Легенды крови и времени Харкнесс Дебора
– Храни нас богиня от повторений! – Сара всплеснула руками, демонстрируя свое отчаяние. – Я-то думала, ты преодолела боязнь магии.
– Своей – возможно. Но это не избавляет меня от страхов за детей.
– Они же совсем крошки! – воскликнула Сара, будто возраст близнецов должен был автоматически погасить все мои тревоги. – У вас тут столько помещений и избыток мебели. Близнецы могут что-нибудь сломать. Ну и что?
– Что-нибудь сломать? – Мы с теткой явно не понимали друг друга. – Сломанная мебель меня не волнует. Я тревожусь за их безопасность. Меня пугает, что Филипп способен видеть время и дергать за нити, когда еще не умеет ходить по прямой. Я боюсь, что он может отправиться неведомо куда и мне будет его не найти. А еще я боюсь, что Бекка пойдет следом и окажется совсем в другом времени и месте. Я боюсь, что Сату Ярвинен или кто-нибудь из ее друзей узнают об этом и потребуют, чтобы ведьмы расследовали столь раннее проявление магии. Она будет рада отомстить мне за то, что зимой я лишила ее магических сил. А вдруг Герберт узнает, что Филипп и Бекка куда интереснее, чем он думал, и начнет следить за ними? Этого я тоже боюсь. – С каждым перечисляемым страхом мой голос звучал все громче, пока не перешел почти на крик. – И еще я жутко боюсь, что это только начало! – заорала я.
– Добро пожаловать в ряды родителей, – невозмутимо сказала Агата, протягивая мне печенюшку. – Съешь-ка лучше эту вкусняшку. Поверь, тебе сразу станет легче.
Я очень верила в могущество углеводов, но даже выпечка Марты не помогала разрешить мою дилемму.
Днем мы с близнецами играли на шерстяном одеяле под раскидистой ивой. Она росла в углу, где ров огибал Ле-Ревенан. Мы набрали прутиков, листьев, цветков и камешков и теперь выкладывали из них узоры на мягкой шерстяной поверхности.
Я с большим интересом следила, как Филипп выбирал предметы, руководствуясь их фактурой и формой, а Бекка сортировала свои сокровища по цвету. Даже в столь юном возрасте близнецы уже развивали свои «нравится» и «не нравится».
– Красный, – сказала я Бекке, указывая на яркий лист японского клена, росшего у нас во дворе в кадке, на плотно свернутый розовый бутон и веточку лобелии.
Она кивнула, наморщившись от усердия.
– А можешь найти еще что-нибудь красное? – спросила я.
На покрывале лежали красноватый камешек и цветок монарды темно-розового цвета, граничащего с малиновым.
Бекка протянула мне зеленый дубовый лист.
– Это зеленый, – сказала я, кладя лист рядом с розовым бутоном.
Бекка тут же передвинула его и начала собирать другую кучку.
Я смотрела на детей, играющих под синим небом. Ветер слегка шелестел листьями ивы. Трава под одеялом была как мягкая зеленая подушка. Будущее казалось мне менее мрачным, чем во время разговора с Сарой и Агатой. Я радовалась, что близнецы появились на свет в таком веке, когда игра считалась видом обучения. «Букварь Новой Англии», по которому учился Маркус, гораздо больше тяготел к контролю над личностью. Свободой там и не пахло.
Но я должна была помочь детям обрести равновесие, причем не только между беззаботной игрой и необходимой дисциплиной. В их крови хватало противоборствующих тенденций, которые требовали уравновешенности. Магия, конечно же, станет частью их жизни, однако я не хотела, чтобы близнецы росли, считая магию чем-то вроде бытовой техники, экономящей время и силы. Или, хуже того, – орудием мести и инструментом, дающим власть над другими. Мне хотелось, чтобы магия воспринималась ими наравне с повседневными моментами вроде этой игры под ивой.
Я взяла веточку ландыша. Его терпкий запах всегда напоминал мне о маме. Белые и бледно-розовые колокольчики казались кружевными чепчиками, под которыми пряталось чье-то улыбающееся лицо.
От дуновения ветерка цветки качались на тонких стебельках и как будто танцевали.
Я пошептала ветру, и раздался тихий звон колокольчиков. Это была простейшая магия стихий, настолько слабая, что она не потревожила более сильную магию, которая проникла в меня вместе с «Книгой Жизни».
Филипп поднял голову. Магический звук целиком завладел его вниманием.
Я подула на цветки, и звон колокольчиков усилился.
– Мама, еще! – попросила Бекка, хлопая в ладоши.
– Твоя очередь, – сказала я, держа веточку между нашими губами.
Бекка поднатужилась и дунула что есть силы. Я засмеялась. Колокольчики зазвучали еще громче.
– Я! Я! – Филипп потянулся к цветкам, но я подняла веточку выше.
На этот раз ландыш испытал на себе магическое воздействие двух ведьм и одного ведьмака. Его цветки издавали настоящий колокольный перезвон.
Чтобы не смущать местных жителей и не заставлять их теряться в догадках, почему они слышат церковные колокола на таком расстоянии от города, я воткнула ветку ландыша в землю.
– Floreto, – сказала я, посыпав вокруг нее землей.
Цветки стали крупнее и потянулись вверх. Внутри каждого колокольчика из бледно-зеленых тычинок появилось подобие глаз и рта, а пестик превратился в нос.
Дети были зачарованы зрелищем. Раскрыв рты, они смотрели на цветочных человечков, машущих им листьями. Бекка махала в ответ.
Вид у подошедшего Мэтью был встревоженный, но, когда он увидел машущий ландыш, на лице появилось изумление, а потом и гордость.
– Мне показалось, что где-то пахнет магией, – произнес Мэтью, присаживаясь на одеяло.
– Тебе не показалось.
Стебель начал вянуть. Я решила, что ландышу пора отвесить прощальный поклон, а мне – завершить это импровизированное магическое представление.
Мэтью и дети восторженно захлопали. Занятия магией редко вызывали у меня смех, но сейчас я смеялась.
Филипп вернулся к своим камешкам и бархатным розам, а Бекка продолжила собирать зеленые предметы, ходя по густой траве на своих еще не слишком твердых ножках. Зрелище, устроенное мной, не вызвало у близнецов ни капли страха. Родительские тревоги были им неведомы.
– Ты сделала большой шаг, – произнес Мэтью, притягивая меня к себе.
– Их занятия магией всегда будут меня тревожить, – сказала я, удобно устраиваясь в объятиях мужа и продолжая наблюдать за игрой близнецов.
– Разумеется, будут. И я буду тревожиться всякий раз, когда они погонятся за оленем. – Мэтью прижался губами к моим. – Служить достойным образцом поведения для собственных детей – одна из родительских обязанностей. Сегодня ты это сделала.
– Я лишь надеюсь, что Бекка немного обождет, а не ринется вслед за братом произносить заклинания и играть со временем. Пока моих сил хватает только на одного колдуна.
– Сомневаюсь, что ожидание Бекки затянется, – сказал Мэтью, глядя, как наша дочь сосредоточенно шлет воздушные поцелуи розовому бутону.
– Я не хочу заранее думать о неприятностях. С тех пор как Филипп посадил Катберта в миску с собачьей едой, близнецы не наделали никаких новых бед. Представляешь? Почти за шесть часов. Жаль, нельзя заморозить это мгновение и сохранить навсегда. – Я посмотрела на белые облачка, плывущие по синему небу, которое манило меня.
– Ты можешь сохранить это мгновение в своей памяти, – предложил Мэтью.
Приятно было думать, что Филипп и Бекка лет этак через сто вспомнят, как однажды их мать устроила магическое представление без всякой причины. Просто потому, что могла, потому, что стоял прекрасный майский день и в нем было место радости и удивлению.
– Я хочу, чтобы родительская ноша всегда была такой простой, – вздохнула я.
– И я тоже хочу, mon cur, – засмеялся Мэтью. – Тоже.
– Постой. Ты просто взяла и оживила ландыш на глазах у близнецов? – засмеялась Сара. – Без предупреждения? Без правил? Просто «пуфф» – и все?
Мы сидели за длинным столом в кухне, поближе к уютному теплу плиты. Дни календаря, посвященные le saints de glace[4], официально закончились еще вчера, и в этой части света должна была начаться весна. Однако святых Мамертуса, Панкраса и Серватия забыли уведомить об этом, и в вечернем воздухе еще ощущалось морозное дыхание. В центре стола стояла ваза с ландышами, напоминая о скором наступлении теплой погоды.
– Никаких «пуфф» я не произносила, – ответила я тетке. – Я использовала латинский глагол, означающий «цвети». Теперь до меня начинает доходить, почему столько заклинаний написано на древних языках. Это сделано специально, чтобы детям было труднее их произносить.
– Дети были зачарованы во всех смыслах этого слова, – добавил Мэтью с улыбкой, редкой улыбкой, идущей прямо из сердца, и поцеловал мне руку.
– Значит, ты решила избавиться от иллюзии контроля? – кивнула Агата. – Правильно сделала.
– Это не совсем так, – торопливо возразила я. – Мы с Мэтью уже давно решили, что не станем скрывать от детей, кто их отец и мать. Не хочу, чтобы они узнали о магии из телепередач и фильмов.
– Богиня упаси! – передернула плечами Сара. – Все эти волшебные палочки.
– Меня больше настораживает, что во всех этих фильмах и сериалах магию представляют как способ быстренько сделать монотонную или трудоемкую работу, – сказала я.
Я выросла на повторных показах сериала «Моя жена меня приворожла». И хотя моя высокоученая мать, не желая отрываться от подготовки к лекциям, иногда произносила заклинание, заставлявшее выстиранное белье складываться в аккуратную стопку, такое случалось далеко не каждый день.
– Мы установим четкие правила, касающиеся применения магии, и близнецы, будем надеяться, столь же четко их усвоят. – Довольная своими словами, я глотнула вина и потянулась к блюду с овощами, стоящему в центре стола.
– Чем меньше правил, тем лучше, – заявил Маркус. Он следил за игрой пламени свечей и каждые пять минут вытаскивал мобильник, проверяя, нет ли эсэмэсок из Парижа. – В моем детстве было столько правил, что я и шагу не могу ступить, чтобы не наткнуться на какое-нибудь из них. Существовали правила относительно хождения в церковь и воздержания от бранных слов. Правила послушания отцу, старшим в семье и тем, кто выше тебя по социальной лестнице. Правила, как надлежит есть и говорить, как здороваться с людьми на улице, правила обращения с женщинами… над ними вообще нужно было трястись, словно это чашки из тончайшего фарфора. Самое смешное, обращение с животными тоже имели правила. Правила предписывали, когда сеять и когда жать. Естественно, правила предписывали делать запасы на зиму, чтобы не голодать. – (Я навострила уши, ожидая услышать нечто интересное.) – Правила способны научить слепому повиновению, но они не дают настоящей защиты от превратностей мира. В один прекрасный день ты так сильно ударишься о правило, что сломаешь его, и тогда окажешься лицом к лицу с бедами и опасностями. Я в этом убедился, когда в тысяча семьсот семьдесят пятом году сбежал из Хедли, чтобы участвовать в первом бостонском сражении.
– Ты был в Лексингтоне и Конкорде? – спросила я.
Памфлет «Здравый смысл» подсказывал, что Маркус с ранних лет был патриотом. Неудивительно, что, едва прозвучали первые выстрелы войны, он откликнулся на призыв встать в ряды защитников.
– Нет. В апреле я еще подчинялся отцовским правилам. Он запретил мне идти на войну, – ответил Маркус. – Я сбежал в июне.
Мэтью подбросил над столом бесформенный кусок металла: темный и кое-где обожженный. Маркус его поймал.
– Мушкетное ядро. Причем старое. Где ты его нашел? – спросил Маркус, удивленно глядя на отца.
– В библиотеке, среди книг и бумаг Филиппа. Я искал нечто другое и наткнулся на письмо от Галлогласа.
Мэтью полез в карман джинсов и вынул сложенный лист плотной бумаги. Торопливые строчки на внешней стороне прыгали вверх и вниз, будто волны.
Мы редко говорили о рослом шотландце, исчезнувшем более года назад. Я скучала по его бесхитростному обаянию и несколько циничному чувству юмора, но понимала причину его исчезновения. Ему было бы трудно влиться в нашу семью сейчас и наблюдать, как мы с Мэтью растим детей. Галлоглас знал, что его чувства ко мне останутся без ответа, однако до тех пор, пока мы с Мэтью не вернулись из XVI века в наше время, он усердно выполнял поручение, данное Филиппом: заботиться о моей безопасности.
– А я и не знал, что в мои мальчишеские годы Галлоглас находился в Новой Англии, – сказал Маркус.
– Его туда послал Филипп с определенным заданием. – Мэтью передал сыну письмо.
– «Досточтимый дед! – принялся читать вслух Маркус. – Нынче утром я был в Старой Южной церкви, где доктор Уоррен выступал с речью по поводу пятой годовщины бойни в Бостоне. В зале было не протолкнуться, а сам доктор облачился в белую тогу на манер римлянина. „Сыны свободы“ горячо приветствовали этот спектакль…» – Маркус прервал чтение и улыбнулся. – Помню, как в Нортгемптоне люди горячо обсуждали речь доктора Уоррена. Тогда мы еще думали, что та бойня явилась низшей точкой в наших скверных отношениях с английским королем. Мы еще надеялись на возможность подлатать эти отношения. Нам и в голову не приходило, что нас ожидает полный разрыв с Англией.
Наконец-то речь зашла об исторических событиях, отталкиваясь от которых я смогу упорядочить рассказ Маркуса о его жизни.
– Можно взглянуть? – попросила я, горя желанием самой увидеть письмо Галлогласа, и Маркус неохотно передал мне письмо. – «…многочисленные звенья больших и малых событий образуют цепь, на которой держится судьба королей и народов…», – прочла я строчку из письма.
Это напомнило мне слова Мэтью о вампирской памяти, которая цепко сохраняет самые заурядные события. Потом я вспомнила свои игры с близнецами. Наверное, я посадила семена их будущих воспоминаний.
– Кто бы мог подумать, что пройдет чуть больше месяца после этого письма Галлогласа и в городишке близ Бостона на мосту прозвучит выстрел, – вновь заговорил Маркус; казалось, он размышляет вслух. – Эмерсон назвал его выстрелом, слышимым во всем мире. День, когда мы решили, что больше не хотим выносить скотское обращение короля Георга с жителями американских колоний, начался как обычный апрельский день. Я возвращался домой из Нортгемптона. Весна выдалась теплая. Земля успела оттаять. Но в тот день подул холодный ветер с востока. – Сейчас Маркус вряд ли видел окружающих. Его голос звучал почти отрешенно. Он вспоминал события далекого прошлого. – И вместе с ветром появился всадник.
Ле-Ревенан. Письма и бумаги Конфедеративных Штатов Америки
№ 1
Галлоглас – Филиппу де Клермону
Кембридж, Массачусетс
6 марта 1775 года
Досточтимый дед!
Нынче утром я был в Старой Южной церкви, где доктор Уоррен выступал с речью по поводу пятой годовщины бойни в Бостоне. В зале было не протолкнуться, а сам доктор облачился в белую тогу на манер римлянина. «Сыны свободы» горячо приветствовали этот спектакль.
Доктор Уоррен взбудоражил собравшихся упоминанием о его стране, истекающей кровью, и призывами встать против власти тирана. По его словам, чтобы избежать войны, английская армия должна уйти из Бостона.
Достаточно будет искры, чтобы вспыхнул мятеж. «Близорукие смертные не видят, что многочисленные звенья больших и малых событий образуют цепь, на которой держится судьба королей и народов», – сказал доктор Уоррен. Я сразу же записал его слова, поразившие меня своей мудростью.
Это письмо я вручил Дэви Хэнкоку, который позаботится о его надежной и быстрейшей доставке. Я же вернулся в Кембридж для выполнения других твоих поручений. Жду твоих пожеланий, касающихся «Сынов свободы», но предвижу: твой ответ запоздает, и я уже не смогу изменить того, что нынче кажется неминуемым. Дуб и плющ вместе не станут сильнее, но будут отброшены в разные стороны.
Написано в спешке в городе Кембридже твоим верным слугой
Эриком.
Постскриптум: К письму прилагаю любопытную вещицу, отданную мне на память одним из «Сынов свободы». По его словам, это осколок мушкетного ядра, выпущенного англичанами по дому на Кинг-стрит, когда в 1770 году произошло нападение на жителей. Слушатели речи доктора Уоррена рассказывали множество историй о том жутком дне, что еще сильнее разожгло страсти жаждущих свободы.
Глава 9
Корона
Апрель – июнь 1775 года
Стараясь не уронить ведерко с рыбой, Маркус открыл дверь хирургического кабинета Томаса Бакленда. Бакленд жил в Нортгемптоне и был одним из немногих врачей, обитавших к западу от Вустера. Он не входил в число преуспевающих медиков и не отличался большой образованностью, но если кто-то хотел нанести визит врачу и уйти на своих ногах, то прием у Бакленда был наиболее безопасным выбором. Металлический колокольчик у двери весело звякнул, возвещая о приходе Маркуса.
Жена хирурга трудилась в приемной, где на чистом полотенце сверкали разложенные инструменты Бакленда: хирургические щипцы, щипцы для выдирания зубов и приспособления для прижигания ран. На полках стояли банки с лекарственными травами, разными снадобьями и мазями. Окна кабинета выходили на главную улицу Нортгемптона, и потому каждый любопытный прохожий мог не только слышать крики, но и видеть, как Бакленд соединяет сломанные кости, заглядывает во рты и уши пациентов, дергает зубы и разглядывает больные конечности.
– Что занесло тебя к нам, Маркус Макнил? – спросила Мерси Бакленд, поднимая голову от глиняного горшочка, который наполняла мазью.
– Да вот, хотел обменять рыбу на горшочек такого же снадобья, как то, что месяц назад вы давали моей матери. – Маркус поднял ведро. – Это шед[5]. Свеженький. Недавно поймал у водопада к югу от Хедли.
– Отец знает, куда ты пошел? – поинтересовалась миссис Бакленд.
Несколько месяцев назад она стала свидетельницей вспышки гнева Обадии, заставшего сына за разговором с Томом. Маркуса интересовал рецепт мази от ран и синяков. После этого отец запретил ему ходить в Нортгемптон за лекарствами. Зачем куда-то шляться, когда в Хедли есть свой врач? И пусть тот был вдвое хуже Бакленда и брал вдвое дороже, но почтенный возраст и пристрастие к выпивке делали местного доктора менее любопытным по части семейных дел Макнилов.
– Напрасно спрашиваешь, Мерси. Маркус не ответит. Он теперь стал немногословным, – сказал вышедший из соседней комнаты Том Бакленд; его лысина блестела на весеннем солнце. – Должен признаться, я тоскую по мальчишке, у которого рот не закрывался.
Маркус чувствовал на себе внимательный взгляд миссис Бакленд. Конечно же, она видела и его тощие руки, и веревку, которой подвязаны штаны, болтающиеся на тонкой талии. Видела она и заплатки на сине-белой клетчатой рубашке из грубой ткани. Младшая сестра Пейшенс сама ткала эту ткань из льна, росшего в огороде Макнилов.
– Есть новости из Бостона? – спросил Маркус, попытавшись сменить тему разговора.
– «Сыны свободы» собираются выступить против «красных мундиров», – ответил Том. Надев очки, он осматривал полки, ища нужное снадобье. – Речь доктора Уоррена воспламенила всех. Проезжий из Спрингфилда говорил, что надо ждать новых бед. Будем надеяться, с Божьей помощью до бойни не дойдет.
– У водопадов я слышал то же самое, – ответил Маркус.
Это был обычный способ распространения новостей между городишками вроде Хедли и Нортгемптона. Каждый день – своя порция слухов и домыслов.
– Возьми для матери. – Том Бакленд вручил Маркусу пакет.
– Спасибо, доктор Бакленд. – Маркус поставил ведерко на прилавок. – А это вам. Устроите себе прекрасный обед.
– Нет, Маркус. Это слишком много, – возразила Мерси. – Нам с Томасом хватит и половины. Остальное отнеси домой. Я и так за зиму дважды перешивала пуговицы на штанах мужа.
Маркус решительно замотал головой:
– Спасибо, доктор. И вам спасибо, миссис Бакленд. Берите рыбу целиком. А мне пора домой.
Том бросил ему глиняный горшочек:
– Это мазь за вторую половину рыбы. Мы не любим быть должниками. Можешь смазать синяк под глазом.
Надо же, заметил. Маркус думал, что пятно на скуле уже достаточно потускнело и он сможет побывать в Нортгемптоне, не вызвав ничьих сплетен. Однако Том отличался наблюдательностью.
– Я тут наступил на грабли. Их ручка и заехала мне по физиономии. Вы же знаете, доктор Бакленд, какой я неуклюжий. – Маркус открыл дверь. – Спасибо за настойку, – сказал он и торопливо простился с Баклендами, приподняв изъеденную молью шляпу.
Через реку Маркус переправлялся не на пароме, а на позаимствованном шатком плоту. Вскоре он уже шагал по дороге к дому, обходя многочисленные лужи. Сзади послышался топот копыт, и всадник, мчавшийся в сторону Хедли, едва не сбил Маркуса.
– Что случилось? – спросил Маркус.
Он схватился за поводья, безуспешно пытаясь остановить лошадь.
– В Лексингтоне у нашего ополчения была стычка с англичанами. Пролилась кровь, – крикнул в ответ тяжело дышащий всадник, вырвал у Маркуса поводья и помчался дальше, держа путь к церкви.
Остаток дороги до фермы Макнилов Маркус уже не шел, а бежал. Чтобы примкнуть к ополчению и двигаться на восток, ему необходимо ружье и запас еды. Он проскользнул сквозь мокрую траву, росшую перед воротами. Рассерженную гусыню Маркус заметил лишь тогда, когда та вцепилась в его штаны.
– Чертова птица! – шепотом выругался Маркус.
Если бы не яйца, которые несла гусыня, он бы давно свернул ей шею.
Маркус толкнул входную дверь, красная краска на которой успела потускнеть и облупиться. Старая вдова Ноубл говорила, что трещина в верхней филенке – след от набега индейцев, случившегося еще в прошлом веке. Эта старуха верила в ведьм, призраков и всадников без головы. Внутри дома было тихо, если не считать размеренного тиканья старых материнских часов на полке над очагом в гостиной.
Помимо гостиной, на первом этаже дома Макнилов была только кухня. Оттуда и выбежала Кэтрин Макнил, вытирая руки ветхим полотенцем:
– Я слышала колокол.
Лицо матери было бледным. Под глазами темнели круги от недосыпания. Дела на ферме шли скверно. Отец вечно где-то пьянствовал с друзьями, а зима в этом году выдалась долгая и суровая.
– В Лексингтоне армия атаковала горожан, – ответил Маркус. – Там собирают ополчение.
– Бостону ничего не грозит?
Для Кэтрин город ее детства был центром мира. Все более или менее значительное и достойное происходило не где-нибудь, а именно в Бостоне.
Однако в тот момент Маркуса не особо заботили угрозы безопасности Бостона. Угроз хватало и в пределах родных стен.
– Где па? – спросил Маркус.
– В Амхерсте. Отправился навестить родственничка Джосайю. – Мать плотно сжала губы. – Оттуда он вернется не скоро.
Порой Обадия отсутствовал по нескольку дней, возвращаясь в порванной одежде, с синяками и царапинами. Костяшки отцовских пальцев были содраны в кровь, а от самого разило ромом. Если Маркусу повезет, он сумеет побывать в Лексингтоне и вернуться раньше, чем отец протрезвеет и заметит исчезновение сына.
Маркус прошел в гостиную и снял с крюков над очагом старый мушкетон.
– Это оружие твоего деда по отцовской линии, – сказала Кэтрин. – С ним он приплыл из Ирландии.
– Помню, – ответил Маркус, водя пальцами по старому деревянному ложу мушкетона.
Дед Макнил рассказывал ему о приключениях, связанных с этим ружьем. Однажды, когда семье было нечего есть, дед подстрелил оленя. А потом нередко брал мушкетон, отправляясь охотиться на волков. В те времена Пэлхем и Амхерст были маленькими деревушками.
– Что я скажу отцу, когда он вернется? – с тревогой спросила мать. – Ты же знаешь, как его страшит опасность новой войны.
На прошлой войне Обадия воевал против французов. Тогда он был сильным и храбрым, цвет местного ополчения. Родители Маркуса недавно поженились, и у Обадии были большие планы по расширению купленной им фермы. Во всяком случае, так это звучало в воспоминаниях Кэтрин. Однако с войны Обадия вернулся ослабленный телом и сокрушенный духом, раздираемый противоречиями между верностью королю и верностью семье и согражданам.
С одной стороны, Обадия искренне верил в святость английской монархии и в любовь короля к подданным по обе стороны океана. Однако на границе он насмотрелся достаточно ужасов, заставивших его усомниться в том, что Англия принимает близко к сердцу насущные заботы своих колоний. Подобно большинству ополченцев, сражавшихся на войне, Обадия не слишком-то восхищался английской армией. Он считал, что офицеры сознательно ставят его и таких, как он, под удар, слепо подчиняясь приказам из Лондона. Запаздывая на недели, а то и на месяцы, эти приказы теряли всякий смысл.
Обадия так и не мог решить, на чьей он стороне. Эти метания, усугубленные кошмарными снами, в которых он продолжал воевать, развили у него пристрастие к спиртному, еще больше затуманив сознание. Обадия не знал, законна или нет нынешняя борьба американских колонистов с королем. Неразрешимая загадка медленно сводила его с ума.
– Скажи отцу, что ты меня не видела. Вернулась из курятника. Смотришь – мушкетона на стене нет.
Маркус не хотел, чтобы мать и сестра отдувались за его своеволие.
– Твой отец не дурак, – вздохнула мать. – Он ведь тоже слышал колокола.
Колокола и сейчас звонили: в Хедли, в Нортгемптоне и, быть может, в каждой церкви Массачусетса.
– Ты и глазом не успеешь моргнуть, как я вернусь, – заверил мать Маркус.
Поцеловав ее в щеку, он повесил на плечо мушкетон и направился в город.
Джошуа Бостона и Зеба Пруитта он встретил на кладбище, где Зеба наняли копать могилу. Вокруг кладбища росли высокие деревья. Из земли косо торчали замшелые камни надгробий, выщербленные природными стихиями.
– Привет, Маркус! – крикнул Джошуа. – Решил примкнуть к сражению?
– Вроде того, – уклончиво ответил Маркус. – Хватит королю Георгу обращаться с нами, как с малыми детьми. Свобода – прирожденное право английских подданных. Никому не позволено отнимать у нас это право, и мы не должны отстаивать его с оружием в руках.
– Или умирать за него, – пробормотал Зеб.
– Ты хотел сказать, убивать за это право? – нахмурился Маркус.
– Я сказал то, что хотел сказать, – торопливо ответил Зеб. – Если человек вольет в себя достаточно рома или кто-нибудь сумеет разжечь у него в сердце страх и ненависть, он будет убивать быстро и без особых раздумий. Но этот человек сбежит с поля боя при первой же возможности, если душой и телом разуверится в том, за что воюет.
– Прежде чем примыкать к ополчению и отправляться в Лексингтон, советую тебе крепко подумать насчет собственного патриотизма, – сказал Джошуа.
– Теперь уже поздно. – Зеб сощурился, глядя на дорогу. – Сюда идут мистер Макнил с Джосаей.
– Маркус? – Обадия остановился посреди дороги, глядя на сына налитыми кровью глазами. – Куда это ты собрался, паршивец, да еще с моим мушкетоном?
Мушкетон не принадлежал Обадии, но Маркус сознавал: сейчас неподходящее время для споров.
– Я задал тебе вопрос.
Обадия приближался. Шаги его, хотя и нетвердые, были достаточно угрожающими.
– В город. Там собирают ополчение, – ответил Маркус, не собираясь отступать.
– Ты не пойдешь воевать против своего короля! – заявил Обадия, хватая мушкетон. – Сражаться против монарха есть нарушение священного порядка, установленного Богом. И потом, ты еще малец.
– Мне восемнадцать, – напомнил Маркус.
– Считай лучше и не ври мне. – Обадия прищурился и плотно сомкнул губы.
Обычно в такие моменты Маркус капитулировал, готовый уступить, чтобы только мать не вмешивалась и не оказывалась между мужем и сыном.
Но сегодня, когда слова Зеба и Джошуа еще звенели в его ушах, Маркус чувствовал: он должен отстоять свою позицию. Доказать себе самому, отцу и своим друзьям, что он не трус. Маркус расправил плечи, готовый к поединку с отцом.
Отец влепил ему обжигающую пощечину, за которой последовала другая. Мужчин так не били. Так били женщину или ребенка. Даже в гневе Обадия решил напомнить Маркусу свое место.
Обадия вырвал оружие из рук Маркуса.
– Возвращайся домой, к своей ма, – пренебрежительно бросил Обадия. – Чтоб к моему возвращению был там! А я сейчас потолкую с Зебом и Джошуа.
Вернувшись на ферму, отец непременно его поколотит. Судя по выражению отцовских глаз, трепку получат и Зеб с Джошуа.
– Они тут ни при чем, – сказал Маркус, чьи щеки пылали после отцовских ударов.
– Хватит пререкаться, щенок! – рявкнул Обадия.
Джошуа чуть заметно кивнул в направлении фермы, молчаливо предлагая Маркусу уйти, прежде чем дела примут совсем скверный оборот.
И Маркус повернулся спиной к друзьям, войне и отцу, двинувшись домой.
Плетясь на ферму, Маркус пообещал себе, что сегодня отец помыкал им в последний раз.
В июне Маркус выполнил обещанное и сбежал в Бостон. После лексингтонского инцидента отец еще несколько раз его избивал. Вспышку отцовского гнева обычно вызывал какой-нибудь пустяковый и вполне безобидный вопрос Маркуса: например, нужно ли доить коров или не пора ли заняться высыхающим колодцем. Обадия воспринимал вопросы сына как новые знаки неповиновения.
С каждым ударом, наносимым сложенными кожаными поводьями, Обадия становился спокойнее, его глаза делались менее безумными, а слова – менее гневными. Маркус уже давно научился не плакать и не кричать во время порки. Он терпел, даже когда ноги покрывались жуткими рубцами. Слезы подстегивали решимость Обадии изгонять из Маркуса засевших демонов. Порка продолжалась, пока Маркус не сваливался от боли. Тогда Обадия отправлялся странствовать по тавернам, пока тоже не сваливался и не засыпал пьяным сном.
После одной из таких порок, пока Обадия заливал выпивкой свои горести, Маркус наполнил ведерко съестными припасами, добавив к ним семейный альманах, в котором были перечислены городки на пути к Бостону, что позволяло отмечать пройденное расстояние. Закончив сборы, Маркус зашагал на восток.
К тому времени, когда он достиг Кембриджа, Гарвардский двор напоминал потревоженное осиное гнездо. Из колледжа удалили всех студентов. Помещение заняли ополченцы, собравшиеся со всей Новой Англии. Когда в аудиториях и коридорах уже не осталось места, ополченцы начали ставить палатки где придется, не принимая в расчет соседство других палаток, мощеные улицы, фонарные столбы и сточные канавы. В результате получился лагерь, не имеющий даже отдаленного сходства с военным. Узкие проходы напоминали трещины на стенках старой посуды. Вдоль этих кривых тропок хлопали на ветру парусиновые и холщовые палатки.
Чем дальше пробирался Маркус по этому палаточному городку, тем громче становился общий гул, который теперь вполне мог соперничать с залпами английской артиллерии. Полковые музыканты пробуждали боевой дух неопытных солдат и ритмично били в барабаны. Лаяли собаки, ржали лошади, откуда-то доносились резкие крики мулов. Ополченцы, собравшиеся здесь отовсюду, начиная с Нью-Хейвена на юге и кончая Портсмутом на севере, при малейшем подозрении хватались за оружие и стреляли; иногда намеренно, но куда чаще просто так.
Учуяв запах подгоревшего кофе и жареного мяса, Маркус пошел в том направлении, надеясь раздобыть еды, как вдруг увидел знакомое лицо. Он вполголоса выругался. Такая встреча не сулила ничего хорошего.
В него впились прозорливые глаза Сета Помроя: темные, глубоко посаженные над выступающими скулами и острым носом. Суровое выражение лица оружейника из Нортгемптона подсказывало, что с этим человеком лучше не связываться.
– Макнил, а где твое оружие? – спросил Помрой, окутывая Маркуса зловонным дыханием.
Во рту оружейника гнил передний зуб. Когда Помрой сердился, зуб качался. Том Бакленд хотел вырвать зуб, однако Сет стойко этому противился, и потому зуб остался гнить на своем месте.
– Дома осталось, – ответил Маркус.
Помрой бросил ему один из своих мушкетов, который был намного лучше старого дедовского мушкетона.
– А отец знает, что ты здесь? – поинтересовался Помрой.
Как и миссис Бакленд, Помрою было известно, что Обадия железной рукой управляет своими домочадцами. Все делалось только по его разрешению. Своеволие жестоко пресекалось. Маркус как никто другой прочувствовал это на своей шкуре.
– Нет, – ответил Маркус, стараясь не говорить ни одного лишнего слова.
– Обадии не понравится, когда он узнает, – сказал Помрой.
– И что он сделает? Лишит меня наследства? – усмехнулся Маркус.
То, что у семьи Макнил нет ни пенни за душой, было известно всем.
– А мать знает? – Помрой сурово посмотрел на Маркуса.
Вместо ответа Маркус отвел глаза. Ему очень не хотелось, чтобы мать страдала из-за его решения. Во время его последней стычки с отцом мать попыталась вмешаться и успокоить обоих. Отец попросту оттолкнул ее, она упала и повредила руку. Рука болела до сих пор, невзирая на мазь Тома Бакленда и усилия врача в Хедли.
– В ближайшие дни, Маркус Макнил, ты обязательно встретишь тех, кто научит тебя подчиняться приказам и не своевольничать, – пообещал Помрой. – Но сегодня другой день. Ты лучший стрелок в Гэмпшире, а мне нужен каждый, умеющий стрелять.
Маркус примкнул к цепи новобранцев, встав рядом с долговязым парнем – на вид, его ровесником. Тот был одет в красно-белую клетчатую рубашку и темно-синие штаны, видавшие лучшие времена.
– Ты откуда будешь? – спросил парень, когда объявили короткий привал.
– С запада, – ответил Маркус, не желая называть точное место.
– Тогда мы с тобой оба деревенщины, – усмехнулся парень. – Меня зовут Аарон Лайон. Рядовой полковника Вудбриджа. Бостонские парни насмехаются над всеми, кто живет к западу от Вустера. Меня уже столько раз обзывали «янки», что я и со счета сбился. А тебя как звать?
– Маркус Макнил.
– С кем ты здесь, Маркус? – задал новый вопрос Аарон, роясь в сумке на поясе.
– С ним, – ответил Маркус, указав на Помроя.
– Кого ни послушаешь, все называют Помроя лучшим оружейником в Массачусетсе. – Лайон выудил горсть сушеных яблочных ломтиков, предложив их Маркусу. – Прошлогодние. Из нашего сада в Эшфилде. Вкуснее не пробовал.
Маркус проглотил сушеные яблоки, поблагодарив Аарона.
Все разговоры смолкли, когда ополченцы достигли узкого перешейка, соединявшего Кембридж с Чарльзтауном. Только здесь необстрелянные солдаты воочию увидели, чт их ожидает. Аарон даже присвистнул, глядя на дым, поднимавшийся над Бридс-Хиллом и Банкер-Хиллом.
Ополченцы остановились. Сет Помрой вступил в разговор с полным человеком, сидевшим на лошади. Он был в напудренном парике и треуголке. Парик и шляпа кренились в разные стороны, обнажая лысеющую голову. Маркус сразу же узнал профиль доктора Вудбриджа из Саут-Хедли.
– Похоже, вы присоединяетесь к нам, – сказал Аарон, следя за разговором между Помроем и Вудбриджем.