неВойна Филатов Алексей

– Ты за себя прежде ответь! – глаза деда сверкали. – Да что с вами говорить, оба хороши! Раз так, то и нечего вам воспитанием заниматься. Справимся. Только как вы всё это сыну скажете, хотел бы я знать! Как в глаза-то ему посмотрите? Вы об этом подумали?

* * *

До дома ехали молча. Сергей чувствовал напряжение между родителями и думал, что они сердятся на него за то, что он заставил всех волноваться. Он протирал ладошкой запотевшее стекло и пытался вспомнить дорогу до дома. Туман переливался огнями светофоров, вывесок и витрин. Отец вел машину осторожно, и вместо обычных пятнадцати минут добирались они целых полчаса. Сережу всю дорогу не покидало чувство вины, и он обрадовался, когда наконец подъехали к их девятиэтажке.

Квартира, в которой он не был все лето, вдруг показалась ему какой-то маленькой, заброшенной. Пока мама накрывала на стол, он распаковал свои вещи, расставил на подоконнике солдатиков, убрал в стол тетради и карандаши. На другом окне стоял в вазе букет красных роз. «Для нашей классной», – сообразил Сережа. В комнату вошел отец и поставил перед ним плоскую коробочку.

– Это тебе. Нравятся?

Да, это были они – зеленые солдатики в касках. Одни стояли на посту, руки по швам, другие маршировали; был тут и пограничник с собакой, и сигнальщик с флажком, и припавший к земле пулеметчик; был и силуэт танка на узенькой подставке, и даже автомобиль на гусеницах с огромной, задранной вверх ракетой.

– Пап, спасибо тебе большое! Я так тебя люблю!

Сережа бросился ему на шею. От отца пахло шерстяным свитером и еще чем-то неуловимо приятным. Его телом. Этот запах дурманил его.

Когда-то давно он спросил отца:

– Пап, а когда я вырасту, я буду пахнуть как ты?

Тот рассмеялся:

– Конечно, будешь. Ты же мой сын.

Вечером мать отгладила рубашку и повесила ее рядом со школьной формой на спинку стула. Отец сунул в портфель новый дневник, что-то сказал про то, что пятерки в нем легче носить, чем двойки, погладил сына по голове и выключил свет. Когда Сережа заснул, отец вытащил из-за шкафа раскладушку и отнес ее на кухню.

* * *

Будильник зазвонил в семь. Родители уже встали. Завтракали быстро. Перед выходом мама аккуратно причесала Сережу, поцеловала его в лоб. Засмеявшись, стерла следы помады.

Она была в отличном настроении, что-то щебетала, а отец кивал. Была суббота, и никто из родителей не спешил на работу. Сережа радостно размахивал портфелем со сменкой и старался не уколоться о розы, которые он нес в другой руке. Из букета капала вода, скатываясь в дорожной пыли в аккуратные шарики. Пара капель упала на его новые туфли. Их покупали еще весной. Тогда они были ему велики, но мама пообещала, что осенью они будут впору. И прибавила: «Чтобы перед школой по магазинам не бегать». Сережа терпеть не мог «бегать по магазинам», особенно, когда там приходилось что-то мерить. Для него это было настоящим мучением – переодеваться в тесных и душных кабинках, поворачиваться туда-сюда, расшнуровывать и зашнуровывать ботинки, расстегивать и застегивать рубашки! Папа, кажется, тоже не любил походов по магазинам, но никогда не отказывал маме, когда та звала его с собой «покупать обновку». Только в последнее время она стала ходить по магазинам одна, иногда пропадая на целый день. Одевалась она красиво и вещи выбирать умела. Сережа пару раз подпрыгнул на ходу – туфли сидели отлично.

Во дворе школы стоял гомон ребячьих голосов. Учителя собирали детей на торжественную линейку. Сережу обступили сверстники – такие же повзрослевшие, как он сам. Родители остались у ворот.

Класс построили в две шеренги. «Как солдат на плацу», – вспомнил Сергей воинскую часть. Солнце палило, теплая форма быстро нагрелась. Хотелось ее снять, под новой рубашкой чесалось. Сережа искал глазами родителей, но не мог углядеть их в пестрой толпе взрослых.

Лишь когда школьники притихли и вперед вышла директриса, чтобы поздравить всех с началом учебного года, он вдруг увидел их. Мама быстро шла по улице, придерживая рукой сумочку, отец пытался ее остановить. Кажется, они ругались. Отец махал руками, а мама, не оборачиваясь, что-то коротко отвечала. Сережа уже не слушал, что говорила директриса. Ему хотелось побежать за родителями, обнять их, успокоить, как они успокаивали его прошлой осенью, когда в первый день нового учебного года его отмутузил Борька, решивший занять его место за партой. Плакал он тогда больше не от боли, а от обиды, ведь его унижение видел весь класс. Ему было стыдно своих слез, и от этого они лились еще пуще. Мама собиралась на другой день поговорить с учительницей, но Сережа уговорил ее не ходить в школу. А вечером попросил отца записать его в секцию бокса. Но оказалось, что туда берут только с двенадцати лет. Не вписывалась в тесную квартиру и боксерская груша, поэтому Сережа тренировал удар перед зеркалом, подбрасывая в воздух газетный лист и стараясь пробить его с первого удара кулаком, как показал ему дворовый приятель, который хвастал, что знает приемы карате. С Борькой отношения потом наладились, хотя подраться им пришлось еще не раз. Но Сергей со временем научился не давать волю эмоциям, и драться с ним стало неинтересно.

И вот теперь он смотрел, как ссорятся родители, и не понимал, что происходит. Он хотел бежать за ними, но директриса закончила речь, все захлопали, из репродукторов зазвучал знакомый припев «учат в школе, учат в школе…», и все, класс за классом, стали заходить в школу. Стараясь не упустить из виду родителей, Сергей не заметил, как врезался в одноклассника. Это был Пашка-Зуб, мать которого, как все знали, пила, а отца не было. Прозвище он получил за передний зуб, который торчал, как у кролика. Второго зуба не было. Над ним всегда смеялись: то в дырявых носках придет, то в заношенной куртке на три размера больше, то в рваных ботинках. Сегодня Пашка пришел в калошах.

– Ты чего в калошах? – шепотом спросил Серега, потирая саднившее колено.

– Мать ботинки не купила. Старые-то малы, да и подошва уже два раза отлетала. Я проволокой пробовал прикрутить – не держится.

– Я тебя прикрою, – шепнул Сережа, но было поздно.

– Гляди-ка, Прошкин в калошах приперся, – крикнул Влад, главный говнюк класса.

Пацаны заржали. В дверях Влад изловчился и наступил Пашке на калошу, тот споткнулся и упал. В следующее мгновение в ухо обидчика врезался Сережин кулак, все еще сжимавший букет алых роз. Замаха в толкучке не получилось, но Влад с грохотом отлетел к двери. Шипы вонзились Сереже в ладонь, одна роза сломалась. Учительница громко прикрикнула на него, схватила за руку и потащила вперед. Сережа волочился за ней как в тумане. Он не понимал, как такой счастливый день в один миг превратился в кошмар.

Все поднялись в актовый зал. Из окон на лестнице он пытался разглядеть родителей, но их уже не было видно.

После торжественной линейки все разошлись по классам. В классах за партами еще сидели родители: записывали имена учителей, график продленки, какие-то правила поведения. Сережа с радостью увидел среди них отца. Он аккуратно писал что-то на листке бумаги. Мамы не было.

Сережа успокоился. Все будет хорошо. Вечером он расскажет родителям, как прошел день, покажет новые учебники. Он любил просматривать их в первый же вечер, останавливаясь то на интересной картинке, то на незнакомом слове и представляя, как здорово будет все это изучить.

Когда уроки закончились, во дворе школы Сережа увидел отца.

– А где мама? – первым делом спросил он.

– Срочно вызвали на работу, – ответил отец, опустив глаза.

– Вы поссорились?

– Почему ты так решил? – он пристально посмотрел на сына.

– Я видел, там, утром, у забора… – он замялся.

Отец взял его за руку.

– Пойдем. Я тебе дома все объясню.

У Сережи вдруг возникло ощущение какой-то неотвратимой беды. Где-то внизу живота, как бывало иногда на уроке, когда учительница раздумывала, кого вызвать к доске. Он всегда чувствовал, когда вызовут именно его. Он ничего не мог поделать с этим ощущением. Вот и теперь он точно знал: что-то должно случится.

Всю дорогу они молчали. Отец шел быстро, Сережа еле успевал за ним. Портфель с учебниками оттягивал руку.

В подъезде было прохладно. Сережа почувствовал, что вспотел. Отец нажал кнопку лифта, но ничего не произошло.

– Опять сломался, зараза! – он обернулся к сыну и только тут поймал его тревожный взгляд. – Давай портфель, пойдем пешком.

Один пролет сменялся другим. Мусоропроводы подванивали кислым и гнилым. Сережа тяжело дышал.

– Папа, подожди! – его крик эхом разлетелся по пролетам.

– Некогда, сынок! Опаздываю.

«Куда он опаздывает? Сегодня же выходной!» – подумал Сережа, но ничего не сказал. Он хватался за перила и старался не отставать.

В квартире было душно. Отец подошел к балкону, отдернул тюль, открыл балконную дверь. Сережа пошел в ванную умываться. Когда он вернулся, отец сидел на корточках и укладывал вещи в большую дорожную сумку, с которой они ездили на юг. Черная сумка с белой надписью на английском.

– Папа, мы что – уезжаем?

– Уезжаю я. А ты остаешься.

– Ты надолго? – спросил Сережа охрипшим голосом, отчаянно пытаясь убедить себя, что на этот раз он ошибся, что предчувствие его обмануло, что никакой беды не случится. Но он уже знал, что это случилось, что беда уже здесь, рядом, в этой комнате. И что ничего нельзя изменить.

– Ты уже взрослый мальчик, – мягко сказал отец. – Ты должен меня понять.

– Нет, нет, не уезжай! – закричал Сережа. – Вы с мамой помиритесь! Я ей скажу!

– Послушай, мама тоже уехала. Вернее, переехала. Она будет тебя навещать. А жить ты будешь у дедушки с бабушкой. Тебе ведь там нравится?

Сережа растерянно моргал мокрыми ресницами. Он снова ничего не понимал. Ведь еще утром папа сидел в школе, записывал на листочке фамилии учителей. Зачем?

– Папа, почему ты от меня уезжаешь? Что я такого сделал? – он обхватил отца за ноги и зарыдал.

Он чувствовал запах отца, его вещей. Казалось, он хотел навсегда запомнить его, сохранить, впитать.

– Папа, ты ведь приедешь, правда?

– Да, да, приеду. А сейчас мне пора.

Отец подхватил сумку. Сережа вдруг застыл.

Конечно! Значит, они больше не поедут летом к морю, как он мечтал. Он вспомнил вчерашний туман. Ему вдруг показалось, что все вокруг исчезло – отец, его сумка, разбросанные по полу вещи, портфель с учебниками, письменный стол с зеленой лампой, – все растворилось в тумане. Он снова, как тогда у реки, стоял и дрожал, не зная, куда идти. Время остановилось.

Рука отца опустилась ему на плечо.

– Обед на плите. Сам разогреешь? А вечером дед за тобой заедет.

Щелкнул дверной замок. Сережа остался один.

С подоконника на него молча смотрели солдаты. Он вдруг представил, что все они настоящие, ждут его команды, а он, командир, сидит перед ними и размазывает слезы по щекам. Он поднялся и произнес, как не раз слышал на занятиях в части:

– Вольно! Разойдись!

И пошел в ванную – умываться.

* * *

Суп он есть не стал, убрал в холодильник. Долго жевал холодную котлету. Есть не хотелось. Хотелось закрыть глаза и заснуть, чтобы, когда проснешься, все стало по-прежнему. Он бродил по пустой квартире, пытаясь представить себе завтрашний день. Но ничего не получалось.

На улице стемнело, зажглись фонари. Заработал лифт. Люди возвращались домой. Он давно научился угадывать по звуку, на какой этаж поднимается кабина. Он сидел на полу в прихожей и прислушивался. Лифт загудел. Сережа слышал, как он спустился вниз, потом потянулся наверх. Сережа замер. И лифт дотянул. Он распахнул дверь. Из лифта вышел дед.

– Дедушка!

Он рванул к деду и прижался к нему изо всех сил.

* * *

– Ба, а ты не знаешь, из-за чего папа с мамой поссорились?

– Не знаю, милый. Бог им судья.

– А они помирятся?

– Захотели бы, так давно б помирились. А из черепков обратно горшок не склеишь. Ты на них-то не больно смотри, свой ум наживай.

– Почему же они меня оставили? Чем я их обидел?

– Ты тут ни при чем. Каждый, вишь, себя больше любит.

– А дедушка говорит, что меня папа очень любит.

– А ты его любишь?

– Очень. Он к нам приедет? Он обещал!

– Эвона! Обещал…

Она приоткрыла сковороду, и последние слова потонули в шипении масла:

– Нет у него ни стыда, ни совести.

* * *

Мама приехала в следующую субботу. Вслед за ней в дом вошел неизвестный Сереже человек. Он протянул влажную руку:

– Дядя Виталий.

Его усы шевелились как живые. Сереже стало неприятно. Руку он украдкой вытер об штаны.

Сели за столом на кухне. Было как-то странно видеть рядом с мамой не отца, а чужого человека.

– Где папа? – громко спросил Сережа.

– Разве ты не знаешь? – мать пристально посмотрела на сына. – Он уехал.

– Когда он приедет?

– Он теперь живет далеко и не сможет приехать, – спокойно сказала мать.

– Я могу поехать к нему? – в его голосе звенел вызов.

Мать удивленно посмотрела на сына.

– Тебе учиться надо, а не цыганствовать, прости господи, – бабушка поставила на стол чашки. – Ты-то, Наталья, где теперь жить будешь? – обратилась она к дочери.

– У нас. Вещи Виталик уже перевез. Да, – она ласково взглянула на Сережу, – ты можешь как-нибудь приехать к нам в воскресенье.

– Мне и здесь хорошо, – буркнул он, не поднимая глаз.

– Вы расписываться собираетесь или как? – вступил в разговор дед.

– Да, заявление мы уже подали.

– И фамилию менять будешь?

– И фамилию, – Наталья отвела глаза.

– Только мне фамилию менять не надо! – выкрикнул Сережа. – Мою фамилию мне оставьте – Шутов!

Он выскочил из-за стола. Хлопнула дверь. Дед встал.

– Вот что, – его голос звучал глухо, но твердо, – ты, Наталья, пока сюда не приезжай. – Он обвел взглядом сидящих за столом. – Вишь, что наделали. Живите как хотите, а в его жизнь не лезьте.

– Как скажешь. Я тут денег принесла. Возьмите, пригодятся.

– И не думай. Не возьму. Проживем как-нибудь, чай не война.

– Ну мы пойдем, пожалуй, – Виталий поднялся. – Счастливо оставаться.

Сережа видел, как они вышли из калитки и пошли к остановке. Он смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом.

* * *

В школу он теперь ездил на троллейбусе через весь Майкоп. На пути от троллейбусной остановки до школы стоял их дом. Сережа иногда поглядывал на свой балкон. Там висели новые занавески и не было его лыж.

ВЫБОР

Мальчишки грезили Афганом. Лазили по горам, устраивали засады. По рукам – вернее, по головам – ходила выгоревшая под чужим солнцем панама-афганка, которую привез с войны чей-то старший брат. Вернувшиеся «из-за речки» рассказывали героические истории. Те, кто не потерял рук и ног. Кто не спился и не вздернулся.

В секции по борьбе, куда Сережу в двенадцать лет отвел дед, пацанов тренировал бывший афганец. Для них он стал настоящим кумиром. Все мальчишки хотели научиться так же ловко крутить вертушки, проводить захваты и броски и кидать ножи, вернее, нож, который, впрочем, дядя Валера – так звали тренера – никому не давал. Всем страшно хотелось послушать его рассказы о войне, но разговорить его удалось лишь однажды. В тот день к нему приезжал сослуживец и они долго просидели вдвоем в тренерской комнатке. А вечером после тренировки завязался разговор. Вопросы сыпались со всех сторон.

– Дядя Валера, а на войне страшно было? – спросил его Сергей.

– Да как тебе сказать… В общем, страшно, конечно, особенно поначалу. Только в бою об этом думать некогда. Там о другом думаешь. Как товарища прикрыть, какую позицию выбрать, как отходить. Магазины считаешь, сколько осталось. Некогда в бою бояться. А вот когда колонна с техникой идет – трое суток иногда по горам идет, – и не знаешь, где рванет, где засада, – вот это выматывает похуже боя. Вертушки нас, конечно, провожали, да и саперы впереди идут, мины снимают, но все равно подрывались. У меня так друг погиб, на бэтере.

Мальчишки слушали, раскрыв рот. Они уже хорошо знали, что такое «броня», «вертушка», «рожок», «растяжка». Знали, кто такие «духи» и кто такие «шурави». Афганистан прочно вошел в их жизнь. В их детских играх одна война незаметно сменила другую.

Сережа ходил на борьбу каждый день. Он заметно окреп. На худосочном теле быстро нарастали мускулы. Подтягивался он уже пятнадцать раз, а отжимался больше тридцати. Дома он нашел старые гантели и тягал их перед завтраком, обедом и ужином.

По пути с тренировки он представлял, как поезд уносит его на войну. А мать с отцом стоят и машут ему вслед. Он побеждает всех врагов и возвращается – в выцветшей афганской форме, с медалями на груди. Поезд замедляет ход, он ловко спрыгивает с подножки и подходит к дому. Открывает дверь и видит: вся семья склонилась над газетой, где написано про него. Вдруг они разом оборачиваются и радостно вскрикивают: «Сережка!»

– Вот бы Афган не закончился, когда я вырасту! – Сережа сидел с дедом на кровати. Только что они посмотрели «В бой идут одни старики». – Я бы там повоевал.

– Вот еще удумал! Знаешь, как говорят: на войну и на похороны не опаздывают и не напрашиваются.

– Но ты же сам пошел воевать?

– Я-то? Пошел, конечно. Тогда нельзя было не пойти. Тогда вся судьба наша решалась. Каждый человек ее и решал. Сколько солдат полегло – не сосчитать, а вот не хватило бы одного – кто знает, как все могло обернуться. Вот и шли люди на войну, хоть даже и не военные, потому что понимали: от каждого зависит, кто победит.

– Значит, каждый из них – герой?

– Да почитай что каждый.

– А если кого сразу убило? Первым же выстрелом? Он тоже – герой?

– Как же не герой? Может, он тем командира своего сберег или товарища, что его пулю на себя взял. Дело-то общее делали. И слава одна на всех, кто в бой шел, за спинами не прятался. Так-то.

– Дедушка, я решил, что стану военным. После школы в училище пойду.

– Решил, говоришь? – дед прищурился. – Ты, Сережка, уже парень большой, понимать должен: не давши слово – крепись, а давши – держись. Ты до поры еще подумай крепко. А пока давай-ка спать, завтра в школу. Это у тебя пока главное дело.

* * *

После очередной тренировки афганец дал задание отрабатывать захват. С отцом или со страшим братом. Сережа плелся домой и спрашивал себя: «Почему именно меня бросил отец? Не Пашку, не Игоря, не Жеку. Что я сделал не так?» Он перебирал воспоминания, но где оступился, в чем провинился перед отцом, понять не мог.

Возле дома он встретил Пашку. Тот ехал на велосипеде с сеткой в одной руке – возвращался из магазина.

– Серый, к тебе сегодня отец приезжал! – крикнул он, едва завидев друга.

Сережа на мгновение застыл как вкопанный, потом рванул к дому.

– Папа! Где папа? – закричал он, вбежав в комнату.

Бабушка накрывала на стол. Дед у окна читал газету. Отца не было.

– Папа – он здесь? Он приезжал? – Сережа почти задыхался.

– Приехал и уехал, – сказала бабушка, поджав губы. – Не стал он тебя дожидаться.

– Он тебе подарок оставил, – дед отложил газету. – Пойдем.

– Василий! – всплеснула руками бабушка.

– Валя, хватит. Раз уж так получилось…

– Что получилось? Зачем ему детские машинки? Он его бросил, а теперь еще мучает!

– Валя! Он его отец!

– Он обещал мне машинки и привез, он меня не забыл! – крикнул Сережа и выбежал на улицу.

У Пашки уже обедали, вся семья сидела за столом. Велосипед стоял у крыльца.

– Паш, я возьму велик! – прокричал Сережа в окно и, не дожидаясь ответа, выволок велосипед на дорожку и налег на педали. Высокое седло уперлось ему в спину, но он этого даже не заметил.

Вернулся он под вечер. Усталый, взлохмаченный, с пыльными разводами на лице. Папы нигде не было. Ни его, ни его машины. Он отвел велосипед и опустился на лавочку у калитки. Вскоре вышел дед и присел рядом. Больше всего Сереже не хотелось, чтобы сейчас его расспрашивали или, того хуже, утешали. Но дед молчал. И Сережа вдруг подумал, что дед, наверное, единственный человек, который его по-настоящему понимает.

– Дедушка, я тебя никогда не брошу, – тихо сказал Сережа. – Я тебя очень люблю.

Дед молча обнял его крепкой рукой. Сергей смотрел на звезды и чувствовал, как уходит боль и радостное умиротворение охватывает все его существо. Он понял, что нашел опору, которой ему так не хватало. Понял, что кому-то нужен и что сам готов сделать все ради того, кто в него поверил. Правильно говорил дядя Валера: слабость – это то же предательство. Он будет сильным. Как дядя Валера. Как дедушка. Как Гриша. И он никогда не предаст их.

* * *

На другой день была суббота. Дед затеял мыться. Он долго плескался в ванной, а когда вышел, упал без сознания. Скорая увезла его в больницу – инсульт.

Бабушка отпрашивалась с работы, бегала к нему, доставала лекарства, договаривалась с врачами. Дед пришел в себя. Через неделю его привезли домой и кувырнули на кровать.

Сережа не отходил от деда: переворачивал, кормил с ложечки, выносил утку, читал вслух газеты, растирал ноги и руки. Бабушка продолжала работать в доме престарелых: деньги теперь таяли с пугающей быстротой. С шести утра она стерилизовала матрасы после умерших, а потом переодевалась и до вечера работала нянечкой.

Хозяйство легло на Сережины плечи. Он ухаживал за живностью, полол и поливал огород, бегал за продуктами. Со школой бабушка договорилась и два раза в неделю приносила ему список домашних заданий.

В школе деда знали и уважали. Учителя помнили, как он приходил на родительские собрания – всегда при галстуке, в пиджаке, кряжистый, серьезный, рассудительный. Да и многие одноклассники завидовали Сереже: вот, дескать, какой у тебя дед – силища!

А он так и не мог привыкнуть к тому, что эта силища теперь слабее его самого. Не раз он видел, как молилась перед иконами бабушка и думал: я отдал бы все, что у меня есть, – все мои машинки, всех солдатиков, чтобы только дедушка поправился. Но солдатики оставались в коробке, а дедушка смотрел на него с кривой улыбкой и дергал одной половиной лица, силясь что-то сказать.

Через две недели он пошел на поправку. Врач сказала, что с ним надо обязательно говорить, и Сережа часами разговаривал с дедом: пересказывал материал из учебников, показывал домашние задания, читал стихи.

Наконец дед встал с постели. Он заметно осунулся, но выглядел по-прежнему брутально. Еще резче проступили следы от ран. Сережа восхищался его телом. Но куда больше – его волей. Он видел, как тяжело ему давались первые движения, первые шаги, даже первые слова. И сам он вместе с ним каждый день боролся с болезнью. Боролся – и победил. И эта общая борьба еще больше сблизила их.

Сергей теперь снова ходил в школу. Близился конец учебного года. Через три дня предстояла важная контрольная.

– Раз такое дело, – сказал ему вечером дед, – сиди-ка ты готовься, сейчас это важнее. По хозяйству я управлюсь.

Сережа засел за учебники. Дед принес из магазина кефир и два пачки любимого Сережкиного печенья – «Юбилейного».

Оценки объявили через неделю. Подойдя к дому, Сережа увидел деда. Он стоял у крыльца, опершись на лопату.

– Дедушка, я не сдал, – Сережа застыл у калитки.

– Как не сдал? – дед повернулся к нему. – Ты же готовился!

Сережа опустил глаза.

– Эх, Серега, Серега… – он подхватил лопату и побрел в огород.

Дед не разговаривал с ним два дня. Для Сережи это было худшим наказанием. Он вспоминал, как молчали в машине родители, когда возвращались с ним накануне первого сентября. Вспоминал, как молчал отец по дороге из школы, перед тем как уехать. Молчание причиняло ему почти физическую боль.

Ночью Сережа не мог заснуть: все думал, как ему заслужить прощение. Он знал, что в этот раз наказание справедливо. Что он подвел – и кого! – деда, который в него так верил.

Через два дня дед вдруг спросил его:

– Помнится, ты говорил, что военным хочешь стать. Не раздумал еще?

– Нет, дедушка, не раздумал.

Сережа не мог поверить, что он прощен.

– А раз так, нечего нос вешать. Не все сразу в жизни получается. На то у тебя и голова, чтобы думать, да на ошибках учиться. Трудного впереди еще много будет. Похлеще твоей контрольной.

– Я, дедушка, эту двойку исправлю. Обязательно.

– Ну-ну… – дед внимательно глядел на внука. – А что это такое – военный, ты представляешь? Думаешь небось, форму надел, автомат взял – и военный?

Сережа недоуменно моргал. И правда, он по-настоящему никогда не задумывался, кто такие военные. Раньше ему просто нравилась военная форма – портупея, лаковые сапоги, блестящие звездочки на погонах. Нравились военные песни. Потом, когда он познакомился с Гришей, его покорила та ловкость, с которой бойцы крутили перевороты на турнике и упражнялись на брусьях. Наконец, занятия с дядей Валерой приоткрыли ему что-то такое, о чем он даже не подозревал. Нет, это были не приемы рукопашного боя или искусство метания ножа. И даже не рассказы о войне, хотя они крепко запали Сереже в душу. Он вдруг понял, что так поразило и так привлекало его и в Грише, и в дяде Валере, и в дедушке. Характер. Какой-то незримый огонь внутри. Стержень. Он вспомнил об отце. У него не было такого стержня. И Сереже стало обидно за него.

– Так вот, Серега, – прервал дед раздумья внука, – военный – это такой человек, который, коли понадобится, жизнь свою готов отдать. Если кто этого не понимает, проку от него – пшик. Как на такого положиться? Испугается он – товарищей своих погубит. А командиру еще сложнее: ему ошибаться нельзя – он чужими жизнями распоряжается. Послать на смерть невелика наука, а вот врага побить и солдат своих сберечь – вот за это почет и уважение.

– И награды за это дают? – Сережкины глаза горели.

Дед хмыкнул.

– Дают и награды. Только война прежде свои награды раздает, не скупится, – он покосился на плечо с вырванным куском мяса. – Только, милый ты мой, не видал я, чтоб за награды в атаку на пулеметы ходили. А вот за товарищей своих – бывало. За товарищей и умереть не грех. А награды – они ко всем относятся. Вот на фронте друг у меня был – Сашка, его на моих глазах убило. И вот пойди узнай, получил бы я ту Звезду, кабы он меня тогда не прикрыл? – Он посмотрел в угол, где тускло отсвечивали иконы. – Так что нам ее, считай, на двоих дали.

Сережа вдруг порывисто обнял деда и прошептал:

– Я хочу быть как ты. И я не подведу. Ты веришь мне? Веришь?

Дед молча гладил его по голове, потом поднялся и украдкой смахнул соринку с ресниц.

КОВБОИ У БАССЕЙНА

– Училище, равняйсь! Смирррно! Равнение на середину!

В ОрджВОКУ5 первокурсники принимали присягу. Позади остался курс молодого бойца, который, казалось, никогда не закончится. Бесконечные подъемы и отбои за 45 секунд, до тех пор, пока обмундирование, как в трюках Дэвида Копперфильда, не научится мгновенно переходить из положения «надето-застегнуто» в положение «сложено-выровнено» и обратно. Днем – бесконечные кроссы по жаре в противогазах, в дождь – преодоление по-пластунски полосы препятствий; вечером – стирка и сушка всего и вся, подшивка воротничков и пришивание пуговиц, чтобы назавтра все повторилось вновь. И бесконечные подтягивания, отжимания и приседания. Приседали всем взводом, обхватив друг друга за плечи и считая вслух. Уже трудно было разобрать, наказание ли это за какую-то провинность или чей-то дьявольский эксперимент. К концу первой недели у молодых здоровых парней осталось лишь два желания – чего-нибудь (неважно чего) пожрать и где-нибудь (неважно где) уснуть. Кто-то умудрялся спать даже в строю по дороге в столовую. Столовая занимала весь первый этаж огромного двухэтажного здания старинной усадьбы, в котором размещалось училище. Но «молодым бойцам» было не до красот архитектуры. Особенно тяжело приходилось тем, кто пришел в училище не из армии или кадетов, а прямо со школьной скамьи. За месяц из трехсот новобранцев отсеялось около ста. Остальных поддерживало лишь одно: число дней, оставшихся до присяги, неумолимо таяло.

И вот наконец этот день настал: они выстроились на плацу – на стриженых головах новенькие фуражки, выглаженная «парадка» с аккуратно нашитым на рукаве «минусом» – знаком первого курса – сидит безупречно, сапоги блестят. Руки сжимают АК-74 – первое в жизни боевое оружие, из которого накануне каждый отстрелял по три патрона на полигоне в Тарском. Слова присяги вызубрены так, что стоят перед глазами: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…»

Из-за облаков вышло солнце, расплылось в глазах зеленоватыми пятнами, высветило россыпь веснушек на лице высокого парня, стоящего третьим в шеренге. Он невольно зажмурился.

За первокурсниками наблюдали их родители. Сергей успел пробежать по толпе взглядом, пытаясь отыскать родное лицо. Да вот же он – дед. Надел свой парадный костюм с наградными планками. Сергей просиял. Он присмотрелся к тем, кто стоял рядом. Это были незнакомые ему люди.

После присяги фотографировались на фоне знамени. В центре – курсант, справа и слева – родители. Сергей встал рядом с дедом и улыбнулся.

В роте командир подписывал увольнительные – до полуночи. Поезд у деда был вечером, и они целый день гуляли по городу. Заглянули в знаменитый дендрарий, полюбовались Тереком, посидели в кафе на улице Горького. Сергей много рассказывал об училище, он был на седьмом небе от счастья. Прощаясь на вокзале, дед снял с руки часы и отдал внуку.

– Меня они никогда не подводили. Пусть теперь тебе послужат. Будет о деде память.

– Я тебя никогда не забуду! – Сергей порывисто обнял деда. – И бабушку тоже! Вы столько для меня сделали!

Дед закашлялся.

– Ох и силен же ты стал! Чуть ребра мне не поломал, – он улыбнулся. Потом вдруг стал серьезным.

– Теперь ты своей жизни хозяин. Ты дорогу выбрал, тебе по ней идти. Найди себе хороших друзей, вместе и дорога легче, и с пути не собьешься. Непростые времена настают…

В тот год перед поступлением они с дедом не раз говорили на эту тему. Страна менялась. Это было заметно не только по передовицам газет, с которых не сходили слова «перестройка», «гласность» и «ускорение». Вдруг стали расти цены, вначале на алкоголь (это еще было понятно: Горбачев объявил беспощадную войну зеленому змию), потом почему-то на мясо, потом из магазинов пропал сахар (его скупили самогонщики, которые с энтузиазмом принялись восполнять дефицит напитков на прилавках). Наконец, совсем уж необъяснимым образом с полок стали исчезать мыло, конфеты, куртки, обувь… Вдвое подорожал бензин. Дядя Петя, шофер с автобазы, который на своем ЗиЛ-130 привозил им дрова, клял Горбачева и травил свежие анекдоты.

– Что такое: хвост длинный, глаза злые, а яйца – маленькие и грязные?

Он обводил сидящих за столом озорным взглядом – и через вахтанговскую паузу сообщал громким шепотом, как военный секрет:

– Очередь за яйцами по 90 копеек!

Он был не прочь опрокинуть стопку-другую «беленькой». Но никогда не напивался и не курил. У Сергея в классе курили уже почти все мальчишки.

– Серега, – говорил он, аппетитно хрустя маринованным огурцом, – никогда не кури, даже не пробуй – это такая зараза! Выпить иногда можно, но немного. И вина не пей, лучше водочки.