Написанные в истории. Письма, изменившие мир Гупало Георгий
Я только что получил твое письмо, моя обожаемая подруга; оно наполнило радостью мое сердце. Я очень благодарен тебе за подробные известия, которые ты сообщаешь о себе; твое здоровье, по-видимому, теперь лучше; вероятно, ты уже поправилась. – Очень советую тебе ездить верхом, тебе это должно быть полезно.
С тех пор, как мы расстались, я все время печален. Мое счастье – быть возле тебя. Непрестанно думаю о твоих поцелуях, о твоих слезах, о твоей обворожительной ревнивости, и прелести несравненной Жозефины непрестанно воспламеняют мое все еще пылающее сердце и разум. Когда освобожусь я от всех тревог, всех дел, чтобы проводить с тобой все минуты моей жизни; когда моим единственным занятием будет любить тебя и думать о счастье, говорить тебе и доказывать это? Я пошлю тебе твою лошадь; все же надеюсь, – ты скоро сможешь ко мне приехать.
Недавно еще я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор, как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя еще в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю. Это доказывает ложность мнения Ла-Брюэра, что любовь возгорается внезапно. Все в природе имеет свое развитие и различные степени роста. Ах, молю тебя, открой мне какие-нибудь твои недостатки! Будь менее прекрасна, менее любезна, менее нежна, и прежде всего – менее добра! Никогда не ревнуй и не плачь; твои слезы лишают меня разума, жгут меня. Верь мне, что теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе.
Поправляйся – отдыхай – скорее восстанови свое здоровье. Приезжай ко мне, дабы мы, по крайней мере, могли сказать раньше, чем придет смерть: «У нас было столько счастливых дней!»
Миллион поцелуев – даже твоему Фортюнэ[47], несмотря на его злобность.
Я так далеко от тебя! Меня окружает густой мрак! и это будет длиться до тех пор, пока ужасающие молнии наших пушек, которыми мы завтра встретим врага, рассеют этот мрак.
Жозефина! ты плакала, когда я с тобой расставался; ты плакала! Все внутри содрогается у меня при одной этой мысли! Но будь спокойна и утешься. Вурмзер[48] дорого заплатит мне за эти слезы!
Я больше тебя не люблю… Наоборот, – я ненавижу тебя. Ты – гадкая, глупая, нелепая женщина. Ты мне совсем не пишешь, ты не любишь своего мужа. Ты знаешь, сколько радости доставляют ему твои письма, и не можешь написать даже шести беглых строк.
Однако, чем вы занимаетесь целый день, сударыня? Какие важные дела отнимают у вас время, мешают вам написать вашему возлюбленному? Что заслоняет вашу нежную и стойкую любовь, которою вы так ему хвастались? Кто этот новый соблазнитель, новый возлюбленный, который претендует на все ваше время, мешая вам заниматься вашим супругом? Жозефина, берегитесь, – не то в одну прекрасную ночь твои двери будут взломаны, и я предстану пред тобой.
В самом деле, моя дорогая, меня тревожит то, что я не получаю от тебя известий, напиши мне тотчас четыре страницы и только о тех милых вещах, которые наполняют мне сердце радостью и умилением.
Надеюсь скоро заключить тебя в свои объятия и осыпать миллионом поцелуев, жгущих меня словно лучи экватора.
Я прибыл в Милан, я кинулся в твои апартаменты, я бросил все, чтобы увидеть тебя, сжать в своих объятиях… но тебя там не было. Ты ездишь по городам, в которых проходят праздники, ты покидаешь меня, когда я приезжаю, ты не думаешь больше о своем дорогом Наполеоне. Твоя любовь к нему была всего лишь капризом; непостоянство делает тебя равнодушной. Привыкший к опасности, я знаю лекарство от жизненных невзгод и болезней. Несчастье, которое обрушивается на меня, невыносимо; я имел право на сочувствие.
Я буду здесь до вечера девятого числа. Не огорчайся; возвращайся после развлечений; ты создана для счастья. Весь мир рад тому, что может доставить тебе удовольствие, и лишь твой муж очень, очень несчастлив.
Бонапарт
Не было дня, чтобы я не любил тебя; не было ночи, чтобы я не сжимал тебя в своих объятиях. Я не выпиваю и чашки чая, чтобы не проклинать свою гордость и амбиции, которые вынуждают меня оставаться вдалеке от тебя, душа моя. В самом разгаре службы, стоя во главе армии или проверяя лагеря, я чувствую, что мое сердце занято только возлюбленной Жозефиной. Она лишает меня разума, заполняет собой мои мысли.
Если я удаляюсь от тебя со скоростью течения Роны, это означает только то, что я, возможно, вскоре увижу тебя. Если я встаю среди ночи, чтобы сесть за работу, это потому, что так можно приблизить момент возвращения к тебе, любовь моя. В своем письме от 23 и 26 вантоза[50] ты обращаешься ко мне на «Вы». «Вы»? А, черт! Как ты могла написать такое? Как это холодно!..
И потом эти четыре дня между 23-м и 26-м; чем ты занималась, почему у тебя не было времени написать мужу?..
Ах, любовь моя, это «Вы», эти четыре дня заставляют меня забыть о моей прежней беззаботности. Горе тому, кто стал сему причиной! Адовы муки – ничто! Змееподобные фурии – ничто! «Вы»! «Вы»! Ах! А что будет через неделю, две?.. На душе у меня тяжело; мое сердце опутано цепями; мои фантазии вселяют в меня ужас… Ты любишь меня все меньше; и ты легко оправишься от потери. Когда ты совсем разлюбишь меня, по крайней мере, скажи мне об этом; тогда я буду знать, чем заслужил это несчастье…
Прощай, жена моя, мука, радость, надежда и движущая сила моей жизни, Та, которую я люблю, которой боюсь, которая наполняет меня нежными чувствами, приближающими меня к природе, и неистовыми побуждениями, бурными, как яростные раскаты грома. Я не требую от тебя ни вечной любви, ни верности, прошу только… правды, абсолютной честности. День, когда ты скажешь: «Я разлюбила тебя», – обозначит конец моей любви и последний день моей жизни. Если б сердце мое было столь презренно, чтобы любить без взаимности, я бы велел вырвать его у себя.
Жозефина! Жозефина! Помнишь ли ты, что я тебе сказал когда-то: природа наградила меня сильной, непоколебимой душой. А тебя она вылепила из кружев и воздуха. Ты перестала любить меня? Прости меня, любовь всей моей жизни, моя душа разрывается.
Сердце мое, принадлежащее тебе, полно страха и тоски… Мне больно оттого, что ты не называешь меня по имени. Я буду ждать, когда ты напишешь его.
Прощай! Ах, если ты разлюбила меня, значит, ты меня никогда не любила! И мне будет о чем сожалеть!
Бонапарт
Бывают моменты, когда высокое положение угнетает – это испытываю я сейчас. Как удовлетворить порыв сердца, стремящегося полететь к вашим ногам, но удерживаемого тягостными «высшими» соображениями, парализующими самое пылкое желание? О! если бы вы только захотели! вы – только одна вы – можете уничтожить разделяющие нас преграды. Мой друг Дюрок облегчит вам способ действий.
О, придите, придите же ко мне. Все ваши желания будут исполнены, ваше отечество сделается мне дорого, как только вы сжалитесь над моим бедным сердцем.
Мария, сладчайшая Мария, моя первая мысль принадлежит тебе, мое первое желание – снова увидеть тебя. Ты снова придешь, не правда ли? Ты обещала мне это. Если нет, – то за тобой прилетит сам Орел. Я увижу тебя за столом, это мне обещано. Соблаговоли принять этот букет[52], пусть это будет сокровенным знаком нашей любви среди человеческой сутолоки и залогом тайных наших сношений. Под взорами толпы мы сможем понимать друг друга. Когда я прижму руку к сердцу, ты будешь знать, что я весь стремлюсь к тебе, а в ответ мне ты прижмешь букет к себе. Люби меня, моя очаровательная Мария, и пусть рука твоя никогда не отрывается от этого букета.
Государь!
Я получила чрез моего сына удостоверение, что Ваше Величество изъявили согласие на мое возвращение в Мальмэзон и на выдачу мне средств для поправления Наваррского замка.
Эта двойная ваша милость, Государь, облегчает меня от огромных забот и избавляет от опасений, на которые наводило меня длительное молчание Вашего Величества. Меня тревожила мысль – быть вами окончательно позабытой, теперь я вижу, что этого нет. И потому я теперь менее несчастна, ибо быть счастливой вряд ли уже мне когда удастся в будущем. В конце этого месяца я отправлюсь в Мальмэзон, если Ваше Величество не находит к тому препятствий. Но я считаю нужным сказать вам, Государь, что я не так скоро воспользовалась бы предоставленной мне в этом отношении Вашим Величеством привилегией, если бы жилище в Наварре не требовало бы настоятельных поправок, – не столько ради моего здоровья, сколько ради здоровья меня окружающих. Я намеревалась лишь короткое время пробыть в Мальмэзоне; скоро я его покину и поеду на воды. Но Ваше Величество может быть уверено, что я буду жить в Мальмэзоне так, словно он находится за тысячу миль от Парижа.
Я принесла большую жертву, Государь, и чувствую с каждым днем все больше ее величину; однако, эта жертва, которую я приняла на себя, будет доведена до конца. Счастье Вашего Величества ни в коем случае не будет омрачено никаким выражением моего горя[53]. Непрестанно буду я желать счастья Вашему Величеству, может, ради того, чтобы снова вас увидеть; но Ваше Величество может быть уверено, что я всегда буду безмолвно почитать ваше новое положение; уповая на прежнее ваше ко мне отношение, не буду требовать никаких новых доказательств; надеюсь только на справедливость вашу.
Я ограничиваюсь, Ваше Величество, просьбой о том, чтобы Ваше Величество само соблаговолило изыскать способ – доказать мне и моим приближенным, что я еще занимаю маленькое место в вашей памяти, и – большое в вашем уважении и дружбе. Что бы это ни было – это смягчит мое горе, не нарушая при этом, как мне кажется, счастья Вашего Величества, о котором я больше всего думаю.
Жозефина
Моя славная Луиза, я получил твое письмо, я вижу из него, как ты огорчена, что еще усиливает и мое горе. С удовольствием вижу, что Корвизар[54] тебя ободряет, за это я ему бесконечно благодарен. Он оправдывает своим благородным поведением то мнение, которое я о нем имел; скажи это ему от моего имени. Он должен мне часто посылать маленькие бюллетени о состоянии твоего здоровья. Постарайся тотчас отправиться в Экс, воды которого тебе, как мне передавали, предписал Корвизар. Будь здорова, заботься о здоровье – твоем и твоего сына, который нуждается в твоем попечении.
Я намереваюсь отправиться на остров Эльбу, откуда тебе напишу. Также буду всячески стараться встретить тебя.
Пиши мне часто, адресуй письма вице-королю или твоему дяде, когда он, как говорят, сделается великим Герцогом Тосканским.
Прощай, моя милая Луиза-Мария!
Люсьен Бонапарт просит локон Жюли Рекамье
Младший брат Наполеона Люсьен Бонапарт (1775–1840) к 27 годам успел шесть лет прожить с дочерью трактирщика, овдоветь, стать министром внутренних дел Франции, слегка провороваться, стать послом Франции в Испании, лишиться должности, жениться на овдовевшей аристократке, поссориться из-за этого со старшим братом, впасть в немилость и эмигрировать. Во втором браке Люсьен оказался счастлив, супруга сопровождала его в многочисленных скитаниях и родила ему десять детей.
Между смертью первой жены и знакомством со второй Люсьен маниакально влюбился в первую красавицу Парижа, настоящую звезду великосветских салонов Франции, Англии, Италии, Германии и России, законодательницу мод Жюли Рекамье (1777–1849).
Жанна-Франсуаза-Жюли-Аделаида Бернар родилась в Лионе в семье королевского нотариуса. Когда ей было 9 лет, семья переехала в Париж. В 16 лет Жюли вышла замуж за банкира Рекамье, он был старше на 26 лет. Банкир купил особняк, в котором молодая жена устроила модный салон. Как сообщает «Итальянская энциклопедия» (1935), «она восполнила недостатки своего образования и культуры утонченностью своей интуиции. Она в высшей степени обладала искусством принимать и умела сближать и удерживать вместе людей разных партий и противоположных темпераментов». В ее салон стремились самые известные люди Франции – от министров до художников и музыкантов. Жюли Рекамье изменила стиль всей Европы: в Москве, Лондоне или Берлине молодые аристократки одевались, как она, носили прическу, как у нее, оформляли домашние интерьеры, даже мебель делали, как у Рекамье. Возник стиль рекамье. Вспоминаем первый бал Наташи Ростовой – она одета, как Жюли Рекамье.
В 1800 г. Люсьен написал множество пламенных, маниакально-истеричных писем Жюли, но был отвергнут.
У меня не хватило сил отослать вам мое письмо. Вы пригрозили мне его разорвать и вернуть клочки… Моя рука была вам сегодня послушна… Вы не должны читать моих жалоб, моих проклятий, моих богохульств… Но вы услышите мои вздохи, и даже если бы мои страдальческие стоны разбивались о вашу непоколебимость подобно волнам, тщетно лобызающим берег, то и тогда вы все же услышите мои слова. О, Джульетта, – никогда еще так вас не любили, и никогда не будут так любить!
Какое-то тайное очарование исходит даже от вашей непоколебимости. Вы отвергаете мои мольбы; вы приказываете мне молчать; вы лишаете меня надежды. Вы повторяете уверения, которые причиняют мне страдания; вы разрушаете иллюзию раньше ее возникновения; вы молчите, когда одно слово могло бы меня сделать счастливым. Но все эти жестокости перемешаны у вас с такой грацией! Одно движение, одно двусмысленное слово, одна приветливая улыбка, одно согласие, подавленный вздох, чуть-чуть меланхолии, следующей за веселостью, – все эти маленькие пустячки вознаграждают за вашу сдержанность. Таково воздействие этих пустяков на мою душу. Судите же, о, моя Джульетта, могу ли я жить, чувствуя наполовину?
Вчера вечером мне казалось, что на вашем лбу засиял луч, и в вашем взгляде мне почудилось сладостное, многозначительное волнение. Я затрепетал… но так как я не смел поверить моему чрезмерному блаженству, то я отказался от сладкой мечты. Не повредила ли мне моя робость? Не было ли это волнение предвестником того чистого, пламенного, небесного чувства, которое вы так умеете внушать и которое, наконец, должны же и сами испытать? О, Джульетта, если бы это было так, я прошу у вас в дар лишь одну ленту, – символ господства и рабства, и пару локонов – символ любовных уз. Пусть эти локоны и эта лента будут вашим единственным ответом Ромео. О, тогда он сможет упасть к вашим ногам, услыхать, как его назовут другом, пролить нежную слезу над вашим пением, и в этот момент высочайшего блаженства поклясться вам в чистоте и восторженности своей боготворящей любви!
О, Джульетта… ленту… пару локонов… одну слезу…
Жюли прислала только ленту. Люсьен в слезах вернулся домой и написал письмо, кончающееся так: «В 3 часа утра я еще сидел у огня перед вашим портретом. Лента лежала передо мной на столе. Прощайте, Джульетта, еще раз молю вас о сострадании к тому, кого вы жестоко ранили».
Иоганн Гете. Два с половиной романа
Иоганн Гете (1749–1832) влюблялся всю жизнь – с юных лет до глубокой старости. В юношеские годы во Франкфурте была актриса, потом дочь богатого торговца и наконец в Лейпциге – дочь трактирщика, благодаря которой появились первые значимые стихи. А в 72 года поэт страстно влюбился в 17-летнюю Теодору Ульрику фон Леветцов. Это была сильная и безответная любовь. Спустя два года он даже просил великого герцога выступить сватом, но родители девушки решительно отказали[56]. В это же время было легкое увлечение польской пианисткой.
Но настоящих взаимных любовей было только две: больше десяти лет продолжался серьезный роман с Шарлоттой фон Штайн (1742–1827) и 28 лет поэт прожил с Иоганной Кристианой Вульпиус (1765–1816).
Шарлотта фон Штайн[57] была фрейлиной герцогини Веймарской Анны Амалии. Биографы Гете часто пишут про его связь с «пожилой замужней женщиной». Да, когда они познакомились, Шарлотта была замужем, она была на семь лет старше Иоганна, у нее было семеро детей, но ей было всего 33 года. Гете – 26. Первое время он добивался ее любви, хотя Шарлотта и сама была влюблена в Гете как поэта, но вскоре она полюбила его как в мужчину. Брак был невозможен: они происходили из разных социальных слоев[58] и супруг не дал бы Шарлотте фон Штайн развода. Отсутствие перспектив или просто усталость привели к тому, что Гете неожиданно и без предупреждения уехал в Италию. Оскорбленная графиня разорвала отношения и потребовала уничтожить все ее письма, что было исполнено, но не до конца: малая часть писем все же сохранилась, хотя по ним биографам не удалось установить степень близости Гете с его возлюбленной. Лишь по прошествии многих лет восстановились дружеские отношения, длившиеся до смерти Шарлотты. Сохранились его письма ей – около 1700!
После возвращения из Италии Гете вновь полюбил. 12 июля 1788 г. 23-летняя модистка шляпной мануфактуры Кристиана решила похлопотать за брата, мечтавшего стать писателем. Она подошла к знаменитому уже тогда поэту в парке… и все. Через год у них родился сын Август[59]. Ситуация поменялась зеркально: теперь он дворянин, а его новая возлюбленная – женщина «неблагородного происхождения».
Веймарский двор и общество были настроены радикально: все осуждали сожительство Гете с модисткой, считали отношения незаконными и ненадлежащими. Поэтому в течение 18 лет ее официальный титул в Веймаре – домоправительница у господина фон Гете[60], а заодно она была музой и домохозяйкой. В 1806 г., когда наполеоновские войска вошли в Веймар, она так мужественно обороняла дом от мародеров, что Гете не выдержал и через несколько дней они обвенчались. Поэту было 57 лет[61].
У веселой, энергичной и практичной Кристианы не было образования, но она обладала чувством прекрасного и хорошо разбиралась в людях. К сожалению, Кристиана (впрочем, как и Гете и их сын Август) пристрастилась к алкоголю. С годами у нее развилась почечная недостаточность, и в 51 год она умерла в страшных мучениях[62].
Ну, а теперь про «половинку», недаром же у нашего рассказа такое необычное название.
Речь о графине Беттине фон Арним, в девичестве Брентано (1785–1859). Она была дочерью крупного итальянского коммерсанта, воспитывалась в монастыре. Мужем Беттины был немецкий писатель Ахим фон Арним (1781–1831), у них было семеро детей.
В 1807 г., еще до замужества, она познакомилась с великим Гете, которого боготворила. Беттина забрасывала поэта страстными длинными письмами. Он не испытывал к ней никаких чувств, но на письма зачем-то отвечал. Впрочем, его ответы были сухими и сдержанными. Через четыре года после начала этой переписки Кристиана с Беттиной столкнулись на выставке друга Гете – художника Иоганна Генриха Мейера[63]. Женщины повздорили, Беттина обозвала Кристиану «взбесившейся кровяной колбасой», и Гете навсегда разорвал с ней отношения.
В 1835 г., уже после смерти Гете и Кристианы, Беттина опубликовала книгу «Переписка Гете с ребенком» – свою переписку с великим поэтом[64]. Общество было шокировано ее откровенностью. От писателей-мужчин, да еще незнатного происхождения, такое можно было ожидать, но от женщины и аристократки… Это была бомба, это обсуждали все. Подобные письма сжигались или тщательно скрывались. Для примера: лорд Байрон умер в 1824 г. Часть дневников его гражданской жены графини Терезы Гвиччиоли, где она куда более невинно рассказывает о своем возлюбленном, была опубликована наследниками только в 2005 г. Беттина же зачем-то решила подарить книгу сестрам монастыря, в котором воспитывалась в детстве. Монахини, ознакомившись с содержанием, подарок тут же сожгли.
В 1922 г., через 63 года после смерти Беттины, стало понятно, что многие письма были ею сильно переписаны, а часть писем Гете вовсе сфабрикована. Беттина просто придумала, как подать свое литературное творчество – для большего внимания был нужен скандал. Тем не менее письма хороши, в чем вы сейчас сами убедитесь. Позже она попыталась провернуть такой трюк с другими своими легендарными знакомыми, но книги не вышли. Беттина попыталась запустить слух, что это ей адресовано загадочное письмо Бетховена «Бессмертной возлюбленной», но ей не поверили.
Вообще Беттина была невероятной женщиной: писательница и издатель, композитор и певица, художник и иллюстратор, покровитель молодых талантов и общественный деятель. Ее музыкальные сочинения высоко оценивали Шуман, Лист, Брамс. Густав Малер и ряд других композиторов написали песни на ее стихи. Она общалась и переписывалась не только с Гете, но и с Бетховеном, и с Карлом Марксом, она дружила с королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом IV. Последний несколько раз спасал графиню, которая не только активно участвовала в социалистическом движении, боролась за отмену смертной казни и признание прав женщин и евреев, написала две диссидентские книжки (впоследствии запрещенные), но и носилась с идеями о народном короле, которым мог бы стать любой гражданин.
В 26 лет Беттина вышла замуж за известного поэта-романтика представителя древнего аристократического рода Карла Иоахима Фридриха Людвига фон Арнима (1781–1831). Некоторое время она жила с ним в замке, потом уехала в Берлин. Тем не менее она умудрилась родить ему семерых детей. В 1854 г. у Беттины фон Арним случился апоплексический удар, ее парализовало, она потеряла зрение и слух и скончалась в возрасте 73 лет.
В 1991–2001 гг. портрет Беттины был изображен на немецкой банкноте номиналом 5 марок. Хотя Беттина и выдумала свой роман с Гете, она стала одной из основных представительниц немецкого романтизма.
Дорогая. Письмо Ваше огорчило меня. Если бы я только мог понять глубокое неверие Вашей души в себя, души, в которую должны бы верить тысячи, чтобы стать счастливыми! На свете ничего не надо понимать, чем дольше я смотрю, тем яснее вижу это. – Ваша мечта, дорогая! Ваши слезы! – Это так! Действительность я переношу большею частью хорошо; грезы могут меня растрогать когда угодно. Я вновь увидел мою первую любовь. Что делает со мною судьба! Сколько вещей помешала она мне увидеть во время этого путешествия с полною ясностью! Это путешествие словно должно было подвести итоги моей прошлой жизни! А теперь все начинается сызнова! Ведь все вы – мои! Скоро приду. Еще не могу расстаться со Шрётер[66]. Прощайте! Прощайте! В последний день марта 1776 года. Лейпциг.
Итак, отношение, самое чистое, самое прекрасное, самое правдивое, которое я когда-либо имел к женщине, за исключением сестры, – нарушено. Я был подготовлен к этому, я только бесконечно страдал за прошлое и за будущее, и за бедное дитя, которое ушло, которое я обрек в ту минуту на такое страдание. Я не хочу видеть Вас, Ваше настоящее опечалило бы меня. Если я не могу жить с Вами, то Ваша любовь нужна мне так же мало, как любовь всех отсутствующих, которою я так богат. Настоящее в минуту нужды все решает, все облегчает, все укрепляет. Отсутствующий приходит с пожарным насосом, когда огонь уже потушен – и все это ради света! Свет, который не может быть ничем для меня, не хочет, чтобы и Ты была чем-нибудь для меня, – не ведают, что творят. Рука заточенного в одиночном заключении и не слышащего голоса любви бывает тяжка для того места, куда она опускается. Прощай, дорогая.
Еще слово. Вчера, когда мы ночью возвращались от Апольда[67], я ехал один впереди, подле гусаров, которые рассказывали друг другу свои проделки; я то слушал, то не слушал и, погруженный в мысли, ехал дальше. Вдруг я подумал о том, как я люблю эту местность, этот край! Этот Эттерсберг! эти невысокие холмы! И душу мне пронизало насквозь – вдруг и тебе когда-нибудь придется все это покинуть! Край, где ты нашла так много, нашла все счастье, о котором может мечтать смертный, где ты переходишь от удовольствия к неудовольствию, в вечно звенящей жизни, – если и тебе придется покинуть его, с посохом в руках, как покинула ты свою родину. Слезы выступили у меня на глазах, и я почувствовал себя достаточно сильным, чтобы перенести и это. – Сильным! – значит, бесчувственным.
К чему я буду тебя мучить? Дорогая! К чему обманывать себя, мучить тебя и так далее. Мы ничем не можем быть друг для друга и слишком много друг для друга значим. Поверь мне, когда я говорил с тобою со всею ясностью, ты была во всем со мною согласна. Но именно потому, что я вижу вещи лишь такими, каковы они есть, это и приводит меня в бешенство; покойной ночи, ангел мой, и доброго утра. Я не хочу увидеть тебя снова… Только… ты знаешь все… Это знают еще только сердце мое да подоплека… Все, что я мог бы сказать, глупо. Отныне буду видеть тебя, как видят звезды! – Подумай хорошенько об этом.
Твоя любовь – как утренняя и вечерняя звезда: она заходит после солнца и встает до солнца. Словно полярная звезда, что, никогда не заходя, сплетает над нашими головами вечно живой венок. Я молю богов, чтобы они не заставили ее померкнуть на моем жизненном пути. Первый весенний дождь может помешать нашей прогулке. Растения он заставит распуститься, чтобы вскоре мы порадовались на первую зелень. Мы никогда еще вместе не переживали такой чудной весны, пусть у нее не будет осени. Прости! Я спрошу около 12 часов, что будет. Прощай, лучшая, любимая.
Сегодня утром я окончил главу из Вильгельма, начало которой диктовал тебе. Это доставило мне приятный час. Собственно, я рожден писателем. Я испытываю самую чистую радость, какую едва ли когда испытывал, если напишу что-либо хорошо, согласно задуманному. Прости. Береги для меня душу моей жизни, моего творчества, моих писаний.
Тихонько вернулся домой, – читать, перебирать и думать о тебе. Я рожден для жизни честного человека, и не понимаю, как судьба могла впутать меня в управление государством и в княжескую семью[68].
Для тебя живу я, моя Лотта, тебе, отданы все мои минуты, и ты остаешься моею, я это чувствую.
Вчера я махал носовым платком, пока мог тебя видеть, в пути я был с тобою, и только, завидя город, впервые ощутил пространство, отделявшее меня от тебя.
Я попытался точнее обдумать первую часть или, лучше сказать, начало моей сказки, и местами пробовал писать стихи; это у меня вышло бы, если бы у меня было достаточно времени и домашнее спокойствие.
Рано, не до рассвета, но все же с рассветом, совершал я мое первое паломничество. Под твоими окнами поклонился я тебе и пошел к твоему камню. Теперь это единственное светлое место в моем саду.
Чистые небесные слезы падали на него; надеюсь, что в этом нет дурного предзнаменования.
Я прошел мимо моего покинутого домика, как Мелузина[69] мимо своего жилища, в которое ей не суждено было вернуться, и думал о прошлом, в котором ничего не понимаю, и о будущем, которого не знаю. Как много потерял я, когда должен был покинуть это тихое убежище! То была вторая нить, державшая меня, теперь я вишу только на тебе и, благодарение Господу, эта нить – крепчайшая. Последние дни я просматриваю письма, писанные мне за последние десять лет, и все меньше и меньше понимаю, кто я, и что мне делать.
Будь со мною, дорогая Лотта, ты – мой якорь среди этих подводных камней…
Ранним утром буду у тебя. Разлучить меня с тобою не могут ни жизнь, ни смерть, ни творчество, ни чтение деловых бумаг. Cнегy радуюсь, он приводит мне на память прошлые зимы и многие сцены твоей дружбы. Прощай, сладкая греза моей жизни, успокоительный напиток для моих страданий. Завтра у меня чай.
Сообщи мне твой день.
На крошечном листочке даю о себе весточку возлюбленной, не говоря ей, однако, где я. Я доволен, и только хотел бы разделить с тобою то прекрасное, которым наслаждаюсь, – желание, охватывающее меня часто с острою тоскою.
Я вел точный дневник, и заносил в него все замечательное, что видел, о чем думал, и, по моему расчету, ты можешь получить его в середине октября. Ты, наверное, обрадуешься ему, и мое отсутствие даст тебе больше, чем часто дает мое присутствие. При этом ты найдешь и несколько рисунков. Впоследствии больше! Не говори, однако, никому о том, что получишь. Прежде всего – это исключительно для тебя. Над Ифигенией много работаю и надеюсь заслужить благодарность и тех, что любили древность. Я должен сказать так много, и не могу говорить, не выдавая себя или не делая признаний. Ты в Кохберге и мои мысли там, с тобою. Поклонись от меня Фрицу![70] Меня часто огорчает то, что он не со мною. Если бы я знал, что знаю теперь, я взял бы его с собою. Я на хорошей дороге, и это путешествие принесет мне сразу большие преимущества. Прости! Сердечно радуюсь, что увижусь с тобою и все тебе расскажу.
Ибо то, что говорил студент: «Чем был бы дом, если бы я его не видел», я могу применить удачнее, сказав: «К чему мне все это видеть, если я не смогу сообщить всего этого тебе?» Тысячу раз прощай, поклонись Штайну[71], Имгоф[72] и малютке! Не забудь и Эрнста[73], о котором я часто думаю!
Сидя снова в пещере, пострадавшей год тому назад от землетрясения, обращаюсь к тебе с мольбою, дорогой мой гений-хранитель! До чего я избалован, я теперь только чувствую! Десять лет жить с тобою, быть тобою любимым, и вдруг – очутиться в чуждом мире! Я это представлял себе заранее, и только высшая необходимость могла заставить меня принять это решение.
Пусть не будет у нас иных мыслей, как окончить жизнь вместе!
Позволь мне еще поблагодарить тебя за твое письмо! Позволь забыть на минуту, что есть в нем болезненного! Любовь моя! Любовь моя! Прошу тебя на коленях, умоляю, облегчи мне мое возвращение к тебе, чтобы я не оставался изгнанником среди беспредельного мира! Прости мне великодушно, в чем я пред тобою провинился, и помоги мне подняться! Рассказывай мне почаще и побольше о том, как ты живешь. Скажи, что здорова, и что любишь меня! В ближайшем письме сообщу тебе план моего путешествия, которое я предпринял, и которое да благословит небо! Прошу тебя об одном: не смотри на меня, как на разлученного с тобою! Ничто в мире не может заменить мне того, что я утратил бы, потеряв тебя и мою тамошнюю обстановку. Если бы я привез с собою силы мужественнее переносить все неприятности! Не открывай ящиков, прошу тебя, и не беспокойся! Поклонись Штайну и Эрнсту! Фрица поблагодари за письмо! Пусть пишет мне чаще. Я уже начал собирать для него. Он должен получить все, что хочет, и даже больше, чем хочет.
То, что ты была больна, и больна по моей вине, так удручает мое сердце, что я не могу этого выразить. Прости мне! Я сам боролся между жизнью и смертью, и никакие слова не могут выразить того, что во мне происходило. Это падение вернуло меня к самому себе. Любовь моя! Любовь моя!
Любовь моя! Еще прощальное слово из Палермо! Я могу только повторить тебе, что здоров и доволен, и что путешествие мое принимает некий образ. В Неаполе оно оборвалось чересчур тупо. Из моих записок ты увидишь кое-что подробнее; о целом, о моем душевном состоянии, о счастливых следствиях, которые я ощущаю, ничего не могу сказать и не скажу. Это – неописуемо прекрасная страна, хотя сейчас я знаю всего лишь кусочек ее берега. Сколько радостей доставляет мне ежедневно мое малое знание естественных наук, и насколько больше должен бы был я знать, если бы моей радости суждено было стать полной. То, что я готовлю вам, удается мне. Я уже проливал слезы радости при мысли о том, что обрадую вас. Прости, дорогая. Сердце мое с тобою, и теперь, когда расстояние и разлука очистили все, что стояло в последнее время между нами, прекрасное пламя любви, верности и воспоминаний снова ярко горит и светит в моем сердце. Поклонись Гердерам и всем и не забывай меня!
Благодарю тебя за письмо, оставленное для меня, хотя многое в нем меня огорчило. Я медлил отвечать на него, так как в подобных случаях трудно быть искренним и не оскорбить.
Как сильно я тебя люблю, как глубоко сознаю мои обязанности по отношению к тебе и к Фрицу, – я доказал моим возвращением из Италии. Герцог хотел бы, чтобы я был еще там, Гердер[74] поехал туда, и так как я не видел, что могу быть чем-нибудь полезным наследному принцу, то у меня едва ли могло быть что-нибудь на уме, кроме тебя и Фрица.
О том, что я покинул в Италии, не буду повторять, ты достаточно недружелюбно встретила мое доверчивое признание об этом.
К сожалению, ты была в странном настроении, когда я приехал, и, признаюсь чистосердечно, то, как ты меня приняла, и как меня приняли другие, было мне крайне чувствительно. Я проводил Гердера, герцогиню, оставил незанятым настойчиво предлагавшееся мне место в экипаже, остался для радости, как для радости и приехал, и в ту же минуту должен был позволить упорно повторять себе, что мог бы и не приезжать, что не сочувствую людям и так далее. И все это раньше, чем речь могла зайти о той связи, которая тебя, по-видимому, так оскорбляет.
И что это за близость? Кому она вредит? Кто выражает притязания на ощущения, которые я доставляю несчастному созданию? Кто претендует на часы, которые я провожу с нею?
Спроси Фрица, Гердеров, спроси каждого, кто мне близок, стал ли я менее участлив, менее сообщителен, менее деятелен в отношении моих друзей, чем раньше? Разве теперь я не принадлежу им и обществу гораздо больше?
Было бы чудом, если бы мне суждено было утратить самое лучшее, самое сердечное отношение мое к тебе.
Как сильно почувствовал я, что оно во мне еще живо, когда однажды застал тебя расположенною беседовать со мною об интересных предметах.
Но признаю, что не могу больше переносить того, как ты до сих пор со мною обращалась. Когда я бывал разговорчив, ты закрывала мне рот, когда я бывал сообщителен, ты обвиняла меня в равнодушии, когда я бывал деятелен в отношении друзей, ты обвиняла меня в холодности и небрежности.
Ты следила за малейшим выражением моего лица, порицала каждое мое движение, мою манеру держать себя, и всегда приводила меня в дурное расположение духа. Где было сохраниться доверию и чистосердечию, когда ты отталкивала меня от себя умышленными капризами?
Я хотел бы прибавить еще многое, если бы я не боялся, что это тебя, при твоем состоянии духа, скорее оскорбит, чем примирит со мною.
К несчастью, ты давно уже пренебрегла моим советом относительно кофе и ввела такую диету, которая чрезвычайно вредно отражается на твоем здоровье. Мало того, что трудно превозмогать морально иные впечатления, ты усиливаешь еще муку и мрачность грустных представлений физическим средством, вред которого в течение некоторого времени ты понимала, и которого из любви ко мне ты одно время избегала, и чувствовала себя хорошо. Дай Бог, чтобы лечение и путешествие принесли тебе пользу. Я не отказываюсь от надежды, что ты когда-нибудь снова меня признаешь. Прости. Фриц весел и прилежно посещает меня. Принц чувствует себя свежим и бодрым.
Сегодня, дорогая крошка, я уезжаю из Франкфурта и еду в Майнц. Должен сказать тебе, что чувствовал себя хорошо, пришлось только чересчур много есть и пить. Но я буду находить пищу еще вкуснее, когда готовить ее будет мне моя душечка. Разная мелочь отходит также сегодня и прибудет после этого письма. Я хотел бы быть мышкой и присутствовать при распаковке. Укладка доставила мне большое удовольствие. Сохрани все в порядке. До свидания, дорогое дитя. Все было довольно бессодержательно. Люби меня, как я люблю тебя. До свиданья, поклонись г. Мейеру, поцелуй малютку и пиши мне скорее.
Я написал тебе уже не одно письмецо, и не знаю, когда они до тебя мало-помалу дойдут. Я прозевал перенумеровать листки и лишь теперь с этого начинаю. Ты опять узнаешь, что я себя чувствую хорошо и что я люблю тебя от всего сердца. Если бы ты была сейчас со мною! Здесь повсюду огромные, широкие кровати, и тебе не пришлось бы сетовать, как иногда случается дома. Ах, дорогая! Нет ничего лучше, как быть вместе! Мы будем вечно твердить это друг другу, когда снова будем вместе. Подумай! Мы так близко к Шампани, но не можем достать ни одного стакана вина. Во Фрауэнплане[75] будет лучше, когда моя дорогая крошка будет заведывать кухнею и погребом.
Будь хорошей хозяйкой и приготовь мне уютное жилище. Ухаживай за мальчиком и люби меня.
Люби меня! Ибо порою мысленно я бываю ревнив и представляю себе, что тебе может больше понравиться кто-нибудь другой, так как я нахожу многих мужчин красивее и приятнее меня. Но ты не должна этого видеть, а должна считать лучшим меня, потому что я тебя ужасно люблю, и, кроме тебя, мне никто не нравится. Я часто вижу тебя во сне, вижу разную путаницу, но всегда вижу, что мы любим друг друга. Пусть так это и останется.
Моей матери я заказал две перины и подушки из перьев, и еще много хороших вещей. Сделай так, чтобы домик наш был в порядке, остальное будет устроено. В Париже будет всякая всячина, во Франкфурте есть еще разная мелочь. Сегодня отослана корзинка с ликером и тючок бисквитов. Буду постоянно присылать что-нибудь в хозяйство. Только люби меня и будь верною крошкой, остальное приложится. Пока у меня не было твоего сердца, на что мне было все остальное? Теперь, когда оно принадлежит мне, я хочу удержать его. Зато и я – твой. Поцелуй малютку, поклонись г. Мейеру и люби меня.
Друг, я одна; все спит, а мне мешает спать то, что я только что была с тобою. Гете, быть может, то было величайшим событием моей жизни; быть может, то был самый полный, самый счастливый миг; лучших дней у меня не будет, я их не приняла бы.
То был последний поцелуй, с которым я должна была уйти, а, между тем, я думала, что должна слушать тебя вечно; когда я проезжала по аллеям и под деревьями, в тени которых мы вместе гуляли, то мне казалось, что я должна уцепиться за каждый ствол, – но исчезли знакомые зеленые пространства, отступили вдаль милые лужайки, давно исчезло и твое жилище, и голубая даль одна, казалось, хранила загадку моей жизни; наконец, исчезла и она, и у меня ничего не осталось, кроме моего горячего желания, и слезы лились у меня из глаз от этой разлуки; ах, в ту пору вспомнила я все, – как ты в ночные часы бродил со мною, как улыбался, когда я гадала тебе по облакам, рассказывала про мою любовь, про мои прекрасные сны, как ты внимал со мною шелесту листьев, колеблемых ночным ветром, тишине далекой, широко раскинувшейся ночи. И ты любил меня, знаю; когда за руку ты вел меня по улицам, я чувствовала по твоему дыханию, по звуку твоего голоса, по тому (как это объяснить), что меня словно обвевало, – я чувствовала, что ты допускаешь меня в твою внутреннюю, сокровенную жизнь, что в эту минуту ты обращен ко мне одной, и ничего не желаешь, как только быть со мною; кто может отнять у меня это? Что мною утрачено? Друг, я владею всем, что когда-либо получила. И куда бы я ни пошла, мое счастье всюду со мною, оно – моя родина…
…Если твое воображение достаточно легко и гибко, чтобы следовать за мною в уголки развалин, через пропасти и через горы, то я отважусь ввести тебя ко мне; прошу тебя: подымись – выше – еще три ступени – в мою комнату, сядь против меня в синее кресло, у зеленого стола; я хочу взглянуть тебе в лицо, и – летит ли за мною твое воображение, Гете? В таком случае, ты должен прочесть в моих глазах неизменную любовь, должен ласково привлечь меня в твои объятия и сказать: такое верное дитя даровано мне в замену и в награду за многое. Дитя дорого мне, оно – мой клад, мое сокровище, и я не хочу его лишиться. Слышишь? И ты должен поцеловать меня; вот чем дарит моя фантазия твое воображение.
Веду тебя дальше; входи тихо в храмину моего сердца; вот мы в преддверии; глубокая тишина! – Ни Гумбольдта, ни архитектора, ни собаки, которая залаяла бы. Ты моему сердцу не чужой; иди, стучи, – оно в одиночестве и пригласит тебя войти. Ты найдешь его на прохладном, тихом ложе, приветный свет будет ласково светить тебе навстречу, всюду будет покой и порядок. И ты будешь желанным гостем. Что это? О, Боже! Оно охвачено пламенем! Отчего пожар? Кто спасет его? Бедное, бедное, подневольное сердце! Что может здесь поделать разум? Он все знает, но ничем не может помочь; он опускает руки. ‹…›
…Скажи, отчего ты так мягок, так щедр и добр в милом твоем письме? Среди суровой, леденящей зимы – кровь согревают мне солнечные лучи! Чего мне недостает? Ах, пока я не с тобой, нет на мне Божьего благословения. ‹…›
Прости! Как гонимое ветром семя носится по волнам, так и моя фантазия играет и носится по могучему потоку всего твоего существа и не боится в нем погибнуть; о, если бы это случилось! Какая блаженная смерть!
Писано 16 июня в Мюнхене, в дождь, когда между сном и бодрствованием душа вторила ветру и непогоде.
Беттина
Людвиг Ван Бетховен. Тайна письма «Бессмертной возлюбленной»
Есть анонимные письма, неизвестно кем написанные, а есть письма, в которых неизвестен адресат.
Величайший немецкий композитор, пианист и дирижер Людвиг ван Бетховен (1770–1827) не был женат. На следующий день после его смерти, 27 марта 1827 г., в его шкафу был найден портрет графини Терезы Брунсвик и загадочное письмо[76], написанное карандашом на десяти маленьких страницах. Кому было адресовано неотправленное письмо, неизвестно. Стояла только дата – «6–7 июля». Впервые письмо было опубликовано в 1840 г. помощником и биографом Бетховена Антоном Шиндлером[77] и сразу стало будоражить умы общества. Кому же объяснялся в любви великий композитор? Письмо получило название «Бессмертной возлюбленной». Про него написаны книги, снят фильм, в попытке узнать истину проведены настоящие детективные расследования. Почти 200 лет исследователи жизни и творчества Бетховена бьются над тайной адресата, но пока безрезультатно.
Бетховен происходил из не слишком обеспеченной семьи, с детства ему пришлось работать, чтобы помогать двум младшим братьям. Отец мечтал сделать из него второго Моцарта, но вундеркинда не вышло, хотя к 20 годам Бетховен уже был известен как пианист-виртуоз. Естественно, уроки игре на фортепиано стали для него надежным доходом. Начавшаяся глухота, болезни[78], тяжелый характер доводили Бетховена до полного отчаяния и даже мыслей о самоубийстве. И тут в 1796–1799 гг. его ученицами стали две молоденькие венгерские графини фон Брунсвик де Коромпа – Тереза (1775–1861) и Жозефина (1779–1821), а также их брат Франц (1777–1849). Именно Францу Бетховен посвятил «Аппассионату».
Все были молодые, веселые и очень талантливые. Безусловно, Бетховен радовался таким ученикам не только из-за денег. В 1799 г. к Брунсвикам присоединилась их двоюродная сестра графиня Джулия Гвиччарди (1784–1856). Шестнадцатилетняя Джулия была так мила и кокетлива, что Бетховен решил не брать у нее денег за уроки, но она платила ему собственноручно вышитыми сорочками. 16 ноября 1801 г. Бетховен писал своему другу Францу Герхарду Вегелеру: «Жизнь моя снова стала немного приятнее, я снова в разъездах, среди людей – вы не можете себе представить, как опустошена, как грустна моя жизнь за эти два последних года; перемена эта была вызвана милой, очаровательной девушкой, которая любит меня и которую я люблю. Через два года я снова наслаждаюсь моментами блаженства, и это первый раз, когда я чувствую, что брак мог бы сделать меня счастливым, но, к сожалению, она не моего положения, я уж точно не мог бы теперь жениться». В 1800–1801 гг. Бетховен написал Sonata quasi una fantasia, получившую позже народное название «Лунная соната». Это произведение он посвятил Джульетте (использовал итальянский вариант имени Джулия). В 1823 г. Бетховен признался Антону Шиндлеру, что был влюблен в Джулию. Шиндлер, обнаруживший и опубликовавший письмо, решил, что «Бессмертная возлюбленная» – это и есть графиня Джулия Гвиччарди. Версию приняли, хотя она вызвала много вопросов, прежде всего у семьи Брунсвик. Рядом с письмом был портрет Терезы Брунсвик. Сама Тереза в дневниках писала, что в 1806 г. стала чуть ли ни невестой Бетховена (позже выяснилось, что часть ее дневников была подделкой). При этом она говорила о романе Бетховена с сестрой Жозефиной Брунсвик. Значит, не Тереза. Джулия или Жозефина?
Жозефина сама признавалась, что так же была страстно влюблена в Бетховена и про их отношения знала вся семья. Жозефина по своему статусу не могла стать женой Бетховена, по настоянию матери она вышла за графа Йозефа фон Дейма (1752–1804). После свадьбы Бетховен по-прежнему давал ей уроки, они много общались, а после смерти графа композитор бывал у нее каждые два дня. Между 1804 и 1809 гг. Бетховен написал ей не менее 14 любовных писем, некоторые из них весьма страстные. Временами Бетховен и Жозефина расставались, но по одной из версий он стал отцом седьмого ребенка Жозефины – Миноны (р. 1813). Исследователи даже обнаружили, что странное имя Минона в зеркальном отражении превращается в «Аноним». В это время Жозефина была замужем за эстонским бароном Кристофом фон Штакельбергом (1777–1841).
Читать бесплатно другие книги:
