Бастионы Дита Чадович Николай

– Но сейчас ты скачешь в Дит, чтобы предупредить горожан об опасности. Оставшись на свободе, ты получила возможность совершить благое дело.

– Что это может изменить для меня? Ведь я предательница. Там, у Переправы, я действительно могла умереть за тебя. Вопреки разуму, вопреки Заветам, вопреки всему… Прощения такому поступку быть не может.

– Не понимаю, что тут плохого, если один человек хочет умереть за другого. Неужели это противоречит Заветам?

– Не противоречит, если это делается на пользу Дита. Но я тогда об этом совсем не думала. Я согласна была умереть за тебя даже во вред Диту. Тем более что тебе ничто не угрожало. Наоборот… я же видела, какими глазами ты смотрел на эту распутницу. Со мной случилась беда… Это даже не голод души. Это лихорадка, это падучая, это обморок. Меня обуяла злая болезнь, от которой одно лишь спасение – смерть.

Ирлеф и в самом деле колотило как в лихорадке, и я, смущенный этим неожиданным признанием, ласково коснулся рукой ее коротких мягких волос. Сдавленно вскрикнув, она отшатнулась.

– Нет! Не смей до меня дотрагиваться! Никогда-никогда! Твои руки не принесут мне покоя, а только усугубят страдания! Поверь, я искренне любила всех своих соплеменников от мала до велика, не делая различия между Блюстителем и последним каменотесом. Когда они оступались, проявляли слабость или сознательно творили зло, я всегда назначала им справедливое наказание. При этом никто даже не пытался уговорить или разжалобить меня. Мне верили, как никому! Как я теперь посмотрю в глаза этим людям? Как смогу опять судить их? Любая потаскуха в золотых доспехах более достойна, чем я. Зачем ты меня спас? Телесные муки, которые я терпела в логове хозяйки Черного Камня, не идут ни в какое сравнение с муками души.

– Не знаю, чем тебе можно помочь. Любое мое слово обернется для тебя или ложью, или новой обидой. Если ты вопреки своим принципам действительно влюбилась, не стоит по этому поводу так расстраиваться. Любовь излечивается точно так же, как и болезнь.

– О-о! Не всякая болезнь излечима! – Она ударила кулаком по земле. – Случается, что вместе с перевертнями Сокрушение заносит в наш мир и их болезни. И тогда какая-нибудь совершенно безвредная для хозяев хворь выкашивает целые народы. А наш насморк, в свою очередь, за одну неделю выедает перевертням легкие. Нет ничего страшнее чужой непривычной болезни. Вы все знаете о любви, свыклись с ней, на себе испытали ее счастливые и злосчастные стороны. А для нас, никогда не ведавших настоящей любви, она хуже любого мора. Познав ее, дитс переступит через Заветы, отдаст любимой свой зелейник, станет выделять ее среди других соплеменников, захочет изменить ее жизнь к лучшему. Все это кончится крахом.

– Ты, как всегда, преувеличиваешь. Ведь болезни цепляются не к каждому. То же самое и с любовью. Кроме того, я еще никогда не слышал, чтобы из-за любви гибли города.

Сказав так, я вспомнил о Трое и сразу прикусил язык.

– Даже если я в конце концов уцелею в этой передряге, то останусь несчастной до конца своих дней. Я никогда не забуду твой голос и твои шаги, а значит, по десять раз на дню мне будет казаться, что ты вернулся. Ты станешь являться ко мне во сне, и я предпочту сон яви. Все вокруг сделается никчемным и скучным, а самой никчемной из никчемных буду я.

– Прости, что я невольно стал причиной твоего несчастья, – сказал я, вновь бессознательно коснувшись волос Ирлеф. – К сожалению, я не могу ответить на твое чувство взаимностью. Это было бы нечестно. Срок моего пребывания в этом мире отмерен силами столь же могучими и древними, как земля и небо. Да и если признаться, я просто боюсь любви. Это, наверное, единственное, что может помешать мне. В итоге, кроме горя, любовь ничего не приносила ни мне, ни тем, кто меня любил.

Ирлеф ничего не ответила, а только едва слышно застонала.

Я никогда не владел силой внушения, но сейчас то ли мне действительно очень хотелось облегчить ее душевные муки, то ли сказывалось незримое присутствие живоглота, но после первых же моих слов: «Спи, тебе надо отдохнуть», – она послушно смежила веки. Я осторожно уложил ее на траву, сунул под голову полупустую переметную суму, а сам через просветы в кустарнике принялся наблюдать за дорогой.

В последний перед городом переход мы двинулись, когда вражеский авангард едва-едва замаячил на горизонте. Если даже в Дите еще ничего не знали о грозящей беде, хорошо отдохнувший скакун должен был дать нам выигрыш во времени, необходимый для подготовки к обороне.

Довольно скоро мне стало казаться, что пейзаж, открывающийся по обе стороны дороги, а особенно гряды холмов слева, я уже видел однажды. Впереди, и опять же слева, что-то горело – судя по количеству дыма, время от времени озаряемого снизу пламенем, очень сильно и на большой площади. Уж не Дит ли это занялся? Хотя чему там гореть, кроме камня?

Дорога понижалась, спускаясь в долину, и я увидел знакомую реку, исчезающую в зыбучих песках. Здесь сильно попахивало горелым, но как-то странно – не то резиной, не то мазутом, не то еще чем-то, не имеющим никакого отношения к дикой природе. Мы уже почти поравнялись с пожаром, до которого отсюда было не больше трех-четырех тысяч шагов, и теперь стало ясно, что горит Коралловый лес – прибежище слепышей. На обочине дороги кучкой стояли люди – несколько чернокожих с неизменными копьями в руках и всякая рвань, скорее всего прибившаяся к войску Замухрышки в Окаянном Краю. Завидев нас, они замахали руками, показывая, что дальше ехать нельзя.

– Не останавливайся! – крикнула Ирлеф, цепляясь за меня.

Я для вида придержал коня и, когда застава оказалась рядом, погнал его во весь опор. Краем глаза я еще успел заметить, как один из чернокожих заносит для броска копье (это какое надо здоровье иметь, чтобы метать подобную болванку!), и тут же тяжелый, коротко чмокнувший удар заставил жеребца перейти с размашистого карьера на странный заплетающийся шаг, да еще не столько вперед, сколько вбок. Коня все больше заносило крупом к правой стороне дороги, и он рухнул прежде, чем я успел освободиться от стремян. Вся банда довольно загомонила, поздравляя удачливого копейщика.

Я дергался изо всех сил, пытаясь вытащить придавленную ногу, и жеребец, словно поняв мое стремление, жалобно заржал и перевернулся на брюхо. Я вскочил, помогая встать Ирлеф, отделавшейся, кажется, только ушибами. Ублюдки, посмевшие поднять на нас оружие, уже приближались. Один из них, чья туповатая круглая харя, заросшая неряшливой бородой, напоминала мне морду самца-шимпанзе, уже стягивал с плеча бродильное ружье.

– Прыгай в кусты и беги до самого Дита, – сказал я Ирлеф, пихнув ее в заросли синецветного терновника.

Резким движением я выдернул копье, на полметра ушедшее в пах жеребца. Его широкое – в ладонь – лезвие, украшали глубокие зазубрины, за которыми тянулись голубоватые дымящиеся кишки. Несчастное животное вновь заржало и засучило задними ногами. Почему-то больше всего мне было обидно не за себя, не за Ирлеф, а именно за это ни в чем не повинное благородное создание.

«Никто не посмеет тронуть коня златобронников», – почему-то вспомнились мне слова прекрасной наездницы. Ан нет, посмели. Тронули. А сейчас собираются тронуть и меня. Зарядом травила да всякими остро отточенными железяками.

Поставив подножку тому из негодяеев, который бросился было в погоню за Ирлеф, я погнал остальных с дороги прямо к зыбучим пескам. Не могу сказать, что они шли туда с охотой, но печальная участь заартачившихся подстегивала остальных. Когда последние из уцелевших по горло погрузились в песок, способный затянуть в свои глубины даже неосторожную ящерицу, я зашвырнул подальше злополучное копье и вернулся на дорогу. Жеребец был мертв – предназначенный мне заряд травила достался ему.

Опять ввязался не в свое дело, с содроганием подумал я. Опять кровь, опять смерть. Ведь зарекался же не касаться чужих распрей. Эх…

Я, как человеку, закрыл жеребцу уже начавшие стекленеть глаза и, сгорбившись, побрел к городу, до которого было еще шагать и шагать.

Уже издали стало ясно, что кто-то успел предупредить дитсов раньше нас – перед запертыми воротами веером располагались шесть огнеметных машин, а на стенах бастионов толпился вооруженный народ. Нас сразу узнали и под конвоем препроводили к Блюстителям, находившимся сейчас не в зале Сходок, а на фасе[8] далеко выступающего вперед форта. Отсюда хорошо были видны и догорающий Коралловый Лес, и дорога, по которой сплошной массой валило вражеское воинство, и рыскавшие по окрестностям мелкие шайки.

Нельзя сказать, чтобы встреча оказалась радушной. На нас смотрели с нескрываемым подозрением, как на оживших мертвецов – ведь, по всем расчетам, запас выданного нам на дорогу зелейника должен был давно иссякнуть. Да и явились мы явно не ко времени. Тем не менее Блюстители согласились выслушать нас.

Доклад Ирлеф был предельно краток: Хавр изменил Диту и сейчас идет сюда вместе с войском своего брата, властителя Приокаемья; помощи ждать неоткуда, поскольку пресловутых друзей и союзников никогда и в помине не существовало; живы мы благодаря тому, что в Заоколье торгуют зелейником так же свободно, как и зерном; этому человеку (кивок в мою сторону) вполне можно доверять, свою верность Диту он доказал. О нападении выродка Иносущих, о выигранных у времени днях, о златобронниках, Переправе, Забытой Дороге, Стеклянных Скалах, Черном Камне и о многом другом она даже не заикнулась.

– Говоришь, ему вполне можно доверять… – задумчиво повторил Блюститель Бастионов. – А ведь раньше за него почти так же ручался Хавр.

– Раньше вы все смотрели Хавру в рот, а меня и слушать не желали, – отпарировала Ирлеф.

– Почему вы не убили изменника? – спросил Блюститель Площадей и Улиц.

– Мы сами много раз были в двух шагах от смерти и спаслись только чудом. Смотрите! – Ирлеф подтянула рукав куртки, обнажив предплечье, покрытое едва затянувшимися ранами. – Это следы пыток, которым меня подвергала родная сестра Хавра. Если мы не выдержим осады, если покоримся врагу, всех нас ожидает куда более печальная участь.

– Велико ли войско, идущее на нас? Как оно вооружено? Откуда вообще появилась в Заоколье такая рать? – Больше всех это почему-то интересовало Блюстителя Воды и Пищи.

– Пусть он расскажет, – Ирлеф слегка подтолкнула меня вперед. – Мужчины в таких делах разбираются лучше.

– Сначала позвольте мне сказать несколько слов о Хавре, – начал я, непроизвольно глянув через плечо на отряды чужих солдат, подобно саранче подползающих к городу. – Его нельзя назвать изменником в прямом смысле этого слова. Думаю, сложись все по-другому, он вернулся бы назад, чтобы служить Диту. Хотя уже совсем в другом качестве. Однако его планам не суждено было сбыться. В Приокаемье он стал жертвой вероломства своего собственного брата… Вот уж кто действительно чудовище в человеческом облике. Скоро всем вам придется познакомиться с ним поближе.

– Если уж начал говорить о Хавре, так и говори о нем! – прервал меня кто-то. – Времени и так в обрез!

– Когда нам выпала возможность бежать, Хавр не последовал за мной, – продолжал я. – Не знаю, что он задумал. Но уверен, преданным прислужником своего брата он не будет. Рано или поздно они схлестнутся в смертельной схватке…

– Этот негодяй предаст кого угодно, – сквозь зубы процедил Блюститель Ремесел. – Сколько лет ел наш хлеб, клялся в верности, убеждал всех, что приобщился к Заветам, испил Братскую Чашу… И все напрасно! Где только были наши глаза!

– Мне кажется, Хавр в отличие от своего брата никогда не искал выгоды для себя. – Присутствующие смотрели на меня едва ли не с ненавистью, но я решил высказаться до конца. – Устремления его можно было только приветствовать. Он пытался помочь людям, не только дитсам, а всем людям этого несчастного мира, устоять под гнетом навалившейся на них беды. Но большое дело складывается из малых поступков. А разницы между допустимыми и недопустимыми поступками Хавр не ощущал. Справедливости он добивался ложью, разумных решений – кознями, права на достойную жизнь для всех – насилием. Если бы он счел нужным, то не остановился бы и перед убийством. Уже позже, разочаровавшись в людях, он решил изменить их порочную природу при помощи высших сил. Трудно даже представить, что из этого могло получиться.

– Ты, кажется, защищаешь его? – возмутился Блюститель Площадей и Улиц. – Разве Хавр – неразумное дитя? Он достаточно повидал в жизни и должен отличать верность от подлости! Как и всем нам, ему были дарованы Заветы! Если бы он всегда помнил о них, нам не пришлось бы сейчас стоять здесь и наблюдать, как враги окружают Дит!

– Да, Заветы… – я запнулся на этом слове. – Действительно, если бы Хавр всегда помнил о них… Заветы – вещь полезная… Жаль только, что человек – существо, не способное помнить. В этом смысле даже собаки превосходят нас. То есть помнить мы все, конечно, помним, но делаем почему-то наоборот. У каждого свой закон и свой завет.

– Все было бы совсем по-другому, впитай Хавр Заветы с молоком матери. Но он узнал их слишком поздно, – сказал Блюститель Ремесел. – Не так ли, любезная Ирлеф?

Ирлеф отвечать ему не собиралась, и чтобы отвлечь от нее внимание, я попытался продолжить свою мысль.

– Говорить об этом, может быть, еще рано, но своими предыдущими трудами на пользу Дита Хавр заранее искупил часть своей вины…

– Хватит об этом негодяе! – Блюститель Бастионов взмахнул рукой, словно нанес удар мечом. – Сейчас мы хотим знать, так ли уж сильно вражеское войско.

– Не торопись… Сейчас отвечу… Идущее на вас войско достаточно сильно, если бы речь шла о сражении в чистом поле. Крепостей они брать не умеют. По крайней мере я не заметил у них даже самых примитивных осадных машин.

– Чем же они вооружены?

– Вашими ружьями, но их тоже не много. Большинство имеют только мечи, копья, пращи и секиры.

– Не хочешь ли ты сказать, что никакой опасности вообще нет? – скептически усмехнулся Блюститель Площадей и Улиц.

– Наоборот. Войско ведет человек, который ничего не делает наобум. За несколько лет он сумел превратиться из бездомного бродяги во владыку огромной страны. Хитрости и коварства ему не занимать. Уверен, что брат Хавра имеет не только план разрушения Дита, но и средства к его выполнению. Хотя без помощи Хавра, думаю, ему не обойтись. Другое дело, как он добьется этой помощи – полюбовно или принуждением.

– Чем же, интересно, так опасен для нас Хавр? Разве он умеет рыть подкопы? Или строить стенобитные машины?

– Он и есть самая могучая стенобитная машина в этом мире.

– Ты два месяца шлялся неизвестно где, привел сюда за собой врагов, а теперь еще и несешь всякую чушь! Кто поручится, что ты сам не снюхался с исчадиями Изнанки, а теперь валишь все на Хавра, благо он ничего не может сказать в свою защиту! – Это напал молчавший досель Блюститель Братской Чаши.

Ты-то куда, жаба, лезешь? – подумал я и ответил:

– Любезный, ступай лучше к своим котлам и следи, чтобы зелейник не уходил в Заоколье. – Так ответил я ему.

Тут уж на меня навалились всем скопом. Я даже перестал различать Блюстителей. Все они говорили одно и то же, все выгораживали себя, все изрыгали хулу, все наступали на нас, как многоголовый змей.

– Почему мы должны верить перевертню?

– Он лжет о зелейнике! Ни одна его капля не может покинуть пределы города!

– Обыскать его немедленно!

– Обыскать обоих!

– Заковать в цепи! Посадить под замок! На хлеб и воду!

– Лишить зелейника!

– Пусть издохнут пришельцы из Приокаемья и все их верные псы! А ты почему молчишь, Блюститель Заветов? Где твоя хваленая верность и справедливость? Или ты сама продалась Изнанке?

– Тише! – Ирлеф приложила ладони к вискам. – Никакой Изнанки, наверное, и в самом деле не существует… Все в мире совсем не так, как нам казалось. Пока мы сидели здесь, поколение за поколением, под защитой бастионов, жизнь вокруг шла своим чередом. И как выяснилось, ей наплевать на нас и наши Заветы.

– И ты смеешь говорить такое? – Вся свора Блюстителей вконец озверела. – Бери ружье и ступай на стену, к воинам! С тобой после разберемся. А этого проходимца схватить! На цепь! В темницу! Чуть шевельнется, стреляйте травилом!

Сразу несколько ружейных стволов уперлось мне в спину, грудь и голову. Ирлеф оттеснили куда-то.

– Я не прочь отдохнуть с дороги, – слова мои едва не заглушил рев боевых труб, приветствовавших черное знамя с изображением золотисто-алой птицы, взвившееся над ближайшим холмом. – Однако не советую уводить меня слишком далеко. Очень скоро вам придется вспомнить обо мне. Это случится сразу после того, как рухнет первый бастион. Запомните, только я могу спасти Дит.

Блюстители смотрели на меня как на сумасшедшего, а целая толпа стражников вязала по рукам и ногам проволочными канатами. Войско Замухрышки, к этому времени уже окружившее город плотным кольцом, всей своей массой стронулось с места. Тысячи оборванцев, подгоняемых шеренгами копейщиков, с воем и улюлюканьем бежали к воротам, а навстречу им огнеметные машины извергали гейзеры ревущего пламени. В воздухе засвистели стрелы и дротики. Небо застлал дым. Запахло кровью и гарью. Осада Дита началась.

Звуки боя не проникали в каменный мешок, куда меня препроводила стража, возглавляемая лично Блюстителем Площадей и Улиц. На полу хватало свежей соломы, кувшин был полон воды, и даже краюху хлеба мне не забыли оставить. Что еще можно желать усталому путнику? Свободы? Но ведь я мог покинуть эти негостеприимные своды в любой момент – никто из людей еще не смог построить тюрьму, отделяющую прошлое и будущее от настоящего.

Голова буквально гудела от последних впечатлений, и я, желая немного отвлечься, попробовал расшевелить малыша-живоглота, притаившегося где-то в мало приспособленных для высокоорганизованного сознания глубинных структурах моего мозга. То, что я не враг ему, Кеша, наверное, уже понял, а более близкие отношения, думаю, наладятся со временем. Все дети привязчивы, даже такие странные, как мой приемыш. Но пока на мои мысленные обращения он не отзывался и лишь иногда, когда я чересчур надоедал, отвечал всегда одним и тем же ударом-видением: некий неизъяснимо знакомый и до слез милый моему сердцу мир (не тот ли самый, в котором я родился), показавшись всего на мгновение, внезапно оседал, превращаясь в громадную, переполненную дымом и прахом бедствия воронку, а затем всей своей массой выстреливал вверх, словно песочный город, построенный на батуте. Это всегда было жутко, потому что я и сам был одним из населявших этот мир человечков, это оглушало, как кошмарный сон, но зато отгоняло прочь невеселые раздумья о невинно убиенном скакуне, несчастной Ирлеф, обильно льющейся где-то рядом крови и о своей собственной неясной судьбе.

Постепенно я впал в дремоту – тревожную, без связных сновидений, все время прерываемую ожиданием Звука. И он дошел до меня, проник сквозь толщу земли и многометровый слой каменной кладки – загудел вселенским набатом, забился в тесноте камеры, превратив ее стены в громадный камертон.

За мной пришли даже быстрее, чем я ожидал, – наверное, бежали во весь дух. Кое-что, значит, способно дойти и до косных мозгов Блюстителей. Сопровождаемый подобострастной и услужливой, но порядочно напуганной свитой, я поднялся наверх, первым делом попытался вдохнуть свежего воздуха и едва не поперхнулся: его здесь больше не было, свежего воздуха – только удушливый дым, летящая, как черный снег, жирная сажа да пары травила.

Раненный стрелой в правый бок Блюститель Ремесел, пуская при каждом слове гроздья розовых пузырей, обрисовал мне сложившуюся к этому часу ситуацию.

Огнеметные машины частью рассеяли, а частью пожгли наступавшую на ворота легкую пехоту, и тогда из вражеского стана выплыли роскошные носилки, на которых возлежал хилый, скрюченный человечишко. Оставаясь вне пределов досягаемости пламени и ружейных выстрелов, он сделал так, что экипажи огнеметных машин скончались в жестоких муках – не все сразу, а по очереди, начиная с правой крайней. Две машины взорвались и сгорели, а четыре достались врагу, который, к счастью, до сих пор не может разобраться в их устройстве.

После этого дитсам было предложено сдаться (жизнь в обмен на полное подчинение), а когда те отказались, отборные отряды врага стали строиться перед воротами в штурмовые колонны. Ни осадных башен, ни таранов, ни даже простеньких лестниц у них не было, что позволяло защитникам города со стен потешаться над противником. В первых рядах осаждающих самые зоркие из дитсов вскоре опознали Хавра, который как бы пребывал в глубоком раздумье. Внезапно он воздел к небу руки и завертелся на одном месте, словно впавший в неистовство шаман. Тут и случилось Сокрушение, унесшее часть стены вместе с воротами, привратными башнями, рвом и по меньшей мере сотней защитников. Дит спасло только то, что на месте исчезнувших укреплений появилась одна из самых коварных Хлябей – Киследь. Атакующие не решились сунуться в бурлящую, как кипяток, едкую жижу, а дитсы, несмотря на потери, не только успели завалить Хлябь землей и камнями, но даже смогли поднять эту насыпь до уровня близлежащих стен – сказался немалый опыт подобных операций в прошлом. Некоторая часть вражеских воинов все же прорвалась на окраину города, и сейчас там идет жаркий бой. Хавр тем временем строит новую штурмовую колонну напротив углового бастиона в пятистах шагах от этого места. Смелая вылазка добровольцев окончилась неудачей – человек в носилках неизвестным способом убил их командиров и знаменосцев, остальных в упор расстреляли из ружей.

– Вы извлекли меня из темницы только для того, чтобы рассказать, как неважно обстоят дела у защитников Дита? – Взгляд мой в поисках Ирлеф шарил по бастионам, на которых сражались и умирали горожане.

– Прости, кое-кто из нас немного погорячился. – Блюститель Ремесел зашелся трудным, нехорошим кашлем. – Это верно, что Хавр способен накликать Сокрушение?

– Направить его в нужное место, я бы так сказал.

– Ты сможешь противостоять ему?

– Попробую.

Нельзя было, конечно, так легко соглашаться. Пусть бы обидчики немного повалялись у нас в ногах. Пусть бы дали гарантии безопасности для меня и Ирлеф. Пусть бы выставили бочку зелейника. Но уж больно жалкий вид имел поминутно харкающий кровью Блюститель Ремесел. Что с бедняги взять? Да его, наверное, и послали специально, чтобы вызвать во мне сострадание.

– Тогда сделай все возможное, чтобы Сокрушение больше не затронуло бастионы, – тихо попросил он. – Дитсы умеют ценить верную службу.

– Как же, так я вам и поверил…

– Тогда уважь мою просьбу. Умирающему нельзя отказывать…

С бастиона, на который Хавр призывал Сокрушение, открывался замечательный вид на город и его окрестности, людные, как никогда раньше. У возведенной на месте ворот насыпи, гораздо более уязвимой, чем крутые каменные стены, продолжался бой, но густой дым догорающих огнеметных машин не позволял рассмотреть подробности. Зато предполье, на котором сначала полегла легкая пехота Замухрышки, а потом предпринявшие вылазку дитсы, имело вид, способный усладить сердце самого взыскательного художника-баталиста. Здесь были представлены трупы на любой вкус – обгоревшие, распотрошенные, обезглавленные, обваренные травилом, разрубленные вдоль и поперек. Одни, приняв в момент смерти самые невероятные позы, лежали поодиночке, другие громоздились кучами. Многих уже успели раздеть и ограбить мародеры. Центром этой композиции, естественно, являлся картинно рухнувший знаменосец, накрытый складками своего обгоревшего и продырявленного стяга. Издали все это казалось пестрой и совсем не страшной иллюстрацией из учебника средневековой истории. Для того чтобы осознать ужас и противоестественность происходящего смертоубийства, нужно было заглянуть в глаза павшим, вдохнуть витающий над ними тяжкий запах бойни, стереть со своих сапог случайно забрызгавшие их чужие мозги.

Ставка Замухрышки по-прежнему располагалась на вершине ближайшего холма, но ни его самого, ни его носилок видно не было. Сейчас это был единственный по-настоящему опасный для меня человек (а возможно, уже сверхчеловек), и выпускать его из-под контроля, хотя бы даже визуального, никак не следовало. Кстати, я вовсе не мечтал, чтобы он опознал меня среди защитников Дита, и тут же позаимствовал у одного из своих сопровождающих мундир стражника и глубокий, как кастрюля, шлем.

Хавра я заметил почти сразу, вот только выражение лица с такого расстояния разглядеть не смог. Он нервно расхаживал перед строем уже готовых к бою воинов, иногда присаживался в походное кресло, наспех сооруженное из плащей, накинутых на скрещенные копья, но тут же вновь вскакивал и возобновлял свои прогулки. Судя по всему, дело у него не ладилось.

Да и я сам не ощущал никаких признаков близкого Сокрушения. Так можно впустую ожидать и неделю, и месяц, и год. А чуть отлучишься по каким-нибудь неотложным делам, и получай, пожалуйста, взамен сгинувшего в неизвестность бастиона лягушачье болото или осиновый лесок.

Сначала я хотел отвлечь чем-нибудь Хавра, сбить с толку, напугать в конце концов, но потом мне пришла в голову совсем иная мысль. А почему бы не помочь бедняге? Вдвоем мы куда быстрее управимся. Вот только за последствия не могу ручаться.

Я сел, прислонившись спиной к зубцу стены, и постарался сосредоточиться на том, что лежало вне плоскости обыденного. При этом я не забыл намекнуть живоглоту, что рассчитываю на его содействие. Долгое время внутри меня и вокруг ничто не менялось, но мало-помалу я стал все меньше ощущать свое собственное тело и все больше неравномерность окружающего Миропространства. Сейчас в моем представлении это была даже не по-разному натянутая ткань, а что-то вроде жидкого супа с фрикадельками. Если развивать подобное сравнение дальше, то я сам был в этом супе даже не мухой, а пылинкой, упавшей с мушиного крыла. Конечно же, там плавали вовсе не фрикадельки, а области пространственных деформаций, вызванные пробоями Мировремени, но человеку всегда свойственно сравнивать явления вселенского масштаба с малозначительными деталями своего хрупкого и недолговечного мирка.

Пока все эти уплотнения – зародыши грядущих Сокрушений – находились вне пределов моего воздействия. Я осторожно трогал их нематериальными щупальцами своей воли (то же самое, наверное, делал сейчас и Хавр) и тут же отпускал, как отпускают неподъемную тяжесть.

И вдруг, упреждая радость успеха, пришло то самое странное, ранее недоступное моему восприятию ощущение темной силы, дьявольского торжества. Ком искаженного Миропространства подался и легко пошел прямо на меня. Я мог бы поклясться, что Хавр ведет его вместе со мной, хотя сам и не знает об этом. Даже не открывая глаз, словно сквозь мерцающую кисею, в невообразимом ракурсе я видел, как он трясется и мечется, подталкивая вот-вот готовое разразиться Сокрушение к городу – все ближе, ближе, ближе…

…Сделать это было намного труднее, чем остановить несущуюся с гор снежную лавину, но ведь и я уже не был обычным человеком. В области недоступного мы сошлись с Хавром всего на миг, но и этого хватило, чтобы заставить его отпрянуть. Я мог бы обрушить Сокрушение прямо ему на голову, но почему-то промедлил. Получилось, как говорится, ни нашим, ни вашим. Бастион уцелел, но и войско Замухрышки, на которое я нацеливался вначале, не пострадало.

Под душераздирающий аккорд Звука пространство, разделявшее две противоборствующие стороны, мгновенно изменилось – словно кто-то единым рывком поменял привычную декорацию.

Много выше опостылевших серых туч возникло светлое облако, ниспадающими потоками дождя связанное с клочком любовно ухоженного сада, посреди которого возвышался островерхий бревенчатый дом. Люди – взрослые и дети – стоя на его крыльце, ладонями ловили капли благодатной влаги.

Это волшебное видение просуществовало не дольше секунды – свет в небе померк, дождь иссяк, на усадьбу с обеих сторон обрушились тучи стрел и пламя огнеметов.

После того как утихает Звук, всегда наступает относительное затишье. Им-то я и воспользовался.

– Хавр, любезный мой приятель! – крикнул я, рупором сложив ладони. – Не смей больше состязаться со мной в искусстве управления Сокрушениями! Иначе все они обрушатся на твоих нынешних союзников!

– Первым делом отыщите Ирлеф, – приказал я. – И верните ей прежнее положение. Как я понимаю, извиняться у вас не принято.

– Кто-нибудь видел Блюстителя Заветов? – Блюститель Бастионов обвел своих соратников вопросительным взглядом.

– Она сражалась в проломе стены, а потом на насыпи, – ответила какая-то мелкая сошка, затесавшаяся среди участников Сходки. – Еще ее видели у ружейных мастерских на улице Медников.

– Если Ирлеф жива, приведите ее сюда, – распорядился Блюститель Бастионов. – Если мертва, положите рядом с ним. – Он указал на прикрытый знаменем труп Блюстителя Ремесел.

В обычно пустой зал Дома Блюстителей набилось много разного народа: командиры больших и малых отрядов; чиновники среднего звена, до этого следившие за исполнением Заветов на местах; горожане, лишившиеся крова; доморощенные стратеги, предлагавшие самые невероятные планы разгрома врага. Ко мне все относились подчеркнуто предупредительно, но в общем как к своему, а не чужаку.

– Мы победили, – заявил Блюститель Площадей и Улиц. – Бастионы устояли, пролом в стене скоро будет заложен каменной кладкой, ворвавшиеся в город враги уничтожены.

– Нет, – возразил я. – Это не победа. Отбит первый натиск, и только. Город окружен, силы противника прибывают, а наши потери велики. Но не это главное. Пока жив Замухрышка, осада будет продолжаться, а он, боюсь, в некотором роде бессмертен. Предстоит тяжелая и изнурительная борьба.

– Низвергни на врагов Сокрушение! – подсказал кто-то. – Такое огромное, чтобы оно погубило всю эту погань!

– Вряд ли такое возможно, пока Хавр на стороне Замухрышки. Наши силы примерно равны, и он сумеет защитить армию Приокаемья так же, как и я сумел защитить город.

– Тогда выйдем в открытое поле и там померимся силой, – предложил Блюститель Воды и Пищи, как ни странно, самый воинственный из соратников. – На нашей стороне преимущество в ружьях и огнеметах.

– Замухрышка убьет огнеметчиков, не вставая со своих носилок, а остальных дитсов просто растопчут. Не забывай, на каждого из вас приходится по десятку врагов.

– Что же ты предлагаешь?

– Ждать. Отсиживаться. Беречь силы. Искать союзников в Заоколье. Тревожить врага вылазками. Осада не может длиться вечно. Такая прорва народа скоро опустошит все окрестности и вынуждена будет варить на обед ремни и подметки. Начнутся мор, недовольство и распри. Стоячая вода непременно протухнет.

– Но так могут пройти многие месяцы, – возразил Блюститель Бастионов. – Хватит ли нам воды, пищи и зелейника?

– Пока хватает, надо держаться. Умереть никогда не поздно. Кстати, люди по-прежнему стоят в очередях за зелейником. Даже раненые. Даже воины, которым положено находиться на стенах. Не лучше ли будет, если на время осады мы наделим всех дитсов достаточным количеством зелейника?

– Тут есть кому ответить на твой вопрос, – сказал Блюститель Площадей и Улиц.

Взоры всех присутствующих в зале обратились на Блюстителя Братской Чаши, с головы до ног закутанного в нищенский плащ, но от этого не ставшего менее тучным.

– Имеет ли право этот человек, насколько я знаю, чужак и перевертень, задавать мне подобные вопросы? – гнусавным дискантом осведомился кастрат.

– Имеет, имеет, – загомонили все. – Он спас город. Он наш друг. Быть ему вскоре Блюстителем Заоколья.

– Я не спрашиваю, вправе ли он вообще задавать вопросы на Сходке, – детский голос Блюстителя Братской Чаши являл разительный контраст с его жесткими и взвешенными словами. – Меня интересует, имеет ли он право задавать такие вопросы. – На слове «такие» он сделал многозначительное ударение. – Вопросы, противоречащие Заветам, попирающие все то, ради чего были построены бастионы, ставящие под сомнение весь уклад нашей жизни. Веками Дит держался на Заветах, а Заветы блюлись благодаря зелейнику. И вот какой-то пришлый бродяга, неизвестно за что обласканный толпой, желает сломить то, что создавалось поколениями. И когда? В момент наивысшей опасности! Разве вы не понимаете, что произойдет, если все получат зелейник в достаточном количестве? Воины не поднимутся на стены, ремесленники перестанут ковать оружие, Блюстители забудут свои обязанности! Не одаривать зелейником всех подряд, а, наоборот, ограничить его раздачу, вот в чем вижу я наше спасение. Пусть его получают вдоволь только те, кто сражается в первых рядах, кто, даже израненный, не покидает стены, кто не жалеет своей жизни ради победы Дита! А трусы пусть подыхают!

Все присутствующие, естественно, развесили уши, и, когда кастрат умолк, никто не посмел возразить ему. Если речь – величайшее изобретение человека, то демагогия – наиболее печальное последствие этого изобретения. За демагогов полегло больше людей, чем за мессий (которые в большинстве своем тоже были демагогами). Спорить с кастратом было бесполезно – в вопросах слепой веры нет места логике, – но хотелось достойно завершить эту неожиданную словесную стычку.

– А не согласились бы твои братья помочь нам чем-то более весомым, чем слова? Почему бы им с оружием в руках не подняться на стены? С раздачей зелейника вполне справится половина из вас.

– Если так будет угодно Диту, никто из моих братьев не пощадит себя, хотя ни один из них не обучен военному искусству. Но то, что сказал ты, мог сказать только чужак. Оказавшись среди дитсов, деля с ними опасность, пищу и кров, какой-нибудь недостаточно стойкий брат наш может проникнуться симпатией к одному или нескольким из них. К чему это приведет впоследствии? К поблажкам и злоупотреблениям при раздаче зелейника. Заветы запрещают нам общаться с дитсами. Мы чтим и любим их всех, но никого в отдельности.

И тут он меня объехал, хитрец! Если вера и нужна народу, то строгое соблюдение ее догм – только служителям этой веры. Вот на чем процветает жреческое сословие!

– Но может, ты все же посоветуешь, любезный, как нам сохранить город и свои собственные жизни, да еще и не нарушить Заветов? – спросил я уже просто так, без всякой подковырки.

– Могу, – спокойно ответил он. – Пребывая в стороне от мелких склок и дрязг, мы способны замечать то, что скрыто от прочих людей туманом обыденности. То, что для других кажется очевидным, мои братья всегда подвергают сомнению. Это не касается Заветов. Я говорю о текущих, бытовых событиях. Что есть война? Случайная неурядица, проходящее неудобство. Следует ли тогда восклицать: победим или погибнем? Победа иногда бывает страшнее поражения. Можно сохранить бастионы, но погубить при этом народ. Разве устроит нас такая цена? А ведь есть иной путь, путь мудрых. Ящерица жертвует хвостом, спасая свою жизнь. Дабы не потерять все, следует отдать часть. Наша жизнь не нужна врагам. Они не людоеды. Им нужны наши сокровища, оружие, ткани и железо. А убивают они лишь потому, что мы не позволяем взять все это даром. Не лучше ли договориться? Тех средств, что уже потрачены при отражении штурма, возможно, с лихвой хватило бы на откупное. Сохранив жизнь воинов и ремесленников, мы вскоре возвратим утраченное.

– Выходит, ты предлагаешь вступить в сделку с этими дикарями? – несколько растерянно переспросил Блюститель Воды и Пищи. – А согласятся ли они?

– Не добившись легкой победы и видя нашу силу, несомненно. Если только они не самоубийцы.

Аудитория, ошарашенная таким поворотом дела, шушукалась. Блюстители собрались в кружок. Да и я, признаться, призадумался. Странную речь произнес кастрат. Сначала – умрем, но не поступимся Заветами, потом – не лучше ли с ними договориться. Начал, как говорится, за здравие, кончил за упокой. В чем я с ним безусловно согласен, так это в том, что в жизни всегда есть место для компромисса. Другой вопрос – с кем и в какой форме. Способен ли Замухрышка на компромисс? Что ему нужно – богатая дань или безусловная власть? Кого хочет спасти кастрат – дитсов или только своих братьев? Есть ли в его предложении какой-нибудь скрытый смысл?

– Идет, идет! – вдруг раздались голоса в толпе. – Блюститель Заветов идет! У нее нужно спросить!

И действительно, Ирлеф уже появилась в зале. Одежда на ней заскорузла от крови, но скорее всего это была чужая кровь. То, как легко она шла и как свободно держала руки – одну на рукоятке меча, а вторую за поясом, – свидетельствовало об отсутствии серьезных ран. Встав в нескольких шагах от кастрата, она обвела зал затуманенным, отсутствующим взором.

– Верно ли, что мне приказано явиться на Сходку? – спросила она.

– Верно, – ответили ей. – Никто не снимал с тебя обязанности Блюстителя Заветов, и твой долг – присутствовать на нашей Сходке, тем более что обсуждаемое сейчас предложение входит в круг твоих полномочий.

– Я сама сложила с себя все полномочия. Хоть в чем-то переступив Заветы, а это случалось, я не могу больше быть их Блюстителем. Весь день я стремилась кровью смыть свою вину. Но смерть, как видите, обошла меня стороной.

– Даже если это и так, ты обязана оказать нам последнюю услугу. Скажи, как будет выглядеть в свете Заветов предложение откупиться от врага богатой данью?

– Кто внес это предложение?

– Я, любезная. – Блюститель Братской Чаши приложил руку к груди.

– Если твои братья не чтут Заветы, то пусть хотя бы читают их. Молчи! Не перечь мне! Город есть прибежище всех гонимых и обиженных, а также их потомков. Так сказано в Заветах. А коль в него приходят гонимые, то за ними непременно явятся и гонители, дабы потребовать свою часть имущества и потомства. Так сказано в Заветах. Дав единожды, вы будете обречены давать бесконечно, ибо ваша слабость только умножит вражью силу. Так сказано в Заветах. Поэтому не давайте выкупа ни за свою душу, ни за свое имущество, ни за близких своих. Лучше один раз умыться кровью, чем терпеть каждодневное притеснение. Так сказано в Заветах. И еще там сказано: городу должно стоять на Заветах, как на фундаменте.

– Спасибо, любезная, – кастрат поклонился Ирлеф. – Никто не смеет сомневаться в твоем знании Заветов. Не будешь ли ты добра повторить последнюю фразу.

– Пожалуйста, – Ирлеф насторожилась, не понимая, куда клонит Блюститель Братской Чаши. – Городу должно стоять на Заветах, как на фундаменте. Разве ты слышишь об этом в первый раз?

– Должно стоять… как на фундаменте… – повторил кастрат. – Но это вовсе не значит – вечно стоять. Это значит – стоять до тех пор, пока фундамент не обветшает. А обветшавший фундамент требует ремонта. Иначе то, что зиждется на нем, рухнет, похоронив обитателей вместе с их скарбом. Мудр и предусмотрителен тот, кто своевременно подновляет фундамент своего дома. Не менее мудр будет тот, кто ради спасения Дита пожертвует одной-единственной, давно обветшавшей строчкой Заветов. Возрази мне, если сможешь, любезная Ирлеф. Но сначала я хотел бы услышать на сей счет мнение нашего гостя, много повидавшего в разных странах и достаточно умудренного жизненным опытом.

Вот хитрец, подумал я. Хочет меня вместо себя подставить. Знает, как я отношусь к Заветам. И хоть логика твоя безупречна, я тебя, дружок, нынче разочарую. Слушай внимательно.

– Я покривил бы душой, сказав: дитсы, вы всегда поступаете мудро и справедливо. Несправедливо держать людей на цепи, пусть даже такой, как ваш зелейник. Не надо особой мудрости, чтобы отгородиться от всего света бастионами. Но в жизни все очень не просто… Я враг всяких стен, а сейчас по собственной воле защищаю их. Подневольный труженик все же дороже мне, чем вольный каннибал. Я враг закостеневших истин, но сейчас стою на их стороне. Плохой закон все же лучше беззакония. Любезному Блюстителю Братской Чаши я скажу: это как раз тот случай, когда мне нечего добавить к мудрости ваших предков. Следуйте слову Заветов… А что касается фундамента… Его обновляют заранее, а не тогда, когда дом рушится. А если фундамент действительно обветшал, то лучше построить новый дом совсем в другом месте. Может быть, Блюститель Заветов хочет поправить меня?

– Нет, – сказала Ирлеф. – Не хочу. Я хочу спать. А перед этим мне еще нужно наточить меч.

– Приятно послушать умного человека, – кастрат в упор глядел на меня холодными маленькими глазками, похожими на случайно запеченные в сдобном тесте свинцовые картечины. Он не забыл наш последний разговор и знал, что я тоже прекрасно помню его. – Твой зелейник, кажется, закончился, а Срок близок. Зайди не откладывая в Дом Братской Чаши, и мы продолжим эту интересную беседу.

– Постараюсь, – ответил я.

За руку я привел Ирлеф в ее собственное жилище и кое-как отмыл от крови. Есть она отказалась, да и мне кусок в горло не лез.

– Ты зря продолжаешь казнить себя, – сказал я. – Что было, то прошло. Теперь главная проблема – как пережить нынешний день. Не время заглядывать в будущее и вспоминать прошлое.

– А я, знаешь, почти ничего и не вспоминаю, – она сидела, уставившись в одну точку. – А в будущее даже не собираюсь заглядывать. Я не хотела бы дожить до него. Что я скажу людям, которых видела сегодня в бою? Как я смогу ходить с ними рядом? Они вели себя так, словно Заветов никогда не существовало. Каждый сражался сам за себя, и только немногие приходили на помощь раненым. Дитсы вели себя ничуть не лучше, чем рожденные в беззаконии дикари. С мертвых они срывали их жалкую одежду, пленных бросали в огонь; оказавшись среди врагов, молили о пощаде, муж бежал, бросив жену, некоторые вообще не вышли из своих домов. А тут еще этот разговор о выкупе… Хорошо славить Заветы, находясь в безопасности, и совсем другое, когда над тобой занесен меч врага. Все оказалось тщетно…

– Пойми, сейчас война. Такое время. Время убивать. А потом настанет другое время. Время врачевать тела и души.

– Ты думаешь, это время когда-нибудь настанет? – Она с сомнением покачала головой.

– Уверен.

– А на что оно мне… Знаешь, каково становится, когда вдруг начинаешь понимать, что прожил жизнь впустую? Выть хочется.

– Большинство людей никогда не задумываются над этим. Живут себе, и только. Благодарят судьбу за хлеб, воду и каждый отпущенный им новый день. По-моему, они правы.

– Иногда я начинаю завидовать златобронникам, – задумчиво сказала она. – Они знают, чего хотят, и поступают сообразно своим желаниям. Позволяют себе все и не цепляются за жизнь. Наверное, это и есть счастье – быть самим собой. Как ты считаешь, они действительно способны любить?

– Наверное. Как и все люди.

– А мне кажется, что любовь, как жизнь, должна быть одна. Может, именно из-за этого я и искала смерть…

– Послушай, мне немного знакомо искусство внушения, – я накрыл ее ладонь своей. – Сейчас ты поверишь, что осада закончилась, все хорошо и я люблю тебя. А я поверю в свою любовь. Пусть это и самообман, но какое-то время мы не будем ощущать его. Бывает, что после этого становится легче. Еще я могу…

– Ничего ты не можешь, – она закрыла глаза и убрала руку. – Иди, отгоняй Сокрушения. Если время врачевать души действительно наступит, мы, может быть, еще увидимся. Прощай.

– Прощай. Но все же в бою постарайся не рисковать напрасно.

На следующий день осада возобновилась с прежним остервенением. «Они хотят завалить своими трупами рвы, а потом возвести из них еще и лестницы», – сказал Блюститель Бастионов. Свежая кладка на месте ворот не простояла даже часа, и бой опять шел на насыпи. Горящие стрелы роем летели через стены и, не причиняя вреда каменным зданиям, убивали случайных прохожих. Хавр, побуждаемый Замухрышкой, вновь попробовал навести на город Сокрушение, но действовал вяло, как бы не надеясь на успех. Кончилась наша борьба тем, что полтора гектара скудной лесотундры врезалось в основание холма почти рядом со ставкой властелина Приокаемья. Две сотни дитсов, пользуясь возникшей паникой, вновь попытались прорваться к вражескому лагерю, однако вернулись с полдороги и в уполовиненном составе.

По моей просьбе они принесли с собой тела трех смельчаков, погубленных Замухрышкой во время предыдущей вылазки. Узнать их можно было с трудом: отрубленные пальцы, выколотые глаза, срезанные уши. Местные медики в моем присутствии произвели вскрытие, дабы установить причину смерти, поскольку прижизненные раны на трупах отсутствовали. Скоро стало ясно, что все воины умерли мгновенно – у двоих вместо сердца были комья чего-то похожего на студень, у третьего печень превратилась в булыжник, а кровь – в коричневую труху. Хорошо еще, что жуткая сила Замухрышки действовала только на ограниченном расстоянии, иначе защитникам Дита пришлось бы туго. Запомним: приближаться к Властелину Приокаемья, а тем более подпускать его к себе, нельзя ни под каким предлогом.

Когда выдохся и этот штурм, люди Блюстителя Воды и Пищи подсчитали потери. В рядах дитсов не хватало каждого пятого. Погиб и Блюститель Бастионов, свалившийся с насыпи прямо на копья врагов.

– Еще четверть месяца – и в городе не останется людей, способных держать оружие, – сказал я, узнав об этом.

– Врагов погибло намного больше, – возразил Блюститель Площадей и Улиц.

– Что из того. Посмотри, кто лежит во рву. Почти одни бродяги, пригнанные сюда насильно. Гвардия Замухрышки в бой еще даже не вступала.

– Когда же в их войске начнутся обещанные тобой голод, мор и неурядицы?

– Чуть позже, чем у нас. При неурядице в зале Сходки ты сам присутствовал. От голода Дит спасает только постоянная убыль людей. А мор начнется не сегодня завтра. Чуешь, какой стоит запах?

Осаждающим было предложено краткое перемирие, необходимое для уборки уже начавших разлагаться трупов, однако вышедшие для переговоров сподвижники Замухрышки заявили следующее: «Всех своих мертвецов мы без помех похороним завтра, а ваших пусть грызут собаки». Вид они имели подозрительно жизнерадостный, а дитсов разглядывали как обреченную на заклание скотину. Существовал, значит, какой-то неучтенный мной фактор, вселявший в этих бандитов столько кровожадного оптимизма.

Отдыхал я так: находил пустовавшую комнату (всякий раз другую) в каком-нибудь не очень удаленном от бастионов доме и дремал вполглаза на голом полу или скудной подстилке, не переставая ни на секунду вслушиваться в шум осады, ставший к этому времени для Дита столь же привычным, как гул прибоя для портового города. Если же этот шум становился вдруг слишком интенсивным или в монотонный вопль-лязг рукопашного боя вплетались какие-то иные звуки, я вставал и взбирался на стену, дабы выяснить причину происшедшего эксцесса.

Вот почему осторожные шаги, раздавшиеся однажды в коридоре, и клекот разъяренного слепыша не могли застигнуть меня врасплох. Кто-то искал меня способом, принятым при выслеживании перевертней, а найдя – предпочел остаться за дверью. Подобная предупредительность могла бы насторожить даже в более спокойной обстановке, а здесь, в осажденном городе, я просто обязан был увидеться с затаившимся в коридоре гостем.

– Кто там? – как можно более ласково произнес я. – А ну-ка покажись, приятель! Руки держи открыто, если не хочешь, чтобы я оторвал их.

– Сейчас! – донесся из коридора спокойный голос Хавра. – Подожди одну минуту.

Слышно было, как он борется со слепышом, и вскоре характерный хруст сворачиваемой шеи возвестил о победе человека над неразумной тварью. Однако Хавру этого почему-то оказалось мало, и он продолжал пыхтеть за стеной, старательно топча поверженного противника. Ко мне он вошел бочком, выставив перед собой исцарапанные ладони, и при этом еще жмурился, словно ожидал тут же получить увесистую оплеуху. Поняв, что расправа откладывается, он перестал втягивать голову в плечи и уселся на пол возле порога.

– Вот решил навестить, – сказал он как ни в чем не бывало. – Давно не виделись.

– Соскучился, значит?

– Да как сказать… Замухрышка скучать особо не дает. То одно дело на меня взвалит, то другое.

– Сокрушениями уже не балуешься?

– Куда уж мне… Не по плечу одежка. Я не о том забочусь, как бы другому насолить, а о том, чтобы меня самого, как муху, не прихлопнули. Ты, кстати, ничего не чувствуешь?

– Да вроде ничего, – все это время я не сводил с него глаз, ожидая какого-нибудь подвоха.

– А мне что-то тревожно. Будет Сокрушение. Непременно будет. Да такое, что от этого мира только щепки полетят. Даже и не знаю, как самому уцелеть. Ну, я пойду, – он встал. – Подзадержался у тебя.

– Ты приходил один?

– Да, – голос его дал еле заметный сбой. – По крайней мере, людей Замухрышки со мной нет.

– Больше тебе нечего сказать?

– Все вроде сказано, – он пожал плечами.

– А если я сейчас выдам тебя дитсам? Ты ведь для них предатель.

– Дитсов это уже не спасет. Все они обречены. Но тогда ты погубишь единственного достойного противника Замухрышки. Неужели хочешь, чтобы он вечно оставался Всевидящим Отче?

– Если им станешь ты, будет ли лучше?

– По крайней мере я людей зря губить не собираюсь. Если, конечно, этого не потребуют Предвечные.

– И как же планируешь победить братца?

– Пусть только подвернется случай, а уж там посмотрим. Колебаться не стану. Будь уверен! – Он сделал шаг назад, и я увидел, что на полу у стены осталась лежать маленькая фляжка. – Это тебе.

– Что там?

– Зелейник.

– Я не ощущаю недостатка в нем.

– И все же возьми. Это единственное, что я могу для тебя сделать. Прощай.

– Ты уверен, что Дит погибнет?

– Да.

– И когда это должно случиться?

– Уже случилось. Скоро сам убедишься.

Он закутался в плащ и быстро вышел, словно его гнал страх, а быть может – стыд. Уже не надеясь заснуть вновь, я вышел в опустевший коридор. Мертвый слепыш, раскинув крылья, лежал на каменных плитах пола. Голова его была растоптана в лепешку, и я никак не мог взять в толк, почему он наказан с такой жестокостью.

И тут мое внимание привлекли раздавшиеся снаружи взволнованные голоса.