Чертово колесо Гиголашвили Михаил
– А это что? Мельница?.. Пошли.
– Зачем? Мельница старая. Не работает.
Майор видел, как слабо двигается старческий небритый рот.
– Пошли, – повторил и направился напрямую к мельнице.
Ноги вязли в рыхлой земле, и майор разозлился, что запачкал ботинки. Дверь была заперта.
– Ключ дома, – сказал старик. – Надо взять.
– Не надо, – коротко рявкнул майор, поискал глазами на земле, нашел какую-то железяку и сковырнул замок.
Когда вошли в предбанник, майор раздул ноздри: он уловил запах. Ничего подозрительного не увидел, но запах был явно странный. Майор пошел вдоль стен и вдруг почувствовал, что пол как бы вибрирует под ногами. Он начал внимательно осматривать его, потопал ногой. Наконец под грудой тряпья обнаружил люк. С трудом поднял крышку и замер от яркого света и сильного запаха, ударивших снизу. Майор обернулся к старику. Тот ошеломленно смотрел в люк, будто впервые видел его.
– Что это, мерзавец? – спросил майор и, достав из кобуры пистолет, полез вниз по крутой лестничке.
Под кварцевыми лампами ровными рядами рос мак. Зеленые головки растений – с мужской кулак.
– Ну-ка лезь сюда! – приказал майор.
Старик нехотя полез вниз. Они молча смотрели на зеленые ряды. Стоял такой густой запах, что, казалось, сам воздух был маслянистым.
– Ну, – сказал наконец майор, пряча пистолет, подходя к растениям и разглядывая их. Он никогда не видел мак в оранжерее и не верил своим глазам. Распустил галстук, повертел шеей и не без труда сорвал длинный стебель с тяжелой головкой. Понюхал. Заметил темные надрезы на головке. Царапнул ногтем. – Ну, дядя Михо, теперь что скажешь?
Старик покосился на него, промолчал.
– Тебя за это дело расстрел ждет. Дело придется передать в КГБ! – внезапно для самого себя вслух решил майор, едва удерживаясь от желания ударить старика. Лампы палили так крепко, что майор взмок до нитки. От запаха у него кружилась голова. Ломило в затылке.
– Не мое это, – выдавил старик. – Кооперативное…
– Что-о? – удивился майор. – Кооперативный опиум, значит? А ты – председатель кооператива?
– Все это кооперативное… – повторил старик.
– В общем, к стенке хочешь… Или на пятнадцать лет в крытую… – сказал майор. – О каком кооперативе ты говоришь?..
– О медицинском, – невозмутимо ответил старик, но майор заметил, как из-под войлочной серой шапочки по лбу хозяина тоже поползла струйка пота, усмехнулся:
– Медицинский, говоришь?
– Медицинский, – подтвердил старик. – Когда начались эти кооперативы, ко мне пришел один дальний родственник, Гватуа из Хашури, и предложил сделать кооператив – лекарства готовить. Говорил, большие деньги за лекарства дают, в Грузии все день и ночь только и делают, что лечатся… У меня как раз место пустовало, вот этот подвал, я и согласился. Он подвал оборудовал, женьшень посадил, алоэ, мак, еще что-то, я не знаю, он меня к растениям не подпускает. Я только наверху воду открываю-закрываю. Открою-закрою, – для большей убедительности старик жестами показал, как это он делает. – С водой у нас плохо. А здесь часто поливать надо. Но если хорошо поливать – жирно растет.
– Жирно растет, говоришь? – ехидно переспросил майор, играя стеблем с головкой. – Грамм за сколько продаете? – поинтересовался он невзначай, прохаживаясь по теплице и трогая растения.
– Не знаю… Гватуа посадил – Гватуа режет – Гватуа продает, а я только кран с водой открываю-закрываю и лампочки меняю, если перегорят.
Старик с таким безмятежным видом повторял эту ахинею, что майор даже на секунду усомнился – может, он и в самом деле такой невинный и простецкий?.. Но, отметив еще раз струйки пота и заглянув в запавшие глаза старика, покачал головой, удивляясь своей наивности – да это же чудовище! Вот кто действительно пол-Грузии отравил, а не Кукусик или этот лысый райкомовец, давший им такой отличный накол, дай бог ему здоровья!
– В общем, плохи твои дела, дядя Михо, – резюмировал он. – Тут имеем выращивание, изготовление, хранение… Где, кстати, товар хранишь?
– Нигде не храню. Гватуа увозит.
Пропустив мимо ушей очередное упоминание о мифическом Гватуа, майор продолжал высчитывать, сколько лет грозит старику и сыновьям – выходило всем по пятнадцать, как минимум.
Старик, послушав майора, снял шапочку с бритой головы, утерся и спросил:
– Сколько?
– Пятнадцать. А может быть, и стенка. Шутка ли – мак выращивать?
– Я о другом спрашиваю. Сколько надо, чтобы вы ушли?
– Да ты что?! Мне орден дадут за это!
– Тысячу долларов! На троих.
Майор громко рассмеялся и щелкнул маковой головкой старика по лбу:
– Старый, а дурак! Кахетинский осел!
Старик невозмутимо пялился на него:
– Что, мало? Им по триста, тебе – четыреста.
– Пошли, приведем понятых, будем оформлять. Ты арестован. Где, кстати, этот Гватуа?
– Не знаю… Ну, две тысячи. Больше нету.
Майор зло уставился на старика:
– Ты очумел?! Неужели действительно не понимаешь, что происходит? Не прикидывайся болваном! Старый человек, как ты додумался до такого? Или денег тебе не хватает, кулак? Небось, весь дом на опиумные деньги построен? – Он взглянул на старика с неподдельным омерзением. – Тебя посадят, а имущество конфискуют.
– За что?
– За мак. За то, что людей травишь.
– Да за деревней целое поле этого мака растет… Кого же за него судить?..
– Прокурор тебе объяснит, кого и за что… За деревней растет совсем другой мак, не прикидывайся дурачком.
Тут снаружи раздались дуплетом два выстрела. Майор отшвырнул старика, живо вскарабкался по лестнице и бросился к дому, нашаривая под мышкой пистолет.
Подбегая, он услышал женский визг, звон посуды, грохот стульев. Распахнув дверь, увидел, что Мака, прижав к стене одного из сыновей, душит его стволом ружья, а Пилия борется со вторым бугаем. Детины ревели, как резаные.
Майор выстрелил в воздух:
– Стоять!
На овальный стол посыпались штукатурка, осколки люстры, и в этот момент Пилия, изловчившись, так заехал небритому быку по роже, что тот, рухнув на окно, выломал раму и вывалился во двор.
Майор крикнул Маке:
– Отпусти, умрет!
У Маки лицо было перекошено, он продолжал с силой давить на ствол. В это время Пилия, высунувшись в окно, выстрелил из пистолета. Со двора раздался вопль. Видя, что Пилия снова целится, майор бросился к нему и схватил за руку:
– Хватит! Хватит!
– Смотри! – закричал в ответ Пилия, указывая на стену, где дымились следы от пуль. – Дуплет дал, сволочь! Хорошо, Мака успел толкнуть его руку, а то я бы уже на том свете был!
Майор ошеломленно посмотрел на следы от жаканов:
– Мерзавец! – И он с наслаждением съездил притихшему под стволом детине по физиономии. Тот сполз по стене и прикрыл лицо руками. – Ничего, мы их в КПЗ так отделаем, что мать родная не узнает! Ну и гнездо! Во дворе, в подвале – поле мака!.. Давайте сюда наручники. Второго волоките со двора. Сейчас я позвоню в Телави, пусть явится начальник милиции и полюбуется, какие кооперативы у него под боком открыты!.. Бандиты! Мак выращивать! В первый раз такое вижу! Ну, вы у меня попляшете! А ты, старая сволочь! – обернулся он к старику. – Наверно, каждый день тосты за Грузию поднимаешь за этим столом, а? – хлопнул он по полированной поверхности стола.
В это время вернулся Мака с наручниками. Он сковал руки детине и отправился во двор за вторым, вокруг которого растерянно стояли женщины и дети. Тот стонал, уткнув в землю бородатое лицо и обхватив руками раненую ногу. Мака велел женщинам тащить его в дом и вызвать «скорую».
– Эй, Михо, что у вас случилось? – кричали с улицы соседи. – Кто стрелял?
– Ничего. Праздник! Убирайтесь отсюда, не ваше дело! – крикнул старик в открытую дверь.
Майор сидел за столом и писал протокол. Пилия осматривал дырки от пуль и, ежась, вспоминал, как пуля поворошила волосы на его голове.
Все молчали. Майор заполнил протокол обыска и обернулся к старику:
– Две тысячи, значит? Тебя и двести тысяч не спасут, дьявол!
Майор ликовал. Такое громкое дело могло очень способствовать карьере. Не только орден, но и повышение светило майору. Поэтому он решил раскрутить его на всю катушку, с фотографиями, газетами и телевидением.
Пока он писал, Пилия сходил в теплицу и вернулся с кучей черных бинтов, кисло-сладко пахнущих опиумом. Бросив их на стол, сказал:
– Помнишь, Бемал и Ашотик продавали бинты, метр за сто рублей? Очень на эти похожи! В кульке в углу лежали, под ведром. Там, наверное, полно еще разного всякого! Настоящее производство!
И он, вороша бинты, кратко объяснил несведущему Маке, что наркоманы додумались варить из маковых головок раствор-кокнар, окунать в него бинты, высушивать, перевозить их в сухом виде, куда надо, а потом опять варить в воде:
– И готово, пожалте ширяться! Чемодан бинтов под лимон тянуть может.
Вскоре примчался из Телави начальник милиции, еще более толстый, чем майор. Когда Пилия показывал ему подвал с маком, он квохтал и охал, повторяя, что дядя Михо – самый лучший колхозник, уважаемый человек, что во все это трудно поверить.
– Не мы же привезли все это с собой! – резонно заметил майор на его кудахтанье. – Тут целая банда. Надо задержать Гватуа, если такой вообще есть. Дом как следует обыскать, опечатать… До приезда экспертов ничего не трогать, никуда не ходить, никого не выпускать, привести понятых и журналистов.
Эксперты приехали очень быстро. Один, с перебитым носом, капитан, и второй, седой, гроза морфинистов, они быстро навели порядок – удалили посторонних, сделали тщательный обыск, простукали стены и пол. Пилия помогал им. Судебный фотограф щелкал всё подряд.
Переходя из комнаты в комнату, Пилия постепенно пришел в свое обычное возбуждение. За столько лет работы он никак не мог привыкнуть к тому пьянящему ощущению, которое испытывал при обысках. Его волновали испуганные лица людей, их беспомощные взгляды. В эти секунды он ощущал необычный подъем: внутри все напрягалось, в приливах изощренной хитрости он шарил и лазил там, где никто бы не догадался искать. Ломал и вскрывал то, что другим и в голову бы не пришло даже осматривать. Так, один раз он нашел драгоценности в железной коробке, заделанной в бетонный брусок, который валялся во дворе на самом видном месте. Пилия не смог бы объяснить, что заставило его упорствовать, вызывать рабочих с отбойными молотками и разносить вдребезги несчастный брусок. И никто, конечно, не поверил ему потом, что никакой предварительной информации он не имел. Но это было так. Просто он до такой степени разъярился от тщетности поисков, что, помнится, готов был поднять крышу или нырнуть в колодец. Единственное, чем брусок привлек его внимание – это поведение хозяина. Тот как-то по-собачьи не отходил от бруска, часто косился на него и ставил ногу.
Приближался вечер. Отца и сыновей увезли в Тбилиси, в управление МВД. Майор был очень доволен операцией: шутил с Макой по поводу его слов насчет отсутствия работы; говорил, что у Пилии сегодня день крещения – пуля ведь погладила его и причесала; хвалил лысача Двали; вспоминал, что это именно он, майор, настоял на поездке…
Насчет Гватуа были приняты меры, причем соседи подтвердили, что да, есть такой родственник у дяди Михо, и действительно они открыли медицинский кооператив, травами лечат, и все бумаги в порядке, в телавском горздраве лежат. Уже в городе, когда подъехали к отделению и Мака вышел, Пилия сказал майору:
– Ты крути это дело без меня, я должен в Западную Грузию съездить, родственник болен, при смерти…
Майор удивился, что Пилия так откровенно отказывается от своей доли в успехе, но поразмыслив, отпустил его с удовольствием:
– Езжай! Какой сом попался нам сегодня, а? Это тебе не чеки по карманам выуживать! – И стал предвкушать, как будет единолично готовить это вкусное блюдо и лакомиться им на досуге. Ведь какие цепочки пойдут от дяди Михо и Гватуа, какие люди проявятся! Если действительно есть бумаги на кооператив, то сразу же привлечь ревизоров, всю эту райисполкомовскую сволочь за халатность, пособничество, содрать с них по пять шкур… Да не забыть весь двор перепахать!
А Пилия, наблюдая, как Мака топчется возле машины, думал о том, что возьми детина чуть правее и не ударь его Мака по руке – и всё, вместо головы у Пилии был бы обрубок… «Ради чего?..» – мелькнула мысль, поразив его своей ясностью. Он поежился. Умирать от маленькой пули не хотелось. Не только от маленькой – от всякой… Мака спас ему жизнь. Пилия – его должник.
11
Короткими вспышками шел проливной дождь, то бил дробью по крышам, то смолкал, тихо шлепая по лужам перед мастерской, где, как всегда, собрались в ожидании кайфа несколько человек. Черный Гогия лежал пластом на кушетке, не двигаясь и не открывая глаз. Чтобы снять ломку, он запил бутылкой водки две пачки пенталгина и сейчас застыл, как труп, свесив огромные ступни и кисти рук и прерывисто вздыхая в забытьи.
Анка и рыжий Арчил Тугуши вяло играли в нарды. Доска была треснута, и зари[17] закатывались поминутно в щель, откуда их приходилось с бранью выковыривать. Анка вся измятая – мешки под глазами, волосы растрепаны, грязная майка – с отвращением подымала свои когда-то прекрасные глаза и нехотя, ногтем с остатками лака, отсчитывала ходы. Потом смотрела на окно и повторяла: «Надо же, какой ливень! Давно такого не видели…»
Тугуши поднимал лохматую голову, тупо смотрел на окно, потом на часы, вздыхал и продолжал невеселую игру. Совещание на работе он уже пропустил и сейчас прикидывал, какой втык может быть за это от секретаря.
У стены нахохлился Бати. Он с кем-то разговаривал по телефону, подолгу слушал, вставлял какие-то междометия, умолкал, глядя в пол, вызывая своей болтовней явную неприязнь – все в ломке, а он с бабой флиртует, кобель!
На кухне парень по кличке Борзик – из молодых да ранних, с черной бородкой и живыми глазами – перебирал тазики, чистил их щеткой, гремел бутылками, банками, готовясь варить из кокнара героин.
А перед мольбертом в немой задумчивости сидел Художник, стараясь не смотреть на холст, где было изображено отвратительное чудище с маковой головой и распоротым брюхом, из которого вываливалась мастырки, таблетки и ампулы. Художнику всегда не хватало пары заходов, чтобы закончить эту картину, кем-то прозванную «Боза[18] Лиза».
На столе стояла початая бутылка «Московской», но никто на нее не обращал внимания: пить в ломке водку – как купаться в бассейне с кипятком.
Борзик из кухни спросил:
– Который час?
Тугуши отозвался, не глядя на циферблат:
– Скоро шесть…
– Где же они, черт возьми? Пропали на весь день! Может, взяли и варят где-нибудь втихаря? – выругалась Анка.
– Придут! – бодро отозвался Борзик и продолжил дальше греметь тазиками и кружками.
– Ты лучше раньше времени тазики не трогай – плохая примета! – с испугом крикнул суеверный Тугуши. – Сколько раз тебе говорить: нельзя заранее тазики чистить! Всегда попадешь в пролет! Думаешь, я меньше тебя спешу? В семь мне в горсовете надо быть.
Все, несмотря на отвратительное самочувствие, не удержались от смеха – в горсовете, подумать только! Тугуши!
– Что тут смешного? – огрызнулся Тугуши. – У каждого своя работа.
– Да, работа у вас сильная – вылезти на трибуну и лить, как из помойного ведра, всякую чушь! – сказал Бати, опуская трубку на аппарат. – Нам деньги зарабатывать приходится, а вы их просто «получаете».
– Лучше уж лить, чем воровать, как ты! – опять огрызнулся Тугуши, становясь в ломке агрессивным. Он встал, налил рюмку водки, выпил и злобно поморщился. – Не могу уже, сил нету! Будь проклят тот день, когда я начал кайфовать! Студентами были! Выходишь с лекций, а на скамеечках барыги сидят: кто за два рубля пачку кодеина предлагает, кто по три рубля – ампулу омнопона, кто за пятерку – лист ноксирона[19] продает… Дни стипендий знают, сидят, студентов ждут, семечки грызут. Что мы тогда понимали?
– Музыка еще, помните? – подал голос Художник. – Джимми Хендрикс! Сантана! Лед Зеппелин! Пинк Флойд! О!.. Помню, как возьмем анаши – так сразу на хату к одной девчонке валим, у нее родители за границей работали… Хорошо… Время беззаботное. Не то что эти, молодые, по митингам шныряют и политикой занимаются! – указал он украдкой и опаской на кухню, где Борзик шуршал чем-то по алюминию.
– Чего ты от них хочешь? Жалко мне их: кайфуют, а что такое настоящий кайф и не знают. Когда глаза открыли – заход уже полтинник стоил! – вставила Анка. – Раньше люди друг друга уважали, угощали, делились кайфом, приятное делали, а сейчас все по своим углам, как цепные псы. Только и думают, где бы что отломать.
– Ты, говорят, хорошенькая раньше была, а? – вдруг вспомнил Бати. – Это правда?
– А что, по мне не видно? Это сейчас я ведьма ведьмой, а раньше… – махнула Анка худой исколотой рукой.
Бати поежился, прикуривая украдкой вынутую из кармана фирменную сигарету (пачку он никогда на стол не выкладывал).
– Может, потрахаемся от нечего делать?
– Иди ты к черту! – вяло ответила Анка, бесцельно бросая зари.
– Нет, но все-таки, а? – Он вынул и показал ей деньги. – Вот сиреневая, это даже много для тебя!
– Сестре своей отдай, бляди сабурталинской! – огрызнулась Анка.
Бати засмеялся:
– Нужна ты мне, трипперная! А насчет сестры ты права – такая же шлюха, как и ты! И вообще все вы бляди…
Тут из кухни вылетел Борзик и с криком:
– Приехали! – бросился к двери.
Все вскочили. Нарды грохнулись на пол. Черный Гогия вздрогнул и что-то промычал. Послышались хлопки машинных дверей, в мастерскую вбежали Ладо и Гуга, мокрые от дождя.
– Ну? Что? Привезли? – горящими глазами уставились на них наркоманы, а Тугуши даже стал пританцовывать от нетерпения.
Приехавшие нехорошо молчали, отряхиваясь от воды.
– Ну?.. Что?.. Как?
– Плохо дело! – ответил Гуга. Переждав стоны, проклятия, ругань, вопль Тугуши: «Говорил: не трогайте тазики!..» – он торжественно вытащил из-за пояса большой газетный пакет. – Вот он, милый наш кокнар!
– Ах, сволочь, тут люди в ломке! Давай скорее! Ничего себе шуточки! – закричали все и потянулись к пакету.
Гуга положил пакет на стол и стал осторожно разворачивать его. Все, затаив дыхание, следили за его руками. Он открыл пакет. Тут Тугуши, желая лучше рассмотреть сухой молотый сизый мак, нечаянно наступил Анке на ногу. Анка дернулась, невольно оперлась о хлипкий стол, тот накренился, и пакет поехал вниз. Гуга попытался подхватить его, но только задел рукой, что ухудшило дело: кокнар веером рассыпался по полу.
Остолбенело замерев, все уставились на лилово-желто-сиренево-коричневый порошок, рассыпанный на грязном полу.
– Стоять! Не топтать! Соберем! – приказал Гуга, опустился на колени и стал осторожно сгребать кокнар на газету.
Одни помогали ему, другие принялись с ненавистью материть Тугуши и Анку.
– Пыли сколько, грязи! – ужаснулся Ладо, но его замечание все пропустили мимо ушей, следя за тем, как Гуга шпателем с засохшей краской сгребает кокнар.
– И не такое еще собирали, – заметил Бати.
– Все-таки в вену себе пускать будем, – отозвался Тугуши.
– Ты бы лучше помолчал – из-за тебя, козла, все случилось! – сузил глаза Бати.
– Хватит лаяться! Борзик, где ты? Где тазик? – оглянулся Гуга, не подпуская никого к пакету.
– Вот.
Гуга пересыпал в тазик кокнар, вынимая и выбрасывая наиболее крупные кусочки грязи, свалявшейся пыли и сухой краски. Потом он пошел на кухню. Все, кроме Черного Гогии, отправились за ним, как бараны за вожаком. Стали помогать: кто протягивал пузырь с аммиаком, кто гремел крышками кастрюль, кто лез к плите, кто пихал сито, предлагая просеять кокнар.
– Ну-ка, давайте отсюда! – сказал Гуга. – Опять перевернете! Пусть два человека варят, остальные только мешать будут. Будем варить я и Борзик.
С этими словами он окропил кокнар аммиаком, тщательно перемешал, а затем накрыл крышкой:
– Все. Пусть постоит минут десять. Идите отсюда!
Собравшиеся гурьбой вышли из кухни, потоптались по мастерской, но скоро опять потянулись на кухню, как опилки к магниту. В сутолоке кто-то задел тазик ногой, и с него слетела крышка.
– Ну что вы за твари! Как тараканы! – всерьез разозлился Гуга. – Ползут и ползут! Пошли вон! Мы еще ничего не делим – чего вы беспокоитесь?!
– Как запах ацетона пойдет – сразу выбегут, – обнадежил его Борзик.
– Ацетона нету, – вдруг сказал Художник.
– Как это нету? – застыл Гуга, изумленно глядя на Художника. – В чем же варить будем?
– Есть растворитель…
– Какой, за рубль шестьдесят восемь воронежского завода? Номер шестьсот сорок шесть? – спросил всезнающий Борзик.
– Нет, за рубль семьдесят пять, номер шестьсот пятьдесят два, – ответил Художник.
– Что еще за шестьсот пятьдесят второй? Я не слышал про такой! – медленно сказал Гуга. – Может, это совсем другое? Тебе же поручили купить ацетон или растворитель номер шестьсот сорок шесть, даже деньги оставили!
– Нету нигде, – развел руками Художник. – Все хозяйственные магазины обошел… В одном магазине продавец прямо сказал: «Иди отсюда, морфинист, а то милицию позову!» Все уже знают, что растворитель морфинистам нужен… Вот этот, шестьсот пятьдесят два, в Глдани из-под полы достал…
Между тем расторопный Борзик схватил бутылку, сорвал крышку, понюхал содержимое и пробормотал:
– Запах как будто тот же… Рискнем?..
Все молчали.
– Я не буду колоться, – вдруг решил Ладо. – Грязь с пола, растворитель неизвестно какой… Я еще пожить хочу…
– Нужен ты кому! – с неожиданной яростью произнес Бати.
– Тебя не спрашивают, заткнись! – отрезал Ладо. – И вам тоже не советую.
– Что же, в ломке умирать? – поинтересовалась Анка.
– Кокнар просеять через сито, а растворитель достать. Говорят, в Каспи[20] был… – ответил Ладо, сам мало веря в свои слова.
– В Каспи? Может, прямо в Воронеж, на завод съездить? – с издевкой отозвался Бати, а Борзик, буркнув:
– Вы с ума сошли? Кокнар уже в аммиаке лежит! – открыл крышку и вылил всю бутылку растворителя на кокнар, потом зажег конфорку и поставил тазик на плиту, а Гуга сказал:
– Теперь все в сторону! Не курить, не ходить! Сами знаете, взрывается, как бомба!
– Да уж, это известно, – боязливо проворчал Тугуши и поспешно отошел от опасного места. Он зимой чуть не сгорел от подобного взрыва: вместе с одним профсоюзным работником, таким же неумехой, они варили кокнар где-то в кабинете, в раковине, на газетах, и ацетон, нагревшись, рванул так, что было слышно в кабинете начальника. Профсоюзный деятель схватил тазик, пламя выплеснулось на ковер, который успели потушить дубленкой и портьерами.
– Уменьши огонь! – посоветовал Борзику Гуга, садясь на корточки и заглядывая под тазик. – Неизвестно, как этот шестьсот пятьдесят второй взрывается… И кастрюльную крышку держи наготове – если вспыхнет, сразу накрывай!.. Без воздуха погаснет!
– Не учи ученого… – ответил Борзик, стоя наготове с крышкой и тряпкой, как римский гладиатор – со щитом и сетью.
Постепенно едкий, разъедающий запах кипящего растворителя заполнил мастерскую. Все приникли к окнам, но запах мощно ломился из кухни, заполняя подвал, выползая наружу, во двор, пугая кошек и детей. Все стали корчиться, сдерживая рыготу и икоту. А Художник, глядя в потолок, сотый раз панически прикидывал в уме, проникает этот душераздирающий запах к соседям или нет. Все будто остолбенели от этой химической вони, и только Борзик, нечувствительный ни к чему, бдительно сторожил тазик, изредка помешивая в нем ложкой и ругая власть за то, что она превратила наркоманов в кухарок:
– Тазики, ложки, кастрюльки, полотенца, тряпки! Курицы ощипанной не хватает, чахохбили сделать! Готовьте полотенце, скоро отжимать будем!
Художник извлек из шкафа полотенце, покрытое коричневыми пятнами.
– Это что за менструация?.. – возмутился Гуга. – Вы правда чокнулись?
– Пятна от прошлых выжиманий, другого нету, – виновато ответил Художник, на котором лежала обязанность обеспечивать инвентарем варку и ширку.
– Полная антисанитария. Как мы все только СПИДом не заболели! – подвел черту Гуга. – Вычистите хоть тазик, куда отжимать сейчас будем! Анка, вспомни, что ты тоже когда-то была женщиной, вымой тазик по-человечески! Что за типы, за три часа не могли посуду привести в порядок!
– Заранее нельзя, плохая примета, – пояснил Тугуши.
– Заранее нельзя, а потом никогда времени не хватает, знакомая история, – проворчал Ладо, усаживаясь на край дивана рядом с недвижно лежащим Черным Гогией.
Через некоторое время Борзик позвал от плиты:
– Идите кто-нибудь, помогите отжимать!
Натянув над пустым тазом полотенце, вывалили на ткань дымящуюся массу кокнара, скрутили в горячий ком и долго, тщательно отжимали его, обжигаясь и матерясь. Потом разворачивали, ворошили, вновь скручивали, мяли и давили. Тазик наполнился зеленоватой жидкостью.
– Хороший цвет, темный! – оценили все, по очереди заглянув в тазик, который опять водрузили на плиту, а отжатый кокнар Художник высыпал из полотенца на газету и уволок куда-то за шкафчик.
– Вот крыса, утащил свой вторяк! – заметил Бати.
– Я просто сушу его. Сами и прибежите ломку снять, – подал Художник голос из-за шкафчика.
– Дожили, – произнес Гуга. – Я раньше, кроме чистого морфина, ничего не делал, а сейчас… Вторяки, третьяки! – Он махнул рукой с неподдельным отвращением.
– Размечтались! – усмехнулся Бати. – Сейчас чистый морфий только прокуроры и министры делают.
– И врачи, – вставила Анка.
– И врачи, если сумеют у больных украсть, – согласился Бати. – А для нас даже опиума нету – только это сено и осталось. Делаешь – и не знаешь: жив останешься или подохнешь! Хотя бы опиум по талонам выдавали, как масло! Довели страну до полной нищеты с этой перестройкой!
Теперь, когда варка приближалась к концу, все стали считать, сколько чьих денег было, кому сколько полагается и до скольких кубов надо вываривать раствор.
Тем временем Борзик налил в тазик немного воды, которая странным образом разделила варево на темную грязь и коричневый чистый раствор. Грязь, точно жир в супе, пятнами плавала на поверхности. Ее надо было удалить.
И Гуга, и Борзик действовали с артистической точностью: тазики, бутылки, пузырьки и ложки прямо летали у них в руках, движения были выверенными и точными, словно у дирижеров. Все невольно любовались ими.
– Варщик опиума – хорошая профессия. Открывай кооперацию! – посоветовал Бати, глядя, как Гуга мастерски фильтрует раствор через специальную воронку, которую он всегда носил с собой и никому не доверял.
Самопальный героин получился теперь без примесей – светло-коричневый, прозрачный.
– Ну, это старый волк! – сказала Анка, указывая на Гугу. – Всю жизнь с кайфом возится, а вот молодой где так надрочился?
– Опий варщика боится! – спел польщенный Борзик.
Настроение у всех поднималось. Пока Борзик высушивал раствор, предварительно влив в него немного ангидрида (омерзительно-острый запах которого выдавил у всех слезы и проклятия), Художник выволок из шкафчика железную коробку со шприцами: один треснут, на втором поршень разболтан, а третий – громадный, конский, кубов на двадцать.
– Господи, иглы какие тупые! – воскликнул Тугуши, заранее беспокоясь за свои тоненькие вены. – Прямо топоры!
И вот раствор готов. Борзик вынес тазик со светло-лимонной жидкостью и осторожно поставил его на стол.
– Чистый героин! – умиленно восхитилась Анка, с вожделением глядя на лекарство.
– Так, теперь не мешайте, – Гуга через ватный тампон стал вытягивать жидкость из тазика и переливать ее в пузатый стаканчик, внимательно считая: – Четыре… шесть… восемь… десять… двенадцать… Тут около двадцати пяти кубов. Сколько нас всего? Я – раз, Борзик – два. Гогия – три. Бати – четыре. Тугуши – пять. Анка – шесть. Художник – семь…
– И я – восемь… – напомнил Ладо.
Все неодобрительно промолчали, только Тугуши буркнул:
– Ты же не хотел! Грязь, говорил, пыль!
– А сейчас захотел!
– Итого восемь человек. Денег было тоже поровну, по пятьдесят с каждого… Итого – около трех кубов на каждого.
– Давай, давай, быстрее! – заторопили со всех сторон.
Засуетились, стали закатывать рукава, качать вены.
Тугуши разделся до пояса. Бати запел старую песню, что он торопится и должен делать первым. Анка хныкала, что у нее вен почти нет и ее бросают на конец. Борзик под шумок ухитрился незаметно макнуть в стаканчик кусочек скрученной ваты, которая тут же впитала в себя немного раствора. Он тихо стащил целлофан с сигаретной пачки и укромно упрятал в него ватку, которую надеялся потом вскипятить и получить немного раствора.
После пересчетов, перепроверок, переругиваний и перепалок Гуга вытянул лимонную жидкость и резво вкатил ее себе в вену – он, как варщик, должен был делать первым. Все напряженно уставились на него. Когда через несколько секунд лицо его стало розоветь, а сосуды на лбу вспухли, и он, не открывая глаз, принялся сладостно чесаться и просить ласковым голосом сигарету – все облегченно вздохнули: «Порядок!»
– Первый сорт! – подтвердил он, подняв большой палец и не открывая глаз, а Бати, усмехаясь:
– Ну и рожа у тебя стала, жопа гамадрила! – вырвал у него из рук шприц, быстренько, но тщательно промыл его, сел на корточки, подсунул кисть под колено и без чьей-либо помощи сделал себе укол. Глядя вокруг подобревшими глазами, отдал шприц Ладо.
Тот управился быстро. Потом шприц перехватил тщедушный Тугуши. Он стал неумело тыкать иглой себе в руки, в пальцы. Подобревший Гуга пожалел его, виртуозно нашел иглой едва различимую венку на тыльной стороне ладони, куда и вкатил раствор. Тугуши стал униженно благодарить его, а после прихода полез целоваться и обниматься.
– Теперь будите Гогию, – стал тормошить гиганта Бати, не обращая внимания на протесты тех, кто еще не укололся.
Черный Гогия принял вертикальное положение, оглянулся, нащупал мутным взглядом стаканчик с лекарством, рыкнул что-то, схватил конский шприц и высосал с хлюпаньем весь раствор. Держа шприц как-то странно-вертикально к вене, он воткнул иглу, впустил героин и отбросил шприц. Произошло это так быстро, что никто не успел даже понять, в чем дело – думали, он просто собирается отмерить свое, а он, бык, все себе вкатил!
– У-ф-ф-ф… – начал отдуваться Гогия, но вдруг закатил глаза и повалился на спину. Изо рта выступила розовая пена, тело пошло дрожью, лицо побурело, из носа показалась кровь, а редкие волосы будто зашевелились на его почерневшем черепе.
Читать бесплатно другие книги:
