Именинница Рослунд Андерс

– А она намного живее, сильнее, напористее каждого из них.

– И это я знаю тоже.

При этом его постоянно подтачивала мысль, что доктора чего-то не замечают. Как будто он понимал в этом больше их. И дело было даже не в том, что речь шла о девочке, причем младшей. Проблема заключалась в самом Пите, который вдруг осознал, насколько в жизни все ненадежно.

Куда проще было, когда он лгал, – так долго, что забыл, что такое правда. Он сам отодвинул границу и совсем не был уверен, что когда-нибудь сможет снова отличить реальность от собственного вымысла. Вспомнить, кто он есть на самом деле.

– Увидимся вечером.

– Поцелуй ее от меня.

– Она тоже тебя целует.

Вся дорога занимает десять минут. Виллы в Эншеде окружены садами, у некоторых ворот по нескольку машин.

Они переехали сюда, когда Зофия забеременела в первый раз.

Он тормозит. Проклятая жара просачивается сквозь закрытые окна. Тридцать градусов и влажность на пределе – как необычно для этой страны в июне. И бесполезно утирать лоб и щеки рукавом рубашки, таким же мокрым. Пит паркуется у ржавых ворот и еще несколько минут остается в машине.

Сейчас лучшее время суток. Стоит чуть потянуться на водительском сиденье, и за колючей оградой мелькнет фигура Хюго. Он играет в футбол с обоими соседскими мальчиками – щеки красные, коленки зеленые от травы. А за окном на кухне угадывается голова Расмуса, который играет со своими пластмассовыми человечками.

Пит Хоффман вдыхает горячий, влажный воздух.

Случались, конечно, и минуты сомнения.

Иногда так и тянуло хоть чуть приоткрыть дверь в прежнюю жизнь. Просунуть нос, почувствовать это снова, – адреналин в крови и бешеные удары сердца, нагнетающие агрессию.

Прошлое от него не отступилось. Не раз поздно вечером, когда мальчики уже спали, Пит признавался Зофии на диване, как ему хотелось бы попробовать еще разок. И не ради денег – ради адреналина. Ради страсти, острых ощущений, жизни… Пит выступал посредником – нередко это было единственное, чего от него хотели заказчики. Поручителем за обе стороны. Последняя сделка – между фирмой по производству синтетического амфетамина в южной Словении и шведской криминальной сетью. Его задачей было привести стороны к согласию и обеспечить охрану в первом рейсе. Самым трудным оказалось объяснить Зофии, каких переживаний стоили ему эти переговоры. Как шли на уступки эти мелочные торгаши, а потом вдруг отказывались от всего, только потому, что другая сторона не показала себя достаточно ловкой. Столько азарта и отчаяния!

Но каждый раз, когда Пит возвращался домой, как сейчас, и встречал взгляды Расмуса и Хюго, он убеждался в правильности принятого решения.

А теперь вот еще и Луиза, и ее взгляд – не менее пристальный и твердый.

Как будто убеждающий его в том, что она может найти потерянную игрушку.

Пит понимал, что, если дело дойдет до суда, не миновать длительного тюремного срока. И тогда мальчики будут взрослеть без него, и он не увидит, как малышка впервые пойдет в школу.

Отныне и навсегда – никаких заданий, никакого оружия, никаких смертей.

Только это.

Семья, дом.

Здесь теперь его жизнь.

– Привет.

Пит Хоффман открывает входную дверь. Еще каких-нибудь два-три года назад Расмус бежал к нему со всех ног и бросался в объятья. Теперь же младший так погружен в игру, что даже не отвечает.

– Парень, эй! Я пришел.

– Я на кухне, папа.

Зеркало в прихожей будто смотрит на него. Пит оборачивается – ну, конечно. Она заткнута за раму. Записка без единого слова, только красное сердце посредине листка.

И Пит вот уже в который раз чувствует жар в теле. Очередной сюрприз от Зофии, какие он вот уже много лет находит в самых неожиданных местах – то под подушкой, то в дорожной сумке, которую распаковывает в отеле, даже в холодильнике под пачкой сливочного масла.

Было время, когда его пугали подобные послания, потому что слишком много требовали взамен. Но теперь Пит их ждет, высматривает и расстраивается, если не находит.

Его так трогают эти скромные свидетельства их любви.

Его и Зофии.

Расмус на своем месте. Эту сторону кухонного стола он занимает везде, куда бы ни забросила семью беспокойная жизнь папы.

Восьмилетний мальчик вскидывает голову на звук приближающихся из прихожей шагов и тут же возвращается к игре. В его руке фигурка с круглым животом, в красной шляпе, с синими ногами и желтыми руками.

– Привет, сын.

– Привет, папа.

– Чем занимаешься?

– Играю.

– Это я вижу. Во что играешь?

– У меня новый человечек.

– Вот оно что. И…

– Ты все равно не поймешь, папа.

Хоффман смотрит на фигурку в красной шляпе с синими ногами, которая прыгает на другую, лежащую на кухонном столе, и делает сальто-мортале под невнятное бормотание кукловода. Сын прав. Он действительно никогда этого не поймет.

– Это Мистер Картофельная Голова.

– Что?

– Это другой человечек, папа, там, на полке. Но этот так на него похож… Мистер Картофельная Голова. У меня никогда такого не было. Круто, правда?

– Ужасно круто.

Мука в шкафчике на полке, солонка под ней. Яйца, молоко, масло в холодильнике. Блины?

Беспроигрышный вариант.

– Голоден, Расмус?

– Если испечешь то печенье в вафельнице. Я люблю печенье в клетку.

Значит, вафельница. Печенье в клетку. Это у него с прошлого года.

Хоффман все еще не понимает, как дошел до такой жизни, но если ребенку нужно печенье, то оно будет. Он достает вафельницу из нижнего ящика, открывает окно и кричит:

– Хюго!

В ответ слышит глухой звук – удар по мячу по ту сторону колючей ограды, а потом ликующий крик.

– Да, папа?

– Ты голоден, как насчет печенья?

– В клетку?

– Да.

– Тогда голоден.

Пит Хоффман хочет закрыть окно, но медлит, снова высовывается и кричит:

– А остальные? Они тоже голодны?

Еще двое членов импровизированной команды, а может, и соперники, тоже хотят печенья в клетку, и Хоффман добавляет больше муки.

– Накроешь, Расмус?

– Мммм…

Младший не слышит. Новый человечек так и прыгает по столу, направляемый его рукой.

И каждый раз новые человечки. Пит никогда не забывал о них. Последние два года, когда работал в Западной Африке и наезжал домой раз в квартал, обязательно покупал, будь то на борту самолета или в магазинах такс-фри в аэропортах, что-нибудь новенькое на эту тему. Новый рейс домой – новая серия человечков.

– О’кей, Расмус. Тогда накрываю я. Если приберешь свои вещи.

– Сейчас, папа.

– Не сейчас, а немедленно.

– Только сбегаю в туалет и все уберу.

Расмус идет, а потом бежит, как и всегда, когда ненадолго отрывается от игры и возвращается к действительности – поскорее все сделать и обратно. Хоффман улыбается. Здорово все-таки быть ребенком и знать, что о реальной жизни позаботится кто-то другой. Так и не дождавшись сына из туалета, Пит достает из шкафа пять тарелок и столько же бокалов для сока и перемещает фигурки с кухонного стола на табуретку возле плиты. И именно в тот момент, когда он поднимает нового человечка – того самого Мистера Картофельная Голова, который умеет так высоко прыгать, – чувствует укол в груди. Давно такого не было. Этот укол где-то в области сердца – предупреждение об опасности, прежде чем он успевает что-либо понять.

Пит останавливается, взвешивает фигурку на ладони.

Она не пластмассовая, во всяком случае не целиком.

Триста граммов по меньшей мере – он несколько раз поднимает и опускает руку.

Потом присматривается к человечку внимательнее.

Совершенно невозможно, тем не менее именно так.

Панический страх волной пробегает по телу.

И это совсем не тот адреналин, по которому тосковал Пит.

Потому что на его ладони лежит маленькая ручная граната.

Тротиловое ядро плюс стальные шарики, чтобы наверняка уничтожить все живое в радиусе нескольких метров.

Только что, за этим кухонным столом, его младший сын играл со смертью, замаскированной под игрушку.

Пит взбешен.

Почти до безумия.

И напуган.

Сын, который доверяет ему, как и всему миру, буквально в двух шагах играл со смертью. В стране детских фантазий, которая есть сама безопасность.

С ручной гранатой, замаскированной под человечка.

Пит Хоффман снова взвешивает ее в руке. Проводит пальцем по твердой поверхности, выступу на тыльной стороне. Маленький, чуть вытянутый шарик в металлической оболочке, взрывная часть спрятана внутри. Пружинный механизм приводится в движение опусканием скобы после снятия с предохранителя. Далее боек бьет по капсюлю, и огонь в запальной трубке мгновенно достигает детонатора, оставляя всем находящимся поблизости четыре-пять, иногда и три секунды жизни.

Ярость и страх.

Два таких разных обозначения одного и того же состояния.

Все-таки насколько проще все было раньше, когда он всегда делал выбор в пользу ярости. И страх, если тот просачивался на поверхность, тоже умел трансформировать в агрессию. В школе и позже, в колонии для несовершеннолетних, психологи называли это низким импульс-контролем. И объясняли, что именно поэтому Пит и предпочитал насилие. Но дело было совсем не в этом. Просто насилие действительно очень эффективный инструмент, если только уметь им пользоваться.

А Пит умел подчинить насилие своей власти, это получалось у него как нечто само собой разумеющееся.

До тех пор, пока не появились Зофия и дети. А потом любовь, правда и доверие сделали жизнь намного сложнее и впустили в нее страх.

Страх потерять тех, кто значил для Пита намного больше его собственной персоны.

Он услышал журчание – это Расмус спустил в туалете воду.

Пит Хоффман взвесил игрушку на ладони, опустил руку – ниже, еще ниже.

До сих пор время от времени ему предлагали купить нечто подобное. Ручные гранаты – ходовой товар на подпольных рынках, где у Пита сохранилось много старых контактов.

Так же, как ушей и глаз, которым Пит платил, чтобы оставаться в курсе всего, потому что информация на рынке услуг безопасности быстро устаревала. Поэтому Пит не стал обрывать последние нити между ним и той жизнью, частью которой он больше не был, но по которой так тосковал.

Вот завыл сливной бачок в туалете. Расмус, как всегда, повернул кран до упора, что ему категорически запрещалось делать. Поэтому и шум был словно при тропическом ливне, а теперь стало так тихо.

Одно время ручные гранаты такого типа Пит хранил на этой самой кухне, в коробках по десять штук, после того как контрабандой перевез через границу. Предназначенные для войны, они стали идеальным вариантом для вооружавшихся преступных группировок. Особенно для молодых людей из пригородов, которым вечно не хватало денег, не говоря об умении обращаться с оружием, которые так хотели казаться взрослыми и при этом не имели ни малейшего желания отвечать за последствия своих действий.

А гранаты, в отличие от «стволов», не требовали особых навыков, стоили гроши и главное – делали все как будто сами, с минимальным участием человека. Парень просто подъезжал к окну, на которое ему указали те, чьего доверия он так добивался, бросал гранату, насколько мог далеко вглубь квартиры, и прыгал на мопед, не дожидаясь, когда бабахнет. Он не видел, как отрывало руки и ноги тем, кто оказался поблизости.

Раздался щелчок – это Расмус опустил и поднял ручку на двери туалета. А потом маленькие ноги снова засеменили в направлении кухни. К тому, что, по убеждению Расмуса, все еще было его игрушкой.

– Папа, ты…

– Иди сюда, Расмус, сядь.

– …ты что наделал, папа! Ты сломал моего нового человечка?

Пит Хоффман выдвинул стул и сел сам.

– Слушай сюда, парень…

Но Расмус не слушал. Он растерянно смотрел на стол с разбросанными по нему разноцветными останками – шляпа, рука, нога…

Мальчик заплакал – крупными, круглыми слезами, которые так и побежали по щекам.

– Но он… Он был мой! Я не понимаю, папа. Зачем ты…

Хоффман дал себе слово никогда в жизни не поднимать руки на детей. Поэтому ни один из них до сих пор ни разу не пытался его ударить. Этот случай был первый, – маленький кулачок взметнулся в воздух.

Удар пришелся в грудь.

Пит Хоффман ожидал продолжения. Он поймал руку Расмуса и прижал к тому месту, куда тот метил. А потом прижал его самого – не сильно, только для того, чтобы сбавить напряжение.

– Прости.

– Ничего.

– Прости, папа. Но я все равно не понимаю… Зачем? Что ты наделал, папа?

Расмус снова заплакал, но по-другому. На этот раз в слезах не было ни злобы, ни отчаяния. Только бесконечная грусть.

– Мне жаль, Расмус, но ты больше не будешь с ним играть.

– Но я так хочу этого… Ведь он мой.

– Теперь он мой, отныне и навсегда. Я его забираю. Но для начала ты должен помочь мне, Расмус. Расскажи, откуда он у тебя? Кто тебе его дал?

Расмус слегка отстранился, чтобы видеть глаза отца.

– Ты такой злой.

– Нет, я не злой.

– Я же вижу. И слышу. У тебя такой голос, папа… А ведь я ничего не сделал.

Это страх.

Это его услышал младший сын.

И перепутал с яростью.

– Ну, если я и злой, то совсем чуть-чуть. И совсем не на тебя, Расмус.

– А на кого?

– Это я и хочу выяснить с твоей помощью.

Расмус закрутился, высвобождаясь из отцовских объятий, и Пит выпустил его.

– Ну, хорошо. Я тебе помогу. Но все равно ты сделал неправильно, папа.

– Неправильно?

– Этот человечек мой. Потому что на конверте было написано мое имя, а не твое.

– О чем ты говоришь, Расмус? На каком конверте?

– На том, который лежал в почтовом ящике.

– В каком почтовом ящике?

– Да в нашем же.

Расмус подошел к окну и показал в сторону ворот и черного, с белыми буквами, почтового ящика. Их вывел Хюго, сразу как только научился писать двойную фамилию родителей:

КОСЛОВ-ХОФФМАН

– Я всегда проверяю его, когда прихожу из школы. И раньше мне никогда никто ничего не присылал, только вам. В первый раз там лежало что-то и для меня. Человечек – и на конверте было написано: «Для Расмуса и Хюго». Но Хюго уже давно не играет в человечков, поэтому он мой… Был… мой.

– То есть… – Пит Хоффман встал рядом с сыном и тоже посмотрел в сторону ворот. – Он лежал в конверте?

– Да?

– Как?

– Что «как»?

– Расмус, ты должен мне помочь… Как он там лежал?

– Но я же сказал – в почтовом ящике, в конверте… Как и все то, что нам присылают. Ты этого не знал, папа?

Пит Хоффман провел рукой по щекам и подбородку сына, обхватил ладонями его голову и держал так, как самую драгоценную вещь на свете.

– Я пойду к ящику, хочу сам взглянуть. Вспомни еще раз, Расмус, как все это выглядело, когда ты вернулся домой и открыл почтовый ящик? Прежде чем ты вытащил оттуда то, что, как ты считаешь, принадлежит тебе?

– Я не считаю. Так оно и есть.

– Расмус…

Мальчик вздохнул – не слишком громко, скорее театрально. Как делал это всегда, когда был вынужден объяснять очевидные вещи. Хоффман любил этот его вздох, выдававший в младшем рассудительного чело- века.

– Обычная почта… В основном рекламные буклеты.

– И?

– Я все просмотрел. Кое-что было и для вас, тебя и мамы. А сбоку открытый конверт, коричневый… И…

– Открытый, Расмус?

– Как будто в него кто-то уже заглянул. Или не заклеили толком. Я сразу увидел человечка, но сначала прочитал надписи на конверте. Там было мое имя и Хюго, поэтому я взял человечка себе.

– И больше там ничего не лежало? Ну… рядом, я имею в виду.

– Ты меня не слушаешь, папа. Я же сказал – о-очень много всего. Вы же все время получаете письма и много чего другого, и я тоже буду получать, когда заведу свой почтовый ящик, и…

– Я имел в виду, в конверте больше ничего не было?

– Кроме человечка?

– Кроме человечка.

Расмус задумался, он пытался. Откуда он мог знать тогда, что потом это придется вспоминать? А Хоффман силился совладать с бушевавшей в нем бурей. Главное – не показать ребенку, как он взбешен… Или напуган. Или и то и другое вместе.

– Я… Не знаю.

– Может, записка? Письмо? Рядом с игрушкой ничего такого не было?

– Я же сказал, что не знаю.

– Расмус…

– Я взял только человечка, больше мне ничего не было нужно.

Держа гранату в руке, Пит Хоффман зашагал по квадратной плитке садовой дорожки. Один, без Расмуса. При том что никакой необходимости в этом не было, это Хоффман уже понял. Приглядевшись к игрушке внимательнее, он увидел, что из взрывной части удалено нечто очень важное. Тот, кто замаскировал гранату под человечка, хотел лишь припугнуть Пита, не более. Чтобы граната могла сработать, нужно было вывинтить предохранитель и боек, вернуть на место запальник, которого там не было, а потом снова все собрать. Только тогда это будет граната, а не нашпигованная тротилом игрушка.

Напугать – такова их цель.

Перед использованием выньте запальник – сколько раз он сам проделывал нечто подобное? – чтобы предупредить того, кто должен платить, или молчать, или посторониться на рынке сбыта наркотиков.

Хоффман сжал в руке чуть вытянутый металлический шарик.

Итак, это предупреждение.

Но о чем?

Ворота заскрипели, и Пит подошел к прикрепленному к ограде почтовому ящику. Они вешали его вместе с четырехлетним Хюго, кторый снова и снова перечитывал собственноручно начертанные белые буквы – для себя, папы, для всех, кто случайно проходил мимо и, немного поворчав, останавливался послушать. А Хюго так и сиял от гордости.

Наверное, Питу следовало бы уделить больше внимания безопасности собственных владений.

С другой стороны, это была та самая реакция, на которую рассчитывал тот, кто положил это в почтовый ящик. Он дал Питу возможность подготовиться.

Хоффман приподнял крышку, заглянул вовнутрь.

Вот оно – то, о чем Расмус с таким трудом пытался вспомнить. Четыре письма. Бесплатные газеты. Кипа рекламных листовок и брошюр.

– И под всем этим – распечатанный коричневый конверт.

Хоффман вытащил рекламные бумаги и газеты, четыре письма – из Стокгольма, налоговой службы, местной электроэнергетической компании и магазина «Икеа». Теперь в ящике оставался только коричневый конверт. Выходя из дома, Хоффман отыскал на шляпной полке зимние перчатки, которые теперь натянул на руки. Пальцы в них стали неуклюжими, зато на конверте не останется отпечатков.

«Расмусу и Хюго» — гласила надпись на лицевой стороне.

Именно так, как говорил Расмус.

Хоффман перевернул конверт – ни штемпеля, ни марки.

Заглянул вовнутрь, отодвинув край защищенными перчаткой пальцами.

И все-таки там что-то было – записка. Машинный шрифт, такой же, как и на лицевой стороне конверта.

Пит осторожно развернул листок. Послание состояло из пяти коротких слов:

Мы знаем, кто ты есть.

Ему не только удалось поспать между двумя и тремя часами, но и вздремнуть где-то около пяти. Ночь выдалась долгая. Он-то надеялся, что с этим покончено навсегда, и вот – пожалуйста. До утра пролежал в полной боевой готовности. Человек, сократившийся до инстинкта, – вечно начеку.

После случая с ручной гранатой на кухонном столе и запиской в почтовом ящике Пит Хоффман посвятил остаток вечера осмотру дома, сада и окрестностей. И не нашел ничего, что могло бы указаывать на опас- ность.

Одновременно он поднимал старые контакты, наработанные за годы жизни в криминальном мире. Задавал вопросы тем, кто мог что-нибудь знать и при этом сам не был частью угрозы. Ответов Хоффман так и не получил.

Далее Пит занимался Зофией, как и всегда, как только она возвращалась домой, и Луизой, благополучно сдавшей анализы после шестимесячного обследования в больнице. Слушал английский Хюго, даже впервые познакомился с пьесой, в которой играл Расмус. Читал вслух мальчикам, пока те не уснули.

И ни слова о страхе и ярости, сжигавших его изнутри.

Когда потом они сидели на диване с бокалами вина, Зофия посмотрела на него так, как умела одна она. И Пит не придумал ничего лучше, кроме как наплести какую-то чушь про то, как они с Расмусом повздорили из-за игрушки, о чем потом, как всегда в таких случаях, оба пожалели. И это после того, как Пит поклялся себе никогда больше ей не лгать.

Но Зофия видела мужа насквозь, и он это знал.

– Я не хочу, папа.

Хюго десять лет, но он давно подросток – большой и маленький, понятный и загадочный, робкий, стеснительный и в то же время уверенный в себе. Сейчас он лежал, натянув на голову одеяло, и всем своим видом демонстрировал нежелание вставать.

– Ты должен, Хюго.

– Ничего я такого не должен. Я всегда остаюсь дома, если уроки не с утра. И сплю, сколько хочу.

– Только не сегодня, Хюго. Сегодня вы с Расмусом поедете ко мне на работу, а после обеда я отвезу вас в школу.