Чертово колесо Гиголашвили Михаил
– Я! – твердо ответила она.
– Ты перетрясла все книги?
– Да. Все. Я поняла, что ты недаром крутишься около полок. Нашла это и высыпала в туалет, – ответила бабушка.
– Что?.. – Кока сел на пол и обхватил голову руками. – Что ты наделала?! Мне конец!.. Все кончено!.. Меня убьют!..
– Кто?.. Кто тебя убьет?.. – всполошилась бабушка.
– Как кто?.. Хозяин выброшенного…
– Разве эта гадость не твоя? – вопросила она, явно не готовая к такому повороту.
– Нет, конечно. Меня просто попросили спрятать. Если я завтра не отдам, будет плохо, очень плохо… Во-первых, тот человек умрет без наркоты. Во-вторых, меня убьют его друзья. Ты что, не понимаешь?.. Телевизор не смотришь?
– А чья эта дурь?
Кока мгновенно перебрал в уме варианты и выбрал оптимальный:
– Одного калеки. У него сильные боли. – Он справедливо полагал: бабушке вряд ли ведомо, что дурь помогает только от боли душевной, но не от физической.
– Какого еще калеки? – с подозрением спросила бабушка.
Воодушевленный, Кока принялся сочинять про одного несчастного бедняка, после операции вынужденно ставшего наркоманом, про его трагедию и про то, что ребята из района помогают ему из жалости – он лежит в кровати, а они носят ему еду, питье и анашу. Он знал, на какие педали надо нажимать.
– Как ты не понимаешь?.. Бедный отверженный! Униженный и оскорбленный! Мы не можем предать его! Ты сама учила, что предавать друзей нельзя! – добавил он для верности.
Предавать она действительно никого и никогда не учила. Поэтому не знала, что ответить. Еще немного времени ушло на то, чтобы окончательно убедить ее, что сам Кока ни разу в жизни анашу не курил и знать не знает, что это такое. Он добил старушку мощным аргументом – потому, дескать, ему и доверили хранение, что все знают: он не курит и, значит, не выкурит. Логично.
Далее началось самое важное – требовалось выяснить, правда ли бабушка высыпала дурь в туалет или это был пробный шар. Но сколько Кока ни бился, бабушка неизменно твердила:
– Выбросила – и всё!.. Зачем оставлять эту отраву?..
Тогда он прибег к крайней мере и сказал, что его могут спасти только сто рублей, чтоб купить новый пакет и отдать калеке.
Бабушка сильно волновалась: жалела и отверженного инвалида, и беспутного внука, но денег давать не хотела из педагогических соображений. Наконец, было принято единственно верное, с ее точки зрения, решение:
– Я сама пойду и куплю этот проклятый пакет. И сама отдам калеке.
Кока замер от изумления. Потом стал отговаривать ее от таких приключений, но бабушка стояла на своем:
– Нет, тебе денег в руки я не дам. Но куплю эту гадость. Где она продается?
По ее тону Кока понял, что в старой княжне-комсомолке заговорил то ли упорный Рахметов, то ли упертый Корчагин. Делать было нечего. Хочет сама взять – пусть! Такой вариант, хоть и сложный по исполнению, мог вернуть потерянное. А это главное. В поисках кайфа цель всегда оправдывает средства.
Они выпили валерьянки и заговорщически обсудили детали. Кока предупредил, что купить непросто, ибо анаша в ларьках и киосках не продается. Не лучше ли будет, если он сделает все сам? Но бабушка оставалась непоколебима – или она, или никто.
Перед сном Кока перебрал в уме, кто из знакомых мог бы сыграть роль калеки-наркомана. И выходило, что лучше курда Титала, как раз лежавшего со сломанной ногой, найти трудно: отверженность, нищета и страдания налицо. Титал обитал в подвале, где возилась и играла орда его братьев и сестер, за занавеской десятый год умирала тетя Асмат, а посередине подвала целый день варился хаши в котле на керосинке.
Наутро бабушка была полна решимости. Кока увидел на ней перчатки и шляпку с вуалью (наверняка ночью перечитывались «Записки из Мертвого дома» или Гиляровский). Он попросил ее снять этот маскарад, но она ни в какую не соглашалась.
Сели в такси. Когда внук предупредил ее, что они едут в вендиспансер, бабушку всю передернуло, но она не удивилась:
– Ничего. Я всегда знала, что один порок сопутствует другому. Я ко всему готова. Поехали!
В диспансере они вошли в комнату для посетителей. Ее грязный вид и мерзкие запахи навевали смертную тоску. Солнце едва проникало сквозь немытые окна, слепыми пятнами шевелилось на заплеванном полу. В разных концах сидели недвижные печальные пары. Само место накладывало зловещий отпечаток на лица. Даже стулья, казалось, лоснились от грибков и спирохет.
В углу громоздился какой-то мужик в багровых лишаях. Жена уныло кормила его помидорами из авоськи. В другом углу пара чернявых типов упрекала двух девок в больничных халатах:
– Вы, суки, знали, что у вас трепак. Почему не сказали, сволочи?
– Да клянусь, Гурамик, да что ты, Мерабик, откуда мы знали?! Если бы… Наш маршрут через Теберду шел, а там, оказывается, у всех триппер! – И девки, жалобно шмыгая носами, ахая и охая, крестились и божились, в панике озираясь и оправляя куцые халаты на налитых ляжках.
– О господи! – сказала бабушка, опуская вуаль.
– Чего же ты ждала?.. – не без злорадства ответил Кока. – Это не оперный театр! Бинокль не захватила?
Усадив ее, он пошел к лестнице, где дежурил сторож Шакро с шершавой от рублевок рукой, дал ему денег, попросил привести Хечо, а когда тот явился, тихо сказал ему:
– Ты меня помнишь? Мы вчера брали пакет!
– Как не помнишь! Клянусь голова, всем помнишь, кто пакету берет! – заверил его Хечо. – Я чичас бирать иду. Сколько надо?
– Один пакет. Слушай, вон там сидит моя бабушка. Видишь? Долго сейчас объяснять, что к чему. Она даст тебе сто рублей, ты возьми один пакет, а потом ей в руки отдай, понял?..
Хечо, немного тронутый от анаши, уставился на Коку с изумленным испугом:
– Вай, бабушкин курит? Клянусь сердце, такой не слышал!
– Потом объясню. Ты просто сядь около нее, она передаст тебе деньги. Тебе не все равно – я тебе дал или она?
– Она пакету бирает? Или ты?
– Мы вместе. Пополам.
– А, напополама! – понял Хечо и направился к бабушке, сел через стул и сказал: – Драсти, мадам-джан!
Бабушка с каменным лицом учтиво кивнула, вынула из сумочки газету, вложила в нее деньги и, не глядя, положила газету на стул между ними (Агата Кристи принесла свои плоды).
– Будьте добры приобрести для меня это… вещество… – сказала бабушка.
– Мадам-джан! Для тебе, клянусь печень, все сделаю! – ответил Хечо, вынул из газеты деньги и ушел, важно бросив: —Час! Ждите!
А бабушка, не снимая перчаток, со скрытым омерзением взяла газету, направилась в угол и бросила ее в урну. Тут мужик с лишаями начал громко икать от сухой пищи. Чернявые типы зашумели громче. Один дал девке оплеуху, та взвизгнула. И Кока решил увести близкую к обмороку бабушку во дворик. Дверь им открыл привратник Шакро, который, казалось, за рубль мог отворить все двери на свете. Он по инерции протянул заскорузлую клешню, но Кока холодно напомнил ему, что уже дадено, и тот виновато смигнул:
– Извини, забыл! Работа собачья.
Пока они сидели на скамейке, бабушка неторопливо рассказывала Коке поучительные истории из семейных хроник: как ее отцу без наркоза резали руку и счищали гной с кости, а он и не пикнул, как прабабушка во время пожара спасла не только детей, но и пса-любимца, как один дед дерзко разговаривал со Сталиным, а другой сконструировал первую в Грузии электростанцию. Рассказы явно имели своей целью коррекцию Кокиной морали. Но Кока все эти истории знал наизусть и сейчас с беспокойством думал лишь о том, не запустит ли Хечо свою наглую лапу в бабушкин пакет, посчитав, что старуха не заметит кощунства.
Ровно через час довольный Хечо присел на скамейку. Отрыгивая тархуном и стряхивая с куртки хлебно-сырные крошки, он достал из-за пояса пакет и протянул его бабушке:
– Вот, самая большой, мадам-джан, клянусь почка!
Бабушка, зорко оглядевшись, проворно спрятала пакет в сумочку.
– Очень вам обязана, – сказала она. – Была весьма рада знакомству!
Хечо только умильно покачал головой:
– Для тебя всегда самая большой пакету будет, клянусь рукам-ногам! Кури, мадам-джан, на здоровье! Э, сразу видно – уважаемый женчин!
В такси на просьбу показать пакет бабушка ответила сухим отказом, дала только попробовать на ощупь. Пакет был что надо – плотный и увесистый, как вчера.
– Ну, едем теперь к калеке! – сказала она, переводя дыхание. Теперь ей уже, наверно, чудились «Палата № 6» или Андрей Болконский в госпитале.
В подвале у Титала царил обычный бардак. Сестры и братья составляли живую композицию из грязи, плача и возни. В центре подвала варился в котле на керосинке вечный хаши. Вой, пар и вонь пронизывали все кругом. За рваной загородкой в голос стонала умирающая тетя Асмат. У нее в ногах сидел малолетний плоскоголовый дебил Зеро и усердно вылизывал длинным, как у собаки, языком собственную ступню.
Пока бабушка на ступеньках подвала церемонно знакомилась с притихшими курчавыми братьями и сестрами, Кока поспешил вперед, сорвал наушники с небритого Титала, лежавшего под серым от грязи одеялом на матрасе без простыни, нажал стоп-клавишу старой «Кометы» и быстро прошептал:
– Сейчас тебя навестит моя бабушка. Ты тяжело болен. У тебя боли.
Тот ничего не понял:
– Твоя бабушка? Меня? Болен?
– Тише, она идет, – прошипел Кока, пододвинул бабушке обгоревший табурет, а сам сел у изголовья, чтобы все как следует видеть, слышать и перехватить пакет.
Бабушка с опаской села у постели:
– Как ваше здоровье?.. Мне внук сказал, что вы испытываете сильные боли…
Ничего не понимающий Титал согласился:
– Очень болит.
– Что говорят врачи?.. Надежда умирает последней. Надо только собраться с мужеством и не унывать… К сожалению, боль и страдания сопутствуют человеку всю его жизнь. Надо уметь их не замечать.
– Меня проведать пришли, тише! – прикрикнул вконец обалдевший Титал на детвору, а Кока шепнул бабушке:
– Быстрее! Не видишь – парню плохо! Какие тут душеспасительные беседы? Ему спать пора!
– Не подгоняй меня, – твердо ответила бабушка (сейчас ей, видно, мерещился Ливингстон среди туарегов Занзибара). – Если человек болен, то только он сам может помочь себе. Сила воли, помноженная на настойчивость, все побеждает. Надо бороться со своим недугом, надо хотеть выздороветь. Вы молоды, у вас жизнь впереди, не следует предаваться унынию. Человек способен на многое, надо только собрать волю в кулак…
Титал лежал с открытым ртом. Братья-сестры замерли. Вынесли Зеро, чтобы и он мог послушать странную гостью. Примолкла даже умирающая тетя Асмат. Поговорив еще немного в этом духе, вспомнив безногого летчика, слепого писателя и даже какого-то безрукого художника, бабушка достала из сумочки пакет и украдкой сунула его под серую подушку:
– Надеюсь, это облегчит ваши страдания.
Титал, дико косясь на подушку, начал рассказывать, что нога очень болит, но тут Зеро рухнул со стола и с треском ушибся плоской головой о пол. Поднялся визг и плач. Бабушка стала беспомощно оглядываться. А Кока, недолго думая, бесшумно выхватил пакет из-под подушки и сунул его себе за пазуху. Бабушка ничего не заметила.
Под удивленными взглядами они покинули комнату. Кока поддерживал ослабевшую бабушку под локоть, а на злобное ворчание Титала: «Эй, братан, куда деньги берешь? Мне их бабушка дала!» – многозначительно сказал:
– Вечером зайду, проведаю!
Домой они шли не спеша. Бабушка была задумчива и теребила перчатки. Наконец она произнесла:
– Дай мне слово, что все это – не спектакль, что этот молодой человек болен, а ты не куришь!
Что было делать?.. Кока дал слово, правда, скрестив в кармане два пальца. Когда они подошли к дому, бабушка осторожно поинтересовалась:
– Разве это вещество продается только в вендиспансерах?
– Нет, просто совпадение, – ответил Кока, чувствуя что-то вроде угрызений совести, которые исчезли, когда он, запершись в туалете, увидел в пакете вместо ожидаемой небесно-зеленой анаши какую-то коричневую трухлятину, разившую гнильцой…
Забив дрожащими руками мастырку, он выкурил ее в три присеста тут же, в туалете, не обращая внимания на стуки бабушки. А потом долго сидел на унитазе, с тоской ожидая, когда появится кайф, который запаздывал. Наконец, он убедился, что вместо азиатской дури ему подсунули труху.
«Сваливать отсюда к чертовой матери! – с отвращением и неподдельной злостью ударил Кока кулаком по бачку и принялся думать о том, что завтра надо будет ехать в вендиспансер, искать Хечо, лаяться с ним… А все потому, что он сразу не посмотрел, что в пакете. Как с анзоровскими пустышками… Он представлял, как Хечо будет отнекиваться и божиться, что кайф был хороший. – Иди и доказывай, что ты не верблюд! А может, Титал заменил? Нет, бред. Я бы заметил… Бежать отсюда! Аферисты, кидалы и вруны!»
14
В самолете Пилия оказался зажатым с двух сторон – справа потел плотный узбек с наливным затылком, слева квохтала толстая беззубая ведьма в цветастых юбках, которая никому не давала покоя еще в аэропорту. Пока ждали посадку, она поминутно вскакивала и в ужасе устремлялась к выходу, громко вопя: «Пасатка!.. Киде пасатка Ташькент? Пасатка!» Ее успокаивали, говорили, что рано, но она, недоверчиво вращая глазами, на какое-то время затихала, чтобы вскоре опять рвануться к дверям, расталкивая людей и разевая в панике беззубый рот.
«Ехать в Азию в такую жару – небольшое удовольствие! – кисло думал Пилия, с отвращением наблюдая за узбеками. – Вот вонючий народ!»
В самолете узбеки сразу сняли сапоги и туфли, вытащили кульки с припасами и принялись за еду, несмотря на то, что был уже второй час ночи, а стюардесса по микрофону объявила, что скоро будет подан ужин. Поев, узбеки надвинули на глаза тюбетейки и косынки, запахнули халаты и вырубились. От запаха еды, пота и ног Пилию чуть не стошнило. Старуха вздремывала, приваливаясь грязными волосами к его плечу, а он, украдкой зло отпихивая ее, думал о предстоящем задании.
Что сказал бы майор, знай он о существовании чемодана?.. «Целый чемодан опиума! Вот это удача! Раздадим его барыгам, пусть торгуют. Морфинисты полезут к барыгам, а мы будем брать морфинистов живьем, отнимать деньги, конфисковывать опиум, который можно будет опять сдавать другим барыгам!.. Лопнет в Тбилиси – перенесем в Кутаиси, в Зугдиди, Боржоми, Хашури… Городов много, всюду кайфуют, а что еще народу делать? Соберем по паре-другой лимончиков – и всё, в отставку. Огороды сажать, поросят растить и деревенских девок жарить».
«Действительно, морфинисты – как тараканы, – думал Пилия под мерное жужжание самолета. – Сколько их ни бей, они все равно будут ползти к отраве, даже зная, что там нечисто, опасно, что могут повязать… Жажда кайфа всегда сильнее страха перед ментами, тюрьмой и самой смертью. Морфиниста губит то, что он каждый раз надеется: «Сегодня пронесет! Всегда проносило, почему же сегодня не пронесет?» Вот один раз и не проносит». Это, кстати, относилось и к самому Пилии, о чем он тоже не забывал. В юности он презирал наркоманов. Но после того как по службе попробовал морфий, уже не мог обходиться без таблеток, ампул, порошков – всего, что делало его бодрым, сильным, наглым и бесстрашным.
Толчком откинув старухину голову, Пилия удобнее уселся в кресле, открыл глаза… В конце концов, все можно сделать чисто, технично, умно. И результат будет. Опиум действительно легко продавать дважды: в первый раз – барыгам для продажи, потом потихоньку отнимать у наркуш или конфисковывать у тех же барыг, потом им же всучивать опять… Куда они денутся?.. Ментам все барыги и так известны наперечет. «А разве нельзя продать и в третий раз?.. – подумал он. – В конце концов переловим барыг – и опиум снова наш!» В мечтах он вторгался в далекие фантазии и, поймав себя на этом, оборвал завихрения мыслей: «Вначале надо взять, а там посмотрим».
Наверно, лучше всего последовать совету Большого Чина: везти вора и чемодан официально – выследили цепочку, задержали гонца, везем домой, вот ордер на арест, протоколы обыска, задержания. Согласится ли вор? «Да кто его будет спрашивать!» – усмехнулся Пилия.
Он, конечно, не очень отчетливо представлял себе, что это такое – чемодан опиума. Видел разное количество, но чемодан… Это только в песенке поется про «чемоданчик с анашой», а как это выглядит, какого он размера – этого Пилия не знал. Но одно было ясно: чемодан опиума – такая вещь, которая способна круто изменить всю его жизнь.
В Ташкент они прилетели под утро. Пока ждали багаж, Пилия прошелся по аэропорту. Шла посадка на два рейса – тбилисский и ереванский. Чемоданы и коробки, баулы и ящики, сдаваемые в багаж, бесконечные дыни в сетках плыли по транспортеру и проваливались куда-то под черную бахрому, исчезая из вида. Вся милиция собралась возле этих двух стоек и внимательно наблюдала за пассажирами. Стояли тут и два солдата с автоматами.
Если б он, Пилия, был начальником аэропорта, то посадил бы собачку прямо за бахромой, возле транспортерной ленты. Вот тогда результат оказался бы хорош: ни один груз не миновал бы собачьего носа… Но собак не хватало, а работающие ничего не умели, потому что средства на их натаску шли прямиком в карман инструкторов-собаководов. Но тут, в Ташкенте, могли быть и тренированные псы… Во всяком случае, везти отсюда опиум нельзя. Самолеты исключались вообще – с собой в кабину чемодан не возьмешь, сдать – не сдашь. Или надо идти в отделение милиции и официально докладывать, что крайне нежелательно: неизвестно, как среагируют на чемодан опиума. Не зароют ли Пилию вместе с вором прямо на взлетном поле? Машины отпадали полностью. Оставались поезда.
Получив свою сумку, он подошел к узкоглазым милиционерам и попытался приветливо улыбнуться:
– Друзья, как добраться до Намангана?
– А, Наманган, хорошо! – отозвался один, а второй продолжал сонно посматривать на толпу возле стоек.
– Да, Наманган. Как доехать? – повторил Пилия вопрос, подумал: «Вот тупые рожи!»
– А, Наманган!.. Там, там! – И милиционер махнул рукой.
– Я знаю, что там, а не здесь. Как доехать? – повысил голос Пилия.
Сонный милиционер спросил его бесстрастно:
– Документ есть?
– При чем тут документ? – вспылил Пилия, на всякий случай вынул паспорт, в ту же секунду со страхом вспомнив, что в кармане у него лежит несколько пачек кодеина – а ну обыщут? Конечно, таблетки он переложил в пачки от анальгина, но все равно…
– Другой аэропорт Наманган летают! – объяснил первый милиционер, а второй, медленно полистав паспорт толстым пальцем, вернул его, бесцеремонно уставившись Пилии в лицо:
– Что везешь?
– Ничего.
Второй аэропорт находился недалеко от главного. Обстановка там была иная. Ожидающие по-домашнему сидели и спали, расстелившись, сняв сапоги и удобно устроившись на полу и подоконниках. Все мужчины были в халатах и тюбетейках, а женщины – в синих спортивных рейтузах, поверх которых напялили разноцветные юбки. Старухи, как безглавые мумии, сидели по углам и не шевелились. У одной поверх паранджи был накинут на голову мужской пиджак. «Дикие люди, что с них взять?» – подумал Пилия презрительно.
Лоснящийся кассир объяснил, что наманганский рейс будет через два часа.
Взяв билет, Пилия вышел из душного здания в ташкентскую ночь. Сел на скамейку в скверике. Слышались разговоры с летного поля, звуки машин. Где-то постукивала электричка. Посидев немного и оглянувшись, он высыпал в ладонь десять таблеток кодеина и направился к колонке с водой. Запивать таблетки лицом вниз было трудно. Он закидывал голову, как аист, пальцем поднимал струю в колонке, но все равно чуть не подавился последними пилюлями.
Отдышавшись, сел на скамейку, распечатал пачку сигарет и застыл, изредка поднимая тяжелые глаза на циферблат часов и прикуривая одну сигарету от другой. Мысли стали расползаться. Пилия не пытался ловить их, отдавшись во власть кодеина, который, игриво покусывая изнутри, начал привычно щекотать живот, перетекать в ноги, завихряться в ступнях и проникать во все тело.
Вспомнился один из давних приездов в Азию. Тогда Пилия был еще лейтенантом и получил задание внедриться в небольшую, но богатую группу наркоманов. По ходу дела пришлось поехать с одним из них в Азию за наркотиками. Морфинист, с которым Пилия ехал, Шарашенидзе по кличке Виртха[23] оказался мерзким, слабым, подлым, полностью сгнившим в свои двадцать четыре года типом. Он только и делал, что валялся в постели и стонал: «Мне плохо!» То ему было плохо от передозировок, то от ломок. Пилии приходилось все делать самому. Сам он тогда наркотики принимал помалу, столько, сколько надо для правдоподобия. Но зато Виртха служил отличной визиткой – видя его, местные барыги не сомневались, что перед ними морфинист, и охотно шли на контакты, предлагали товар.
Они ездили по городам, с кем-то встречались, знакомились, куда-то шли, покупали. Виртха все забывал, путал, терял, всюду опаздывал, находясь в постоянном тяжком дурмане, и Пилия злился на него, не раз был готов избить, но сдерживался. Купленное и добытое они складывали в министерский стальной дипломат, откуда Виртха по ночам сам у себя воровал ампулы и таблетки, а днем, боясь обысков, горничных и всего на свете, постоянно запирал на разные шифры. В конце концов, он, естественно, шифр забыл.
День, когда он забыл шифр, вообще выдался несчастливым. Рано утром у них разбился шприц – Виртха, пытаясь сделать себе внеочередной укол, уронил шприц на кафельный пол ванной. Одуревшие от ломки, они вскочили в такси и помчались по Самарканду.
«Больница, больница, диабет, шприц!» – кричали они шоферу. Для убедительности Виртха прикидывался умирающим диабетиком в коме, что было не так уж трудно изобразить. «Здесь, здесь, тормози!» – зарычали они, когда увидели какое-то здание, откуда выходили люди в белых халатах. Они выскочили из такси, вбежали в вестибюль, увидели кого-то в халате и стали пихать ему деньги, умоляя дать шприц. Человек долго не мог понять, в чем дело, смотрел изумленно, потом подозрительно и, наконец, что-то сказав по-узбекски, быстро удалился. Тут Пилия нюхом учуял в вестибюле что-то родное. Огляделся повнимательнее. Заметил в углу, за лифтом, милиционера в форме, вышел на улицу и прочел, что это наркологический диспансер. «Пошли отсюда!» – прошипел он, схватив Виртху за руку, но тот и слышать не хотел, чтобы уйти без шприца. «Идиот, это диспансер! Ментов полно!» – и Пилия поволок его к выходу.
В другой больнице озверевший Виртха ухитрился выхватить шприц прямо из бурлящей воды кипятильника. Ворвавшись в гостиницу, они кинулись к дипломату, Виртха стал лихорадочно крутить замочки, и вот тут-то и выяснилось, что он забыл шифр. Старый помнил – а новый вылетел из головы. Пилия попытался ножом открыть замочки, но не сумел. В дипломате, помимо ампул, хранились деньги и документы. Принялся сверлить ножом отверстие. Это оказалось адской работой – дипломат был настоящий, подаренный папе-министру где-то за рубежом, и для того, чтобы выпилить в нем уголок, понадобились два часа, причем бессильный Виртха не пилил, а только резался и стонал. Когда наконец они отогнули уголок и стали вытаскивать ампулы, несколько штук разбилось, а пачка денег порвалась почти пополам…
На рассвете началась посадка в Як-40, на Наманган. Пилия сунул пистолет в сумку – если найдут, разрешение у него при себе, покажет. Если не найдут – меньше разговоров: зачем лишний раз светиться? Мало ли кто мог оказаться в этом самолете…
Все прошло хорошо. Сонная таможенница, занятая беседой с молодым лейтенантом, пистолет просто не заметила. Пилия стоял среди толпы людей в черных стеганых халатах. И опять удивлялся нелепости этих одеяний – узких, без застежек, но длинных и с длинными рукавами, вдобавок подпоясанных женскими косынками. Кажется, кто-то ему объяснял, что чем больше косынок – тем почтеннее их обладатель. Чистые дикари!
В первый раз он попал в Азию еще школьником, в десятом классе, сдуру прицепившись к друзьям, поехавшим куда-то за анашой, хотя сам он тогда не курил. В памяти остался мрак морозной зимней ночи, снегом покрытые поля, замерзшие уши, руки, ноги, большая сумка с анашой… А попутки все нет и нет. Наконец, показались фары. Это была «Аварийная», с длинной башней для починки лампионов. И они хохотали, как сумасшедшие, а шофер отказывался их везти, указывая на людей в кабине: «Занято, не видите?..» – а они кричали: «Ты же аварийная! А у нас авария!» – насильно сунули ему деньги, вскочили на подножки и ехали так в ночи, сквозь ветер и снег, и руки у них звенели от холода, примерзая к ледяным поручням.
Пилия покачал головой: «Черт побери, как не боялись с такими сумками летать и по аэропортам таскаться!» Теперь он точно знает: аэропорты, вокзалы, автостанции, стоянки – главные узлы города. Если их перекрыть, как полагается, то город можно блокировать полностью.
Можно-то можно, но к чему приведет такая наркоблокада? После перестройки Совмин обязал КГБ взять под контроль оперативную обстановку по наркотикам. Барыг и морфинистов прижали. Но долго в прижатом состоянии держать не сумели, потому что на это, как всегда, не хватало ни людей, ни техники. Цены на наркотики подскочили и потащили вверх уголовщину. Покатилась волна новых указов. Воров разослали из местных зон.
Прижали воров – а уголовщина взметнулась еще выше, потому что зоны без воров взбунтовались, преступный мир вышел из берегов. Цены на кайф поднялись снова.
На смену старым ворам пришла молодежь с автоматами. Начала террор и шантаж трестов, магазинов, базаров, винных заводов и чайных фабрик. Хаос усилился. Сгорело несколько крупных объектов, закрылись на переучет рестораны, цеха, мастерские, повсеместно начались ремонты. Ревизоры, махнув рукой, брали огромные взятки и уходили на пенсии. В рядах сотрудников ОБХСС возникли кровавые распри, угрозыск взбух, напитавшись кровью, и даже дрогнул и раскололся передовой отряд КГБ.
Пилия участвовал во всех этих кампаниях, насмотрелся всякого, многому научился. С самого начала работы в угро он попал в группу к майору Майсурадзе, который не скрывал своих идей относительно будущего: «Скоро, ребята, уляжется пена, и мы будем и полиция, и мафия. Так лучше для всех. И в первую очередь – для людей. Не два раза платить придется – мафии и нам – а только нам. Но в двойном размере! А с ворами мы разберемся. Что делают с крысами и волками, когда они размножаются? Уничтожают! Всеми способами. Стрелять, жечь, травить! Никто нам не помешает этого сделать, а сами себя мы уж никак не поймаем. Вокруг каждого вора кормится группа подворовков. Вора убить – и группа разбежится. Пусть убираются в Москву или Питер! Пусть знают, что в Тбилиси их ждет смерть! Список воров известен: Жужу, Рене, Цаул, Амберг, Нодар Лысый, Чорна Воронцовский…
С самых больших и начинать! Это еще Эдуард Амбросиевич негласно советовал на партактиве, пока в Москву не взметнулся!»
На главной улице Намангана, у входа на базар, возле чайханы, толпились узбеки в своих нелепых халатах. Было много велосипедистов: проезжали седобородые аксакалы и женщины в спортивных рейтузах и кедах. На женщин, впрочем, никто не обращал внимания – не выворачивали шеи вслед каждому женскому заду, как в родных краях, а даже словно презрительно стремились вовсе не замечать их – так, муха пролетела, мошка хуже мухи!
Автовокзал в Намангане оказался небольшим и пустым, зато за его оградой столпилось множество частных машин и шоферов, готовых ехать куда угодно. Глядя на их одутловатые лица, Пилия опять подумал о том, что все они, вероятно, в кайфе. Он подошел к ним, назвал нужный кишлак:
– Мне нужно в Катта-Курам.
Один, сносно говоривший по-русски, знал это место. Они договорились о цене. Но требовалось найти еще двух-трех пассажиров, чтоб забить машину до предела. Пилия хотел заплатить за четверых, но потом решил не спешить, выпить что-нибудь горячее. Закинул в багажник сумку и отправился на базар, сказав, что придет через полчаса.
Базар делился на фруктово-овощной, скотный и барахолку. Чего там только не продавалось! Вереницей стояли сапоги и калоши, причем можно было купить отдельно голенища, подошвы и каблуки, оптом и в розницу. Ряды тюбетеечников, торговавших от копеечных штамповок до расшитых золотом и серебром красавиц. Тут же, на земле, сидели продавцы полушубков, безрукавок, овчин и тулупов. Длинный ряд уздечек, подпруг, седел, стремян. Блестели серпы, точила, ножи, кинжалы, сохи, вилы, топоры. В середине торговали чем попало – от иголок и стоптанных тапочек до колес от арбы и плащей-болонья. Отдельно гудел халатный ряд.
Пилия вытянул шею и огляделся поверх толпы. Повсюду черные халаты: горланят, торгуются, спорят… И все, похоже, в кайфе – у всех глаза как щелочки. Да и где еще быть анаше и опиуму, как не тут, в самом сердце Азии! В охотничьем азарте он ускоренной походкой двинулся по рядам, присматриваясь к лицам и внюхиваясь в воздух. Но все было чисто, никто ничего не курил, кроме сигарет. Пилия остановился возле торговца зеленым насваем[24].
– Брат, анаша есть? – спросил он узбека.
– Наша?.. Нету, нету наша! – с трудом поднимая веки, отвечал торговец и забросил в рот большую щепоть насвая. – Вот, насфай купи!
– На черта он сдался, этот насвай! – проворчал Пилия, переспросил: – Значит, нет анаши? Курить нет?
– Опасно – оп! – ответил торговец, лукаво открывая один глаз.
– Да ты на них посмотри, они же все в кайфе! – почти крикнул Пилия, указывая на двух стариков, дремавших под деревом.
– Не-е, мы пиросто такой сонный нарот! – нехотя ответил продавец, отправляя в рот очередную порцию насвая. – Очень плоф и сон любим!
И он, молитвенно произнеся что-то по-узбекски, сложил ладони и показал глазами, как узбеки любят «плов и сон». Пилия с досадой отмахнулся.
Тут его внимание привлек старик на осле. Серый ослик шел прямо в гущу толпы, вызывая ее восхищенный гогот. Бронзовый старик в шутовском халате и чалме что-то кричал. В ответ кричали тоже.
Пилия сердито проводил его глазами и направился к плотному кольцу людей, откуда неслись звон, смех и звериные рыки. Расстеленный ветхий истертый коврик. На нем восседал полуголый высохший старик в чалме, перед ним лежал облезлый, старый и тощий медведь. Старик изредка дергал за короткую цепь, продетую в медвежью ноздрю или, высоко поднимая палку, шлепал медведя по худой спине в пролысинах. Зверь откликался тоскливым рыком, что приводило толпу в восторг, а на ковер летели мятые рублевки.
После пяти-шести рыков коврик стал коричнево-песочным от мятых рублевок. Тогда старик сгреб деньги, запихал их в сумку, висевшую у медведя на шее, взял под мышку палку, коврик, подергал цепью. Медведь нехотя поднялся следом, отряхнулся. Толпа двинулась за ними.
Потом Пилия попал на «живой» базар, где увидел гладеньких осликов, степенных буйволов с гордо закинутыми головами, лошадей, пугливых коз, бежевых телят и даже двух верблюдов, которые иногда переговаривались друг с другом низким бульканьем, напоминающим слоги какого-то древнего наречия. Тут уже торг шел серьезный. Возле каждого животного торговались продавец и покупатель, а толпа делилась на две половины: одни помогали купить, другие – продать.
При виде животных Пилия вздохнул. Какие-то неясные воспоминания детства зашевелились в душе… Но очнувшись и вспомнив, зачем он тут, Пилия заторопился к выходу. Выяснилось, что надо подождать еще немного. Шофер искал четвертого пассажира.
– В мечеть зайди пока! – посоветовал он.
– Давай быстрей, а то уже час прошел! – ругнулся Пилия, но совету последовал, в мечети он никогда не был.
Мечеть оказалась старая, замшелая, сложенная из грубых серых камней, с невысоким минаретом и облупленным полумесяцем. Во дворике сидели нищие. Пилия не без опаски открыл дверь. Увидев стоящие рядами пары ботинок и сапог, нехотя разулся. Зачем его занесло сюда?
Первое, что его поразило, – пустые грязные стены мечети. Пол покрыт дырявыми коврами. Окна завешаны черным. Задернутые темными шторами лубочные картинки на стенах. Кресло муллы тоже закрыто крепом.
Над ним – два скрещенных черных знамени, на ткани зеленеет арабская вязь. Полотнища старые, застиранные, а вязь – тусклая. Вообще все темно и сумрачно… Отдельно, за загородкой, на постаменте, лежала очень большая черная подушка с изображением Мекки – полумесяцы минаретов, диковинные птицы в садах, верблюды с поклажей (небось, опиум везут!) и люди в чалмах. Все обращено к маленькому кубу с плоской крышей; внутри виден камень. Его вышили так искусно, что Пилия невольно потянулся к нему рукой, проверить, не вшит ли он в мутаку, но тут же был остановлен гортанным окриком муллы, пьющего чай за занавеской. Пилия виновато оглянулся и отошел в сторонку. «Противная вера! И посмотреть не на что! У нас хоть иконы есть, музыка…»
У входа в мечеть он купил чай и самсу. Возле машины его уже ждали. Шофер замахал руками. Пилия, кусая на ходу дымящуюся лепешку, уселся в машину, впереди. Сзади на него глянули два узбека, молодой и старый, и женщина в черном.
– Ну, поехали?.. – спросил шофер.
– Поехали! А тут, – Пилия указал на самсу, – один лук, мяса совсем нету…
– Э, дорогой, почему один лук? Много лука, много! – весело отозвался шофер и вырулил из хаоса стоящих машин на шоссе. – Первый раз в Узбекистане? Вот, смотри, это наше сердце, Ферганская долина!
Пилия послушно уставился в окно. За окном летели хлопковые поля, а дальше наседали невысокие, но плотные, какие-то сплоченные и насупленные холмы. «Да уж, не Кавкасиони…»
15
Едва войдя в комнату, Ната вытащила геометрию.
– Все. Сначала заниматься, потом читать.
– А нельзя наоборот? – попросил Гоглик в оцепенелой тоске от предстоящего числа «пи» и ему подобных мерзостей.
– Нет, заниматься. Не спорь! – упрямо тряхнула Ната косичками.
– Нет читать! Там очень интересно дальше!
– А ты откуда знаешь? Заглядывал? – подозрительно взглянула она на него.
– Я ведь слово дал.
– Знаю я ваши слова! – начала Ната, но у Гоглика был такой несчастный вид, что она, поколебавшись, махнула рукой. – Тебе же будет хуже, если геометрию не выучишь! Это тебе геометрия нужна будет в жизни – не мне, не учителю…
– Не директору, не завхозу, не дворнику, – подхватил Гоглик. Миллион раз слыша подобные нотации, он каждый раз недоумевал, где ему в жизни могут пригодиться все эти круги, радиусы, косинусы, диаметры и прочие параллелепипеды, тоскливые, как кабинет завуча.
– Мне-то что? Я и так все знаю! А вот ты пойдешь в ПТУ, а потом без образования будешь на фабрике работать, – продолжала Ната пилить его словами классной наставницы, но потом утихла и сжалилась. – Ну, ладно, давай, читай. Да с выражением, а не как вчера – бу-бу-бу, как пьяный пономарь! Пусть хоть польза для устной речи будет… И не надо плюхаться на диван! За столом тоже все слышно! Вон, бабушка ходит, сейчас заглянет! – кивнула она головой на дверь, из-за которой слышались звяканье посуды и шипение брошенной на сковороду картошки. Бабушка тоже была твердо уверена, что без геометрии мальчику прожить вполне можно, а вот без жареной картошки – никак нельзя.
Он извлек из-под матраса текст и попытался настоять, чтобы сегодня читала Ната – у него болит горло от мороженого, которым он основательно угостился в зоопарке.
– Папа там одного типа искал. Хромого Валико, который за зверьми следит.
– Какие дела могут быть у твоего папы с хромым сторожем из зоопарка? – удивилась Ната.
– Не знаю. Они куда-то за клетки пошли, а я бегемота всякой дрянью кормил, – доверительно сообщил Гоглик.
– Как это?
– А вот так: ему руку протянешь – а он тут же пасть открывает. Ты и бросай, что хочешь. Кто окурки кидает, а кто кирпичи. Пасть как чемодан.
– Возмутительно! – сказала Ната. – Оно ведь живое, это несчастное существо! И что ты бросал?
– Так, по мелочи, – уклонился Гоглик: бегемот получил от него всего лишь комок газеты и пластмассовый стаканчик из-под пломбира, от которых большой беды быть не могло.
– Чтобы я больше не слышала таких вещей! Ты в своем уме? Бегемот из-за тебя может умереть!
– Ну и что? Все умрем, – беспечно ответил Гоглик, точно зная, что все, очевидно, и умрут, а он – нет. Ну, и Ната тоже, конечно. Они будут всегда. – Где сядем?
Он втайне надеялся, что Ната все-таки сядет на диван, но она уселась за стол.
«В полете бес попал под радугу. Его закружило, завертело, ослепило, стало бить о яркие лучи. Ему с трудом удалось выскочить из-под сверкающих сводов и в панике помчаться вверх. Но на высоте крылья стало ломить. Уши вконец оледенели. Внутри все скукожилось. Лапы закоченели. Надо искать место для отдыха.
Он приземлился в безлюдной долине. Однако тут ему не понравилось: долина неуловимо напоминала то место, где он впервые попал под заклятье шамана.
Тогда бес кувыркался среди дикого винограда, лакомясь его последними вздохами, исступленно катаясь в толстых ветвях, высматривая самые налитые и сочные грозди и оставляя капли черной жидкости на витой лозе. Какой-то странный человек стоял с посохом на кромке и, казалось, что-то внимательно высматривал в поле. Под его взглядом бес остался сидеть на месте, словно прибитый гвоздем. Шаман вдруг пошел прямо на него, в нетерпении перелетая через виноград и выкликая слова, от которых бес покрылся обильным вонючим потом, начавшим застывать и сдавливать со всех сторон. Он попытался взлететь, но не смог, налитый грузной смертной тяжестью. И тогда шаман, взвившись над ним, ударил его посохом по хребту так, что брызнули искры и затлела шерсть. Бес хотел на четвереньках бежать через лозняк. Но прежде чем он сумел уйти, шаман с проклятием «Айе-Серайе!» еще пару раз огрел его палкой по бокам.
Как же ему не пришло на ум оборотиться камнем или жуком?.. Залезть под землю?.. Позвать на помощь мелких духов полей, которые во множестве шляются в жнивье?.. Или он пытался, но не смог?.. Это был день первого заклятия. Потом было и второе… Шамана сеть, как плеть. Надо лететь! Как бы не накликать беду!
Избавившись от опасного воспоминания, бес поднялся в воздух и стал кружить, высматривая новое место. Увидел деревеньку и сел возле запруды, не спеша подобрал крылья, ломкие от инея. В запруде по горло в грязи лежали буйволы. Они стали двигать рогатыми головами, косить синими глазами. Шумно зафыркали, заревели и принялись с чмоканьем вытаскивать свои нелепые тела из темной жижи. Бес старательно обошел стороной тупых тварей.
В первом дворе ничего не было, только пес с кошкой валялись на солнце. Почуяв беса, пес заурчал, а кошка пошевелила ушами. У плетня старуха возилась с лиловым от грязи младенцем. Другая старуха мыла в корыте овощи. Дальше – дом побогаче. Два мальчика пилили дрова и носили их под навес. И тут поживиться нечем: детям злые духи не страшны до первых усиков и первой крови.
Он повернул к хижине, стоящей на отлете возле рисобойни. Оттуда шел какой-то неясный, но явный знак. Перепрыгнул через плетень. Во дворе прибрано, подметено. Застенчиво тянутся ровные грядки с зеленью. Бес маханул через огород, проник в хижину и оторопел – на циновке сидела полуголая женщина и перебирала рис. В углу громоздились сосуды с зерном, стояли миски и плошки. Старый ларь темнел у стены. На очаге, в глиняном горшке, что-то варилось…
Женщина хороша. Ведьмы тоже хороши, но имеют кусачую ледяную дыру. Покойницы тверды и неподатливы, как камень. Только у человечьих баб можно украсть жар нутра, перекачать в себя и питаться им, когда вздумается. Стара ли, молода – без разницы: ее жар всегда при ней. От запаха живой щели бес стал беспокоен. Шерсть пошла дыбом. Пятки налились тяжестью. Башку повело. Чресла зачесались. Внутри все опустилось, вытянулось.
Он в упор рассматривал женщину, наполняясь злой похотью. Не удержался на лапах, сел на пол. Заглянул ей в самые глаза… Можно не спешить – двойника нет, блуждает где-то далеко…
Она, оторопев, всматривалась в пустоту, не слыша, но ощущая его. Красная точка во лбу потемнела. Бес переметнулся ей за спину, стал лапать за бока и ягодицы. Она в страхе начала озираться:
– Кто здесь?
– Я, я, я, – со смехом отвечал он и начал сковыривать рубаху с ее жаркого тела. – Сосед! Соседище-ще!
– Ты? – ухнула вдруг женщина, узнавая голос соседа, молодого парня, на которого часто заглядывалась украдкой. – Муж скоро будет!.. Что тебе надо?.. Где ты?..
– Всюду-ду-у… – завыл он, повалив ее навзничь и всеми четырьмя лапами хватая за грудь, за ляжки, за лобок.
– Но где же ты? – растерянно спрашивала женщина, отбиваясь и ощущая руками его невидимые, но окрепшие плечи.
Бес, не отвечая, тискал красотку со всех сторон, зарываясь в ее груди и вдыхая их терпкий запах. По ее лицу начала гулять тень истомы. Некоторое время были слышны только испуганные вскрики «Что это? Кто? Ох…» да шорохи лап и волос.
Они катались в исступлении, опрокидывая скамьи и ударяясь об острые углы ларя. Лицо женщины потемнело, покрылось пеленой похоти. Глаза превратились в пятна. Губы раздуло. Глухо заскрипел перевернутый стол. Треснул горшок на очаге. Рассыпалась стопка мисок, осколки взлетели до потолка. Зашуршал рис из расколотого ведра.
Красавица вопила, изнемогая, а бес яростно комкал ее тело и толчками врубался в жаркую плоть. Она молила о чем-то. Кипящие укусы жгли ее. Клыки впивались в шею, в груди, в ляжки. Что-то страшное вламывалось все глубже, всасываясь в ее щель и превращаясь в сплошной шершавый ожог. Наконец, под рев, стон и рыки, все было кончено.
Бес еще в возбуждении пометался по хижине, круша остатки посуды, разрывая циновки и тряпки, попадавшие ему под лапы. Раскусывал клыками глиняные плошки, сбивал хвостом со стен коврики. Доломал стол и разбил печь. И постепенно затих, остывая. Стал озираться на погром. Теперь прочь отсюда, пока не появились домовые, которые обозлятся при виде того, что натворил бес в их владениях! Он свое получил – чего тут задерживаться?
Старуха-соседка, слыша грохот, но боясь подойти, увидела, как из хижины вылетело и ушло к полям какое-то плотное облако. Переждав, она перелезла через плетень и поспешила в хижину, где среди риса, зерна, рваных циновок, битой посуды и обломков недвижно лежала молодая соседка. На голом теле – раны и ссадины от когтей. Все тело залито темной зловонной трупной жидкостью, а меж развороченных бедер дрожит кровавая масса.
Старуха, причитая, выбежала во двор. Ее взгляд упал на землю, где остались явные отпечатки четырехпалых стоп, вывернутых назад.
– Дьявол, дьявол! – кинулась она от проклятого места.
А бес блаженствовал под пальмой, привалившись хребтом к узорной коре. Вопли старухи не беспокоили его. О затоптанной молодке он уже не думал. Излив потоки черной спермы, он освободился от груза, скинул тяжесть, стал невесом и теперь, разнежившись, валялся под деревом, не чуя, как сзади его тихо-тихо обступает ватага местных злыдней.
Первым напал птицеголовый гад с толстым шерстистым туловищем. Широким клювом он стукнул беса по затылку и оглушил. Чешуйчатая ведьма впилась ему в крыло, обвив змеиным туловищем. Набросились два демона с рыжими от бешенства глазами, стали колоть рогами и бить копытами. Пока бес пытался разжать гадючьи кольца, в воздухе зареяла крылатая тварь. Она мерзко верещала и длинным хоботом норовила стукнуть беса по башке. Какие-то пакостные существа, похожие на поросят с отрубленными головами, начали тыкаться в него кровавыми обрубками.
Он завопил, заскулил:
Читать бесплатно другие книги:
