Особенно потому, что по закону освободиться от нее было невозможно. Старому Гаю Марию удалось сковать его навсегда. Только Фортуна может изменить его участь.

Цезарю исполнилось семнадцать лет. До восемнадцати осталось семь месяцев. Но выглядел он старше и держался как консуляр, который побывал еще и цензором. Высокий рост и стройная мускулистая фигура весьма способствовали этому. Прошло уже два с половиной года с тех пор, как умер его отец, а это означало, что Цезарь очень рано стал главой семьи, paterfamilias, и теперь он к этому относился совершенно естественно. Юношеская красота не исчезла, она стала более мужественной. Его нос – хвала всем богам! – удлинился, сделавшись настоящим, крупным римским носом. Этот носище спас Цезаря от той слащавой миловидности, которая была бы большим бременем для человека, страстно желавшего стать настоящим мужчиной, римлянином – солдатом, государственным деятелем, любимцем женщин, которого нельзя даже заподозрить в пристрастии к существам своего же пола.

Члены его семьи собрались в приемной комнате, одетые для долгой прогулки по холоду. Все, кроме его жены Цинниллы. Одиннадцатилетняя, она не считалась достаточно взрослой для участия в редких семейных собраниях. Однако она пришла – маленькая смуглянка. Когда появился Цезарь, ее темно-лиловые глазки, как всегда, устремились к нему. Он обожал ее. Цезарь подошел, поднял ее на руки, поцеловал мягкие розовые щечки, зажмурив глаза, чтобы вдохнуть благоухание ребенка, которого мать купает и умасливает благовониями.

– Тебя бросают дома? – спросил он, снова целуя ее в щеку.

– Придет день – и я буду большая, – сказала она, показывая ямочки в обворожительной улыбке.

– Конечно ты вырастешь! И тогда ты будешь главнее мамы, потому что сделаешься хозяйкой дома.

Цезарь опустил ее на пол, погладил по густым вьющимся черным волосам и подмигнул Аврелии.

– Я не буду хозяйкой этого дома, – с серьезным видом возразила Циннилла. – Я буду фламиникой и хозяйкой государственного дома.

– И правда, – не задумываясь согласился Цезарь. – И как это я забыл?

Он вышел на заснеженную улицу, миновал лавки, расположенные внизу многоквартирного дома Аврелии, и приблизился к закругленному углу этого большого треугольного здания. Здесь находилось что-то вроде таверны, но это была не таверна. В этом помещении собиралось братство перекрестка, нечто среднее между религиозной коллегией и шайкой вымогателей. Официальным их занятием было наблюдать за состоянием алтаря, посвященного ларам, и большого фонтана, который сейчас лениво струился среди нагромождения прозрачных голубых сосулек – такая холодная стояла зима.

Луций Декумий, квартальный начальник, находился в своей резиденции и сидел за столом в темном левом углу огромной чистой комнаты. Поседевший, но по-прежнему моложавый, он недавно принял в братство обоих своих сыновей и теперь знакомил их с разнообразной деятельностью. Сыновья сидели по обе стороны от отца, как два льва, которые всегда стоят по бокам Великой Матери, – серьезные, смуглые, с густыми шевелюрами и светло-карими глазами. Луций Декумий отнюдь не был похож на Великую Мать – маленький, худощавый, незаметный. Его сыновья, напротив, удались в мать, крупную кельтскую женщину. Внешность Луция Декумия была обманчива, по ней нельзя было догадаться, что это храбрый, хитрый, безнравственный, очень умный и верный человек.

Трое Декумиев обрадовались, когда вошел Цезарь, но поднялся только один Луций Декумий. Пробираясь между столами и скамейками, он приблизился к Цезарю, поднялся на цыпочки и поцеловал молодого человека в губы с бльшим чувством, чем целовал сыновей. Это был отцовский поцелуй, хотя втайне он предназначался кому-то другому.

– Мальчик мой! – радостно воскликнул он, взяв Цезаря за руку.

– Здравствуй, отец, – с улыбкой ответил тот, поднял руку Луция Декумия и приложил его ладонь к своей холодной щеке.

– Посещал дом умершего? – спросил Луций Декумий, показывая на жреческое одеяние Цезаря. – Не хотелось бы умереть в такое ненастье! Выпьешь вина, чтобы согреться?

Цезарь поморщился. Ему не нравилось вино, как ни старался Луций Декумий со своими подручными приучить его.

– Времени нет, отец. Я здесь, чтобы взять у тебя пару братьев. Мне нужно проводить мать и сестер в дом Гая Мария, а она, конечно, мне этого доверить не может.

– Умная женщина твоя мать, – с озорным блеском в глазах сказал Луций Декумий. Он кивнул своим сыновьям, которые сразу поднялись и подошли к нему. – Одевайтесь, ребята! Мы будем сопровождать дам в дом Гая Мария.

– Не ходи, отец, – сказал Цезарь. – Останься, на улице холодно.

Но это не устраивало Луция Декумия, который позволил сыновьям одеть его, как заботливая мать облачает своего отпрыска, идущего гулять.

– Где этот неотесанный болван Бургунд? – спросил Луций Декумий, когда они вышли на улицу, в снежную метель.

Цезарь хмыкнул:

– В данный момент он нам не помощник! Мать отправила его в Бовиллы с Кардиксой, которая, может, и поздно начала рожать детей, но с тех пор, как впервые увидела Бургунда, каждый год производит на свет по гиганту. Это будет уже четвертый, как тебе известно.

– Когда ты сделаешься консулом, недостатка в телохранителях у тебя не будет.

Цезарь вздрогнул, но не от холода.

– Я никогда не буду консулом, – резко ответил он, затем пожал плечами и постарался быть вежливым. – Моя мать говорит, это как кормить целое племя титанов. О боги, они не дураки пожрать!

– Однако хорошие ребята.

– Да, хорошие, – согласился Цезарь.

К этому времени они уже подошли к входной двери квартиры Аврелии и позвали женщин. Другие аристократки предпочли бы ехать в паланкинах, особенно в такую погоду, но только не женщины Юлиев. Они пошли пешком. Путь их по Большой Субуре облегчали сыновья Декумия, которые шагали впереди и прокладывали в снегу дорогу.

Римский форум стоял пустынный и выглядел странно – с занесенными снегом цветными колоннами, стенами, крышами и статуями. Все было мраморно-белым и казалось погруженным в глубокий сон без сновидений. И у внушительной статуи Гая Мария возле ростры лежал на густых бровях снег, смягчая жесткий взгляд.

Они поднялись по спуску Банкиров, прошли через широкие Фонтинальские ворота и приблизились к дому Гая Мария. Так как сад перистиля был расположен за домом, они очутились прямо в вестибюле и там сняли верхние одежды (все, кроме Цезаря, обреченного носить свои регалии). Управляющий Строфант увел Луция Деумия и его сыновей, чтобы угостить их отличной едой и вином, а Цезарь и женщины вошли в атрий.

Если бы погода не была так необычно сурова, они могли бы остаться там, поскольку обеденное время давно миновало. Но открытый комплювий в крыше действовал как вихревое устройство, и бассейн внизу представлял собой мерцающую массу быстро таявших снежинок.

Марий-младший поспешно вышел к гостям, чтобы приветствовать их и проводить в столовую, где было гораздо теплее. Он выглядел, как заметил Цезарь, счастливым, и это красило его. Такой же высокий, как Цезарь, Марий был более крупного телосложения, светловолосый, сероглазый, внушительный, внешне значительно более привлекательный, чем его отец. Но в нем отсутствовало что-то крайне важное, нечто такое, что сделало Гая Мария одним из римских бессмертных героев. Сменится немало поколений, подумал Цезарь, прежде чем школьники перестанут затверживать подвиги Гая Мария. Не такой будет участь его сына, Мария-младшего.

Цезарь не любил посещать этот дом. Слишком много произошло с ним здесь. Пока другие мальчики его возраста беззаботно играли на Марсовом поле, от него требовали, чтобы он ежедневно служил нянькой-компаньоном для стареющего и мстительного Гая Мария. И хотя он, как полагалось фламину Юпитера, после смерти Гая Мария тщательно омел священной метлой помещение, злобное присутствие страшного старика все еще чувствовалось. А может быть, так казалось только Цезарю. Когда-то он восхищался Гаем Марием и любил его. Но потом Гай Марий сделал его жрецом и этим перечеркнул всю грядущую карьеру Цезаря. Никогда юноша Цезарь не сможет соперничать с Гаем Марием в глазах потомков. Ни железа, ни оружия, ни картин смерти – никакой военной карьеры для фламина Юпитера! Членство в сенате без права баллотироваться в магистраты – никакой политической карьеры для фламина Юпитера! Судьба Цезаря определена: ему будут оказывать почести, положенные по сану, но никогда не позволят по-настоящему заслужить людское уважение. Фламин Юпитера – существо, принадлежащее государству. Он должен жить в государственном доме, ему платит государство, его кормит государство, он – узник mos maiorum, установившихся обычаев и традиций.

Но неприятное чувство, конечно, сразу же исчезло, как только Цезарь увидел свою тетю Юлию. Сестру его отца, вдову Гая Мария. И – человека, которого Цезарь любил больше всех на свете. Да, он любил Юлию больше своей матери Аврелии, если говорить об эмоциональной составляющей любви. Мать неразрывно связана с интеллектуальной стороной его жизни, потому что Аврелия – соперник, сторонник, критик, компаньон, равная. А тетя Юлия обнимала его и целовала в губы, глядя на него сияющими серыми глазами, в которых не было и тени осуждения. Жизнь для Цезаря представлялась немыслимой без одной из этих женщин.

Юлия и Аврелия уселись рядышком на одном ложе, чувствуя себя неловко, потому что они были женщинами, а женщинам не полагалось возлежать на ложе. Они должны были сидеть выпрямив спину на высоких стульях, чтобы ноги не доставали до пола.

– Не можешь ли ты дать женщинам стулья? – спросил Цезарь Мария-младшего, подкладывая валики под спины матери и тети.

– Спасибо, племянник, но теперь нам вполне удобно, – сказала Юлия, как всегда старавшаяся всех примирить. – Не думаю, что в доме хватит стульев для всех, ведь это совещание женщин.

Истинная правда, с сожалением подумал Цезарь. Мужская половина семьи была представлена только двумя членами: Марием-младшим и Цезарем. И оба – лишь сыновья умерших отцов.

Женщин больше. Если бы Рим мог видеть Юлию и Аврелию, сидящих рядом, он был бы очарован их красотой. Обе – высокого роста, стройные. Юлия унаследовала врожденную грацию Цезарей, а у Аврелии движения были резкими, ничего лишнего, все по-деловому. У Юлии – слегка вьющиеся светлые волосы, большие серые глаза. Она могла бы служить моделью для статуи Клелии, что стоит в верхней части Римского форума. У Аврелии – блестящие каштановые волосы. В молодые годы Аврелию сравнивали с Еленой Троянской: темные брови и ресницы, глубоко посаженные глаза. Многие мужчины, претендовавшие на ее руку, находили, что глаза у нее фиалковые, а профиль – греческой богини.

Юлии теперь было сорок пять лет. Аврелии – сорок. Обе стали вдовами при печальных, но очень разных обстоятельствах.

Гай Марий скончался от третьего, самого сильного удара. Однако он умер только после настоящей кровавой оргии, которой никто не в силах забыть. Все враги Мария умерли, равно как погибли и некоторые его друзья. Ростра была утыкана копьями с головами, словно подушка булавками. С этим горем Юлия и жила.

Муж Аврелии, после смерти Мария лояльный к Цинне – как полагалось человеку, чей сын женат на младшей дочери Цинны, – уехал в Этрурию вербовать солдат. Однажды летним утром в Пизе он наклонился, чтобы завязать ремень на сандалии, и умер от кровоизлияния в мозг – так было написано в свидетельстве о смерти. Он был сожжен на погребальном костре в отсутствие родных. Прах его доставили жене, которая, принимая от посланца Цинны урну, еще не знала о смерти мужа. Что чувствовала в тот момент Аврелия, о чем думала, осталось тайной. Даже для ее сына, который стал главой семьи за месяц до своего пятнадцатого дня рождения. Никто не видел слезинки в ее глазах, и взгляд ее не изменился. Ибо она оставалась все той же Аврелией, сдержанной и закрытой, явно более расположенной к обязанностям хозяйки инсулы, чем к любому человеческому существу. Кроме, конечно, сына.

У Мария-младшего не было сестер, а у Цезаря имелись две старшие. Обе они были похожи на свою тетю Юлию. Цезарь унаследовал внешность от матери, а в сестрах ничего от Аврелии не было.

Юлии-старшей, которую все звали Лия, исполнился двадцать один год, и выражение ее лица свидетельствовало о том, что она измучена заботами. И не без причины. Своего первого мужа, нищего патриция по имени Луций Пинарий, она любила всем сердцем, поэтому, хотя и неохотно, ей разрешили выйти за него замуж. Меньше чем через год она родила ему сына, а вскоре после этого счастливого события (что, вопреки надеждам, благотворно не отразилось ни на поведении, ни на нраве ее мужа) Луций Пинарий умер при таинственных обстоятельствах. Высказывались мнения о возможном убийстве, но доказательств не нашлось. Так Лия в возрасте девятнадцати лет оказалась вдовой в столь плачевном положении, что вынуждена была возвратиться в дом матери. Но за период между ее кратким браком и вдовством глава семьи, paterfamilias, поменялся, и Лия обнаружила, что младший брат оказался далеко не таким мягкосердечным и уступчивым, как отец. Цезарь объявил, что она должна снова выйти замуж, причем за человека, которого он выберет для нее сам.

– Для меня очевидно, – ровным голосом сказал он, – что, если предоставить тебе право выбора, ты опять выберешь идиота.

Как и где Цезарь нашел Квинта Педия, никто не знал (хотя некоторые подозревали, что помог Луций Декумий, который хоть и был бедным маленьким человеком четвертого класса, но имел замечательные связи). Однажды Цезарь явился в дом с Квинтом Педием и обручил свою старшую овдовевшую сестру с этим флегматичным, добропорядочным всадником из Кампании. Квинт Педий принадлежал к хорошему, но незнатному роду. Он не был красивым и не любил рисоваться. Ему было сорок. Он обладал колоссальным богатством и выказывал трогательную благодарность за возможность жениться на изящной молодой женщине самого знатного патрицианского рода. Лия сдержала первые эмоции, посмотрела на своего пятнадцатилетнего брата и милостиво дала согласие. Даже в столь юном возрасте Цезарь умел взглянуть на человека так, что убивал любой протест в зародыше.

К счастью, второй брак Лии оказался удачным. Луций Пинарий мог быть и красивым, и блестящим, и молодым, но в качестве мужа – разочаровывал. Теперь Лия обнаружила немало преимуществ в том, чтобы быть любимой мужчиной вдвое старше себя. Со временем ей очень понравился ее скучный второй муж. Она родила ему сына и была так довольна жизнью в роскоши поместий неподалеку от Теана в Северной Кампании, что, когда Сципион Азиаген, а затем Сулла устроили по соседству лагеря, наотрез отказалась ехать в дом матери. Лия знала, что мать примется решать, чем ей заниматься и что есть, воспитывать ее сыновей и устраивать все согласно своим жестким представлениям о «правильном». Конечно, Аврелия объявилась сама (кажется, после неожиданной встречи с Суллой – встречи, о которой она лишь упомянула), и Лия вынуждена была быстро собраться и уехать в Рим. Увы, без сыновей. Квинт Педий предпочел остаться с ними в Теане.

Юлия-младшая, которую все звали Ю-ю, только что вышла замуж, едва ей исполнилось восемнадцать лет. У нее не было ни единого шанса выбрать для себя кого-то неподходящего! Этот выбор осуществил Цезарь, хотя Ю-ю и восставала против его своевольства. Она чувствовала в себе силы выдержать все. Но, конечно, брат победил. Домой молодой Цезарь привел еще одного колоссально богатого претендента на руку сестры, на сей раз из старинного сенаторского рода, – заднескамеечника, смирившегося с тем, что в сенате застрял в задних рядах. Он был родом из Ариции, что по Аппиевой дороге, немного дальше земель Цезарей в Бовиллах, и это обстоятельство делало его латинянином, что давало ему некоторые преимущества перед простыми кампанцами. Посмотрев на Марка Атия Бальба, Ю-ю вышла за него без возражений. По сравнению с Квинтом Педием он был вполне сносен, ему исполнилось только тридцать семь, и он еще не утратил привлекательности.

Итак, Марк Атий Бальб был сенатором. У него имелся дом в Риме и огромные поместья в Ариции, так что Ю-ю могла поздравить себя еще с одним преимуществом перед старшей сестрой. Она, по крайней мере, жила в Риме более-менее постоянно! В тот вечер, когда вся семья собралась в доме Гая Мария, Ю-ю была беременна, и ей тяжело было ходить. Но беременность дочери не смягчила Аврелию, которая велела ей явиться.

– Беременные женщины не должны себя баловать, – сказала Аврелия. – Поэтому многие и умирают при родах.

– А мне помнится, ты говорила, что они умирают потому, что ничего не ели, кроме бобов, – возразила Ю-ю, с тоской глядя на носилки, в которых она проделала путь от дома ее мужа в Каринах до дома матери в Субуре.

– И это тоже. Пифагорейские врачи – опасные люди.

Присутствовала еще одна женщина, хотя она не приходилась никому кровной родней. Это была Муция Терция, жена Мария-младшего. Единственная дочь Сцеволы, великого понтифика. Ее именовали Муцией Терцией, чтобы отличать от ее знаменитых кузин, дочерей Сцеволы Авгура.

Не будучи красавицей в классическом понимании этого слова, Муция Терция многих мужчин лишала сна. Ее зеленые глаза были расставлены необычно широко, густые черные ресницы, более длинные у внешних уголков глаз, подчеркивали это расстояние. Муция Терция никому не рассказывала, что намеренно подрезала ресницы во внутренних уголках миниатюрными ножницами из слоновой кости, привезенными из Египта. Эта женщина хорошо знала природу своей необычной привлекательности. Даже длинный прямой нос не стал недостатком. Пусть борцы за чистоту римской породы и считают, что нос должен слегка утолщаться книзу либо обладать горбинкой. Форма ее большого рта тоже далека от римского идеала. Когда Муция Терция улыбалась, казалось, у нее во рту не меньше сотни зубов. Но губы были полными и чувственными, а бархатистая кремовая кожа хорошо сочеталась с темно-рыжими волосами.

Цезарь нашел ее соблазнительной. В семнадцать с половиной лет у него уже имелся весьма богатый опыт. Каждая женщина в Субуре была не прочь помочь такому милому юноше развить свои эротические способности. И мало кого останавливало то обстоятельство, что Цезарь требовал от своих партнерш прежде всего тщательно вымыться. Очень быстро разнесся слух о том, что молодой Цезарь наделен могучим орудием и знает, как им пользоваться.

Муция Терция заинтересовала Цезаря прежде всего своей загадочностью. Как он ни пытался, он не мог ее понять. Она легко улыбалась, демонстрируя сотню идеальных зубов, но необычные глаза ее оставались при этом серьезными. И никогда ни жестом, ни выражением лица она не выдавала своих мыслей.

Брак ее с молодым Марием длился уже четыре года, и между супругами царило полнейшее безразличие. Они вежливо поддерживали ничего не значащую беседу. Никогда не обменивались понимающими взглядами, как любящие супруги. Им не хотелось протянуть руку, чтобы дотронуться до любимого человека, даже если рядом нет никого из посторонних. У них не рождалось детей. Если их союз действительно лишен всякого чувства, то уж Марий-младший от этого не страдал. Его похождения были общеизвестны. Но что же Муция Терция? Ни слова не слышно было о ее нескромности, не говоря уж о неверности! Была ли счастлива Муция Терция? Любила ли она Мария-младшего? Или ненавидела его? Невозможно сказать. И все же… и все же инстинкт Цезаря подсказывал ему, что она крайне несчастна.

Родственники наконец расселись, и все взоры устремились к Марию-младшему, который предпочел, из духа противоречия, занять стул. Не желая уступать, Цезарь тоже уселся на стул, но подальше от того места, где устроился Марий-младший в углублении, образованном тремя обеденными ложами, стоявшими в форме буквы U. Он примостился за плечом своей матери, откуда не мог видеть лиц своих самых любимых женщин. Для него было значительно важнее смотреть на Мария-младшего, Муцию Терцию и управляющего Строфанта, которого пригласили присутствовать при совете и который замер у порога, отказавшись от предложения Мария-младшего сесть.

Облизав губы (необычный признак нервозности!), Марий-младший заговорил:

– Сегодня днем меня посетили Гней Папирий Карбон и Марк Юний Брут.

– Странная пара, – заметил Цезарь.

Он не хотел, чтобы его двоюродный брат получил возможность говорить свободно, никем не прерываемый. Он желал заставить Мария-младшего немного понервничать.

Марий-младший сердито взглянул на него. Но недостаточно сердито, чтобы сбиться с мысли, ведь он только начал. Цезарь понял, что уловка не удалась. Марий-младший продолжил:

– Они пришли просить меня выдвинуть свою кандидатуру на должность консула в паре с Гнеем Карбоном. И я согласился.

Все задвигались. Цезарь увидел удивление на лицах своих сестер, спина его тети внезапно выпрямилась, странное, необъяснимое выражение мелькнуло в удивительных глазах Муции Терции.

– Сын мой, ведь ты даже не член сената, – сказала Юлия.

– Завтра я буду сенатором, Перперна внесет меня в списки.

– Ты не был квестором, не говоря уже о преторской должности.

– Сенат откажется от обычных требований.

– У тебя нет ни опыта, ни знаний, – настаивала Юлия с отчаянием в голосе.

– Мой отец был консулом семь раз. Я вырос в окружении консулов. Кроме того, Карбону опыта не занимать.

– Но зачем здесь мы? – спросила Аврелия.

Марий-младший серьезно и умоляюще посмотрел сначала на мать, потом на тетку.

– Конечно, для того, чтобы обсудить этот вопрос, – беспомощно произнес он.

– Ерунда! – резко возразила Аврелия. – Ты не только сам принял решение, но уже сообщил Карбону, что будешь участвовать в выборах. Мне кажется, ты вытащил нас из теплого дома только для того, чтобы сообщить новость, которую городские слухи донесут до нас уже завтра утром.

– Это не так, тетя Аврелия!

– Конечно так! – отрезала Аврелия.

Залившись краской, Марий-младший повернулся к матери и протянул к ней руку, как бы прося поддержать его.

– Мама, это не так! Да, я сказал Карбону, что выдвину свою кандидатуру. Но все равно я хотел выслушать, что скажет моя семья, правда! Я могу передумать!

– Ха! Ты не передумаешь, – фыркнула Аврелия.

Пальцы Юлии сжали запястье Аврелии.

– Успокойся, Аврелия. Я не хочу, чтобы мы ссорились.

– Ты права, тетя Юлия. Ссоры нам не нужны, – согласился Цезарь, вставая между матерью и тетей, и с этого нового места пристально посмотрел на двоюродного брата. – Почему ты сказал «да» Карбону? – спросил он.

Вопрос, который ни на секунду не обманул Мария-младшего.

– О, Цезарь, думай обо мне немного лучше! – презрительно сказал он. – Я сказал «да» по той же причине, по которой и ты сказал бы «да», если бы на тебе не было laena и жреческого шлема.

– Я понимаю, почему ты думаешь, что я согласился бы. Но я бы этого не сделал. Все в свое время.

– Это противозаконно, – неожиданно подала голос Муция Терция.

– Нет, – возразил Цезарь, прежде чем Марий-младший мог отреагировать. – Это против установившейся традиции и даже против lex Villia annalis, но не противозаконно. Такое решение могло бы стать незаконным на государственном уровне, если бы твой муж занял это положение против воли сенаторов и народа. Однако сенат и народ Рима всегда могут аннулировать lex Villia. А именно это и произойдет. Сенат и народ Рима обеспечат необходимую законность подобных выборов. А это означает, что единственный человек, который объявит консульство Мария незаконным, будет Сулла.

Наступила тишина.

– Вот что хуже всего, – сказала Юлия дрогнувшим голосом. – Ты выступишь против Суллы.

– Я все равно был бы противником Суллы, мама, – сказал Марий-младший.

– Но не как официально введенный в должность представитель сената и народа. Быть консулом – значит принять на себя максимальную ответственность. Ты возглавишь и поведешь за собой армии Рима. – Слеза скатилась по щеке Юлии. – Ты окажешься в центре пристального внимания Суллы, а он самый страшный человек на свете! Я знаю его не так хорошо, как твоя тетя Аврелия, Гай, но – достаточно хорошо. Мне он даже нравился в те дни, когда помогал твоему отцу, а он действительно помогал ему. Бывало, он сглаживал те маленькие неловкости, которые всегда возникали у твоего отца. Сулла – более терпеливый и проницательный человек, чем твой отец. И в каком-то смысле он человек чести. Но твой отец и Луций Корнелий имели одно важное общее качество: когда все рушилось, от законности до народной поддержки, они были способны пойти на все, чтобы достигнуть своей цели. Вот почему оба они в прошлом двинули армии на Рим. И вот почему Луций Корнелий снова пойдет на Рим, если Рим выберет тебя консулом. Сам Рим намерен драться с ним до конца, мирного решения проблемы не будет. – Она вздохнула. – Из-за Суллы я хочу, чтобы ты передумал, дорогой Гай. Будь ты старше и опытнее, ты еще мог бы выиграть. Но ты не такой. Ты не можешь победить Суллу. И я потеряю своего единственного ребенка.

Это была мольба любящего стареющего человека. А Марию-младшему не дано было понять ни того ни другого. Он выслушал прочувствованную речь матери с застывшим лицом. Губы его раскрылись, как будто он хотел что-то сказать.

– А ты, мама, – опять вмешался Цезарь, – как говорит тетя Юлия, ты знаешь Суллу лучше, чем кто-либо из нас. Что ты думаешь по этому поводу?

Взволнованная Аврелия вовсе не собиралась в подробностях рассказывать о своей последней ужасной, трагической встрече с Суллой в его лагере.

– Правда, я хорошо знаю Суллу. Как вам известно, я виделась с ним совсем недавно. Когда-то я была последним человеком, которого он навещал перед очередным отъездом из Рима, и первым человеком, к которому он заглядывал по возвращении. А между его отъездами и приездами я почти ничего о нем не слышала. Это типично для Суллы. В душе он – актер. Он не может жить без драмы. Он умеет драматизировать даже самую безобидную ситуацию. Вот почему он посещал меня в моменты, которые считал переломными. Это придавало нашим встречам яркость и значимость. Вместо простого визита к родственнице, с которой можно поболтать о всякой ерунде, каждый визит становился или прощанием, или встречей. Это было как некое знамение.

Цезарь улыбнулся ей.

– Ты не ответила на мой вопрос, мама, – мягко напомнил он.

– Да, не ответила, – отозвалась эта необыкновенная женщина без всякого смущения или чувства вины. – Сейчас отвечу.

Она в упор посмотрела на Мария-младшего:

– Вот что тебе следует знать. Если ты встретишься с Суллой как официально избранный представитель сената и народа Рима, то есть как консул, он сделает знамение из тебя. Твой возраст и имя твоего отца Сулла использует для того, чтобы придать своей борьбе за власть в Риме особенную драматичность. И все это будет малым утешением для твоей матери, племянник. Ради нее откажись от своей затеи! Встречайся с Суллой лицом к лицу на поле сражения как простой военный трибун.

– А ты что скажешь? – осведомился у Цезаря Марий-младший.

– Я говорю – поступай как хочешь, кузен. Сделайся консулом раньше срока.

– Лия?

Она встревоженно взглянула на тетю Юлию и сказала:

– Пожалуйста, брат, не делай этого!

– Ю-ю?

– Я согласна с сестрой.