Женщины Цезаря Маккалоу Колин

– Конечно не меняет. Мой отец – единственный любовник твоей матери. Сервилия – не Палла или Семпрония Тудитана.

– О Юлия, хорошо, что ты всегда все понимаешь!

– Их легко понять, Брут. Моего отца нельзя смешивать с другими людьми. Так же как твоя мать – особенная среди женщин. – Юлия пожала плечами. – Кто знает? Вероятно, их отношения были неизбежны, если учесть, какие они люди.

– У нас с тобой есть общая сводная сестра, – вдруг сказал Брут. – Терция – дочь Цезаря, а не Силана.

Юлия замерла, ахнула, а потом весело засмеялась:

– О-о, у меня есть сестра! Как хорошо!

– Не надо, Юлия, пожалуйста, не надо! Никто из нас никогда не признает это, даже в наших семьях.

Ее улыбка дрогнула и погасла.

– Да, конечно, ты прав, Брут. – В глазах ее что-то блеснуло, но она сдержала слезы. – Я не должна ей говорить. Но все равно… – Она повеселела. – Я-то знаю!

– Хотя она похожа на тебя, Юлия, но по характеру вы совершенно разные. Терция – вылитая моя мать.

– Ерунда! Как это можно определить – в четыре года?

– Легко, – мрачно возразил Брут. – Она будет помолвлена с Гаем Кассием, потому что его мать и моя мать сравнили наши гороскопы. Наши жизни тесно связаны. Очевидно, через Терцию.

– И Кассий никогда не должен узнать тайны.

Брут насмешливо фыркнул:

– Опомнись, Юлия! Ты думаешь, никто ему не скажет? Хотя для него это не может иметь значения. Кровь Цезаря лучше крови Силана.

«Ага, – подумала Юлия, – вот теперь он повторяет слова своей матери!» Она вернулась к первоначальной теме.

– О наших родителях, – напомнила она.

– Ты думаешь, их связь не может повлиять на нас?

– В принципе – может. Но я думаю, что мы не должны обращать на это внимания.

– Тогда так мы и поступим, – решил он, поднимаясь. – Я должен идти, уже поздно.

На пороге он взял ее руку и поцеловал:

– Через четыре года мы поженимся. Тяжело ждать, но Платон говорит, что ожидание укрепит наш союз.

– Он так говорит? – удивилась Юлия. – Должно быть, я пропустила это место.

– Я читаю между строк.

– Конечно. Мужчины умеют так делать, я часто замечаю это.

Ночь уже кончалась, когда Тит Лабиен, Квинт Цецилий Метелл Целер и Луций Юлий Цезарь явились в Государственный дом. Цезарь не ложился, но выглядел, как всегда, свежим. На консольном столике в глубине комнаты были расставлены кувшины с водой и слабым сладким вином, свежий хлеб, масло и отличный мед с горы Гимет. Цезарь терпеливо ждал, пока гости насыщаются. Сам он небольшими глотками пил что-то горячее из резной каменной чаши, но ничего не ел.

– Что ты пьешь? – полюбопытствовал Метелл Целер.

– Очень горячую воду с небольшим добавлением уксуса.

– О боги, это же невкусно!

– Привыкаешь, – спокойно ответил Цезарь.

– Как можно такое пить?

– По двум причинам. Первая – я считаю, что это полезно для моего здоровья, которое я хочу сохранить до старости. Вторая – это приучает мое нёбо к неприятным вкусам, от прогорклого масла до кислого хлеба.

– Первый довод понятен, но зачем приучать себя к плохой пище?

– Во время военных походов плохая пища не редкость. По крайней мере, в тех кампаниях, в которых я участвовал. Ты хорошо питался на службе у Помпея Магна, Целер?

– Вполне! Как и у любого другого полководца, под чьим командованием я служил. Напомни мне, чтобы я не служил у тебя!

– Зимой и весной питье не такое отвратительное, потому что я заменяю уксус лимонным соком.

Целер вытаращил глаза. Лабиен и Луций Цезарь засмеялись.

– Ну ладно, пора переходить к делу, – объявил Цезарь, усаживаясь за свой рабочий стол. – Пожалуйста, простите меня за позу патрона, но мне кажется, что так всем будет удобнее. Я вас всех буду видеть, и все вы тоже будете меня видеть.

– Ты прощен, – серьезно ответил Луций Цезарь.

– Тит Лабиен был здесь вечером и растолковал мне, почему вчера он голосовал за мое предложение, – начал Цезарь. – И я очень хорошо понимаю, почему ты голосовал со мной, Луций. Но мне не вполне ясны твои мотивы, Целер. Скажи мне сейчас.

Многострадальный муж своей двоюродной сестры Клодии, Метелл Целер был также зятем Помпея Великого, так как мать Целера и его младшего брата Метелла Непота являлась также матерью Муции Терции. Целера и Непота любили и ценили в Риме, поскольку они были симпатичными и приятными в общении людьми.

Целер никогда не казался Цезарю особенно радикальным в политике, а теперь он стал почтенным консерватором. От его ответа зависел исход дела. Цезарь не мог надеяться на успех, если Целер не поддержит его во всем.

С выражением решимости на красивом лице Целер наклонился вперед, сжав кулаки:

– Начать с того, Цезарь, что мне не нравятся такие выскочки, как Цицерон. Какой-то уроженец Арпина диктует сенату, как должны поступать настоящие римляне. Я никогда не прощу казни римских граждан без суда! Я заметил, что союзник Цицерона – тоже квазиримлянин, Катон. Во что мы превратимся, если наши законы начнут толковать потомки рабов или деревенщины, не имеющие достойных предков?

Подобный ответ – понимал ли это Целер? – также оскорблял его родственника Помпея Великого. Однако, поскольку никто из присутствующих не был достаточно глуп, чтобы упомянуть данное обстоятельство, это можно было проигнорировать.

– Что ты можешь сделать, Гай? – спросил Луций Цезарь.

– Очень многое. Лабиен, ты извинишь меня, если я кратко повторю то, что говорил тебе вчера, а именно что сделал Цицерон. Казнь римских граждан без суда – не главный, а скорее побочный результат. Настоящее преступление заключается в истолковании Цицероном senatus consultum de re publica defendenda. Я не думаю, что с самого начала подобный декрет был придуман, чтобы сенат или любой другой правительственный орган мог поступать по своему усмотрению и не нести за это никакой ответственности. Это – собственное толкование Цицерона. На самом деле декрет был создан для того, чтобы подавлять кратковременные гражданские волнения.Например, как это случилось при Гае Гракхе. То же самое можно сказать о действии декрета во время восстания Сатурнина. И уже тогда обнаружились его недостатки. Он был использован Карбоном против Суллы, когда тот высадился в Италии, и против Лепида. В случае с Лепидом декрет был усилен конституцией Суллы, которая передавала сенату полную власть во всем, что относилось к военной сфере. И сенат счел мятеж Лепида войной. Сегодня положение изменилось, – сурово продолжал Цезарь. – Полномочия сената опять ограничены тремя комициями. Ни один из пятерых казненных вчера не вел на Рим вооруженное войско. Фактически никто из них не поднял оружия ни на одного римлянина, если не считать сопротивления Цепария на Мульвиевом мосту. А Цепарий мог принять случившееся за разбойное нападение среди ночи. Казненные даже не были объявлены врагами народа. И не важно, сколько аргументов было выдвинуто в доказательство их предательских намерений. Даже теперь, когда они мертвы, их намерения остаются только намерениями. Намерениями, а не конкретными действиями! И разоблачающие их письма – это всего лишь письма о намерениях, написанные до свершения преступления. Кто может сказать, как изменилось бы настроение этих людей после прибытия Катилины к стенам Рима? А при отсутствии Катилины в городе – чего стоило бы их желание уничтожить консулов и преторов? Говорят, что два человека – ни один из которых не был в числе тех пятерых казненных! – пытались войти в дом Цицерона, чтобы убить его. Но наши консулы и наши преторы по сей день здоровы и бодры! Ни царапины! Что же, теперь нас будут казнить без суда только за наши намерения?

– Вот если бы ты сказал это вчера! – вздохнул Целер.

– Я сожалею, что не сделал этого. Однако очень сомневаюсь, что какой-либо аргумент смог бы убедить их, коль скоро за дело взялся Катон. Несмотря на призыв Цицерона быть кратким, он ни разу не пытался остановить Катона. Я бы хотел, чтобы он болтал до захода солнца.

– В том, что все пошло не так, вини Сервилию, – бестактно сказал Луций Цезарь.

– Не сомневайся, я виню ее, – коротко бросил Цезарь.

– Если ты собрался убить ее, не вздумай сообщить об этом в письме, – ухмыльнулся Целер. – Намерения теперь вполне достаточно, чтобы лишиться жизни.

– Именно об этом я и говорю. Цицерон превратил senatus consultum ultimum в чудовище, которое способно напасть на любого из нас.

– Я не понимаю, что мы можем сделать сейчас – после того, как люди уже казнены, – сказал Лабиен.

– Натравить это чудовище на самого Цицерона, который, несомненно, в данный момент мечтает заставить сенат даровать ему титул pater patriae, – сказал Цезарь, скривив губы. – Он утверждает, будто спас свое отечество, а я говорю, что отечество вовсе не было в такой уж опасности, несмотря на Катилину и его армию. Если какое-либо восстание и было с самого начала обречено на провал, так это восстание Катилины. С Лепидом было серьезно. А Катилина – это шутка. Хотя нескольким хорошим римским солдатам пришлось бы умереть, подавляя его игрушечный мятеж.

– Что ты намерен делать? – спросил Лабиен. – Точнее, что ты сможешь сделать?

– Я хочу развенчать саму концепцию senatus consultum ultimum. Понимаете, я попытаюсь привлечь к суду за измену кого-нибудь, кто действовал под защитой этого декрета, – сказал Цезарь.

– Цицерона? – ахнул Луций Цезарь.

– Конечно не Цицерона. И не Катона, кстати. Слишком рано пытаться предъявлять встречное обвинение против кого-либо вовлеченного в последний инцидент. Если мы попробуем, нам тоже свернут шею. Для них еще настанет время, кузен, а пока – рано, рано. Нет, мы выступим против кого-нибудь, о ком все знают, что он преступно действовал значительно раньше – и тоже под защитой senatus consultum ultimum. Цицерон помог нам в этом, назвав нашу жертву по имени – Гай Рабирий.

Три пары глаз удивленно посмотрели на Цезаря, но никто не проронил ни слова.

– Конечно, ты имеешь в виду то давнее убийство, – наконец сказал Целер. – Гай Рабирий – один из тех, на крыше курии Гостилия… Но это была не измена. Это было убийство.

– Закон трактует не так, Целер. Подумай. Убийство становится изменой, когда оно совершено с целью узурпировать законные прерогативы государства. Поэтому убийство римского гражданина, который подлежит суду по обвинению в государственной измене, само по себе предательство.

– Я начинаю понимать, куда ты клонишь, – сказал Лабиен с блеском в глазах, – но тебе не удастся подать этот иск в суд.

– Perduellio не рассматривается в суде, Лабиен. Это должно быть заслушано в центуриатном собрании, – отозвался Цезарь.

– И там ничего не получится, даже если Целер будет городским претором.

– Я не согласен. Есть один способ заслушать это дело в центуриях. Мы начнем с судебного процесса, существовавшего еще до Республики, но не менее римского и законного, чем все республиканские установления. Это все содержится в древних документах, друг мой. Даже Цицерон не сумеет оспорить законность того, что мы делаем. Он сможет противостоять нам, отправив дело в центурии, – вот и все.

– Просвети меня, Цезарь, я не изучал древних законов, – сказал Целер, улыбаясь.

– Ты известен как городской претор, который скрупулезно придерживается собственных указов, – сказал Цезарь, решивший подольше подержать свою аудиторию на крючке. – Один из твоих указов гласит, что ты согласишься судить любого человека, если его обвинитель действует в рамках закона.

Слушатели сидели завороженные. Цезарь допил воду с уксусом, уже чуть теплую, и продолжил:

– Единственное описание процедуры суда, которое дошло до нас со времен правления Тулла Гостилия, – суд над Горацием за убийство собственной сестры. Такая процедура предусматривает слушание в присутствии только двоих судей. В сегодняшнем Риме лишь четыре человека имеют квалификацию подобного судьи, потому что они происходят из семей, члены которых были сенаторами в то время, когда проходил этот суд. Это – я и ты, Луций. Третий – Катилина, официально объявленный врагом народа. Четвертый – Фабий Санга. В данную минуту он находится на пути в земли аллоброгов в компании своих клиентов. Поэтому ты, Целер, назначишь судьями меня и Луция и распорядишься, чтобы суд состоялся на Марсовом поле немедленно.

– Ты уверен в исторических фактах? – спросил Целер, наморщив лоб. – В то время были сенаторами и Валерии, а Сервилии и Квинтилии прибыли из Альба-Лонги после разорения города. Равно как и Юлии.

Ответил Луций Цезарь:

– Суд над Горацием состоялся задолго до того, как Альба-Лонга была разграблена, Целер, а следовательно, Сервилии и Квинтилии не могут быть судьями. Юлии переселились в Рим, когда Нума Помпилий был еще на троне. Они были изгнаны из Альбы Клелием, который отнял у них Альбанское царство. Что касается Валериев, – Луций Цезарь пожал плечами, – они исполняли жреческие обязанности, а значит, они тоже не могут быть присяжными и судьями.

– Признаю свою ошибку, – хихикнул развеселившийся Целер, – но ведь, в конце концов, я только Цецилий!

– Иногда, – сказал Цезарь, отражая удар, – выгодно выбирать себе предков, Квинт. Удача Цезаря – в том, что ни одна каналья, от Цицерона до Катона, не сможет оспаривать твой выбор судей.

– Это вызовет фурор, – с удовлетворением заметил Лабиен.

– Непременно, Тит.

– И Рабирий последует примеру Горация – подаст апелляцию.

– Конечно. Но сначала мы покажем замечательное представление с полным набором всего древнего арсенала реквизитов: крест, сделанный из несчастливого дерева, раздвоенный столб для порки, три ликтора с фасциями и топорами, представляющие три первоначальные римские трибы, покров для головы Рабирия и ритуальные оковы для его запястий. Великолепное представление!

– Но, – заметил опять помрачневший Лабиен, – они будут продолжать выискивать предлоги, чтобы откладывать рассмотрение апелляции в центуриях в ожидании, когда утихнет общественное возмущение. Дело Рабирия не будет слушаться, пока кто-нибудь еще помнит о судьбе Лентула Суры и остальных.

– Они не смогут этого сделать, – сказал Цезарь. – Древний закон имеет преобладающую силу, поэтому апелляция должна быть рассмотрена немедленно. Апелляция Горация тоже была рассмотрена сразу.

– Я так понял, что мы будем судить Рабирия, – сказал Луций Цезарь, – но главного я все же не понимаю, кузен. В чем суть твоей затеи?

– Во-первых, наш суд будет очень отличаться от современного, установленного Главцией. Нынешним римлянам он покажется фарсом. Судьи будут решать, какие свидетельства они хотят услышать, и они же будут решать, когда выслушали уже достаточно. Что мы и сделаем, когда Лабиен представит нам свой иск. Мы не разрешим обвиняемому представлять какие-нибудь доказательства в свою пользу. Очень важно, чтобы все видели: справедливости не было! Ибо о какой справедливости можно было говорить вчера, когда казнили тех пятерых?

– А во-вторых? – спросил Луций Цезарь.

– Во-вторых, апелляция подается немедленно, то есть когда центурии еще не успокоились. И Цицерон запаникует. Если центурии осудят Рабирия, он рискует своей шеей. Цицерон – не дурак, знаешь, просто он теряет голову, когда тщеславие и уверенность в собственной правоте берут верх над его рассудительностью. Как только он услышит, что мы делаем, он поймет, почему мы это затеяли.

– В таком случае, – сказал Целер, – если Цицерон обладает здравым смыслом, он сразу направится в Плебейское собрание и проведет закон, по которому древняя процедура будет объявлена недействительной.

– Да, думаю, он так и поступит. – Цезарь посмотрел на Лабиена. – Я заметил, что вчера в храме Согласия Ампий и Рулл голосовали на нашей стороне. Как ты думаешь, они будут сотрудничать с нами? Мне необходимо вето в плебейском собрании, но ты будешь занят на Марсовом поле с Рабирием. Готовы ли Ампий и Рулл наложить вето от нашего имени?

– Ампий – определенно, потому что он связан со мной, а мы оба связаны с Помпеем Магном. Думаю, что и Рулл тоже будет с нами. Он сделает все, что, по его мнению, будет во вред Цицерону и Катону. Он винит их в провале его законопроекта о земле.

– Тогда пусть это сделает Рулл, а Ампий его поддержит. Цицерон попросит трибутное собрание утвердить lex rogata plus quam perfecta, чтобы он мог законно наказать нас за то, что мы воспроизвели древнюю судебную процедуру. Добавлю, что он вынужден будет обратиться к своему драгоценному senatus consultum ultimum, чтобы как можно быстрее провести закон, тем самым сосредоточив общественное внимание на senatus consultum ultimum как раз в тот момент, когда сам он будет желать, чтобы тот сгорел ярким пламенем и о нем все забыли. После этого я хочу, чтобы Рулл отвел Цицерона в сторону и предложил ему компромисс. Наш старший консул – такая пугливая душа! Он ухватится за любое предложение, которое поможет избежать насилия на Форуме. Лишь бы сам Цицерон получил при этом хотя бы половину из того, к чему он стремится.

– Тебе нужно было послушать, что говорил Магн о Цицероне во время Италийской войны, – презрительно заметил Лабиен. – Наш героический старший консул терял сознание при одном только виде меча.

– Что требуется от Рулла? – спросил Луций Цезарь, хмуро глянув на Лабиена, присутствие которого он считал неизбежным злом.

– Во-первых, чтобы закон, который будет проталкивать Цицерон, не позволил впоследствии обвинить нас. Во-вторых, чтобы апелляция Рабирия была подана в центурии на следующий день. Тогда Лабиен сможет продолжить обвинение, все еще оставаясь плебейским трибуном. В-третьих, чтобы апелляция была рассмотрена в соответствии с правилами Главции. В-четвертых, чтобы смертный приговор был заменен ссылкой или штрафом. – Цезарь глубоко вдохнул. – И в-пятых, чтобы судьей по рассмотрению апелляции в центуриях назначили меня и чтобы Целер был моим личным custos.

Целер захохотал:

– Юпитер! Цезарь, это умно!

– А зачем менять приговор? – спросил Лабиен, все еще сохраняя мрачный вид. – Центурии не выносили приговора на основании обвинения в perduellio с тех самых пор, как Ромул был еще ребенком.

– Ты слишком пессимистичен, Тит. – Цезарь положил на стол сложенные руки. – Нам необходимо раздуть чувства, уже тлеющие во многих из нас. В тех, кто видел, как сенат лишил римлян их неотъемлемого права на суд. Как следствие – первый и второй классы не согласятся следовать примеру сената, даже среди восемнадцати центурий у сенаторов не найдется сторонников. Senatus consultum ultimum дает сенату слишком много власти, и нет ни одного всадника или просто состоятельного человека, который не понимает этого. Война между сословиями идет со времен братьев Гракхов. Рабирия не любят, он – старый негодяй. Поэтому для голосующих в центуриях его судьба не будет много значить. Их больше заботит собственное право на суд. Я думаю, центурии осудят Гая Рабирия.

– И сошлют его, – немного печально добавил Целер. – Я знаю, Цезарь, он старый негодяй, но он старый. Ссылка убьет его.

– Не убьет, если приговора не будет, – ответил Цезарь.

– Как же – не будет?

– Это целиком зависит от тебя, Целер, – сказал Цезарь, хитро улыбаясь. – Как городской претор, ты отвечаешь за протокол заседаний, проходящих на Марсовом поле. Включая наблюдение за красным флагом, который ты должен водрузить на холме Яникул, когда центурии будут находиться вне стен города. Просто на тот случай, если появятся захватчики.

Целер опять засмеялся:

– Цезарь, нет!

– Дорогой мой человек, мы – в условиях действия senatus consultum ultimum, потому что Катилина – в Этрурии с армией! Проклятый декрет не имел бы силы, не будь у Катилины армии, и те пятеро были бы сегодня живы. В обычных условиях никто даже не подумал бы посмотреть на Яникул. И меньше всего – городской претор. Ведь он очень занят внизу. Но когда Катилина с армией может напасть на Рим в любой день – как только спустят флаг, поднимется паника. Центурии откажутся голосовать и разбегутся по домам вооружаться против захватчиков, как во дни этрусков и вольсков. Я предлагаю, – спокойно продолжал Цезарь, – кому-нибудь засесть на Яникуле и быть готовым спустить красный флаг. Нужно организовать нечто вроде сигнальной системы: если солнце еще не сядет, то развести костер, а если сядет, то взять мигающий фонарь.

– Все это очень хорошо, – сказал Луций Цезарь, – но каким будет финал столь извилистой цепи событий, если Рабирия не приговорят и senatus consultum ultimum останется в силе, пока не побьют Катилину и его армию? Какой урок ты на самом деле хочешь преподать Цицерону? Катон – не в счет, он слишком туп, чтобы извлечь урок из чего-либо.

– Насчет Катона ты прав, Луций. Но Цицерон совсем другой. Как я уже сказал, он – пугливая душа. Сейчас он упивается успехом. Он хотел кризиса во время своего консульства, и он получил кризис. Но он еще не понял, что осталась возможность испытать личное крушение. И если мы дадим ему понять, что центурии готовы признать Рабирия виновным, он поймет намек, поверь мне.

– Но какой именно намек, Гай?

– Что ни один человек, действующий под защитой senatus consultum ultimum, на самом деле не защищен от возмездия, которое может настигнуть его в будущем. Что ни один старший консул не может обманом заставить такой важный орган, как сенат Рима, санкционировать казнь римских граждан без суда, не говоря уже об апелляции. Цицерон все поймет, Луций. Каждый человек в центуриях, который проголосует за осуждение Рабирия, на самом деле будет говорить Цицерону, что он и сенат – не властители судеб римлян. И еще они скажут ему, что, казнив Лентула Суру и других без суда, он потерял их доверие и восхищение. И это последнее для Цицерона будет намного хуже, чем любой другой результат всего этого дела, – ответил Цезарь.

– Да он возненавидит тебя! – воскликнул Целер.

Красивые брови взметнулись вверх.

– А что мне до этого? – спросил Цезарь.

Претор Луций Росций Отон раньше был плебейским трибуном на службе у Катула и boni. Он вызвал к себе нелюбовь почти всех римлян, когда возвратил всадникам восемнадцати первых центурий привилегию занимать передние четырнадцать рядов в театре, расположенных непосредственно за местами для сенаторов. Его симпаия к Цицерону возникла в тот день, когда театр, полный народа, освистал и ошикал Отона за то, что он не позволял простым людям занимать эти хорошие места. Тогда Цицерон обратился к сердитой толпе и назвал горлопанов низшими существами.

Будучи претором по делам иноземцев, Отон присутствовал на Нижнем форуме. Он увидел, как очень сердитый Тит Лабиен подошел к трибуналу Метелла Целера и что-то настойчиво стал говорить ему. Любопытный Отон быстро подошел поближе и услышал, что Лабиен требует осудить Гая Рабирия за государственную измену в соответствии с законом, действующим со времени царствования Тулла Гостилия. Когда Целер взял толстую диссертацию Цезаря о древних законах и стал проверять обоснованность утверждений Лабиена, Отон решил, что пора заплатить часть своего долга Цицерону, немедленно сообщив ему о происходящем.

Цицерон еще спал, ибо в ночь после казни предателей он вообще не мог уснуть. Весь вчерашний день приходили люди, чтобы поздравить его. Такое возбуждение способствовало крепкому сну.

Поэтому он еще находился в спальне, когда Отон забарабанил в его входную дверь. Услышав грохот, старший консул быстро появился в атрии – такой маленький дом!

– Отон, дорогой мой, я прошу прощения! – воскликнул Цицерон, сияя улыбкой и стараясь пальцами причесать взъерошенные волосы. – А всё события последних нескольких дней! Этой ночью я наконец-то смог хорошо выспаться.

Ощущение благополучия стало понемногу исчезать, когда Цицерон увидел взволнованное лицо Отона.

– Катилина движется на Рим? Была битва? Наши армии потерпели поражение?

– Нет-нет, Катилина тут ни при чем, – сказал Отон, покачав головой. – Это Тит Лабиен.

– А что с Титом Лабиеном?

– Он на Нижнем форуме у трибунала Метелла Целера. Хочет обвинить Гая Рабирия в государственной измене за убийство Сатурнина и Квинта Лабиена.

– Что?!

Отон повторил сказанное.

Во рту у Цицерона пересохло. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица, как сердце забилось с перебоями, и ему стало нечем дышать. Он схватил Отона за руку:

– Не верю!

– Тебе лучше поверить, потому что это правда. И Метелл Целер выглядел так, словно готов принять иск к рассмотрению. Хотелось бы мне знать, что именно происходит, но я не понял почти ничего. Лабиен все цитировал царя Тулла Гостилия. Что-то о древнем судебном процессе. А Метелл Целер стал просматривать огромный свиток, где, как он сказал, что-то написано о древних законах. У меня сразу закололо в большом пальце левой руки. Грядет серьезная неприятность! Вот я и подумал, что лучше бежать к тебе и все рассказать.

Последние слова он произнес уже в пустом атрии. Цицерон исчез, криком призывая слуг. Почти сразу же он вернулся – величественный, в тоге с алой полосой.

– Ты видел на улице моих ликторов?

– Они там. Играют в кости.

– Идем.

Обычно Цицерону нравилось ступать легким, неторопливым шагом позади двенадцати одетых в белое ликторов. Это позволяло всем хорошо видеть его и восхищаться им. Но этим утром эскорту приходилось почти бежать, чтобы не отставать от старшего консула. Расстояние до Нижнего форума было невелико, но Цицерону показалось, что он проделал путь от Рима до Капуи. Ему хотелось плюнуть на свое консульское величие и мчаться, подхватив одежды, но у него хватило ума не делать этого. Он хорошо помнил, что сам упомянул имя Гая Рабирия в своей речи, открывая дебаты в храме Согласия. Он также помнил, что сделал это, желая показать: остается в силе неприкосновенность человека за любые поступки, совершенные во время действия senatus consultum ultimum. И вот пожалуйста! Тит Лабиен – ручной плебейский трибун Цезаря (да, Цезаря, а не Помпея!) – подает иск против Гая Рабирия за убийство Квинта Лабиена и Сатурнина! Но он не обвиняет его в убийстве. Это древнее обвинение в perduellio, которое Цезарь описал в своей речи в храме Согласия.

К тому времени, как сопровождавшие Цицерона торопливо пересекали пространство между храмом Кастора и трибуналом городского претора, там уже собралась небольшая толпа. Зеваки жадно ловили каждое слово. Однако, когда подошел Цицерон, Лабиен и Метелл Целер говорили о каких-то пустяках.

– Что это? Что происходит? – грозно спросил запыхавшийся Цицерон.

Целер удивленно поднял брови:

– Обычное дело нашего трибунала, старший консул.

– Какое именно?

– Надо рассмотреть гражданский спор и решить, заслуживает ли суда иск по уголовному делу, – ответил Целер, подчеркивая слово «суд».

Цицерон покраснел.

– Не шути со мной! – злобно пригрозил он. – Я хочу знать, что происходит!

– Мой уважаемый Цицерон, – растягивая слова, ответил Целер, – уверяю тебя, ты – последний человек в мире, с кем я хотел бы пошутить.

– Что происходит?!

– Уважаемый плебейский трибун Тит Лабиен, присутствующий здесь, принес иск. Обвинение в perduellio против Гая Рабирия за убийство его дяди Квинта Лабиена и Луция Аппулея Сатурнина, совершенное тридцать семь лет назад. Он хочет, чтобы слушание проводилось согласно процедуре, действовавшей во времена правления царя Тулла Гостилия. И после внимательного изучения соответствующих документов я решил, что, согласно моим эдиктам, опубликованным в начале моего срока службы, Гая Рабирия можно судить таким судом, – выпалил Целер на одном дыхании. – В данный момент мы ждем Гая Рабирия. Как только он придет, я предъявлю ему иск и назначу судей для слушания, которое начнется немедленно.

– Это смешно! Ты не можешь этого сделать!

– Нигде в соответствующих документах или в моих собственных указах не сказано, что я не могу, Марк Цицерон.

– Но это направлено против меня!

Целер делано удивился:

– Как, Цицерон? Разве ты тоже был на крыше курии Гостилия тридцать семь лет назад, швыряя черепицу в беззащитных людей?

– Перестань притворяться бестолковым, Целер! Ты действуешь как марионетка Цезаря. Я был лучшего мнения о тебе. Не думал, что тебя могут купить такие, как Цезарь!

– Старший консул, если бы у нас существовал закон, записанный на таблицах, который под страхом большого штрафа запрещал бы голословные утверждения, ты немедленно заплатил бы огромный штраф! – свирепо прервал его Целер. – Я – городской претор сената и народа Рима! Я выполняю свою работу! Именно это я и пытался делать, пока не вмешался ты, указывая мне, как выполнять мою работу!

Целер повернулся к одному из четырех оставшихся ликторов, слушавших этот обмен любезностями с ухмылкой на лицах. Ликторы ценили Целера и рады были работать у него.

– Ликтор, пожалуйста, попроси Луция Юлия Цезаря и Гая Юлия Цезаря подойти к трибуналу!

В этот момент со стороны Карин появились два его отсутствовавших ликтора. Между ними еле-еле брел маленький человечек, выглядевший лет на десять старше своих семидесяти, высохший, тощий, непривлекательный. Обычно его кислое лицо хранило выражение тайного удовлетворения. Но когда он подошел к трибуналу Целера, в неприятных чертах застыло одно лишь недоумение. Несимпатичный человек, Гай Рабирий был чем-то вроде непременного римского атрибута.

Вскоре после этого подозрительно быстро появились оба Цезаря. Вместе они были столь великолепны, что растущая толпа так и ахнула в восхищении. Оба – высокие, светловолосые, красивые. Оба – в пурпурно-алых полосатых тогах религиозных коллегий: Гай – в тоге великого понтифика, а Луций к тому же держал в руке lituus авгура – изогнутый посох, увенчанный причудливой завитушкой. Да, они выглядели величественно. И пока Метелл Целер официально обвинял отупевшего Гая Рабирия в убийстве Квинта Лабиена и Сатурнина, классифицируя это как perduellio времен царя Тулла Гостилия, оба Цезаря стояли в стороне, слушая с равнодушным видом.

– Существуют ныне только четыре человека, которые имеют право быть судьями в этом слушании! – крикнул Целер звонким голосом. – И я по очереди буду вызывать их. Вызывается Луций Сергий Катилина!

– Луцию Сергию Катилине запрещено появляться в Риме, – ответил старший ликтор городского претора.

– Вызывается Квинт Фабий Максим Санга!

– Квинта Фабия Максима Санги нет в стране.

– Вызывается Луций Юлий Цезарь!

Луций Цезарь подошел к трибуналу.

– Вызывается Гай Юлий Цезарь!

Цезарь также подошел к трибуналу.

– Сенаторы, – торжественно обратился к ним Целер, – вы назначаетесь судьями в деле Гая Рабирия по обвинению его в убийстве Луция Аппулея Сатурнина и Квинта Лабиена, согласно закону lex regia de perduellionis царя Тулла Гостилия. Слушание состоится через два часа на Марсовом поле, на территории, примыкающей к септе. Ликтор, я приказываю тебе привести троих твоих коллег, которые будут представителями трех первоначальных патрицианских триб – латинов, сабинов и этрусков, образовавших древнее население Рима. Они должны будут присутствовать в качестве судебных служащих.

Цицерон снова попытался возразить, но уже более спокойно.

– Квинт Цецилий, – обратился он к Целеру официально, – ты не можешь этого сделать! Слушание дела по обвинению в perduellionis в тот же день, когда было выдвинуто обвинение? И через два часа? Обвиняемый должен иметь время организовать свою защиту! Выбрать себе адвокатов, найти свидетелей, которые будут выступать в его пользу!

– Lex regia de perduellionis царя Тулла Гостилия не предусматривает этого, – ответил Целер. – Я просто инструмент закона, Марк Туллий, а не его создатель. Все, что мне разрешено, – это следовать процедуре, а процедура в данном случае ясно определена в документах того периода.

Цицерон молча повернулся кругом и отошел от трибунала городского претора, не имея понятия, куда он пойдет дальше. Они были серьезны! Они намеревались судить жалкого старика по древнему закону, так и оставшемуся на таблицах. Почему Рим так почитает все древнее и ничего не меняет в нем? От грубых хижин с соломенными крышами и законов, датируемых эпохой ранних царей, до колонн в Порциевой базилике, колонн, которые только мешают всем, – всегда одно и то же. То, что было всегда, должно всегда и оставаться.

Конечно, за всем этим стоит Цезарь. Это Цезарь обнаружил фрагменты законов, которые имели значение не только для суда над Горацием – старейшего суда, известного в истории Рима, – но также и для его апелляции. Позавчера он цитировал их в сенате. Но чего именно он хотел добиться? И почему человек из boni, такой как Целер, помогает ему? Тит Лабиен – это понятно. Равно как и родственник великого понтифика, Луций Цезарь. А вот Метелл Целер – загадка.

Ноги повели Цицерона в направлении к храму Кастора, и старший консул решил идти домой, закрыться там – и думать, думать, думать. Обычно мыслительный аппарат Цицерона работал без перебоев, но сейчас великому оратору хотелось бы знать в точности, где спрятан этот аппарат – в голове, груди, животе? Если б знать! Тогда он мог бы снова запустить его, ударив по нему, починив, прочистив…

В этот момент Цицерон почти столкнулся с Катулом, Бибулом, Гаем Пизоном и Метеллом Сципионом, торопливо спускавшимися с Палатина. А он даже не заметил их приближения! Что с ним случилось?

Пока они взбирались по бесконечным ступеням в дом Катула, ближайший к ним, Цицерон рассказал им свою историю. Когда наконец они расселись в просторном кабинете Катула, Цицерон сделал то, что делал крайне редко: он выпил целый бокал неразбавленного вина. Разглядев присутствующих, Цицерон вдруг сообразил, что один из завсегдатаев этой компании отсутствует:

– А где же Катон?

Четверо смутились, затем переглянулись – и Цицерон понял, что сейчас ему скажут что-то, о чем предпочли бы умолчать.

– Я думаю, его можно классифицировать как ходячего раненого, – сказал Бибул. – Ему располосовали лицо.

– Катону?

– Это не то, что ты подумал, Цицерон.

– Тогда что?

– У него была ссора с Сервилией из-за Цезаря. Она набросилась на него с когтями, как львица.

– О боги!

– Не говори никому, Цицерон, – серьезно предупредил Бибул. – Бедняге и так будет достаточно тяжело, когда он появится на публике. Еще не хватало, чтобы все в Риме знали, кто это сделал и почему.

– Настолько плохо?

– Хуже некуда.

Катул хлопнул ладонью по столу так громко, что все вскочили.

– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать Катона! – резко сказал он. – Мы здесь для того, чтобы остановить Цезаря.

– Это уже звучит как рефрен, – заметил Метелл Сципион. – Остановить Цезаря здесь, остановить Цезаря там – но мы никогда не останавливаем его.

– Чего он хочет? – спросил Гай Пизон. – Зачем ему вздумалось судить старика согласно какому-то древнему закону, по надуманному обвинению, которое он легко может опровергнуть.

– Таким способом Цезарь ставит Рабирия перед центуриями, – сказал Цицерон. – Цезарь и его кузен осудят Рабирия, а тот подаст апелляцию в центурии.

– Не вижу никакого смысла, – сказал Метелл Сципион.

– Они обвиняют Рабирия в государственной измене, потому что он был одним из тех, кто убил Сатурнина и его сторонников, и был освобожден от ответственности за содеянное, так как в тот период действовал senatus consultum ultimum, – терпеливо объяснил Цицерон. – Другими словами, Цезарь пытается показать народу, что человек не может безнаказанно совершать преступления во время действия senatus consultum ultimum, возмездие настигнет его даже по прошествии тридцати семи лет. Это его способ сообщить мне, что придет день – и он обвинит меня в убийстве Лентула Суры и других.

Наступило гнетущее молчание. Катул не выдержал, вскочил и зашагал по комнате:

– Он ничего не добьется.

– В центуриях – я согласен. Но это вызовет огромный интерес. Когда Рабирий подаст апелляцию, народу соберутся толпы, – проговорил Цицерон с несчастным видом. – Если бы Гортензий был сейчас в Риме!

– Он возвращается, кстати, – сообщил Катул. – Кто-то в Мизене пустил слух, что назревает восстание рабов в Кампании, поэтому два дня назад он стал паковать вещи. Я пошлю человека, чтобы тот встретил его на пути и попросил поторопиться.

– Значит, он будет вместе со мной защищать Рабирия, когда тот подаст апелляцию.

– Нам нужно потянуть с апелляцией, – сказал Пизон.

Великолепное знание древних документов заставило Цицерона кинуть на Пизона презрительный взгляд.

– Мы не можем тянуть! – рявкнул он. – Апелляцию надо рассмотреть немедленно, как только Цезари вынесут приговор.

– Мне все это кажется бурей в бокале, – сказал Метелл Сципион, чье происхождение было значительнее всех прочих составляющих его личности, включая интеллект.

– Но это далеко не так, – спокойно сказал Бибул. – Я знаю, обычно ты ничего не видишь даже под самым своим смуглым носом, Сципион. Но надеюсь, ты почувствовал настроение народа после казни заговорщиков? Людям это не понравилось! Мы – сенаторы, мы знаем всю подноготную событий, мы понимаем все нюансы ситуаций, нам ясно, что такое Катилина. Но даже многие всадники из восемнадцати центурий жалуются, что сенат узурпировал власть, которой больше не имеют суды и комиции. Этот надуманный суд Цезаря дает народу возможность собраться в общественном месте и очень громко выразить свое неудовольствие.

– Осуждением Рабирия, несмотря на апелляцию? – спросил Лутаций Катул. – Бибул, они никогда этого не сделают! Оба Цезаря могут вынести смертный приговор Рабирию – и непременно так и поступят! – но центурии откажутся обвинить старика. Они всегда отказываются. Да, они поворчат, наверное, но старик все равно умрет своей смертью. Цезарь ничего не добьется в центуриях.

– Согласен, он не должен ничего добиться, – печально сказал Цицерон, – но почему меня преследует ощущение, что он все равно останется в выигрыше? У него в запасе еще один трюк, и я никак не пойму какой.

– Своей смертью умрет Рабирий или нет, Квинт Катул, но ты ведь уже решил, что мы должны тихо сидеть на краю поля битвы и наблюдать, как Цезарь мутит воду? – спросил Метелл Сципион.