Увечный бог. Том 1 Эриксон Стивен

Я жертва падшая

Настало время

Когда клыки вонзились глубоко

Тащили тело

Плоть стенала

Узрев лик страха

Холода нужды

Настало время

Чужаки меня пленили

Под шепот ужаса

Желаний тяжкий шок

Глаза чужие жалость озарит?

Ну нет, не жди

Настало время

Когда скривился друг

И вера прочная

Просела под стопой

И мир стал незнакомым

Полным злых узоров

Настало время

И сородич нож схватил

Рассечь священные законы

Ради алой спеси

Ради зависти багряной

Приходит ужас

В сердце, в дом

Ты видишь?

Он навис

Мы начали в тенях

И тьмы предел

Все ближе

Стал я падшей жертвой

Демона души

Лицо скривилось

Презирая

Все неудачи

Плоти и костей

Дух увядает

Падаю добычей

Врагов составили мы список

Длиною с целый мир

И ныне падаем добычей

Падаем добычей.

"Лица страха", Рыбак Кел Тат

Сломавшись наконец, тело оседает, а дух высвобождается, дух простирает крылья, улетая, и звук крыльев походит на вздох. Но он знал: так случается не всегда. По временам дух вылетает с воплем, такой же изломанный, как оставленное тело. Слишком долго в истерзанной плоти, слишком долгой была горькая любовь карающей боли.

  Копыта его коня гулко стучали, сухожилия трещали, словно старое привычное кресло; он подумал о теплой комнате, о месте, полном воспоминаний: сплетенные воедино любовь и боль, радость и страдания. Но у него нет кисета со слезами, нечего сдавить в кулаке - просто чтобы ощутить капающую сквозь пальцы влагу. Нет жеста, способного напомнить ему, кем он был.

  Он нашел ее гнилой труп в тени валуна. В волосах под слоем пыли виднелись рыжие пряди. Лицо было спрятано, впалые щеки оказались между колен, словно в последние мгновения она села, скорчилась и стала смотреть на обрубки ног.

  Слишком далеко зашло, так сказал он себе. Даже это зрелище кажется механистичным и бессвязным, словно он на краю неудачи. Он отмеряет шаги, подобно заблудившемуся слепцу, пытаясь найти путь домой. Спешился, сапоги стучат, кости внутри скрежещут, смещаясь; он подошел к ней, осторожно сел на валун, треща сухожилиями, лязгая костями и доспехами.

  Призрак со сломанными крыльями ушел пешком. Потерянный даже для себя. Как можно надеяться его выследить? Склонившись, он опустил лицо в ладони и - хотя разницы нет - закрыл единственный глаз.

  "Кто я - больше не важно. Кресло скрипит. Комнатка, прокопченная насквозь. Толпа под крышей - зачем безумная женщина пригласила их сюда? Охотники прогрохотали мимо, волчица уже не воет. У нее не хватит дыхания, не сейчас, когда она должна бежать. Беги - боги, беги!

  Она понимает, что всё напрасно. Знает, что ее загонят в угол, пронзят копьями. Она все знает насчет охоты и убийства, ибо это силы закона, ее природы. Как, полагаю, и тех, что преследуют ее.

  А женщина в кресле, ее глаза жжет кислый дым, ее зрение размыто. Пора чистить дымоход, да и дикое мертво, навсегда мертво. И когда охотники снова прогрохочут мимо, жертва будет бежать на двух ногах, не на четырех.

  Именно так.

  Ты видишь сон обо мне, старушка? Видишь сон о единственном глазе, что сияет в ночи? Последний взор дикости на твое лицо, твой мир? Боги подлые, меня разрывает на части. Я чую".

  Рога заревели торжеством. Но сердце убитого зверя еще стучит как бешеное.

  Старуха в скрипучем кресле протянула руку и вырвала свой глаз. Он истекал кровью в ладони, пока она стонала от боли. А потом она подняла голову и устремила на него взор оставшегося глаза. - Даже слепец знает, как плакать.

  Он покачал головой, но не в отрицании, а от непонимания.

  Старуха бросила глаз в огонь. - В дикость, в дикость сгинувшую. Сгинувшую. Освободи волка внутри себя, Дух. Спусти зверя на след, и однажды ты ее отыщешь.

  - Кто ты?

  - Чуешь? Воск в огне. Воск в огне.

  - Что это за место?

  - Это? - Кресло скрипнуло. Она потянулась за вторым глазом. - Здесь живет Любовь, Дух. Оплот, который вы забыли, Оплот, который вы все пытаетесь найти. Но вы забыли не только его. - Она вонзила ногти в глаз. - Где любовь, там и боль.

  - Нет, - прошептал он, - должно быть что-то большее. - Он поднял голову, открыл глаз. Безотрадные пустоши, валун, скрюченное тело. - А она бросила его в пламя. Воск. Воск в огне.

  Он смотрел вниз, изучая тело; потом встал, подошел к безжизненному коню, снял с седла свернутый мешок. Разложил и вернулся к ней, бережно поднял, отнимая у гнезда свившейся бледно-зеленой травы. Положил на землю, натянул мешок и завязал концы, повесил груз за седлом. И сам влез на неподвижного скакуна.

  Подбирая поводья, Тук закрыл единственный глаз.

  И открыл выбитый.

  Свет дня резко померк, масса похожих на синяки туч облепила небо. Дикий порыв ветра заставил склониться деревья, окаймляющие северный гребень, а миг спустя пронесся по склону и дороге. Ее лошадь заплясала и сжалась от удара; она пригнулась, избегая опасности слететь со спины животного. Вогнала пятки в бока, заставила лошадь пойди вперед.

  Она в половине дня пути от города - садки имеют обыкновение блуждать, врата бесчисленны, а эти врата открылись очень, очень далеко от места, в котором возникли. Утомленная, полная страхов и сомнений, она продолжала путь; копыта лошади выбивали искры из мостовой.

  Иные вещи могут осаждать душу; иные дела следует переделать. Носок сапога расшвыривает пепел... Нет, она ушла далеко, она здесь, но сожаления идут по пятам, словно гончие.

  Загремел гром; молнии серебристыми трещинами разрезали черные тучи. Где-то позади разряд поразил дорогу. Лошадь пошатнулась. Она успокоила ее твердой рукой. Порывы ветра - словно кулаки, бьющие в левую половину лица, в бок. Она выругалась, но вряд ли услышала свой голос.

  Тьма проглотила мир и она скакала почти вслепую, веря, что лошадь остается на дороге. А дождь всё не начинался - она чувствовала его вкус в воздухе, горечь и соль, взметенную из моря за гребнем гор.

  Плащ сорвался с прочных застежек и бешено захлопал, словно порванный парус. Она выкрикнула проклятие, едва не вылетев из седла. Скрипя зубами, восстановила равновесие, держась рукой за колечко на роге седла.

  Она мчалась в лицо пылевой буре - о боги, она почти что плюнула в лицо самому Вихрю! Но ничего подобного прежде с ней не случалось. Воздух затрещал, застонал. Дорога отозвалась заклинаниям грома. Словно нисходящий на землю бог стучит копытами.

  Завывая, дав волю ярости, она послала лошадь в галоп, и зверь громко зафыркал, словно барабаны под дождем - хотя воздух горяч и сух как в могиле. Еще ослепительная вспышка, еще оглушающий раскат - лошадь сбилась с дороги но, напрягая мышцы и кости, вернулась...

  ... и кто-то ехал рядом на громадном тощем коне черней нависшего неба.

  Она повернулась, сверкая глазами. - Это ты?

  Блеск улыбки. - Не печалься!

  - Когда это кончится?

  - Откуда мне знать? Когда закроются проклятые врата!

  Он добавил что-то еще, но гром разбил сказанное в щепки. Она покачала головой.

  Он склонился ближе, крикнул: - Хорошо видеть тебя снова!

  - Идиот! Он хоть знает, что ты здесь?

  Ответом послужила еще одна ухмылка.

  Где он был? Человек этот всегда ее раздражал. И вот он рядом, напоминает о причинах, по которым она тогда сделала... то, что сделала. Изрыгнув очередное ругательство, она сверкнула глазами. - Будет еще хуже?

  - Только когда мы уйдем!

  "Боги подлые, что я сделал бы ради любви".

  - Север, - сказала иссохшая карга. Ее согнутое, разбитое лицо напоминало Ливню одного из дядей, которому конь сокрушил челюсти и скулу. До конца дней своих он показывал миру отпечаток копыта, криво ухмыляясь беззубым ртом; смеялся и говорил: "Мой лучший друг сделал это. Куда катится мир, если нельзя доверять и лучшему другу!"

  Если бы конь пережил его, если бы жена голосила у погребального костра, как положено вдове, а не стояла молча, с сухими глазами, если бы он не начал гоняться за девушками... Ливень покачал головой. У любого всадника, зовущего коня лучшим другом, в черепе пара камешков разболталась и бренчит.

  Однако сам Ливень оказался привязанным к кобыле, заботясь о ней с тщательностью, граничащей с одержимостью. Он горюет, видя ее мучения. Плохой корм, мало воды, отсутствие сородичей. Одиночество размягчило дух лошади, ведь она из стадных животных, как и люди. Одиночество сделало ее глаза тусклыми.

  - Пустыня блестит от смертей, - продолжала бормотать Олар Этиль. - Мы должны обогнуть. На север.

  Ливень оглянулся на детей. Абси выбежал на равнину и вернулся с осколком кристалла - тот создавал радуги в руках. Высоко подняв трофей, он качал им, словно мечом, и смеялся. Близняшки оглянулись, но лица их были равнодушными.

  Он неловок с детьми. Красная Маска велел ему заботиться о детях овлов в тот давний день, отлично зная его неуклюжесть, его боязнь. Красная Маска наказывал его за что-то; Ливень не может вспомнить, да это и не важно. С назначенного места он видел падение великого вождя. С назначенного места лицезрел смерть Тука Анастера.

  Вот мера людского безумия, понял он: дети видят такие ужасы. Боль умирающих, насилие убийц, жестокость победителей. Он гадал, что видели близняшки с той ночи измен. Даже Абси должен быть покрыт шрамами, хотя он кажется до странного несклонным к долгим припадкам тоски.

  Нет, всё неправильно. Но... может, никогда правильным не было. Разве не для каждого ребенка наступает момент, когда мать и отец лишаются статуса полубогов, высшего всезнания, оказавшись столь же слабыми и порочными, как и взирающее на них дитя? О, как сокрушителен этот миг! Мир сразу становится местом страха, где в неведомом поджидают все виды опасностей, и дитя гадает - осталось ли место, где можно спрятаться, где можно найти убежище.

  - На север, - повторила Олар Этиль и зашагала, прихрамывая. Куски плоти болтались на костяке. Две костяные ящерицы побежали следом - он гадал, где проклятые твари шатались столько дней.

  Ливень отошел от лошади, встав рядом с детьми. - Абси и Стави, - сказал он. Стави встала и взяла руку братца - в другой он сжимал осколок. Отвела к лошади. Залезла в седло, протянула руки вниз.

  Видя, как она поднимает ребенка с земли и сажает перед собой, Ливень снова подумал: дети изменились. Жилистые, весь жир ушел, кожа темна от солнца. Недавно отточенное лезвие умений.

  "Красная Маска оставил меня сторожить детей. Но все они погибли. Все. Ушли. Тогда я обещал Сеток охранять этих. Такая смелая клятва. А я их даже не люблю. Если я снова провалюсь, они погибнут".

  Мозолистая рука Стории скользнула в ладонь. Он взглянул ей в глаза, и увиденное заставило скрутиться желудок. "Нет, я не беспорочный защитник, не бог-хранитель. Нет, не гляди так". - Идем, - бросил он резко.

  Она ощущала, как растет сила, она послала чувства пробираться сквозь каменистую почву, по сырым пескам на местах погребенных потоков. Снова и снова она касалась знаков избранных своих детей, Имассов, и даже Эрес'алов, что жили во времена до Имассов. И слышала отзвуки их голосов, песни, отданные древним ветрам на берегах пропавших рек, за боками холмов, давно стертых и съеденных веками.

  Да, их орудия грубы, из плохого камня - но это не важно. Они жили здесь; они бродили по этим землям. "И так будет снова. Онос Т'оолан, ты не хочешь понять, чего я требую от тебя и твоего рода. Серебряная Лиса увела столь многих прочь, далеко за пределы моей хватки; но, Первый Меч, те, что пошли за тобой, познают спасение.

  Не слушай призывы Первого Трона - она может быть дочерью Императора, она может стоять в тени тайн, но ее власть над тобой иллюзорна. Тебя побуждает повиноваться пятно Логроса, безумие отчаявшегося. Да, ты склонился перед Троном, как и другие, но Император мертв. Мертв!

  Слушай меня, Онос Т'оолан! Поверни народ - на выбранном пути вас уничтожат. Найди меня и давай положим конец войне воли. Первый Меч, погляди моими глазами: у меня твой сын.

  У меня твой сын".

  Однако он по-прежнему отталкивает ее, собственная воля вьется и кружится над ним, горя силой Телланна. Она пыталась пробиться, но эта сила ее отторгла."Проклятый глупец! У меня твой сын!"

  Она зарычала, оглянулась на плетущихся по следу смертных."А как насчет дочерей, Онос? Мне им глотки перерезать? Это тебя приведет? Как ты смеешь отвергать меня?! Отвечай!"

  Слышно только бормотание ветра.

  "Или бросить их? Найти тебя самой? Скажи, твоя сила сумеет отбить дракона?

  Я приду к тебе, Первый Меч, в гневном пламени Теласа..."

  "Повреди им, Олар Этиль, и тысяча миров огня Теласа не уберегут тебя от меня".

  Она засмеялась. - Ага, заговорил.

  "Неужели?"

  Гадающая по костям злобно зашипела. - Ты? Изыди, одноглазый труп! Вернись к жалкой армии бесполезных солдат!

  "Протягивай же свои чувства, Олар Этиль, но никто не скажет, что ты можешь найти. Считай это предупреждением. Ты вовсе не одна в этой стране. Крылья веют во тьме, утренний холод блестит тысячью глаз в каждой капле росы. По ветру несутся запахи и соки, дыхание льда..."

  - О, потише! Я вижу, куда ты клонишь. Думаешь, я не могу стать незаметной?

  "Ты даже от меня, одноглазого трупа, не скрылась".

  - Чем дольше ты тут держишься, - сказала она, - тем больше сущности теряешь. Это мое предупреждение тебе. Ты распадаешься, Тук Анастер. Понял? Ты распадаешься.

  "Я удержусь, сколько будет нужно".

  - Чтобы сделать что?

  "Что нужно".

  Ее воле оказалось легко проскользнуть мимо него, грохоча горным потопом. Бурля как вода, как огонь. Она осадит Первый Меч Телланна. Пробьет барьер. Она схватит его за горло...

  Впереди на равнине, поперек ее пути, строй солдат, молчаливых и темных. Грязные заскорузлые знамена, рваные стяги, шлемы над тощими, иссохшими лицами.

  Ее сила ударила по ним, треснула и разбилась, словно волны об утес. Олар Этиль ощутила, как дрогнул разум. Ее ошеломила воля этих выходцев, самочинно завладевших Троном Смерти. Когда она отшатнулась, один всадник выехал из строя.

  Седина в бороде была закаленным железом, глаза блестели камнем. Натянув поводья, он склонился в седле. - Ты забрела в чужие земли, Гадающая.

  - Ты смеешь бросать мне вызов?

  - Где угодно, когда угодно.

  - Он мой!

  - Олар Этиль, - сказал солдат, вытаскивая меч, - споря со смертью, всегда проигрываешь.

  Визжа от ярости, она сбежала.

  Ливень подошел и встал рядом с коленопреклоненной тварью. - Ты нас чуть не оглушила, - сказал он. - Что случилось?

  Она не спеша выпрямилась и хлестнула рукой ему по груди. Ливень полетел, тяжело ударился о почву; он не мог дышать.

  Олар Этиль встала над ним и протянула руку, сжав горло. Вздернула, придвинула уродливое лицо; в дырах глаз огнями плескалась ярость. - Если я убью их здесь и сейчас, - проскрипела она, - какая польза от тебя? Говори, щенок, зачем ты нужен?

  Он тяжело вздохнул, пытаясь опомниться. Карга с рычанием оттолкнула его. - Не насмехайся надо мной, овл.

  Ливень зашатался, упал на колено.

  Рядом хихикали две рептилии-скелета.

  Стория подбежала сбоку. - Не надо, - умоляла она, заливаясь слезами. - Не надо, пожалуйста. Не бросай нас!

  Он качал головой. Горло слишком болело, чтобы говорить.

  Кобыла подошла и уткнулась носом в плечо. "Духи подземные..."

  Уже давно он полностью высвободил силу Телланна, усилием таща садок за собой - с каждым тяжелым, скрипучим шагом. В омертвелом сердце садка ничто не достигает Оноса Т'оолана; даже яростные нападения Олар кажутся заглушенными, мутная злоба почти не различима за множественными слоями воли Первого Меча.

  Он вспоминал пустыню, солончак в круге камней. Ряды были неровными. Многие кланы смогли выставить всего одного воина тем тихим, холодным утром. Он стоял перед Логросом, лишенный рода, и удерживали его лишь ремни долга, спутанная паутина преданности. Он ведь Первый Меч!

  Последний Джагут одхана выслежен и зарублен. Пришло время вернуться в Малазанскую Империю, к Императору, усевшемуся на Первый Трон. Онос Т'оолан знал, что вскоре снова встанет рядом с Дассемом Альтором, своей смертной тенью. Тот выбрал для себя - и кружка ближайших друзей - титул Первого Меча. Пророческое вдохновение, не иначе - скоро все они будут мертвы, как сам Онос Т'оолан, как любой Т'лан Имасс. А если не мертвы, так... разрушены.

  Но тут Логрос воздел руку, скрюченные пальцы почти уткнулись в Оноса. "Ты прежде был Первым Мечом", сказал он. "Вернувшись в империю смертных, мы присягнем Дассему Альтору. Теперь он наследует твой титул. Ты же сложишь звание Первого Меча".

  Онос Т'оолан поразмыслил. Сложить звание? Разрубить обеты? Рассечь узлы магии? "Вновь познать свободу?" "Он смертный, Логрос. Он не знает, что берет на себя вместе с титулом".

  "Служением", отозвался Логрос, "Т'лан Имассы освятят его..."

  "Хотите сделать его богом?"

  "Мы воины. Наше благословение..."

  "ПРОКЛЯНЕТ ЕГО В ВЕЧНОСТИ!"

  "Онос Т'оолан, ты нам не нужен".

  "Ты вообразил", - он помнил тембр своего голоса, кипящее негодование и ужас перед тем, что задумал Логрос сделать со смертным человеком, с тем, кто обречен встретить смерть. "А мы ее не видели, мы всегда бежим от момента встречи - Логрос, через него Владыка Смерти ударит по Т'лан Имассам. Худ заставит его платить за наше преступление, за нашу дерзость..." - "Ты вообразил", сказал он тогда, "что твое благословение отличается от проклятия? Ты сделаешь из него бога тоски, неудачи, бога с лицом обреченного на плач и горестную гримасу..."

  "Онос Т'оолан, мы изгоняем тебя".

  "Я поговорю с Дассемом Альтором".

  "Ты не понимаешь. Слишком поздно".

  "Слишком поздно".

  Адъюнкт Лорн думала, что союз Малазанской Империи с Т'лан Имассами Логроса разбила смерть императора. Она ошибалась. "Ты должна была винить пролитие крови Дассема Альтора, не Келланведа. Хотя ни тот, ни другой не был убит, только один принял губительный поцелуй Худа. Только один предстал перед самим Худом и осознал, какую жуткую вещь сделал с ним Логрос.

  Говорят, что Худ стал его покровителем. Говорят, что Альтор поклялся служить Владыке Смерти. Говорят, что Худ предал его. Они ничего не понимают. Дассем и его дочь - они были ножами Худа, брошенными в нас. Каково это - быть оружием бога?

  Где ты сейчас, Логрос? Чувствуешь меня, так яростно возвращенного? Мой наследник - твое "избранное дитя" - отверг роль. Отныне его шаги возвещают о трагедии. Ты сделал его Богом Слез, и теперь, когда Худа нет, он станет охотиться на следующего. На того, кто изменил его. Дрожишь, Логрос? Дассем идет за тобой. Идет за тобой".

  Нет, до Оноса Т'оолана не дотянуться миру. Ни трепетанию боли, ни содроганию горя. Ему неведома ярость. Он защищен от любого предательства, как и все, кого он любил смертным некогда сердцем. У него нет желания мстить; у него нет надежды на спасение.

  "Я Первый Меч. Я оружие безбожных, и в тот день, когда меня извлекут из ножен, вы лишитесь снов. Логрос, глупец, ты думал, что ты и прочие Т'лан Имассы защищены от гибельного лобзания нового бога? Спроси Крона. И Серебряную Лису. Погляди на меня нынешнего. Погляди, как Олар Этиль старается вырвать меня из-под проклятия Дассема - и не может. Ты дал ему владычество, и эти цепи не разбить даже Гадающим по костям.

  Мы идем на собственное истребление. Первый Меч разорван надвое, одна половина смертная и жестокая в отрицании, вторая - бессмертная и еще более жестокая. Радуйся, что меня не нашел Дассем. Радуйся, что он сам избирает путь и окажется далеко не там, где буду я.

  Вот мой секрет. Слушай внимательно. Оружие безбожных не нуждается в руке владельца. Оружие безбожных само собой владеет. Оно лишено страха. Оно лишено вины и равнодушно к справедливости. Оно много чем бывает, но оно никогда не бывает лжецом. Оно убивает не во имя высших сил, не ради воздаяния. Оно не станет прятать жестокость в тряпицу рвения, оправдывающего и прощающего убийцу.

  Вот почему оно - самое ужасное оружие".

  Никто до него не дотянется, но сам он чувствует, как сила сочится, излучается волнами - и дрожит весь мир. Он больше не желает прятаться. Ему уже не интересны стратегии обмана.

  Пусть враги его найдут. Пусть познают его гнев.

  Не лучше ли вот так? Не приятнее ли так, чем в пламени ярости? Телланну не нужны злые пожары, пожирающие землю и затмевающие небеса. Телланн способен таиться а единой искре, мерцать еле заметной точкой в душе уголька. Он способен скрыться в терпении воина, неуязвимого для сомнений, облаченного в латы чистой праведности.

  И если праведность воссияет, испепеляя всех, кто на нее посягнул... что же, разве это не справедливо?

  Улаг Тогтиль склонился под приступом мыслей Первого Меча, под разрывающим потоком блистающего ужаса. Он ощущал волны тоски, извергаемой собратьями-воинами, он новорожденным угрем кружился в мальстриме гнева своего вождя.

  Не будут ли они истреблены? Неужели Онос Т'оолан обернется, найдя наконец место уничтожения, и увидит позади кучки праха? Его последователи сожжены им самим. "Или это нас закалит? Переплавит в то самое "оружие безбожных?""

  Мы чуем тебя, Олар Этиль, и тоже отвергаем тебя и твои посулы. Наше время ушло. Первый Меч понял. А ты - нет.

  Иди прочь. Слишком ужасна кровь, которой ты требуешь от мира, и пролить ее - даровать последнее подкрепление теме трагедии, жуткому проклятию смертного по имени Дассем Альтор.

  Логрос, найди я тебя сейчас - разорву по суставам. Выверну череп, пока не треснет шея. Сожгу твой череп в самой глубокой и темной яме, чтобы ты созерцал лишь вечность распада.

  Да, теперь мы понимаем Первого Меча.

  Понимаем - и это невыносимо".

  Рюсталле Эв стремилась быть рядом с Улагом. Ей нужна его сила. Первый Меч пожирает себя, его мысли - и зияющие, лязгающие челюсти, и обгрызенный, окровавленный хвост. Он огненная змея, неумолимо катящаяся колесом. Течение подхватило воинов; они шатаются, ослепнув в потопе жуткой власти.

  "Улаг, прошу - неужели мы не простились с оружием? Неужели мир - лишь обман?

  Первый Меч - ты поклялся разбить нас, но что это даст? Таково единственное наследие, которое сможем предложить пошедшим за нами? Мы гибнем, символы бессмысленного отрицания. Короли продолжат попирать землю, рабы будут гнуться в цепях, охотники охотиться, а жертвы - гибнуть. Матери зарыдают по детям... Первый Меч, неужели тебе больше нечего нам дать?"

  Но Онос Т'оолан даже не думает о страхах последователей. Он даже не слушает их, уцепившись за жалкую игру в неумолимость. В этом безумном недоверии, в абсурде отстраненности он не ощутит ничего.

  "Но мы идем следом. Ничего иного не остается".

  Она споткнулась. Улаг протянул руку, помогая ей.

  - Улаг?

  - Держись, Рюсталле Эв. Найди что-то. Воспоминание, на которое можно опереться. Время радости или любви. Когда приходит миг... - он помедлил, словно сражаясь со словами, - когда приходит время и ты падаешь на колени, когда мир отворачивается, когда ты падаешь в себя, падаешь и падаешь... найди свой миг, свой сон о мире.

  - Нет такого, - шепнула она. - Помню лишь горе.

  - Ищи, - зашипел он. - Ты должна!

  - Он желает увидеть нас уничтоженными, и лишь о таком мире я ныне мечтаю.

  Она видела, как Улаг отворачивается, и вновь исполнилась тоски. "Видите нас? Мы Т"лан Имассы. Мы слава бессмертия. Когда придет забвение, я поцелую его. Увижу себя несущейся в бездну по реке слез. По реке слез..."

  Грантл шел по следу, превосходящему всякое воображение, огибал отвесные утесы, завалы острых камней и разбитые валуны. В этом мире сна воздух горяч, пахнет солеными болотами и обширными лугами. Это след мертвого и умирающего, след сжатых челюстей и мускулов, напряженных сильнее стальных обручей. След израненных о камни лап. Глубокий и теплый миазм, связавший умы загнанных жертв, наполняет воздух, и воздух кажется дыханием духов, навсегда пойманных предсмертной мукой.

  Он добрался до пещеры, помедлил, подняв голову и принюхиваясь.

  Хотя всё это было очень давно, поколения наложились на поколения, и череда событий обречена повторяться снова и снова, во веки веков.

  Иллюзия, это понятно. Последний гигантский кот, затащивший в пещеру добычу, стал прахом и костями, и столетия разметали их - не найти даже запаха. Леопард, тигр, пещерный лев - какая разница, если проклятая тварь мертва. Цикл охот, размножения и старения давно прерван.

  Он вошел в пещеру, отлично зная, что должен увидеть.

  Кости. Обгрызенные черепа. Черепа Эрес'алов и других обезьян, там и тут люди - ребенок, женщина. Свидетельства времен, когда будущие тираны мира были лишь боязливой добычей, широко раскрывали глаза, заметив блеск кошачьего зрачка в темноте. Они падали под дикими ударами клыков и когтей. Висели - сломаны шеи - в челюстях великолепных пятнистых бестий, правителей мира.

  Тирания была лишь намеком глаз, и солнце каждый день всходило над невежественным миром. Как это, должно быть, было сладко.

  Грантл фыркнул. "Не удивляюсь, что ты забыл всё, Трейк. Не удивляюсь, что ты не был готов к божественности. В джунглях древних дней богами были тигры. Пока не пришли новые боги. Они были кровожаднее всяких тигров, и ныне джунгли безмолвны".

  Он знал: этой ночью в пещере он увидит сны об охоте, идеальном загоне идеальной добычи. Будет волочить жертву по тропе в укрытие, подальше от гиен и шакалов.

  В качестве сна не так плохо. Пока это сон. "Черная шерсть, кровь в моей пасти..."

  Он нашел его за стенами мертвого города. Стоит на коленях в дорожной пыли, собирает остатки старого битого горшка, хотя тут не один горшок - сотни. Паническое бегство, дым и пламя вздымаются, черня известняковые утесы, скрывавшие город - мелькание испуганных лиц, словно шелуха и мусор в реке... Всё распадается, все гибнет.

  Он пытался сложить черепки воедино; когда Маппо подошел, он поднял голову и глянул - мельком - прежде чем вернуться к работе. - Добрый господин, - сказал он, пальцем беспрестанно передвигая осколки туда и сюда, меняя порядок, отыскивая узор. - Добрый господин, у вас случайно не найдется клея?

  Ярость ушла, а с ней и память. Икарий стоял спиной к разрушенному им городу.

  Вздохнув, Маппо опустил тяжелый мешок и присел на корточки. - Слишком сильно разбито, - сказал он, - чтобы чинить. Потребуются недели, а то и месяцы.

  - Но время у меня есть.

  Маппо вздрогнул, отвел глаза - не на город, где плащовки облепили окна прислонившихся к стенам утесов зданий, где полотнища копоти пятнали камни, словно ведущие в ночь прорези. Не на город с узкими улицами, полными мусора и тел - ризаны кишат на холодной, уже гниющей плоти, бхок'аралы лезут вниз, лизать темные пятна ради соли и собирать свертки одежды, чтобы строить гнезда. И не на ворота с выбитыми створками, с кучами мертвых солдат, раздувающихся в доспехах на дневной жаре.

  Он смотрел на юг, в сторону старых караванных стоянок, отмеченных лишь низкими каменными фундаментами, коралями для овец и коз. Никогда больше торговцы пустыни не приедут в это место; никогда больше купцы из далеких городов не будут искать знаменитых Червленых шелков Шикимеша.