Дело о пеликанах Гришэм Джон

– Сколько всего было взрывов?

– Двадцать здесь, – ответил Войлз, – семнадцать в Балтиморе и еще пятнадцать в Атланте. Похоже, что акция была тщательно скоординирована, поскольку все взрывы произошли ровно в четыре часа утра.

Коул оторвал взгляд от докладной записки.

– Директор, вы верите в то, что это «Подпольная армия»?

– На настоящий момент они единственные, кто заявил о своей ответственности. Похоже на их работу. Вполне возможно, – ответил Войлз, не глядя на Коула.

– В таком случае когда вы собираетесь начать аресты? – спросил президент.

– Как только мы будем иметь достаточные основания, господин президент. Закон есть закон, вы же знаете.

– Я знаю, что эта группировка – ваш главный подозреваемый в убийствах Розенберга и Джейнсена и что вы уверены в совершении ею убийства федерального судьи в Техасе. Она, вероятнее всего, устроила взрывы в пятидесяти двух непристойных заведениях прошлой ночью. Я не понимаю только, почему они взрывают и убивают безнаказанно. Черт возьми, директор, мы в осаде.

Шея Войлза побагровела, но он ничего не сказал, а лишь смотрел в сторону, пока президент произносил свою тираду, уставившись на него. Льюис К. О. откашлялся.

– Господин президент, если разрешите, мы не уверены, что «Подпольная армия» замешана в убийствах Розенберга и Джейнсена. Действительно, у нас нет доказательств ее причастности. Она лишь одна из десятка подозреваемых. Как я уже говорил, убийства были выполнены чрезвычайно чисто, организованно и очень профессионально.

Коул сделал шаг вперед.

– Вы пытаетесь сказать, что понятия не имеете о том, кто убил их, и можете никогда не узнать этого?

– Нет, я хочу сказать другое. Мы найдем их, но для этого потребуется время.

– Какое время? – спросил президент.

Это был вопрос дилетанта, на который трудно было что-либо ответить. Ист сразу же невзлюбил президента за это.

– Месяцы, – сказал Льюис.

– Сколько месяцев?

– Много.

Президент округлил глаза и затряс головой, затем встал и с видом отвращения прошел к окну. Дальше он обращался к окну.

– Я не могу поверить в отсутствие связи между тем, что произошло прошлой ночью, и убийством судей. Я не знаю, может быть, у меня просто паранойя.

Войлз бросил многозначительный взгляд на Льюиса. Паранойя, мания преследования, дебильность, маразм… Директору еще много чего приходило на ум.

Президент продолжал, задумчиво глядя в окно:

– Я просто становлюсь нервным, когда вокруг разгуливают убийцы и рвутся бомбы. И меня можно понять. Президентов не убивали уже больше тридцати лет.

– О, я думаю, вы в безопасности, – сказал Войлз, забавляясь про себя. – Секретные службы держат обстановку под контролем.

– Здорово. Тогда почему я чувствую себя, как будто нахожусь в Бейруте? – пробормотал он в окно.

Коул почувствовал неловкость момента и взял со стола докладную записку. Держа ее в руках, он заговорил, обращаясь к Войлзу, совсем как профессор, читающий лекцию:

– Это краткий список кандидатов в Верховный суд. Здесь восемь фамилий с биографиями каждого. Документ подготовлен министерством юстиции. Мы начали со списка из двадцати имен, затем президент, генеральный прокурор Хортон и я сократили его до восьми. Никто из них даже не подозревает, что рассматривается в качестве кандидата.

Войлз все еще смотрел куда-то в сторону. Президент медленно вернулся к своему столу и взял свой экземпляр записки. Коул продолжал:

– Некоторые из этих кандидатур весьма спорные, и, если в конечном итоге они будут выдвинуты для назначения, нам придется выдержать небольшую войну, чтобы утвердить их в сенате. Нам бы не хотелось начинать ее сейчас, поэтому все должно держаться в секрете.

Войлз внезапно повернулся и уставился на Коула.

– Ты идиот, Коул. Мы это уже проходили, и я могу заверить тебя, что, как только мы начнем проверку этих людей, шило тут же вылезет из мешка. Ты хочешь, чтобы мы как следует порылись в их прошлом, и при этом рассчитываешь, что все, с кем мы встретимся по этому поводу, будут держать рот на замке. Так не бывает, сынок.

Коул подскочил к Войлзу. Его глаза сверкали.

– Расшиби свой зад в лепешку, но эти имена до их официального выдвижения не должны попасть в прессу. И ты сделаешь это, директор. Ты заткнешь все дыры и не допустишь утечки в прессу, понятно?

Войлз вскочил на ноги и нацелился пальцем на Коула.

– Послушай, осел, тебе нужна эта проверка, ты ее и проводи, а не давай мне кучу бойскаутских приказов.

Льюис встал между ними, а президент вскочил из-за стола. Секунду или две стояла тишина. Затем Коул положил свою записку на стол и отошел на несколько шагов, отводя взгляд в сторону.

Президент теперь играл роль миротворца.

– Садись, Дентон, садись.

Войлз возвратился на свое место, все еще не спуская глаз с Коула. Президент улыбнулся Льюису, и все сели.

– Все мы находимся в большом напряжении, – бархатным голосом произнес президент.

Льюис говорил спокойно:

– Мы проведем обычную проверку по вашим кандидатурам, господин президент, и сделаем это в строгой секретности. Но вы же знаете, мы не можем контролировать каждого, с кем мы говорим.

– Да, господин Льюис, знаю. Но я хочу, чтобы были приняты дополнительные меры предосторожности. Эти люди молоды и будут долго определять и менять облик конституции, даже после моей смерти. Они стоят на твердых консервативных позициях, и пресса съест их заживо. Они не должны иметь за собой никаких пороков и грехов. Никаких наркотиков, незаконных детей, разводов, неуплаты налогов или участия в радикальных студенческих движениях.

– Да, господин президент. Но мы не можем гарантировать полной секретности наших проверок.

– Хотя бы попытайтесь, о’кей?

– Да, сэр, – сказал Льюис и передал записку Эрику Исту.

– Это все? – спросил Войлз.

Президент взглянул на Коула, который стоял у окна и делал вид, что не обращает внимания ни на кого.

– Да, Дентон, это все. Мне бы хотелось, чтобы проверка этих людей была закончена за десять дней. Я хочу, чтобы вы поторопились с этим.

Войлз поднялся со своего места:

– Вы получите результаты через десять дней.

Каллаган был рассержен, когда стучался в дверь квартиры Дарби. Он был охвачен сомнениями и хотел высказать многое из того, что переполняло его. Но при этом существовало что-то другое, чего он хотел гораздо сильнее, чем небольшой ссоры с выпусканием пара. Она избегала его уже четыре дня, играя в детектива и забаррикадировавшись в библиотеке. Она пропускала занятия, не отвечала на его телефонные звонки и, в общем, бросила его в трудную минуту. Но он знал, что, когда она откроет дверь, он будет улыбаться и забудет, что был брошен.

В руках он держал литровую бутылку вина и настоящую пиццу из ресторана «Мама Роза». Это происходило после девяти вечера в субботу. Постучав еще раз, он стал смотреть на аккуратные коттеджи и бунгало, стоящие вдоль улицы. Внутри звякнула цепочка, и он тут же улыбнулся. Чувство заброшенности исчезло.

– Кто там? – спросила она, не снимая цепочки.

– Томас Каллаган, вспоминаешь? Я у твоей двери умоляю меня впустить, и мы вновь будем играть и дружить.

Дверь открылась, и Каллаган сделал шаг внутрь. Она взяла вино и прикоснулась к его щеке.

– Мы все еще друзья? – спросил он.

– Да, Томас. Я была занята.

Он прошел за ней через небольшой кабинет в кухню. На столе находились компьютер и большое количество толстых книг.

– Я звонил. Почему не перезвонила?

– Меня не было дома, – сказала она, выдвигая ящик и доставая штопор.

– У тебя автоответчик. Я разговаривал с ним.

– Ты что, затеваешь ссору, Томас?

Он посмотрел на ее голые ноги.

– Нет! Клянусь, я не сумасшедший. Я обещаю не делать этого. Пожалуйста, прости, если я кажусь тебе огорченным.

– Перестань.

– Когда мы отправимся в постель?

– Ты не выспался?

– Нет, но… Ладно, Дарби, ведь прошло целых три ночи.

– Пять. Что за пицца?

Она вынула пробку и наполнила два стакана. Каллаган следил за каждым ее движением.

– О, это одна из специальных субботних пицц, куда они бросают все, что предназначалось для помойки. Креветочные хвосты, яйца, рачьи головы. Вино дешевое тоже. У меня трудно с деньгами. К тому же я завтра уезжаю из города и поэтому должен экономить. И поскольку я завтра уезжаю, я подумал, не провести ли мне эту ночь в постели с тобой, чтобы не искушать себя с какой-нибудь заразной женщиной в Вашингтоне. Как ты думаешь?

Дарби открывала коробку с пиццей.

– Похоже на колбасу с перцем.

– Могу ли я рассчитывать лечь с тобой в постель?

– Может быть, позднее. Пей свое вино и давай поболтаем. Мы с тобой давно не беседовали.

– Я беседовал. Я беседовал с твоим автоответчиком целую неделю.

Он взял стакан с вином, и они прошли в кабинет. Дарби включила стерео. Они удобно расположились на диване.

– Давай напьемся, – сказал он.

– Ты такой романтик.

– У меня есть нечто романтическое и для тебя.

– Ты пил целую неделю.

– Нет, не целую, а восемьдесят процентов недели. И в этом виновата ты, потому что избегала меня.

– Что случилось с тобой, Томас?

– Меня лихорадит. Я весь взвинчен, и мне нужна компания, чтобы удержаться на краю. Что ты скажешь?

– Давай напьемся наполовину. – Она отпила вина и положила ноги на его колени.

У него перехватило дыхание.

– Когда твой рейс? – спросила она.

Он пил вино большими глотками.

– В час тридцать. Прямой до Вашингтона. Я должен зарегистрироваться в отеле в пять, а в восемь у нас обед. После этого меня могут вытащить болтаться по улицам в поисках любовных приключений.

Она улыбнулась:

– Хорошо, хорошо. Мы займемся ими через минуту. Но давай сначала поговорим.

Каллаган с облегчением вздохнул.

– Я смогу проговорить десять минут, потом я упаду в обморок.

– Что у тебя на понедельник?

– Обычные умопомрачительные дебаты о будущем Пятой поправки, затем комитет составит проект предложенного отчета, который никто не одобрит. Во вторник опять дебаты, еще один отчет, возможно, перебранка или две, затем мы объявим конференцию завершенной и, ничего не добившись, отправимся по домам. Я вернусь во вторник поздно вечером и хочу встретиться с тобой в каком-нибудь очень хорошем ресторане, после которого мы бы могли вернуться ко мне для интеллектуальной беседы и животного секса. Где пицца?

– Там. Я принесу ее.

Он гладил ее ноги.

– Не двигайся. Я совершенно не голоден.

– Зачем ты ездишь на эти конференции?

– Я участник, и я профессор, а это значит, что я должен встречаться с другими образованными идиотами и принимать резолюции, которые никто не читает. Если я не буду ездить, деканат посчитает, что я не вношу вклад в академическую науку.

Она наполнила стаканы.

– Ты очень нервничаешь, Томас.

– Я знаю. Это была очень тяжелая неделя. Я содрогаюсь при мысли о кучке неандертальцев, переписывающих конституцию. Мы будем жить в полицейском государстве через десять лет. Я ничего не могу поделать с этим, поэтому я, вероятно, запью.

Дарби медленно потягивала вино и наблюдала за ним.

– Я начинаю пьянеть, – сказала она.

– С тобой всегда так. Полтора стакана – и ты начинаешь пасовать. Была бы ты ирландкой, смогла бы пить всю ночь.

– Мой отец был наполовину шотландец.

– Это не совсем то.

Каллаган скрестил ноги на кофейном столике и расслабился. Он нежно гладил ее лодыжки.

– Можно, я покрашу твои ногти?

Она ничего не ответила. Он фетишизировал пальцы ее ног и не меньше двух раз в месяц настаивал, чтобы она позволяла делать ей педикюр ярко-красным лаком. Они видели это в фильме «Булл Дарем», и, хотя он не был таким изящным и трезвым, как Кевин Костнер, ей стала нравиться интимность этого момента.

– Пальчиков сегодня не будет?

– Может быть, позднее. Ты выглядишь таким уставшим.

– Я отдыхаю, весь переполненный, однако, мужской силой, и ты не отделаешься от меня под предлогом того, что я выгляжу усталым.

– Выпей еще вина.

Каллаган выпил и глубже погрузился в диван.

– Итак, мисс Шоу, кто сделал это?

– Профессионалы. Разве ты не читал газет?

– Да, конечно. Но кто стоит за профессиональными убийцами?

– Я не знаю. После случившегося прошлой ночью все сходятся во мнении, что это «Подпольная армия».

– Но ты в этом не убеждена.

– Да. Арестов не было. Я не убеждена.

– И у тебя есть некий таинственный подозреваемый, неизвестный остальному миру.

– У меня был один подозреваемый. Но сейчас у меня уже нет прежней уверенности. Я потратила три дня, отслеживая его, я даже свела все воедино на моем маленьком компьютере и распечатала тоненький предварительный проект краткого изложения дела, но потом все сбросила.

Каллаган уставился на нее:

– Ты хочешь сказать, что пропускала занятия, игнорировала меня, работала круглые сутки, изображая Шерлока Холмса, а теперь все выбросила?

– Оно там, на столе.

– Я не могу поверить в это. Пока я дулся в одиночестве всю неделю, мне казалось, что терплю все это ради стоящего дела. Я знал, что страдаю на благо моей страны, потому что ты в конце концов разгрызешь этот крепкий орешек и сообщишь мне сегодня вечером или на крайний случай завтра, кто сделал это.

– Это невозможно выяснить, по крайней мере юридическим путем. Нет никакого сходства и каких-либо общих следов в этих убийствах. Я чуть не сожгла компьютер в юридической школе.

– Ха! Я говорил тебе об этом. Ты забыла, милая, что я гений конституционного права и я с самого начала знал, что Розенберг и Джейнсен не имели ничего общего, кроме черных мантий и угроз. Нацисты, арийцы, или клановцы, или мафия, или какая-то другая группа убили их потому, что Розенберг – это был Розенберг, а Джейнсен был просто легкой добычей и в некотором смысле смущал их своим поведением.

– Так что же ты не позвонишь в ФБР и не поделишься с ними своим открытием? Я уверена, что они сидят и ждут на телефоне.

– Не сердись. Извини меня. Пожалуйста, прости.

– Ты осел, Томас.

– Да, но ты же любишь меня?

– Я не знаю.

– Мы уже можем лечь в постель? Ты обещала.

– Посмотрим.

Каллаган поставил свой стакан на стол и набросился на нее.

– Хорошо, детка. Я прочту твое изложение дела. А затем мы поговорим об этом. Но сейчас я плохо соображаю, и так будет до тех пор, пока ты не возьмешь мою слабую и трепетную руку в свою и не отведешь меня в свою постель.

– Забудь об этом изложении.

– К черту его, Дарби, пожалуйста.

Она обняла его за шею и притянула к себе. Они слились в долгом и крепком, почти неистовом поцелуе.