Увечный бог. Том 2 Эриксон Стивен

Родильный шатер окружили вооруженные воины. Бадаль увидела труп лошади неподалеку и встала на него.

Дети повернулись вслед за ней, ведь они знали, что сейчас будет. Бадаль посмотрела вниз на Сэддика; глаза его блестели.

Бадаль кивнула ему.

– Есть мама в этой ночи…

Воины повернулись к ней. Выхода нет, им придется ее услышать. Она поделится с ними единственным, что у нее осталось. С чего все началось, тем и закончится. Больше у меня ничего нет и никогда не было. Слова.

Бадаль видела обращенные к ней лица, но не могла понять, что они выражают. И она едва помнила, какие слова произнесла только что. Опустив глаза, она увидела, что Сэддик кивает: он запомнил их все, будто сложил в мешок к остальным игрушкам. Когда он повзрослеет, то запишет эти стихи, каждую строчку, а однажды его – поэта, певца историй и повествователя песен – встретит незнакомец.

И пойдет искать павших.

Как новорожденное дитя, он пойдет искать павших.

Сэддик, ты не погибнешь здесь. Ты проживешь долгую, долгую жизнь. Откуда я это знаю? И кто та женщина, что спит в соседней комнате, – женщина, которая всегда тебя любила? Я хочу разглядеть ее, но не могу.

Мать продолжала кричать, но уже тише.

Сквозь молчаливую толпу двигался мужчина, и хундрилы расступались перед ним. Он вошел в шатер. Оттуда послышались всхлипы, а затем в мир прорвался звук, от которого у Бадаль заколотилось сердце. Тоненький, жалобный вопль.

Бадаль почувствовала, что рядом кто-то стоит. Подняв глаза, она увидела адъюнкта.

– Мама, ты должна вести детей.

– Ты правда думала, что я такое пропущу?

Бадаль со вздохом спустилась с дохлой лошади и взяла адъюнкта за руку.

Та отдернулась, будто ужаленная, и ошалело посмотрела на Бадаль.

– Не надо.

– Когда ты откроешься чувствам, Мама?

Адъюнкт попятилась и через несколько мгновений затерялась в толпе. Расступались ли хундрилы перед ней, Бадаль не видела.

– Есть мама в этой ночи, – прошептала она, – но звездам ее не видно почти…

Корик провел пальцем по деснам. Вынул изо рта, посмотрел – палец был в крови. Забавно, если подумать. Умираешь от жажды, как и все вокруг, но уже два дня пьешь свою кровь. Вытерев палец о штанину, Корик посмотрел на остальных.

Улыбка точно всех переживет. Ни один мужчина не решится это признать, но женщины во многом гораздо сильнее. Вполне объяснимо, впрочем.

Из носа в горло продолжала стекать кровь. Сколько бы Корик ни сглатывал, он никак не мог от нее избавиться. Вполне объяснимо. Шлюший дом. Я видел все, и мне хватило. Это лучше любого учителя, бесконечно нудящего об истории. Лучше любых мудрецов, пророков, агитаторов и повстанцев. Да, тех, кто потрясал кулаками против несправедливости и долбил ими в стены. Только стены-то были от тех ящиков, которые они сами себе построили и в которых поселились. Для многих весь мир был таким ящиком. Они даже не знали, что за его пределами есть жизнь.

А вот шлюхи знали. Можете смеяться, но посмотрите на них через призму лет, и ваше сердце кровью обольется. Женщина отдает свое тело, как мужчина – последний медяк: лишь когда отдать больше нечего. В глазах у шлюхи можно прочесть все, что мы творим друг с другом. Все.

Прошлой ночью Корик убил сослуживца. Такого же Охотника за костями, который пытался украсть пустой бочонок. Но Корик старался не думать ни об искаженном жаждой лице, ни о последнем вздохе умирающего. Нет, он думал о шлюхах.

Они могли воспитать меня в стыдливости, но не стали. И, боги помилуйте, теперь я об этом жалею. Может, тогда бы он понял, что заставляет товарищей раз за разом вставать, закидывать на плечи мешок со снаряжением, хоть под тяжестью сгибаются колени. «Малазанский солдат несет на себе все, что ему пригодится на войне» – так звучал девиз Дассема. А что, если войны нет? Что, если враг внутри? Что, если этот груз не на тебе одном, а на всем проклятом мире? Как быть тогда?

Корик слышал слова того капитана – Рутана Гудда. Лежа в невыносимой жаре, дрожа под последним одеялом, он слышал, как тот рассказывает о мальчике с девочкой и рассыпанных между ними игрушках. Они не могли вспомнить, что это такое. Игрушки. Впрочем, даже когда вспомнили, ничего не изменилось, ведь они забыли и как играть.

Есть тайна, о которой мало кто подозревает. В шлюшьем доме нет ничего более святого, чем любовь к детям. Всякая насмешка над этим сравни богохульству, ведь каждая шлюха пмнит себя ребенком. Да, воспоминания могут быть и печальными, и горькими, но когда отдаешь себя, кроме них, у тебя ничего не остается. Так что они знают: священна только невинность.

И больше ничто.

По храмовым праздникам жрецы подбивали толпу забрасывать шлюх камнями. Никто в эти дни не выходил. Корик помнил, как женщины прятались по комнатам и разговаривали исключительно шепотом, лишь бы ни единого звука не вырвалось из-за ставен. И маленький Корик дрожал вместе с ними от страха. Вот из-за таких дней он возненавидел храмы, жрецов и тех, кто их слушал.

Увечный бог. Падший. Будь моя воля, я б убил тебя голыми руками. Клянусь, я б убил всех жрецов, всех богов и всех, кто ходит по улицам с камнями. За шлюх и за то, что вы у них отобрали. И еще за детей.

Корик встал, закинул на плечо мешок – бесполезное оружие, бесполезные доспехи – и посмотрел на остальных. Все уже были готовы и по сигналу Битума зашагали вперед.

Еще одна ночь. Во имя невинности.

Суставы у Флакона распухли и покраснели, отчего каждый шаг давался с болью. С каких пор человек соглашается жить ради простой истории, не важно, насколько душераздирающей или трагичной? И не важно, насколько глубоко она пробирает. Для нашего мира это слишком просто.

Флакон никогда не верил речам и вообще способности кого-либо воодушевлять словом. Да, можно было жарко говорить о мечтах и желаниях, которые затем передавались разгоряченным шепотом, но в конечном счете толпа расходилась, люди возвращались по домам и продолжали жить.

Какими бы рьяными ни были слушатели в первых рядах, когда огонь затухал и никто на них не смотрел, они куда-то прятались. Хотя, может, всем нам нужно время от времени залезать к себе в нору, чтобы передохнуть и не слышать ничьих голосов. Чтобы посидеть в тишине.

И посмотрите, что бывает с теми, у кого такой возможности нет, кто не может ни скрыться, ни отдохнуть, – посмотрите, как болезненно горят их глаза. Их жизнь превращается в пытку, а голос души – в один бесконечный вой.

Болезненно точно. Флакон и правда ощущал себя больным, и это мягко говоря. «Мы все равно что ходячие мертвецы». Так сказал Скрипач. Или еще кто-то. Может, Спрут. Неважно. Ходячие мертвецы такой боли не чувствуют. Они не несут на плечах груз тысячи вопросов – вопросов без ответов.

Флакону казалось, что рядом с ним волочит ноги его бабушка, хотя откуда бы ей взяться здесь, посреди пустыни? А может, это и не бабушка вовсе, а другая свечная ведьма, которая плетет негнущимися пальцами тростниковых куколок для деревенской ребятни. Подарки.

Обереги. Помню, как ты их раздавала. «Игрушки, берите даром!» – говорила ты и кивала. А детишки подбегали и смеялись.

Однако ты вплетала в куколок защитные чары, благословения, заговоры от болезней. Ничего мощного, что спасло бы от селя или лавины. Но если отец распускал кулаки, а дядя под покровом ночи лез в кровать – они получали по заслугам.

Порезы заживали, а лихорадка уходила.

Так что, бабуля, я пройду этот путь до конца. В твою честь. Только сделай мне куколку, что спасет от боли.

Возьми ребенка за руку и расскажи ему, как все в конце концов получат по заслугам.

Многие годы, еще до того, как до крови стесала себе ногти, Улыбка лелеяла мечту – вынашивала ее, словно побитая раковина жемчужину: когда-то в будущем она станет матерью и у нее будут двойняшки. Две девочки, которые визжат и таскают друг друга за волосы, как и положено девочкам. Играют на пляже под ее внимательным взором.

А потом, в темный, голодный сезон, когда небо серое, а море бурное, к ней придут старейшины. «Рыба ушла, – скажут они. – Нужно умилостивить духов. Выбери одну, мать, и преподнеси ее в дар от нашего народа страждущим водам». И тогда она подзовет дочерей и пойдет к себе в дом.

Они простолюдины, все семейство. Мужа, он же отец двойняшек, нет – наверное, умер. Решать предстоит ей. Одно дитя благословить, другое проклясть. Хотя, конечно, спорно, что считать благословением, а что – проклятием.

Ночью подуют суровые ветра, дождь затушит огни. И Улыбка с ножами отправится убивать старейшин – таких голодных, таких нуждающихся, когда сил ловить рыбу уже нет и остается только полагаться на страшилки о гневных и мстительных духах. О, она покажет им, что такое гневный и мстительный дух, а потом скормит их страждущему морю, чтобы умилостивить тех, кто обитает на глубине.

Такие мечты были медом на языке, дарили сладостное удовлетворение. У каждого в сердце наверняка есть подобные. Мечты о справедливости, о воздаянии, о расплате. И конечно же, горькое понимание, что мечты эти неосуществимы, что само мироздание готово встать у них на пути, сокрушить и раздавить. Однако даже это понимание не могло отнять приятного ощущения надежды.

Колодцы для монет, верстовые столбы для венков, курганы для хороводов – мир был полон волшебных мест, исполняющих желания. Империи проводили жеребьевки и игры, ища героев среди простого люда. И каждый бежал туда, исполненный мечтаний. Но постой. Оглянись. Боги, посмотри же вокруг! Если мы так стремимся убежать, что это говорит о нашем мире? О нашей деревне, городе, жизни?

Мы так отчаянно о чем-то мечтаем. О чем это говорит?

Те двое детей позабыли про игрушки. Улыбку это не удивляло. Она помнила, как сидела со своими последними куклами, а напротив нее – никого. Куда подевалась сестра? Ее забрали. С кем же мне теперь играть?

«Деточка, ее забрали уже давно. Ты не можешь помнить того, чего никогда не имела. А теперь иди поиграй со Скеллой».

«Скелла благородная, она просто помыкает мной».

«Так и положено, деточка. Тебе пора к этому привыкать».

И Улыбка мечтала, что убьет Скеллу последней.

Братья Спрута были на стене, когда та рухнула. Он помнил, каким это стало шоком. Город готовился пасть, и братья погибли, защищая его. Ли-Хэнские солдаты с демоническим ревом ринулись в пролом, перебираясь через обломки.

Вот вам урок: непробиваемых стен нет. И смерть стойкого духом ничем не отличается от смерти труса. Хотелось бы верить, что это не так и что дети могут играть, не волнуясь о будущем. Играть, как играл Спрут с братьями: кидаться друг на друга с деревянными мечами (какая ирония!), насмерть стоять за мусорную кучу у пристани и героически погибать, отдавая жизнь за тучи мух, кричащих чаек и горы ракушек. Представляя, что там прячется беспомощная дева – или хранится сокровище.

Дева, украденная корона, драгоценное око богини. Да уж, они умели красиво рассказывать о своих подвигах. Долгими зимами, когда тяжелое, серое небо, казалось, было готово навсегда придавить собой город, они жили и умирали в своих героических повестях.

Пинок под зад вырвал Спрута из воспоминаний о детстве. Впрочем, тех игр он не забыл. Они жили в нем и будут продолжать жить до конца – до конца этого треклятого дня. И вовсе не из-за ностальгии. Ностальгия – это болезнь, которая высасывает все краски из твоего сегодняшнего мира. Ею страдают озлобленные, опасные люди, мечтающие вернуть то, чего никогда не имели. И я даже не о невинности. Невинными мы никогда не были. Каждый день они воображали себя старше, чем на самом деле. Семья, кровные узы, родные лица и то спокойствие и заботу, которую они дарили, тоже ни при чем. Нет, он помнил те игры по другой причине – только теперь он понял, по какой.

Дева, украденная корона, драгоценное око бога. Если умирать, то за дело, вот и все. Спрут, ты последний из братьев, кому это под силу. Остальные не дожили до конца героической повести. Так что тебе нести их на закорках, этих мальчишек с раскрасневшимися лицами. Тебе нести их, чтобы дать им нечто большее, чем бессмысленную смерть в ничего не значащей войне. Дать им то, о чем они всегда мечтали.

Мы хотим умереть за дело. Не такая уж и большая просьба, правда?

Видели бы вы, как мы стоим насмерть. Это что-то.

Корабб думал о Леомане Кистене. Не потому, что хотел, просто этот лживый, злоный и жестокий ублюдок был как надоедливый друг, которого уже не хочешь видеть, но который постоянно приходит светить своей тупо улыбающейся рожей. И опять он рядом, тоже весь покрыт пылью – непонятно почему, да и все равно.

Вот что бывает, когда слишком веришь людям, особенно тем, чей лоб разгорячен, а поблизости нет ни глотка воды. Леоман спалил дотла целый город. Хотел погубить пятьдесят миллионов жителей, или сколько их было в И’Гхатане, когда в город вошло малазанское войско, храм объяло пламенем, а по полу, будто кожаный мяч с лицом, покатилась голова жреца.

Корабб хотел быть хорошим. С самого детства ни о чем другом не мечтал. Мир был злым, а он хотел сделать его добрым. Разве это глупо? Как там сказал учитель, когда выплакал все слезы и выдрал остатки волос?.. Как его звали, кстати? Гунявый?.. В общем, он посмотрел на юного Корабба и сказал: «Добрым? Да ты даже не знаешь, что значит это слово. Ты самый никчемный ученик, которого мне не посчастливилось развлекать».

Ничего страшного. Насколько Корабб помнил, развлекать у Гунявого тоже выходило не очень. Более того, это был самый занудный человек во всей деревне, поэтому его единогласно и выбрали поучать детвору, чтобы та не путалась под ногами. Пускай, решили взрослые, лысый старик заболтает детей, пока те не превратятся в неподвижные куски глины, а их глаза не вывалятся, как алебастровые шарики.

Однако кулаки с остатками волос – это было зрелище. Птицы могли бы свить из них гнезда. Может, Гунявый и правда развлекал их, когда багровел и подпрыгивал на своем табурете?..

Впрочем, Леоман был не лучше. Кораббу вообще везло на плохих учителей.

Он вспомнил день, когда довел маму до слез. Братья Гафан дразнили Корабба за что-то, поэтому он загнал их в угол, поколотил немного, а потом утащил веревку у какого-то нищего в рубище, связал братьев – всех четверых – по рукам и ногам и приволок домой. «На тебе, ма, готовь!» – крикнул он с порога. Лица Гафанов и впрямь походили на перезрелые тыквы.

Забирать своих детей пришел Грунтер Гафан. Ему даже хватило наглости угрожать маме Корабба. Отец все еще где-то воевал, поэтому давать отпор жирному борову пришлось сыну. Мама готовила в чане похлебку, и, когда там побывала голова Грунтера, на его детей места уже не осталось. Говорили потом, что от мужика разило луковой похлебкой еще несколько недель.

Ужин был испорчен, и поэтому мама заплакала. От чего же еще, решил в итоге Корабб. А что им пришлось уехать подальше от семейства Гафанов – так на новом месте оказалось даже лучше. Потом старик Гафан трагически погиб… А нечего было падать под колеса повозки! Несколько ударов по голове ногой тут совершенно ни при чем. Все равно Грунтера никто не любил, хотя использовать этот довод в свою защиту на суде явно не стоило.

Так юный Корабб угодил в жреческие ямы. Рубить известняк – сносная работа, если не считать случаев, когда кто-то попадал под обвал или выхаркивал кровь вместе с легкими. Тогда-то Корабб и начал слушать чужие истории. От нечего делать. Это было ошибкой. Конечно, если бы не бунт, он бы до сих пор трудился на каменоломнях, его бы там завалило или он бы выблевал легкие. Однако бунт случился; именно с него начался Коррабов собственный бунт, который и привел его в ряды настоящего восстания. А все потому, что он наслушался историй о свободе и жизни до малазанцев. Причем навряд ли даже правдивых.

Леоман. Леоман Кистень. Ша’ик. Тоблакай. Фанатики. Трупы. Ничего хорошего. Ничего хорошего в том, чтобы верить, когда тебе лгут.

Может, и адъюнкт такая же? Корабб уже не знал, как ему думать. Он так и не понял, что значит жить без свидетелей. Он всю жизнь против этого боролся.

А теперь у меня лысая, как кожаный мяч, башка, опаленная солнцем. И к рассвету мы все погибнем. Ляжем здесь, и никто нас не увидит. Не это ли она имела в виду? Но тогда… зачем мы столько терпели?

Он от рождения был упрямым. По крайней мере, все так говорили. Даже если порой упрямство создавало проблемы, Битум о них не задумывался. Этой ночью лишь это качество поддерживало в нем силы. Подумать только, дослужился до сержанта морпехов. Особенно когда есть Скрипач, умеющий все решать. Однако Скрипач больше взводом не командовал. Теперь взвод мой, и мне вести его прямиком в могилу. Мне смотреть, как солдаты мрут, словно мухи на подоконнике.

Битум пообещал себе, что упадет последним – чисто из упрямства. Он с детства привык давить и давить, пока не продавит.

Вспомнился день, когда образовался их взвод, – официально, в Арэне. Неразбериха, недоверчивые взгляды, нескончаемая ругань. Чуть было не рассорились сразу. Но тут появились ветераны: Скрипач, Спрут, Геслер, Ураган. И навели порядок. Вот тогда-то я понял, что буду солдатом до смерти. У меня перед глазами был достойный пример.

И до сих пор есть.

Скрипач где-то впереди, Спрут – рядом. Служил только под началом адъюнкта, и ничего – до сих пор жив. Приказывает совершить еще один переход – совершим. Без вопросов и жалоб.

Битум развернулся и строго посмотрел на свой взвод.

– Первого, кто упадет, я лично прокляну до самых Тринадцатых врат Бездны. Усекли?

– Выпить бы за это, – отозвался Спрут.

Остальные засмеялись – вяло, но Битуму хватило. До утра они протянут, а большего я у них не попрошу.

Если только вдруг не потребуется.

Химбл Фруп выбрал себе новое имя: Мосол. Ему нравилось. Оставшиеся Фрупы – длинная череда братьев, то бишь – пускай наслаждаются фамилией. А он свой шнур, который связывал его с тем, откуда он родом и кем был, перерезал. Кончено. Пусть все дерьмо остается там, вместе с пуповиной, которую до него ни один Фруп перерезать не решался. Чик, и готово. И хрен бы с ней.

А Мосол – это из-за рук, понятно? Огромный ящер их обкорнал. Нет, парни, я не вру. Там были огромные ящеры. Зовутся Шейными Шмалями, но мы называли их Куцехвостыми. Я тогда был тяжем. Да, знаю, на вид и не скажешь. Но у тяжей не размер главное. Я знавал одного далхонца – еще один тяж, но размером с жабу и на лицо такой же. Главное – отношение.

Вон, гляньте на тех, что тянут канаты, – там, впереди. Какого Худа им тащить на себе повозки? А не важно. Они ж тяжи. Им сказали «тащите повозки», вот они и тащат. Понятно? Отношение.

В общем, Куцехвостых мы остановили. Они били сверху, мы пригибались. Они нас клинками, мы их щитами. Так и справились. Врать не буду, многие полегли. Ну да мы и с самого начала были в меньшинстве.

Кем я сейчас? Работаю на мастер-сержанта лейтенанта квартирмейстера Пореса. Он как раз отошел проверить треснувшую ось у одной из повозок. Сейчас вернется. А я? Я жду морпехов, которые охраняют повозки. Той ночью они побывали в стычке. Кое-кого подрезали, но на том и кончилось. Сейчас ни у кого нет сил доводить дело до конца, если понимаете, о чем я. Зашивать, впрочем, пришлось. Сейчас они подойдут.

Мосол меня звать…

Что-то тяжелое и твердое как камень ударило его в висок.

Ракл опустил палицу, а Сталл с Бестером оттащили тело в сторону. Пара десятков регулярных пехотинцев безучастно покосились на драку и поплелись дальше, как будто ноги были у них единственной живой частью тела.

Худ свидетель, становиться похожим на них Ракл не собирался.

– Телохранитель готов, – сказал он.

– Тс-с! – шикнул на него Бестер и указал на тянульщиков. – Залезай на повозку, только медленно и осторожно. Они так и так почувствуют лишний вес.

– Эти олухи уже давно ничего не чувствуют, – отмахнулся Ракл, но спешить не стал: подкрался к повозке, поставил ногу на ступеньку, ухватился рукой, слегка протащился по земле и незаметно пополз наверх – все как просил Бестер.

Вместе со Сталлом напарник растворился в темноте.

Пока что шло гладко. Где-то на этой повозке – возможно в самой середине – стояли бочонки из Блистигова особого запаса. Пора бы глотнуть. Ракл продолжал карабкаться, прижимаясь к баулам, ища, за что бы ухватиться. Вода была близко. Он уже чуял ее запах.

– Целиком треснула, – сказал Порес, выползая з-под повозки, и обратился к солдату, стоящему рядом: – Что здесь?

Бывший взводный повар почесал бороду.

– Масло для фонарей. Подковы. Воск. Смазка…

– Смазка? А тебе не приходило в голову, что ось нужно иногда смазывать?

– Берегли, сэр, на черный день. Наверное, зря.

Порес вздохнул.

– Ладно, освободи тянульщиков и гони вперед. Я еще погляжу, что тут осталось.

– Слушаюсь, только сомневаюсь, чтобы кто-то пришел это забрать.

Порес огляделся. Колонна уже ушла далеко вперед. Проклятье.

– Не важно. Где-нибудь среди одеял могут быть дети, уставшие или больные. Они и не в такие места забираются.

– Я тогда пойду, сэр?

– Давай. Догоняйте остальных.

– Слушаюсь.

Порес посмотрел бывшему повару вслед и, стараясь не замечать костер, который кто-то развел у него в горле, а также растущее чувство беспомощности, залез на повозку.

Бочонки со смазкой были почти пустые, едва ли несколько горстей наберется, – на ось так и так не хватило бы. Порес попытался отодвинуть бочку с подковами, но сил уже не было. Перебравшись через нее, он постучал по ближайшему баулу.

– Эй, есть тут кто? Просыпайся или останешься тут!

Тишина.

Порес вспорол баул. Запасная форма? Нижние боги! Если тянульщики узнают, они меня живьем сожрут. Он продолжил вскрывать тюки. Тик для набивки матрасов. Свинцовые пули в шерстяных шариках для пращников. Но у нас нет пращников. Кто здесь квартирмейстер? Ах, ну да. Я.

– Ну что ж, – пробормотал Порес. – Мастер-сержант Порес, увольте квартирмейстера Пореса. Разрешите приступить, лейтенант? Разрешаю. Или мне отправить тебя к Кулаку Добряку? Прошу, сэр, не надо. Он меня ненавидит. Странно, а меня почему-то не ненавидит, мастер-сержант. Правда, сэр? Уверен, мастер-сержант. По крайней мере, надеюсь. Впрочем, к чему выгораживать старика. Он всех ненавидит. Вот что бывает, когда лысый начинает коллекционировать гребни…

– Квартирмейстер Порес?

Он поднял глаза. Возле повозки стоял Кулак Блистиг.

– Кулак?

– Мне нужно с вами поговорить.

– Слушаю вас. Чем могу помочь?

– Верни мне мои бочки.

– Какие бочки? Ах, те…

– Спускайся сюда, Порес. Я не в настроении говорить с тобой снизу вверх.

Он перебрался через задний борт и спрыгнул. От удара о землю подкосились колени, и Порес, кряхтя, согнулся.

А нож, который метил в сердце, угодил под шею.

Порес упал на спину, из раны брызнула кровь, дождем оросив пыльную землю. Прямо перед глазами висели Нефритовые путники.

– Артерия, – произнес Блистиг, наклоняясь сверху и закрывая собой небо. – Пусть так.

С этими словами Кулак ушел. Поресу было больно и смешно. Что ж, хотя бы дальше можно не идти.

Стало тихо, а мир вокруг как будто поблек. Порес почувствовал, что рядом с головой кто-то стоит. Он открыл глаза. Поглядите-ка. Серый человек, Мрачный жнец собственной персоной. Я знал, что заслужил особое внимание. Иссохший труп присел и заглянул ему в лицо пустыми глазницами.

Порес улыбнулся.

– Просто оставь под дверью…

Бальзам хмуро посмотрел по сторонам.

– Ну и где он?

Горлореза согнуло пополам от сухого кашля, он даже припал на колено. Отдышавшись, он просипел:

– Выполняет какое-нибудь поручение для Пореса, небось.

Смрад хмыкнул.

– Поручение? Из ума выжил, Горлица? Какие теперь поручения? Нет, он должен быть тут. Не нравится мне все это.

Бальзам снял шлем и почесал макушку.

– Горлорез, залезай наверх и осмотри повозку.

– Здесь нечего красть, сержант.

– Знаю. И знаю, что ты знаешь, но ведь остальные могут и не знать. Лезь, в общем.

Горлорез, застонав, распрямился и обошел повозку.

– Непоседа, а ты расспроси тянульщиков, – приказал Бальзам. – Может, видели чего.

– Разве что собственные ноги, сержант.

– Выполняй.

Маг пошел к тянульщикам.

– Еле ползет, – заметил Бальзам, глядя на проезжающие мимо колеса. – Чудо, если мы за эту ночь две лиги одолеем.

Горлорез подтянулся и перекинул ногу через борт.

Арбалетная стрела, вылетевшая из темноты, угодила ему прямо в правую ягодицу. Горлорез взвыл.

Бальзам развернулся, прикрываясь щитом. Еще одна стрела ударилась о дерево, отскочила и оцарапала сержанту щеку и ухо.

– Засада!

Повозка остановилась.

Горлорез упал на землю, цедя ругательства сквозь зубы. Смрад подскочил к нему и присел.

– Лежи, не дергайся. Нужно вырезать стрелу или на всю жизнь калекой останешься!

Однако Горлорез ухватил древко стрелы и выдернул ее, а затем отбросил, не издав при этом ни звука. Смрад смотрел на него с восхищением.

Горлорез махнул окровавленной рукой: на повозке кто-то есть.

Лекарь кивнул и обернулся. Бальзам сидел, укрывшись щитом и держа наготове гладий. Непоседа куда-то делся. Последний пехотинец на этом фланге растворился в ночи. Мертвенный свет Нефритовых путников окрашивал пустыню зеленым, но нападавших видно не было.

Смрад подобрал камешек и кинул его в Бальзама. Сержант резко повернул голову.

Они обменялись жестами.

Бальзам отошел спиной и прижался к переднему колесу повозки. Языком он пытался слизать кровь, что текла по щеке. Он несколько раз махнул рукой вправо, потом оглянулся на Смрада. Тот кивнул. Бальзам снова лизнул кровь.

Хвала Худу. Смрад переглянулся с Горлорезом и дернул головой вверх. Отвлеки его.

Горлорез вытащил ножи и приготовился.

Ракл замер и не шевелился. Такого они не ожидали. Пока что только один раненый, но Кулак будет недоволен. Впрочем, ситуацию еще можно исправить.

– Забирайся наверх, Смрад, – прошептал раненый, – и оглядись.

– С ума сбрендил, Горлица?

– Лезь уже! – тихо рявкнул сержант.

Повозка слегка накренилась. Лезет. Ну давай, Смрад, у меня для тебя подарочек. Ракл покрепче сжал палицу.

Сзади послышался шорох. Ракл развернулся – с той стороны к нему подползал раненый. Проклятье!

Повозка снова дрогнула. Сбоку появился Смрад.

Ракл встретился глазами с Горлорезом, тот хищно оскалился.

Пора уходить. Ракл встал, развернулся…

Непоседа с улыбкой вогнал свой гладий негодяю в живот и достал до сердца.

– Теперь не высовывайся! – прошипел сверху Горлорез.

Вместе с телом Непоседа завалился за баулы.

– Где второй?

– Их тут больше, – ответил Смрад, сползая рядом. – Еще минимум двое, похоже, арбалетчики. Залегли в канаве где-нибудь.

Повозку резко тряхнуло, и через мгновение над ними выросла сержант Хеллиан.

– Помощь нужна, парни?

– Сержант, пригнись! – зашипел Горлорез. – Стрелки!

– Правда? Где?

– В пустыне.

Хеллиан, сощурившись, посмотрела в указанном направлении, потом бросила через плечо:

– Взвод, рассредоточиться. Наступаем на укрепленную позицию. Будем выкуривать хорьков. А, да, и щиты приготовьте. У них арбалеты.

Смрад посмотрел на Горлореза, тот покачал головой.

– Сержант, послушай…

– У тебя здесь раненый, – перебила лекаря Хеллиан, потом вместе с двумя своими солдатами покинула повозку. Остальные медленно расходились на фланги.

Хеллиан присела.

– Бальзам, держитесь тут, лады? Мы разберемся.

– Вы их не найдете, – отозвался Бальзам. – Я видел, как два силуэта дали деру.

– Да? И куда?

– Обратно в строй. Мы их упустили, Хеллиан.

Сержант поникла.

– И чего им надо было?

– Худ их знает.

Смрад, наблюдавший за всем сверху, обернулся.

– Отличный удар, Непоседа, хотя лучше было бы взять его живьем, разговорить.