Второй взгляд Пиколт Джоди

— Идем посмотрим выставку, — говорю я, надеясь, что это вполне приемлемый ответ.

Когда я оборачиваюсь, темноглазого незнакомца уже нет.

Свобода и единство.

Девиз штата Вермонт

Заброшенный участок на Шелберн-стрит превратился в выставочную площадку. Мы сидим на трибуне и смотрим шоу Берти Бриггс «Легендарные танцующие кошки». Я обмахиваюсь программкой, как веером. Приподнимаю волосы с мокрой от пота шеи и пытаюсь засунуть их под шляпу. Замечаю, что под мышками у меня темные круги, и краснею от смущения.

Спенсеру наверняка тоже жарко. Но в своем костюме из индийского льна он выглядит таким же спокойным и невозмутимым, как и обычно. Они с отцом наблюдают за цыганами, которые предлагают свои товары: плетеные корзинки, настоитрав, снегоступы. Летом они раскидывают свой табор на берегах реки и озера, а зиму, говорят, проводят в Канаде. Разумеется, это не настоящие цыгане, а самые обычные индейцы. Но их называют джипси[10] — у них темная кожа, они ведут кочевую жизнь, и их многочисленные дети частенько попадают в приюты и тюрьмы.

— Воскресшие исмаилиты, — бормочет Спенсер.

Профессор Перкинс проводил свои исследования среди этих самых джипси и выяснил, что в их клане нередки случаи умственного расстройства. Он изучал и семьи, принадлежащие к племени так называемых пиратов, которое ютится в плавучих трущобах. Различия между этими семьями и, скажем так, здоровой американской семьей вроде нашей обусловлены генетическим фактором. Отец, склонный к бродяжничеству, производит на свет сына-бродягу. Развратная мать передает это качество дочери.

— В Брандоне были сделаны три операции, — говорит отец. — И еще две — в тюрьме.

— Замечательно, — улыбается Спенсер.

— Наши надежды скоро станут явью. Уверен, со временем многие пожелают пройти через это добровольно. Как только поймут, что эта небольшая процедура существенно облегчит им жизнь.

Одна из дрессированных кошек Берти Бриггс начинает расхаживать по проводу. Лапы у нее дрожат, — по крайней мере, мне так кажется. Внезапно у меня перед глазами все начинает расплываться. Опускаю голову, смотрю на собственные колени и несколько раз глубоко вдыхаю, отгоняя приступ дурноты.

Неожиданно на колени мои ложится маленькая ручка, смуглая, а может, просто грязная. В ней зажат измятый листок бумаги, на котором, в окружении луны и звезд, напечатано: «Предсказания судьбы — мадам Солиат». Вскидываю голову, но мальчуган, оставив листок у меня на коленях, исчезает в толпе.

— Пойду поищу туалет, — говорю я, поднимаясь.

— Я тебя провожу, — заявляет Спенсер.

— Я вполне в состоянии дойти туда сама.

В конце концов Спенсер соглашается отпустить меня. Он помогает мне сойти с трибуны и машет рукой, указывая, куда нужно идти.

Убедившись, что он больше на меня не смотрит, направляюсь совсем в другую сторону. Вытаскиваю из сумочки сигарету (Спенсер полагает, что женщине ни в коем случае не следует курить) и ныряю в шатер мадам Солиат. Он небольшой, черный, занавески у входа расшиты золотистыми звездами. На гадалке серебристый тюрбан, в каждом ухе по три серебряные серьги. Под столом лежит огромная собака, она высунула язык, розовый, как открытая рана.

— Садитесь, — говорит гадалка так, словно она давно меня ждала.

У нее нет ни чайных листьев, ни хрустального шара. Она не просит меня протянуть руку и не пытается рассмотреть мою ладонь. Я уже собираюсь встать и уйти.

— Не бойтесь, — произносит гадалка. Голос у нее глубокий и низкий, как у мужчины.

— Я не боюсь.

Разминаю в пальцах сигарету и слегка вскидываю подбородок, стараясь показать, какая я смелая.

Гадалка качает головой и опускает взгляд на мой живот:

— Насчет этого…

Моя мать умерла в родах. Предчувствую, что со мной произойдет то же самое. Конечно, жаль, что я не увижу своего ребенка… зато велика вероятность того, что я наконец-то увижу мать.

— Ты ее увидишь, — отвечает гадалка, словно я говорила вслух. — То, чего ты не знаешь, станет ясным. Но это замутит другие воды.

Она говорит загадками. Напускает туману, сказал бы Спенсер. Впрочем, визит к гадалке — занятие не для ученого, и Спенсер никогда бы до такого не унизился. То, что она предсказывает мне, может случиться со всяким: гадалка обещает, что я скоро получу крупную сумму денег; предупреждает, что в наш дом скоро придет незнакомец. Вытаскиваю из кошелька доллар и чувствую, как пальцы гадалки сжимают мое запястье. Пытаюсь вырваться, но она держит так крепко, что я ощущаю биение собственного пульса.

— На твоих руках смерть, — говорит она, прежде чем меня выпустить.

Чуть живая от страха, поднимаюсь на ноги и выскакиваю из шатра. О да, она права. Я приношу смерть, ведь своим появлением на свет я убила собственную мать.

Бреду, сама не зная куда, лица вокруг расплываются. Неожиданно обнаруживаю себя среди молодых людей, студентов университета, толпящихся перед входом в «Хрустальный лабиринт». Пытаюсь идти против людского потока, но это бесполезно. Толпа вносит меня внутрь, и я оказываюсь среди зеркальных стен.

Спенсер рассказывал мне об этом передвижном лабиринте, сооружение которого обошлось в двадцать тысяч долларов. Из-за перегородки доносится визг заблудившихся школьников. Воздух здесь густой, как заварной крем. Мое собственное отражение преследует меня, возникая за каждым поворотом.

Жарко, по шее стекает пот. Останавливаюсь и касаюсь рукой собственного отражения — живота, в котором живет ребенок, щеки, подбородка. Неужели всем прочим людям я кажусь такой испуганной?

Медленно иду, не отрывая руки от стекла, мои отражения следуют за мной, переползая из зеркала в зеркало… Внезапно вместо своего лица я вижу в зеркале чужое. Черные глаза, черные волосы, рот, не знающий, что такое улыбка. Нас разделяет всего несколько дюймов. Меня и мужчину, который смотрел на меня во время представления. Кажется, никто из нас не дышит.

Ох, как жарко. Это последнее, что я успеваю подумать, прежде чем все вокруг заволакивает темнота.

Патриотический долг каждой нормальной супружеской пары — рожать как можно больше детей, чтобы восстановить генетический фонд «старого доброго Вермонта».

Вермонтская комиссия по вопросам сельской жизни, Комитет по изучению человеческого фактора. Люди Вермонта. Сельский Вермонт: программа на будущее, 1931

— Все хорошо, Сисси.

Голос Спенсера увлекает меня в длинный туннель. Когда мое зрение проясняется, пытаюсь найти знакомые ориентиры: «Хрустальный лабиринт», трибуну, лоток продавца соленых орехов. Но вместо этого вижу кувшин, умывальный таз на собственном туалетном столике и позолоченную спинку кровати. На лбу у меня мокрое полотенце, вода капает с него на подушку.

Спенсер держит меня за руку. Вспоминаю, как в детстве папа брал меня за руку, чтобы перевести через Чёрч-стрит. Я вышла замуж за Спенсера, когда мне было семнадцать; он стал вторым взрослым мужчиной, который меня оберегает. Лежа на боку, глядя на собственный живот, свисающий на бедра, думаю о том, что сама я так и не стала взрослой.

— Тебе лучше? — спрашивает Спенсер и улыбается так ласково, что внутри у меня все поет.

Я люблю его. Люблю запах его волос, люблю горбинку у него на носу, которая не дает очкам сползти слишком низко. Люблю его поджарое мускулистое тело — никто бы не подумал, что под строгим костюмом и безупречно отглаженной рубашкой скрываются такие развитые мускулы. Обожаю, когда он смотрит на меня так озадаченно, будто любовь — это вещество, количество которого невозможно измерить научным способом, ибо оно слишком быстро возрастает. Мне жаль, что мы не встретились на оживленной улице в Нью-Йорке, или на вечеринке в саду в Айове, или даже на теплоходе во время трансатлантического рейса. В общем, в любом месте, где Спенсер не воспринимал бы меня как дочь профессора Гарри Бомонта. И к нашим отношениям не примешивалось бы отношение Спенсера к моему отцу.

Он кладет руку мне на живот, и я закрываю глаза. Знаю, Комитет по изучению человеческого фактора, в котором работает Спенсер, рекомендует относиться к выбору супруги с особой осторожностью. Но Спенсер выбрал меня отнюдь не потому, что я — это я. Он выбрал меня, потому что я дочь своего отца.

Интересно, что чувствовал Спенсер, принимая решение. Уж конечно, он располагал всей информацией обо мне. Знал о моем… скажем так, дефекте. И тщательно взвесил все за и против.

— Как я здесь оказалась? — За этим вопросом скрывается несколько других.

— Ты потеряла сознание на выставке.

— Было слишком жарко…

— Отдыхай, Сисси.

«Я чувствую себя превосходно!» — хочется мне закричать во все горло, хотя это неправда. В детстве я иногда забиралась на крышу нашего дома, этого самого дома, где мы живем сейчас, раскидывала руки, как крылья, и орала на весь Комтусук. Дело было, разумеется, не в том, что мне хотелось сообщить людям нечто важное. Просто отец постоянно твердил, чтобы я не шумела, и порой это начинало действовать мне на нервы.

Иногда мне кажется, что в крови у меня возникают какие-то темные завихрения, которые дают о себе знать в самые неожиданные моменты. Сейчас, когда Спенсер так трясется надо мной, это происходит особенно часто. Постоянно хочется курить. Сегодня я зачем-то отправилась к гадалке. Вчера порезала себе руку.

Наверное, эти завихрения я унаследовала от своей матери.

— Пойду… Пришлю к тебе Руби. — Спенсер встает и целует меня в макушку. — Все будет хорошо.

Если Спенсер так говорит, значит так оно и будет.

Руби маячит в дверях, ожидая, когда я сделаю ей знак войти. Нашей служанке всего четырнадцать лет. По возрасту мы могли бы быть подругами, но нас разделяет пропасть. Дело не только в том, что Руби служанка, а я хозяйка. На самом деле я старше Руби не на четыре года, а на несколько десятков лет. Когда Руби уверена, что ее никто не видит, она начинает танцевать. Делает пируэты, скрывшись за простынями, которые сохнут во дворе на веревке. Отплясывает линди-хоп или чарльстон. Я никогда не позволяю себе ничего подобного. Всегда помню, что кто-то может наблюдать за мной.

В руках у Руби большой пакет из коричневой бумаги.

— Посмотрите, миз Пайк, что нам прислали по почте, — говорит она.

Руби кладет пакет на столик и при этом старательно отводит глаза от моего забинтованного запястья. Разумеется, ей известно, что произошло вчера. Она держала таз с теплой водой, пока Спенсер промывал и перевязывал порез. Но на этот счет существует заговор молчания, и Руби его соблюдает.

Руби развязывает бечевку и разворачивает бумагу. Внутри — фирменная коробка «Сирс, Робак и Ко», а в ней ботинки, очень похожие на те, что Спенсер недавно снял с меня. Но они на размер больше, и наверное, не будут жать. Теперь, когда ноги отекают из-за беременности, старая обувь стала мне тесной. Опускаю взгляд на ноги Руби:

— Ты ведь носишь шестой размер, верно?

— Да, мэм.

— Почему бы тебе не взять мои старые ботинки? Не думаю, что ноги у меня когда-нибудь снова станут меньше.

Руби берет ботинки так бережно, словно это великое сокровище.

— Моя сестра иногда отдавала мне вещи, из которых выросла, — говорит она.

— У тебя есть сестра?

Как же так — я уже целый год живу под одной крышей с этой девочкой и практически ничего о ней не знаю?

— Уже нет. Она умерла от дифтерии.

Руби отводит глаза и продолжает распаковывать посылку, выкладывая на одеяло крохотные рубашечки, носочки и платьица всех оттенков белого. Настоящее лилипутское приданое. По-моему, все это не налезет и на куклу, не говоря уже о ребенке.

— О! — благоговейно выдыхает Руби, поднимая кончиками пальцев кружевной чепчик. — В жизни не видела подобной красоты!

Руби ждет ребенка с большим нетерпением, чем я. Не то чтобы мысль о его скором появлении на свет меня не радует. Но я не сомневаюсь, что не переживу родов, хотя все вокруг старательно делают вид, что это не так. Уроки Спенсера не прошли для меня даром, я знаю, в моей зародышевой плазме есть дефект. День рождения ребенка станет днем моей смерти — разумеется, если я не убью себя раньше.

Пытаясь убедить меня в обратном, Спенсер прочел мне множество статей по акушерству и гинекологии. Он показывал меня лучшим докторам. Я улыбалась, кивала, иногда даже слушала. И при этом замышляла самоубийство. Но, ощутив, как маленькие ножки колотят меня под ребра, как будто хотят достать до сердца, я растерялась.

— О миз Пайк, не надо плакать! — восклицает Руби. (Оказывается, я расплакалась, сама того не замечая.) — Хотите, я позову профессора?

— Нет, — качаю я головой и вытираю глаза краешком простыни. — Не надо. Я себя прекрасно чувствую. Просто я устала, только и всего.

Прошлой ночью, когда я разрезала себе запястье, мне хотелось проникнуть сквозь кожу, плоть и костный мозг и добраться до того места, которое болит не переставая. Спенсер, перевязывая мою рану, твердил, что я должна думать о ребенке. Осталось потерпеть всего лишь пару месяцев, повторял он. Спенсер никак не может понять, что я думаю прежде всего о нем, моем сыне. Пытаюсь избавить его от тяжести, которая гнетет меня всю жизнь. От сознания того, что он стал причиной смерти собственной матери.

Знаю, что мои действия лишены всякой логики. Знаю, что, причиняя вред себе, я подвергаю опасности ребенка. Но когда я остаюсь наедине с темнотой, наедине с ночью, наедине с лезвием бритвы, соображения логики бессильны. Несколько раз я говорила об этом Спенсеру. «Но я люблю тебя», — отвечал он, словно эти слова могли удержать меня в подлунном мире.

Сейчас, когда рядом со мной только Руби, я пытаюсь объяснить необъяснимое:

— Тебе никогда не случалось войти в комнату, где полно людей, и вдруг ощутить свое одиночество так пронзительно, что и шагу дальше не ступить?

Руби погружается в задумчивость, тихо кивает. Пристально смотрю на нее и думаю, что она, возможно, вовсе не такая наивная, какой кажется на первый взгляд.

— Миз Пайк, я вот что придумала, — смущенно шепчет Руби. — Может, нам с вами стать сестрами? Ну то есть притвориться?

Руби, служанка, приехавшая из Французской Канады, — и я, жена одного из самых почетных граждан Берлингтона!

— Может быть, — отвечаю я.

Основы наследственности: проф. Г. Ф. Перкинс

Лекционный курс посвящен основным принципам элементарной эмбриологии, механизмам наследственных процессов, принципам проведения селекционных экспериментов, а также евгенике, практическому приложению законов наследственности к жизни человечества.

Ньюменские чтения: эволюция, генетика и евгеника. Бюллетень Вермонтского университета, 1923/24

Уже многие годы я интересуюсь Гарри Гудини. После его смерти в 1926 году было издано множество его биографий, и я прочла все до единой. У меня есть целый альбом газетных вырезок, посвященных его чудесам. Да, конечно, я тоже хочу разорвать цепи, приковывающие человека к определенному месту, и исчезнуть — так же, как это делал он. Но дело не только в этом. Сильнее всего меня привлекает другая его особенность: Гудини умел проникать в мир духов.

Да, кажется, я забыла упомянуть о том, что Гудини тоже потерял мать.

Сейчас я читаю книгу о затяжной вражде между Гудини и некоей дамой по имени Марджери, бостонским медиумом. Во время сеансов Марджери голос ее раздавался в разных углах комнаты, колокольчик звонил сам собой, рупор передвигался по столу. При этом присутствующие на сеансе зрители держали медиума за руки. Гудини, уверенный, что она мошенница, предложил ей провести сеанс из запертого ящика, и Марджери приняла вызов. Во время этого сеанса у ног медиума была обнаружена складная линейка. Гудини заявил, что при помощи этой линейки Марджери проводила различные манипуляции, но сама дама-медиум решительно отрицала это — она утверждала, что линейку ей подкинули. Гудини вспоминал о бостонской леди даже на смертном одре и заявлял: если к ней когда-нибудь действительно явится дух, это будет он сам.

После смерти Гудини прошло уже больше пяти лет, и, хотя за это время было проведено множество спиритических сеансов, дух его не явился ни на одном из них.

Вот что я думаю на этот счет: если бы не отчаянное стремление Гудини вступить в контакт со своей умершей матерью, он не ополчился бы на Марджери столь яростно. Он отрицал мир духов, потому что боялся: оказавшись там, он уже не сумеет вырваться.

Прячась в огромном платяном шкафу, я чувствую себя полной идиоткой. Увы, это единственное уединенное место во всем доме. Маленький карточный столик, который я сюда затащила, врезается мне в живот, но без него не обойтись. Я много читала о вращении столов, о том, что это один из способов вступить в контакт с духами. Конечно, было бы лучше, если бы за столом, соединив руки, сидело несколько человек. Но со Спенсером о подобных вещах не стоит и заговаривать, а как к этом отнесется Руби, я даже не представляю.

Шелковые подолы моих платьев гладят меня по плечам. Изо всех сил прижимаю к столу ладони, закрываю глаза и шепчу: «Мама…»

Внезапно чья-то рука касается моего живота. Подскакиваю на месте, но в следующее мгновение сознаю, что эта рука, точнее, крохотная ручка находится внутри меня. Ребенок решил напомнить о себе и отвлечь меня от занятия, которое кажется ему бессмысленным.

— Тише, — успокаиваю его я. — Мы пытаемся поговорить с твоей бабушкой.

О, если бы я смогла ее найти, если бы сумела отворить дверь в иной мир… тогда можно было бы надеяться на возвращение сюда после собственной смерти…

Несколько раз глубоко вдыхаю, чтобы сосредоточиться. Концентрирую на карточном столике всю свою энергию.

— Мама, если ты меня слышишь, дай знать.

Стол, на котором лежат мои ладони, остается совершенно неподвижным. Но я слышу какой-то скрип. Открыв глаза, вижу, что одна из дверных ручек шкафа поворачивается сама собой. Дверца приоткрывается, щелка становится все шире, в нее пробивается луч света, и возникает женская фигура.

— Миз Пайк! Бога ради, что вы здесь делаете? — с удивлением спрашивает Руби.

Сердце мое сильно колотится, и я не сразу могу ответить. Делая вид, что сидеть в шкафу — самое обычное занятие, спрашиваю:

— Что тебе нужно, Руби?

— Вы собирались на ланч с профессором… надо спешить, а не то опоздаете.

Наш ланч… совсем из головы вылетело. Летом мы со Спенсером каждую среду после лекций устраиваем небольшой пикник на университетской лужайке. Сидим в тени дубов и болтаем обо всем на свете: о научных исследованиях Спенсера, о самых многообещающих студентах, о том, как назвать нашего будущего сына.

Руби уже сложила в корзинку виноград, холодное мясо, макаронный салат и рогалики с кунжутом.

— Спасибо, Руби, — говорю я и, прежде чем выйти из спальни, бросаю тоскливый взгляд на шкаф.

Сегодня Спенсер ушел на работу пешком — от нашего дома до университета всего три мили. Машину — «Паккард Твин-6» с 12-цилиндровым двигателем, предмет своей радости и гордости, — он оставил мне. У этого автомобиля есть так называемая дверца самоубийцы: если закрыть ее неплотно, она может открыться внутрь и выбросить вас на ходу.

Я уже обдумывала подобную возможность.

Спенсер читает лекции аспирантам в маленькой аудитории, насквозь пропахшей льняным маслом и философией. Он стоит на кафедре, жара вынудила его снять пиджак и закатать рукава рубашки. За спиной у него — экран, на который проектор отбрасывает изображения человеческих черепов.

— Обратите внимание на разницу между долихо- и брахицефалами. Черепа представителей негроидной расы могут относиться к обоим типам, — поясняет Спенсер, — но все негроиды имеют признаки обезьяноподобия — выступающую челюсть, приплюснутый нос. Все это свидетельствует о деградации расы.

Вверх взметнулась рука.

— Насколько они примитивны? — спрашивает студент.

— Они подобны детям, — отвечает Спенсер. — Как и дети, обожают яркие цвета. Как и дети, быстро проникаются симпатией к другому человеку. — Он смотрит на часы, висящие на стене, потом замечает меня, и в глазах его на миг вспыхивают радостные огоньки. — На следующей неделе мы поговорим об отличительных особенностях пяти рас, составляющих человечество, — сообщает он, пока студенты встают и собирают книги, затем подходит ко мне, улыбаясь. — Чем я заслужил подобную честь?

— Сегодня среда, — напоминаю я. — День нашего пикника на лужайке.

В подтверждение своих слов я показываю ему корзинку с едой, которую до сих пор прятала за спиной.

Спенсер озадаченно сдвигает брови:

— Черт, Сисси, сегодня мне назначил встречу Генри Перкинс. Боюсь, у меня не будет времени для пикника.

— Ничего страшного. Я понимаю, дела прежде всего.

— Ах ты, моя умненькая девочка, — говорит он и поворачивается, чтобы уйти.

— Спенсер! — окликаю я. — Может, мне стоит тебя подождать?

Но он не слышит или делает вид, что не слышит. Напевая себе под нос, ставлю корзинку на пол и подхожу к кафедре. Каблуки мои клацают, точно зубы, я отбрасываю на экран нелепую бочкообразную тень. Вытягиваю руку и складываю пальцы так, чтобы на экране появился силуэт волка. Заставляю его открывать и закрывать пасть на фоне брахицефалического негроидного черепа.

— Миссис Пайк?

Застигнутая врасплох, резко поворачиваюсь и встречаю удивленный взгляд Абигейл Олкотт. Этой большеглазой женщине под тридцать, она работает в Управлении социального обеспечения. На ней строгий деловой наряд — узкая синяя юбка и белая блузка со складочками на груди. В последнее время она часто встречается со Спенсером, они обсуждают материалы евгенического общества, которые она использует в своих исследованиях. По роду своей деятельности она обязана определять, какие из деградирующих семей еще могут возродиться, а какие необходимо подвергнуть действию нового закона о стерилизации.

— Привет, Абигейл! — говорю я как можно непринужденнее.

Впрочем, держаться непринужденно у меня не получается — все-таки она старше и, в отличие от меня, закончила университет, а не какую-то дурацкую закрытую школу для девочек.

— Профессора здесь нет? — Абигейл окидывает взглядом аудиторию и бросает взгляд на свои наручные часы. — Мы с ним договорились съездить сегодня в Уотербери.

Значит, я не единственная женщина, планы которой нарушил Спенсер. Интересно, чем они собирались заниматься в Государственной психиатрической больнице? Представляю, как она идет рядом с моим мужем и они с увлечением плетут кружево научного разговора. Абигейл знает так много умных слов, она может собрать из них целый букет и преподнести Спенсеру. Против такого подарка ему трудно будет устоять. Увы, тут я не могу с ней тягаться — в отличие от Спенсера и папы, я плохо разбираюсь в евгенике. Конечно, было бы здорово за обеденным столом поразить их каким-нибудь умным высказыванием, которого от меня никто не ожидал. Так и вижу лица этих ученых мужей: в их глазах потрясение, уважение… Но, увы, вряд ли я сумею изречь что-нибудь, достойное их внимания.

Внезапно у меня сладко замирает дух. Чувство такое, словно я вернулась в детство, опять стою на крыше нашего дома и ору на весь Комтусук.

— Разве он ничего не сказал вам? — спрашиваю я.

— О чем?

— О том, что сегодня у него встреча с профессором Перкинсом. — Пока что я говорю только правду. — Спенсер собирался оставить вам записку… но на него навалилось столько дел, что он, наверное, забыл и…

— Какую записку, миссис Пайк? — нетерпеливо перебивает Абигейл.

— Он хотел вам сообщить, что вместо него в Уотербери поеду я.

У Абигейл глаза лезут на лоб. Она слишком вежлива, чтобы выложить все, что она думает по этому поводу: у меня нет квалификации социального работника и то, что я родилась в семье ученого, вовсе не означает моей осведомленности в научных вопросах. Взгляд ее упирается в мой большой живот.

— Спенсер уверен, что эта поездка не будет для меня слишком утомительной, — поспешно добавляю я.

Эта фраза решает все. Абигейл даст руку на отсечение, но не станет оспаривать мнение Спенсера. Сжав губы в тонкую линию, она кивает и говорит:

— Ну что ж, поехали.

Вермонт нуждается в психиатрических исследованиях, которые позволят диагностировать все случаи психических патологий в пределах нашего штата, а также подвергнуть научному наблюдению всех лиц, имеющих криминальные наклонности или же страдающих различными зависимостями.

Эйса Р. Гиффорд. Отчет президента. Второй ежегодный доклад Вермонтского общества помощи детям, 1921

Государственную больницу для душевнобольных построили в Уотербери в 1890 году, так как психиатрическая больница в Братлборо к тому времени была уже переполнена. Главный врач доктор Стенли однажды обедал у нас. Это было в 1927 году, мне исполнилось тринадцать. Незадолго до этого доктор Стенли выступил в поддержку законопроекта о добровольной стерилизации. Помню его потемневший от пота крахмальный воротничок. Разговаривая со мной, доктор стоял слишком близко. Еще мне запомнилось, что он отказался есть брюссельскую капусту.

— …Вам может показаться, что хорея Хантингтона поражает только лиц с европейскими корнями. Но нет, эта болезнь, имеющая наследственное происхождение, встречается и у индейцев племени джипси, и у пиратов, — сообщает Абигейл, пока мы идем от стоянки к больничным корпусам.

По всей видимости, она смирилась с моим присутствием и даже решила меня немного просветить. Голос ее звучит спокойно, почти дружелюбно.

Мы подходим к дверям корпуса А, где находится женское отделение. Абигейл поворачивается ко мне, глаза ее горят.

— Любопытно, каково это — просыпаться рядом с мужчиной, у которого такие… такие смелые теории? — спрашивает она, и лицо ее становится таким же красным, как кирпичи, из которых сложено здание.

…В памяти всплывает картина: я пришла в офис евгенического общества на Чёрч-стрит — сообщить Спенсеру, что у нас будет ребенок. Открываю дверь его кабинета и застаю там мужа вместе с Абигейл. Она сидит на краю стола, положив ладонь на руку Спенсера, хохочет — видно, над какой-то его шуткой.

— Сисси! — восклицает Спенсер, увидев меня.

На лице его сияет улыбка, но я не знаю, кому она адресована — ей или мне…

Неожиданно дверь здания открывается, и нас буквально втягивает внутрь, как в вакуум. Конечно, ведь в аду не может быть воздуха. Медсестры в белых шапочках, напоминающих японских бумажных журавликов, двигаются бесшумно и словно не замечают пациенток — ни ту, что рыдает у справочного стола, ни ту, что бегает по коридору голая, с развевающимися волосами. На скамье сидит чумазая девушка, чуть старше Руби. Длинные рукава ее рубашки прикручены к деревянным перекладинам за спиной. Под скамейкой лужица — судя по всему, мочи.

— Мисс Олкотт!

Откуда-то появляется доктор Стенли в белоснежном халате. Интересно, как ему удается сохранять столь безупречный вид в подобной обстановке? Он подходит ко мне так близко, что я слегка напрягаюсь.

— Неужели я имею удовольствие видеть…

— Имеете, — говорю я и протягиваю руку. — Сесилия Бомонт-Пайк.

— Сесилия? Сисси! Вы стали совсем взрослой! — Он скользит взглядом по моему животу. — Вижу, вас можно поздравить.

— Спасибо.

— Сегодня миссис Пайк заменяет профессора, — поясняет Абигейл.

Доктор Стенли умело скрывает свое удивление:

— Превосходно. Что ж, пройдемте в мой кабинет, там будет удобнее разговаривать.

Он поворачивается и идет по коридору, Абигейл следует за ним, а я не могу двинуться с места. Пустой взгляд девушки в смирительной рубашке словно заворожил меня.

— Миссис Пайк! — оборачивается Абигейл. В голосе ее звучит легкое раздражение.

Усилием воли отворачиваюсь от девушки и пускаюсь за ними вдогонку.

Доктор Стенли, очевидно, уверен, что обо всем увиденном здесь я непременно расскажу Спенсеру. Именно поэтому он ведет нас в свой кабинет самым длинным путем. Кое-где в коридоре толпится так много пациенток, что нам приходится идти гуськом.

— Законодательное собрание штата недавно приняло решение о строительстве нового корпуса для женщин с острыми психическими расстройствами, — сообщает доктор. — Вы сами видите, как у нас тесно.

— Сколько больных сейчас содержится в вашей больнице? — спрашивает Абигейл.

— Девятьсот девяносто семь, — отвечает доктор Стенли, и тут взгляд его падает на какую-то девушку — одна сестра ведет ее за руку, а другая несет следом небольшой чемодан. — Уже девятьсот девяносто восемь. — Доктор распахивает дверь в просторную светлую комнату, где тоже многолюдно. — Я очень верю в трудотерапию. Праздные руки — угроза для душевного здоровья.

Женщины, сидящие за длинными столами, плетут тростниковые корзинки или собирают прищепки для белья. Они смотрят на меня и видят богатую даму в нарядном платье для беременных. Никто не догадывается, что я одна из них.

— Мы продаем наши изделия, — с гордостью рассказывает доктор Стенли. — А на вырученные деньги устраиваем для пациентов всякого рода развлечения.

Интересно, ставят ли они штамп на эти изделия? «Сделано по принуждению человеком, который не нашел себе места в реальном мире».

Главный врач подводит нас к запертой двери.

— К сожалению, не все наши пациенты способны к общению, — говорит он и с сомнением смотрит на меня. — Право, не знаю, стоит ли женщине в вашем положении…

— Я не из пугливых.

Чтобы доказать это, я сама открываю дверь.

И сразу жалею об этом.

Два здоровенных санитара стоят по обеим сторонам ванны, в которой сидит голая женщина. Они давят ей на плечи, заставляя погрузиться в воду. Успеваю заметить, что губы у женщины синие, а груди сморщенные, как сушеные яблоки. Из крана на ее голову льется сильная струя. Рядом с ванной — стол, на нем лицом вниз лежит другая женщина, верхняя часть ее тела покрыта простыней. Сиделка с огромной резиновой грушей в руках накачивает воду в трубку, введенную в задний проход пациентки.

— Гидротерапия и орошение кишечника очень эффективны при лечении больных с деструктивными настроениями, — поясняет доктор Стенли. — Но я привел вас, чтобы показать кое-что другое. Милые дамы, я рад представить вам нашу первую пациентку, которая прошла добровольную стерилизацию. Прошу, сюда!

Он ведет нас в дальнюю часть комнаты.

— Перевязка фаллопиевых труб была проведена, когда женщина обратилась за медицинской помощью по поводу синдрома раздраженного кишечника. Пациентка происходит из семьи, которая была подвергнута тщательному генетическому исследованию. Выяснилось, что склонность к депрессии и деструктивному поведению передавалась в этой семье из поколения в поколение. Доктор Кестлер и я поставили свои подписи под врачебным заключением.

Мы подходим к столу, у которого сидит служитель в белом халате. На столе лежит женщина, тело ее сотрясает мелкая дрожь.

— После стерилизации она совершенно оправилась, — с воодушевлением заявляет доктор Стенли. — Ее нынешние проблемы… — он машет рукой, — не имеют ни малейшего отношения к этой процедуре.

Служитель заворачивает женщину в холодную мокрую простыню, превращая ее в мумию. Пациентка стучит зубами.

— Влажные обертывания помогают при лечении самых сложных случаев, — сообщает доктор Стенли.

— Что с ней? — Мой голос кажется мне чужим.

— Она пыталась совершить самоубийство. Три раза.

Смотрю на ее руки, торчащие из-под влажной простыни, и вижу, что запястья забинтованы. Бог мой, ведь я сделала то же самое! Если бы я не была дочерью Гарри Бомонта и женой Спенсера Пайка, я лежала бы сейчас на месте этой несчастной!

— Я… Простите…

Резко поворачиваюсь и вылетаю в коридор. Пробегаю мимо многолюдной комнаты для занятий, мимо девушки, привязанной к скамье, сворачиваю за угол и сталкиваюсь с какой-то низкорослой женщиной. Это пациентка. Ее черные волосы заплетены в две тощие косицы, руки от плеч до запястий покрыты царапинами.

— Твоего ребенка они тоже заберут, — говорит она.

Невольным жестом закрываю живот. Сумасшедшая протягивает руку и касается меня. Отшатываюсь и со всех ног несусь по лабиринту коридоров к выходу. Распахиваю дверь, вырываюсь на воздух и, едва переводя дух, опускаюсь на каменные ступеньки. Немного отдышавшись, закатываю рукав блузки и разматываю бинт на запястье. Порез еще не затянулся, рана напоминает тонкие красные губы.

Спенсер, разумеется, был прав, когда говорил, что я не отношусь к числу женщин, из которых получаются успешные социальные работники. Мое предназначение — быть женой и матерью. Увы, это предназначение я также не способна исполнить должным образом.

Минут через пятнадцать меня находит Абигейл. Я так и сижу на ступеньках. Смущенная собственным идиотским поведением, я не могу смотреть ей в глаза. Абигейл садится рядом. Несомненно, она видит шрам у меня на запястье, но притворяется, что ничего не заметила.

— Когда я впервые увидела, как лечат душевнобольных, то по возвращении в офис подала заявление об отставке, — признается Абигейл. — Заявила шефу, что для карьеры социального работника у меня недостаточно крепкие нервы. Знаете, что он мне ответил? Сказал, что именно поэтому я должна продолжать работать. Если я сочувствую тем, кто страдает, мой долг — сделать все, чтобы страданий в этом мире стало меньше.

Пожалуй, эти слова не лишены смысла. Таков девиз всех борцов за социальное благополучие: «Сегодня делай то, что можешь, и завтра ты изменишь мир». Но весьма сомнительно, что кто-нибудь дал себе труд спросить у той женщины на столе, почему она больше не хочет жить. Никто не выяснил, связано ли ее желание умереть с тем обстоятельством, что она больше не может иметь детей.

А сильнее всего меня мучает вопрос: почему Абигейл и доктор Стенли сочли необходимым стерилизовать эту женщину, но при этом не позволяют ей покончить с собой. Ведь, убив себя, она тоже лишается возможности передать потомкам дефектные гены. Почему же ей не дают права выбора?

— И вы не бросили работу, — едва слышно шепчу я.

— Вы тоже этого не сделаете, — говорит Абигейл. Взгляд ее полон симпатии. Она тянет меня за рукав, заставляя встать. — Завтра в восемь часов утра жду вас в офисе на Чёрч-стрит.

Вопрос: Для чего необходима стерилизация?

Ответ: Для того чтобы оздоровить нацию, снизив количество различных генетических патологий. Следствием подобного оздоровления станет уменьшение расходов на определенные социальные нужды и, соответственно, снижение налогов. Численность страдающих и несчастных индивидуумов резко пойдет на убыль. Мы должны сделать то, что в естественных условиях сделала бы природа, но более гуманно. Стерилизация ни в коем случае не является карательной мерой. Это всего лишь способ самозащиты общества.

Американское евгеническое общество. Евгенический катехизис, 1926

Когда я возвращаюсь домой, солнце опускается так низко, что на него можно смотреть не щурясь. На черноглазых сюзаннах, растущих вдоль Оттер-Крик-Пасс, сияют золотистые короны. При мысли о завтрашнем дне меня охватывает такое нетерпение, что я готова взорваться.

Оставив машину на стоянке у дома, поднимаюсь по ступенькам крыльца. Нога моя задевает за что-то маленькое и легкое. Наклонившись, вижу корзинку размером с кулак. В отличие от тех, что мастерят пациенты психиатрической лечебницы, эта корзинка сплетена затейливо и аккуратно.

Опускаю находку в карман и открываю дверь.

— Сисси? — Голос Спенсера притягивает меня, как магнит. Муж стоит в дверях своего кабинета, в руках стакан с виски, который он обычно позволяет себе после обеда. — Я примчался сюда как безумный, чтобы просить прощения у моей милой женушки за то, что нарушил ее планы. И что же я вижу? Дом пуст, и моя красавица меня покинула.

— Лишь на время, — говорю я, целуя его в щеку.

— Ты вся сияешь. Можно узнать, что привело тебя в столь радужное настроение?

Замечаю, что в сторонке неподвижно стоит Руби и прислушивается к разговору, не предназначенному для ее ушей.

— Общество помощи детям, — решаюсь я на заведомую ложь — Я была на его заседании.

Руби отводит глаза. Отправляясь на заседания общества, я всегда говорю ей об этом. Я сообщаю ей обо всех своих передвижениях и предполагаемом местонахождении — на тот случай, если об этом захочет узнать Спенсер.

— Есть какие-нибудь хорошие новости? — спрашивает Спенсер.

— Все просто замечательно, — отвечаю я.